Силуэты Абрамцева. часть 3

Духовная идея
«Абрамцево прежде всего есть духовная идея, которая неуничтожима»
П.Флоренский














  Первый директор

Она стояла на пороге двух миров. Усадьба ещё существовала, и её уже не было. Тот милый дворянский быт с его умиротворением, тишиной и неповторимым характером стоически переживал насильственное наступление нового времени, отзвуков столичных бурь, которые всё более настойчиво касались её деревенского одиночества, затерявшегося среди монастырских лесов древнего Радонежья. Так же струила зеленоватые воды петляющая в ольшанике, осокоре, зарослях ирги и ивы, живописная речка Воря; так же горделиво, подбоченясь, на высоком лесистом правом берегу, выступал под красной крышей деревянный старинной постройки барский дом с мезонином, а перед ним возвышалась высоченная двухглавая сибирская пихта, видимая уже невооружённому глазу от Покровской женской обители, что на Хотькове. Теперь её нет. Смерч и ураган, пронёсшейся над усадьбой в июле 1981 года, унёс ту красавицу пихту.
Одно время, казалось, что здесь никто не живёт. Старые гостеприимные хозяева, так активно проводившие каждое лето свой досуг с родственниками и многочисленными друзьями – художниками, куда-то подевались (иные ушли из жизни, другие обзавелись собственными домами и дачами), а новые, - то бишь – дети, внуки да племянники, поддавшись настроению века, были в раздумьях, - что делать(?), как содержать этот уникальный уголок русской природы и русского духа, саму русскую дворянскую усадьбу?
Александра Саввишна, небоязливая женщина, оказалась в некоторой растерянности. Из близких родственников остались брат Всеволод, который теперь жил и служил в Туле на конезаводе, да двенадцатилетняя племянница Лиза, названная в честь бабушки Елизаветы Григорьевны, жила вместе с ней в Абрамцеве.
С измальства помнила она всех родственников и дела, большие и малые, которые происходили в усадьбе. Шустрая и немного озорная Шура с детства и отрочества отличалась крайней смелостью и решительностью. Задушевные и богемные дни прошлого постоянно стояли перед глазами этой уже немолодой женщины.
Когда построили церковку, ей было всего 4 годика, и она с крестьянскими ребятишками бегала и срывала цветочки в парке; когда же хоронили брата Андрея у стены храма, построенного при его участии, ей шёл уже 14-ый год. Вот и Лизе уже исполнилось тринадцать. Время неумолимо идёт вперёд и многое остаётся позади. В 15-ом году погиб на фронте старший брат Сергей, служивший военным корреспондентом, оригинальный литератор и драматург; в марте 1918 года умер отец, Савва Иванович Мамонтов, крупный промышленник, строитель железных дорог в России, меценат, выдающийся реформатор театрально – оперного искусства.
Наступали тяжёлые и страшные дни, а по ночам невыносимо было в старом аксаковском доме, когда горели яркими кострами ближайшие помещичьи усадьбы; в Ахтырке, что в трёх верстах от Абрамцева, сгорел дотла деревянный дом в стиле ампир князей Трубецких. С трепетом она с племянницей Лизой смотрела на эти пожары. «… И сердце сжималось при мысли, что, может быть, завтра будет так же пылать милый амбамцевский дом», - вспоминала спустя десятилетия Лиза - бабушка (Елизавета Александровна Самарина  - Чернышова), дочь старшей сестры Александры Саввишны, Веры, отроческий портрет которой написал Валентин Серов и назвал его «Девочка с персиками».
Аксаковский дом (он же Мамонтовский) в Абрамцеве не сгорел, к нему даже не прикоснулась недобрая, злая рука деревенского смутьяна. Что же спасло усадьбу и дом от разорения? То ли благодатная судьба, то ли непрестанные молитвы, обращённые к Богу теперешней хозяйки, то ли отношение крестьян соседних деревень к Абрамцеву было более сознательным, то ли добрая память о милосердной Елизавете Григорьевне, которая давала деревенским людям «вздохнуть», помогала материально, обучая детей ремеслу, ставшему основой их жизненного достатка, то ли всё вместе взятое, как торжество глубокой Веры и Божьего Промысла.
Она понимала, какое значение имела эта  усадьба на протяжении 19-го века и старалась сохранить всё, что ей досталось. Как солнечный луч среди тёмного неба было письмо отца Павла Флоренского, который с полной ответственностью утешал её, что растерянность и душевная апатия – это ничто иное, как чисто физическая и нервная утомляемость, взятая как данность существующей действительности, которая не должна продолжаться и она не может продолжаться, ибо долг перед Абрамцевым превыше всех унижений страшного и смутного времени. Всё, что происходит вокруг нас, говорил отец Павел, мучительно. Однако всё это пройдёт и «после краха всей мерзости сердца и ума уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идеи, к идеи России, к Святой Руси. Всё то, что Вам дорого в Абрамцеве, воссияет с силой, с какой никогда ещё не сияло».
… И сколько бы раз Александра Саввишна не читала письмо любимого священника и уже почти выучила его наизусть, с каждой идей, с каждой мыслью согласна и готова подписаться под каждой фразой и каждым словом.
Велика поддержка для верующего человека слово пастыря, оно убедило её окончательно в значении Абрамцева для русской культуры, какие бы катаклизмы не переживала и Родина и гражданское общество. Он – великий мыслитель и пророк, когда утверждает, что кризис российский пройдёт и «очистит русскую атмосферу». «Тогда «Абрамцево» и Ваше Абрамцево будет оценено, тогда будут холить и беречь каждое брёвнышко аксаковского дома, каждую картину, каждое предание в Абрамцеве, в абрамцевых. И Вы должны заботиться обо всём этом ради будущей России, вопреки всяким возгласам и крикам».
Постепенно эйфория устрашения и разбоя затихала и в усадьбу стали наезжать друзья и знакомые по старым добрым временам художники М.В.Нестеров, П.П.Кончаловский с сыном Мишей, А.Первухин, Юрий Репин, священник и учёный С.Н.Дурылин, актёр А.Л.Вишневский. Все они, каждый по-своему, говорили Александре Саввишне о необходимости организации музея.
В Троице - Сергиевой Лавре уже работала правительственная комиссия по выполнению «Ленинского Декрета» о взятии на Государственную охрану выдающихся памятников истории и дворянских усадеб, имеющих историко-культурное значение. Комиссию возглавлял крупный знаток древнерусского искусства Ю.А.Олсуфьев, членом комиссии состоял  П.А.Флоренский, который рекомендовал взять под защиту и Абрамцево.
Надежды хозяйки абрамцевской усадьбы оправдались. Неожиданно приехал представитель Отдела музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса и на двери передних больших комнат первого этажа были положены сургучные печати, а в последний день 1918 года А.С.Мамонтова подписала акт о приёме на хранение опечатанных комнат, картин, скульптур, мебели, библиотеки и образцов деревянных изделий. Когда высокая комиссия попросила у хозяйки дома опись имущества с инвентарными книгами, она, не имея представления о таких книгах, вспоминала свидетельница, племянница Лиза, чётко ответила: - «Смотрите. Всё на своих местах!» Всё на своих местах! И это вселяло уверенность, - что не погибло Абрамцево и не только его душа, но и тело, и дом, и вся усадьба.
В 1919 году Совнарком принял постановление о преобразовании абрамцевской усадьбы в музей. Хотя и был в дальнейшем подписан акт о снятии печатей с дверей всех комнат дома, флигелей, художественной мастерской и сдаче всех предметов и полномочий под охрану А.С.Мамонтовой, музейный статус ещё не был оформлен, но решительная Александра Саввишна с друзьями начала подготовку экспозиции. «Впервые, - рассказывала та же Елизавета Алеклександровна Самарина - Чернышёва (Лиза), - был оформлен кабинет С.Т.Аксакова, который и всегда при Мамонтовых был полон воспоминаниями об Аксаковых: портретами, предметами, сохранившимися в доме, в старом книжном шкафу стояли книги Аксаковых и их современников. Это было то, что очень ценила Елизавета Григорьевна. Весной 1920 года всё же музей был открыт».
Официально считается открытие музея 11 августа 1920 года, когда Отдел музеев и охраны памятников искусства и старины постановил: «Принять Абрамцево в ведение отдела и устроить в нём музей-усадьбу. Утвердить смету на 30 тысяч рублей на устройство музея».
Сначала музею было присвоено имя С.Т.Аксакова, а в 1926 году Накромпрос переименовал музей С.Т.Аксакова в музей - усадьбу «Абрамцево».
В 20-ые годы кроме заведующего (директора), коей являлась Александра Саввишна, она была ещё и хранителем, и бухгалтером, и экскурсоводом, в штате состояли сторож да уборщица. Экскурсии водили все, кто знал историю Абрамцева и мог помочь в этом деле.
У истоков создания музея стояли П.А.Флоренский, И.Э.Грабарь, П.П.Кончаловский, В.Я.Адарюков, Н.Г.Машковцев;  большую заботу о музее проявлял первый председатель Хотьковского сельсовета, крестьянин из деревни Быково, Иван Андрианович Широков.
В середине 20-х годов музей занимал семь из 17-ти комнат дома. Показывали церковь, в которой до 1925 года совершали богослужения.
В двух комнатах барского дома – кабинете и гостиной Мамонтовых экспозиция строилась по мемориальному принципу, в остальных комнатах –по мемориально-тематическому характеру. Александра Саввишна не допускала никаких грубоискусственных вмешательств и изменений во внешней и внутренний быт дворянской усадьбы, и практически старалась оберегать всё, заложенное в усадьбе её отцом. Таким образом архитектоника первых экспозиционеров во главе с заведующим (первым директором) сохранилась и в будущих экспозициях вплоть до получения статуса Государственного музея-заповедника и в новой экспозиции после реставрации главного дома, в 80-х  - 90-х годах прошлого века.
Надо сказать, что в эти годы коллектив реставраторов – проектировщиков института «Спецпроектареставрации» во главе с заслуженным деятелем искусств России В.Ю.Кеслером также ориентировался в своей работе на облик музея 20-х годов, сохраняя (восстанавливая) усадебный ландшафт и весь архитектурный ансамбль, вмешиваясь с осторожностью в основной экспонат усадьбы – барский дом Аксаковых – Мамонтовых. Как Мамонтовы дорожили всем, что им досталось от Аксаковых, так и Александра Саввишна завещала хранить великий памятник русского духа в первоначальном состоянии.
Она боролась против идеи организации на базе усадебного комплекса дома отдыха, и после десятилетнего управления хозяйством и девятилетнего заведования (директорства) музеем в Абрамцеве её, как «несговорчивую гражданку» и, главное, дочь капиталиста в 1926 году отстранили от работы и заведующим назначили бывшего священника, снявшего с себя сан, Л.П.Смирнова, который способствовал тому, что часть главного дома музея заняли отдыхающие, а место культурного посёлка Мамонтовых отдал дому отдыха «Абрамцево», просуществовавшему 50 с лишним лет.
В 1928 году Александру Саввишну арестовали , а затем выслали из Московской области, и она уехала к брату Всеволоду в Тулу, а потом была принята в Поленовкий дом, где и прожила до конца своих дней, до 1952 года. Фёдор Дмитриевич Поленов, внук художника Василия Дмитриевича Поленова, о тёте Шуре (так он её называл) писал: «После своего отъезда из Абрамцева (без неё дом сразу потерял свой семейный дух, свой особый внутренний лад и строй) в тридцатых и сороковых годах она избегала туда приезжать. Для неё всё уже уходило в прошлое. Остались только тяжесть и боль утраты «малой родины» (такая боль в последнее время знакома и нам), которые перевешивали её желание вновь посетить любимое место».
Её похоронили на Бёховском кладбище, что недалеко от музея-усадьбы им.В.Д.Поленова, ныне - в пределах Поленовского музея-заповедника. На нижней перекладине обратной стороны креста выжжены две строчки, вместившие в себя всю долгую и многотрудную жизнь этой честной женщины:                « И песен небес затмить не могли
Ей скучные песни земли…»


Литературно-художественные гнёзда.
Абрамцево и Мураново

   Среди священных культурных мест Подмосковья усадьбы Мураново и Абрамцево занимают особое место.
  С одной стороны, это два «литературных гнезда», с другой, обласканные Божественным провидением, родственные имения, а с 1920 года  и родственные музеи. Достаточно сказать, что обе усадьбы обрели культурологический формат в одно и то же время  первая половина 19 века.
    Как писательские пристанища эти усадьбы в первую очередь обязаны поэту Е.А. Боратынскому и писателю С.Т. Аксакову, которые создали благотворную атмосферу для литературных общений, своего рода домашних интеллектуальных бесед.
Кстати, и Аксаков и Боратынский  выходцы из чужеродных земель, они не имели предков на Руси, их родословные восходят к так называемым «варягам».
    В фамилии Аксаков, например, тюркский корень «аксак», а происхождение фамилии Боратынский (Баратынский  неправильное произношение и написание, сложившееся в Пушкинское время) относится к польскому шляхтетству.
     Родословная Боратынских идёт от Дмитрия Божедара (ум. в 1370 г.), полководца и казначея Польского королевства, который построил в Галиции замок, получивший название Боратын, что значит «Божия оборона» (крепость).
    Потомки Божедара, переселившиеся в Центральную Русь, стали называться Боратынскими. Все они были служилыми людьми, и отец Евгения, Абрам Андреевич, закончил свою карьеру в звании генераллейтенанта.
   Род Аксаковых, пожалуй, древнее Боратынских. По одной версии, он восходит к шведу (или немцу) Шимону, обосновавшемуся в Киевской Руси в XII веке, по другой  к азиатским завоевателям; древний родоначальник был «аксак», что в переводе означало «хромой». От хромого (аксака) и пошла фамилия Аксаковых.
   Боратынский Е.А. и Аксаков С.Т.  дворяне. Один на «осударевой» службе в Москве (Аксаков  цензор, затем  директор Межевого института), другой  в Петербурге (Боратынский  военнослужащий). Оба занимаются литературным творчеством. Аксаков к тому же  страстный театрал, актёр и театральный критик. Выйдя в отставку, и тот и другой живут в подмосковных имениях: Боратынский  у родителей жены, Энгельгардтов, в Муранове; Аксаков  в своей подмосковной, в Абрамцеве. У Евгения Абрамовича (он моложе Сергея Тимофеевича на 9 лет) было 7 детей, у Аксакова  одиннадцать.
    Так случилось, что волей судьбы они породнились уже не в земной жизни. Чтобы понять, как это произошло, вернёмся к началу.
    Имение Мураново было куплено женой Льва Николаевича Энгельгардта, Екатериной Петровной, уроженной Татищевой (дочерью Московского масона и члена Новиковского кружка Петра Алексеевича Татищева), в 1816 году.
   В усадьбе стоял деревянный одноэтажный дом, такой же, по-видимому, что и в Абрамцеве; рядом  домовая церковь и небольшая оранжерея. Система искусственных прудов соединялась с большим, в котором водилась разная рыба и даже судаки. Перед домом, на помосте, стояли две пушки «времён Очакова и покорения Крыма». Здесь бывал их родственник (по линии Е.П.Татищевой) генерал-майор герой Отечественной войны 1812 года, Денис Васильевич Давыдов, поэт, состоящий в дружбе с Пушкиным, который, по семейному преданию, однажды посетил  Мураново и, после хорошего обеда и выпивки, заночевал в старом доме.
В Муранове Л.Н.Энгельгардт писал свои «Записки»  воспоминания о военной службе и временах Екатерины Второй и Павла Первого. Они остались незавершёнными (он умер в 1836 году), и рукопись оказалась затерянной. Случайно её обнаружил Николай Васильевич Путята (друг Боратынского по военной службе в Финляндии и первым литературным опытом, и затем  свояк), женатый на младшей дочери Энгельгардтов, Софье. Будучи Председателем Общества любителей русской словесности при Московском университете  он опубликовал любопытное для Российской истории произведение.
   Н.В.Путята связал родственными узами Мураново с дипломатом и поэтом Ф.И. Тютчевым, когда в 1869 году его младший сын Иван Фёдорович женился на дочери Путяты, Ольге Николаевне, и эта женитьба связала Тютчевых и Путят с Аксаковыми, а стало быть с Абрамцевым, ибо раньше, в 1866 году, сын Сергея Тимофеевича, тоже Иван, был женат на старшей дочери поэта, Анне Фёдоровне, фрейлине двух императоров.
   Таким образом Сергей Тимофеевич Аксаков стал (уже после смерти) свояком Николаю Васильевичу Путяте и дальним родственником умерших Е.А.Боратынского и Л.Н.Энгельгардта. Так состоялась усадебное родство, не имеющее аналогов в истории русской литературы и искусства.
    Когда С.Т. Аксаков приехал а Абрамцево, в соседнем имении Муранове второй год обживала стены нового двухэтажного дома многочисленная семья поэта Евгения Абрамовича Боратынского, с которым певец русской природы в знакомстве не состоял. Он знавал суворовского полковника Льва Николаевича Энгельгардта, дворянина Уфимского края, чьи заслуги перед Отечеством были по  достоинству оценены матушкой государыней Екатериной Второй. Задолго до приобретения Абрамцева Серёжа Аксаков ребёнком сиживал на коленях у полюбившегося ему военного, который частенько гостевал в отцовском доме, о чём будущий писатель вспомнит в книге «Детские годы Багрова  внука». «Из военных гостей я больше всего любил сначала Льва Николаевича Энгельгардта; по своему родству и дородству он казался богатырём между другими и к тому же был хорош собою. Он очень любил меня и, я часто сиживал у него на коленях, с любопытством слушая его громкозвучные военные рассказы и с благоговением посматривая на два креста, висевшие у него на груди, особенно на золотой крестик с округлёнными концами и с надписью: «Очаков взят 1788 года 6 декабря».
   Аксаков, несомненно, знал, когда покупал Абрамцево, о соседстве с имением Мураново.
    Е.А. Боратынский в 18411842 годах построил по собственному проекту новый дом в Муранове и этот дом Сергей Тимофеевич увидит позже, когда приедет к Н.В.Путяте, ставшим после смерти своего друга и родственника фактически хозяином имения.
   Возможно, судьба и свела бы Аксакова с Боратынским, когда Сергей Тимофеевич приехал в Абрамцево, но поэт в то лето с женой и тремя старшими детьми путешествовал по Европе. В Неаполе Боратынский скоропостижно скончался 29 июня (по старому стилю) 1844 года в день святых апостолов Петра и Павла. «О, тайна душ!»  воскликнул в последний раз поэт. Ему было 44 года и он повторил судьбу своего отца, умершего в возрасте 43х лет, и, как родитель, оставив на руках Анастасии Львовны семерых детей.
    Дворянские усадьбы в Муранове и Абрамцеве не были бы «литературными гнёздами», если бы их хозяева не слыли выдающимися литераторами своего времени. Евгений Боратынский вошёл в историю русской литературы как поэт Пушкинского круга. О нём первый поэт России писал: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит». Пушкин считал Боратынского своим другом и в 1828 году при содействии А.Дельвига вышла в Петербурге книга «Две повести в стихах», в которой были опубликованы поэма Боратынского «Бал» и поэма  Пушкина «Граф Нулин». Это говорит о многом без комментариев.
   Литературные опыты С.Т. Аксакова также были по  достоинству оценены современниками. Н.В.Гоголь восхищался его замечательными описаниями охотничьей фауны  птиц и рыб, а Н.А.Добролюбов отмечал, что со времени появления «Мёртвых душ» ни одно произведение не было встречено с таким восторгом, как «Семейная хроника»; И.С.Тургенев же писал Аксакову, что книга «произвела впечатление даже за границей»…
   Первым по значимости толчком к «закрытым» литературным общениям были именины Н.В.Гоголя 9 мая 1840 года, когда в доме  М.П.Погодина на Девичьем поле собралась вся литературная и учёная Москва. Был приглашён и Е.Боратынский, который после именитой встречи сказал П.Вяземскому, что ему «о многом надобно поразмыслить». По всей видимости, на те размышления его спровоцировали высказывания П.Чаадаева и А.Хомякова, К.Аксакова и А.Щепкина.
    Эта встреча оказалась знаковой для московской творческой элиты в поисках новых путей общения вдали от городской суеты, в дворянских особняках, в подмосковных усадьбах. На эти годы приходится и постройка двухэтажного дома в Муранове и покупка Аксаковым Абрамцева.
    Начиная с 1844 года, Абрамцево становится очагом, у которого собираются замечательные люди того времени. На протяжении 16 лет в подмосковной усадьбе Аксакова бывали писатели Гоголь Н.В. и Тургенев И.С., актёр М.С.Щепкин, критик и поэт С.П.Шевырёв, учёные и философы А.С.Хомяков и Ю.Ф.Самарин, журналисты братья И.В. и П.В.Киреевские, историк М.П.Погодин, художники Э.Дмитриев  Мамонов и К.Трутовский. В седьмую годовщину смерти С.Т.Аксакова (в 1866г.) побывал в Абрамцеве Ф.И.Тютчев с дочерью Анной и зятем Иваном Аксаковым.
    В Абрамцеве Гоголь работал над вторым томом «Мёртвых душ» и читал первые главы всей семье Аксаковых; И.С.Тургенева усадьба вдохновила на создание романа «Дворянское гнездо»; в уединении и размышлении об истории провёл время исторический писатель М.Загоскин, которого ревностно уважал Сергей Тимофеевич. Много часов досужие гости проводили в беседах о судьбах народа и страны, о международной политике, особенно в годы Крымской войны 18531856 годов, а отец с сыном Константином денно и нощно спорили на темы литературы и искусства.
   Круг знакомств Боратынского к началу 40х годов значительно расширился. Он познакомился с князем П.Вяземским, молодым поэтом Д.Веневитиновым, Каролиной Павловой, А.Мицкевичем, а ещё раньше, в 1829 году, началась его многолетняя дружба с Иваном Киреевским, издателем нашумевшего журнала «Европеец».
    Все они тяготели к «мурановскому» поэту и доброму хозяину; особый интерес проявляли к нему славянофилы  А.Хомяков и К.Аксаков.
   Этому способствовала и последняя книга стихов Боратынского «Сумерки», вышедшая в 1842 году небольшим тиражом и распространявшаяся среди знакомых литераторов и родственников.
Стихотворный цикл «Сумерки» состоял из 26 стихотворений. Это своего рода философская лирика, сумерки железного века и души Поэта, сердце которого наполнено промышленными заботами и корыстью.
   «Не слышны лиры звуки», «суров и бледен человек»  вот что характерно для этого времени. И лишь «нежданный сын последних сил природы  возник поэт: идёт он и поёт». «С тоскующей душой» идёт человек навстречу промышленному Левиафану, веку машин, науки и техники, оставляя за собой духовно безжизненное, опустошённое пространство.
    Этот душевный настрой Боратынского в более развёрнутой и утончённой форме развил Константин Николаевич Леонтьев, великий русский мыслитель, писатель и публицист, имя которого долгое время умалчивалось в нашей литературе.
    Наука и технический прогресс, с его точки зрения, должны быть умеренными, не заглушать поэзию жизни, красоты, художественного творчества. Наука и техника должны быть под контролем. Иначе от неосторожного и смелого обращения с химией и физикой люди, увлечённые изобретениями и открытиями, могут совершить такую грандиозную ошибку, что «воздух, как свиток совьётся и сами они начнут гибнуть тысячами»; великая «всеземная катастрофа» может быть вызвана «посредством прогрессивного физико  химического баловства».
    Мы, люди XXXXI веков,  свидетели этого физико -   химического эксперимента, называемого атомной и водородной бомбами; нам доступны ядерные и термоядерные процессы, которые в руках разумного человека (Homo sapiens) могут быть полезными и в то же время опасными для жизнедеятельности человека.
    Вот, о чём предупреждал Константин Леонтьев в 80х годах XIX века, и каким  то чудесным внутренним чутьём «видел» это поэт  пророк Боратынский почти за 50 лет до него. И не так ли, как Феникс из пепла, входит и в наши незащищённые души тоска и страх сурового и шаткого века.
   Разделяя «искренно религиозную любовь к истине,» он ощущал жажду живого общения с людьми близкими ему по духу и настроениям. В поисках истины он готов был на всё: временно отказаться от печатания своих произведений (писать в стол), издать книжку для узкого круга читателей, поехать «за истиной» в Европу, чтобы встретиться с русскими эмигрантами и познакомиться с прогрессивными французскими литераторами, и, наконец, построить поместительный дом, чтобы хватало и на семью, и для гостей и друзей, чтобы встречаться, спорить, искать…
И всё же Боратынскому не пришлось полной грудью вдохнуть тот воздух, которым хотел он свободно дышать, где «есть милая страна, есть угол на земле…» Но он посеял добрые зёрна на благодатную почву российской словесности, которые проросли богатым урожаем в культурном поле второй половины XIX века.
    Боевой и творческий друг, родственник Николай Васильевич Путята сохранил память о выдающемся человеке, осуществил благородные мечты поэта, и новый дом в Муранове зажил своей литературной жизнью. Здесь в разные годы находили прибежище многие видные представители российской культуры: Н.В.Гоголь, поэты Е.Растопчина, А.Майков, А.Одоевский, Я.Полонский, лицейский друг А.С.Пушкина С.Соболевский, зять Ф.И.Тютчева поэт и публицист И.С.Аксаков. Наезжал в Мураново и С.Т.Аксаков; ему нравилось уженье в большом пруду на судаков, которых он называл «постной говядиной».
    До конца XIX  века мурановский дом чтил завет Боратынского, он был закрытым и гостеприимным приютом для «светских посещений», ценителей литературы и искусства.
   Традиции, заложенные Аксаковым в Абрамцеве, с некоторым перерывом также продолжались, но уже в новых условиях при новом хозяине. После смерти С.Т.Аксакова (1859) и его старшего сына Константина Сергеевича (1860) гостеприимная и шумная жизнь в усадьбе затихла на целых 10 лет, и только в 1870 году, когда её приобрёл Савва Иванович Мамонтов, крупный предприниматель, строитель железных дорог и страстный поклонник театрального и оперного искусства, благодетель художников, снова появились в старом Аксаковском доме творческие люди. В юности Мамонтов играл на домашней сцене вместе с самим А.Н.Островским, и стремлением зажить полноценной художественной жизнью он открыл (не забывая, кстати, аксаковских традиций) усадьбу художникам, артистам и музыкантам.
    Абрамцево до конца XIX  века приобрело новое значение  на художественном и театральном поприще.
    У Мамонтовых в Абрамцеве отдыхали и работали художники: И.Е.Репин, В.М.Васнецов, М.М.Антокольский, Н.В.Неврев, В.Д.Поленов. И.С.Остроухов, М.В.Врубель. К.А.Коровин, В.А.Серов, В.И.Суриков; артисты: М.Федотова, Н.Салина, К.Станиславский, великий Ф.И.Шаляпин. Побывал у нового хозяина и приехавший из Франции И.С.Тургенев.
    И.Е.Репин писал в Абрамцеве «Крестный ход в Курской губернии», «Не ждали» и «Проводы новобранца»; В.М.Васнецов  создал «Алёнушку» и «Богатырей»; В.А.Серов  «Девочку с персиками» (портрет старшей дочери Мамонтова Веры); М.Врубель  замечательные работы в керамике.
Литературная и художественная жизнь в усадьбах Мураново и Абрамцево продолжалась и в первое двадцатилетие прошлого века.
    В августе 1920 года Постановлением Наркомпроса России в Муранове был учреждён музей двух поэтов, Е.А.Боратынсого и Ф.И.Тютчева, а в Абрамцеве  музейусадьба им. С.Т.Аксакова. Так родственные усадьбы стали родственными музеями.
    Традиции, заложенные обитателями усадеб в XIX веке, нашли отражение в музейной жизни прославленных «литературно  художественных гнёзд». В Муранове и особенно в Абрамцеве отбоя нет от писателей, художников, артистов, музыкантов. Этому в 30е годы способствовал организованный в пределах старой усадьбы дом отдыха «Абрамцево». В 30е годы сюда приезжала отдыхать и работать советская творческая интеллигенция. В довоенном Абрамцеве В.И.Мухина работала над скульптурной группой «Рабочий и колхозница»; композитор Т.Н.Хренников писал оперу «В бурю», Кукрыниксы делали иллюстрации к роману М.Горького «Жизнь Клима Самгина»; здесь кинорежиссёр Г.В.Александров и кинозвезда Л.П.Орлова оттачивали сцены кинокомедии «Весёлые ребята».
   Поэт и художник Павел Радимов посвятил родственным усадьбам немало строк. В стихотворении «Парк в Абрамцеве», «Мураново» и других с присущей ему ностальгией писал об ушедшем прошлом, которое уже невозвратимо или почти невозвратимо: «Здесь жизнь текла друзей искусства и ушла».
   Его радует Талица  речушка, журчащая в ольшаннике, но вот беда: «от старой мельницы не стало и следа», и всё же стоит «… как в прошлые годы усадьба на бугре и тёмных рощ опушка», «и за рекой слышна свирель пастушья вновь».
    Эти строки писаны в 1942 году, в самый, может быть, грозный год войны, а он думал о 100  летнем юбилее дома Боратынского и усадьбы Абрамцево, и верил в силу человеческого духа и добра. Война значительно подорвала могущество страны, но не сломала душевные силы народа и он стал вновь прирастать культурным наследием прошлого.
   Абрамцево и Мураново после военного перерыва вновь обрели статус музеев. Наступил новый этап в жизни двух жемчужин Подмосковья.
   Традиции, заложенные в культурном поле XIX века, получали новое значение; музейные литературные гостиные привлекали писательскую братию, художников и музыкантов. Хорошей формой связи музеев с творческой интеллигенцией стали литературные чтения. В 80  90х годах прошлого столетия в Абрамцеве побывали классики современной русской литературы: Ю.Казаков, Ю.Нагибин, А.Иванов, В.Шугаев, О.Волков, Ю.Кублановский, А.Сафонов и др.; актёры: М.Царёв, М.Ульянов, Н.Михалков, В.Высотский, С.Никоненко, О.Янковский, А.Абдулов, С. и А. Лазаревы; художники Д. и А.Шмариновы, Н.Соколов (Кукрыниксы), В.Горяев, А.Васнецов, Н.Андронов, Т.Радимова, М.Кеслер, Н.Барченков, Н.Беляев, А.Исаев; музыканты Новой оперы, певцы А.Ворошило и Т.Петрова; русская певица из Италии Е.Давыдова, писательница и художница из Швейцарии В.Даувальдер, режиссёр из Германии Питер Штайн.
   Не меньший интерес творческие союзы и их представители проявляли в последние 15 лет и к обители двух поэтов, Муранову.
В настоящее время наступил некоторый вакуум в отношениях между музеями и творческой интеллигенцией, нельзя похвастаться успехами, какие были на рубеже двух столетий. Все, или почти все, старые мастера покинули этот мир навсегда, а молодые не держат традиций, далеки от литературно  художественных гнёзд музейной ориентации; они ищут большие площадки, салоны, огромные пространства, живые и немалые деньги. Прошлое их, пожалуй, мало волнует. Из старых художников молодого поколения 70х остался в Абрамцеве один 78летний Алексей Шмаринов. А связь с писателями и подавно прервана.
   И всё же я уверен, пока ещё жива идея закрытых «светских посещений», будут и впредь жить музейные «литературнохудожественные гнёзда» в Абрамцеве и Муранове.

Разговоры с Пахомовым

Когда я пришел в Абрамцево, там не было никого. Директор, Манин В.С., ушел в Третьяковку замом по науке, а оставшийся на хозяйстве Антонов В.И., человек далекий от искусства, занимался чисто хозяйственными делами. Он был достаточно энергичный человек, «не без шариков в голове».
Он сказал мне:  Когда директор ушел, прислали «какуюто дуру», которую сотрудники не приняли, и ее убрали. Теперь я  в музее да Николай Павлович Пахомов, который нас консультирует.
О Пахомове я слышал и раньше. Знал, что он работал долго в музее сразу после войны, был заядлым гончатником, судьей Всесоюзной категории по гончим собакам. О нем, как о собачьем судье, мне рассказывал еще отец, который работал егерем и держал всегда гончих.
Антонов предложил мне съездить к старику на Сивцев Вражек, где он жил совершенно один со своими книгами, да рукописями.
В один из погожих февральских дней мы приехали к Николаю Павловичу. Он встретил нас весьма радушно, и предложил сразу же пройти через небольшую смежную комнату в более просторную, где посредине стоял значительных размеров стол.
Сухожилистый, высокого роста, немного сутулый, в то же время шустрый, Николай Павлович быстро залил крутым кипятком чай в большой фарфоровый чайник и накрыл его серым шинельным куском суконной материи. Затем принес сыр, колбасу, лимон...
 Нус, господа, порежьте лимончик,  скомандовал он, подавая мне нож. Нож оказался с тонким лезвием и достаточно острым.
Пока разливали крепкий до черноты чай, я наскоро тонкими ломтиками порезал поллимона, остальную часть оставил на блюдечке, затем подал хозяину.
 Кто Вас научил так резать лимон?  С некоторой строгостью в голосе спросил Николай Павлович.
 Да вроде бы никто, видел, какими дольками нарезали его охотники, приезжавшие к нам на охоту. Они говорили, что лимон надо резать тонко, чтобы сохранить аромат чая, а толстые дольки, съедают аромат и чай становится кислым.
 Вы, молодой человек, правы. Так Вы еще и сын охотника?  поинтересовался Пахомов.
 Мой отец егерь, он Вас знает, Вы судили наших гончих,  ответил я,  а Запеваю дали золотую медаль. Такто.
 Вот оно что,  расплылся в улыбке старик,  теперь все ясно. А в музейто зачем пошел,  переходя на ты, продолжал расспрашивать.
 Давняя мечта, тяга к литературе и искусству, я ведь гуманитарий, окончил философский факультет МГУ, поработал немного в горкоме на бумагах, вел учреждения культуры, в том числе и музеи,  а тут подошел подходящий момент, я и попросился. В Министерстве меня сразу утвердили.
 Ну что ж, была бы польза,  с некоторой задумчивостью отозвался на мой короткий рассказ Николай Павлович.  Там придется тебе нелегко, придется бороться, там эти...,  он задумался, подыскивая подходящие слова и причмокивая вприкуску с сахаром чай.  Там не наши, понятия не имеют о литературе, Аксакова и славян совсем не хотят воспринимать. А ты не спеши, присмотрись, обвыкнись, на рожон не лезь, будь полояльнее, а дальше видно будет. Надобно и кое от кого избавляться. Да не вздумай брать на работу этих жидов, они тебя съедят, а они ведь так и лезут, так и лезут.
Он замолчал, взял в руку бокал красного вина, встал, мы тоже встали с бокалами в руках. Помедля, Пахомов сказал:
 Выпьем, друзья, за процветание Абрамцева.
Выпили и я заметил, как из уголка правого глаза скатилась на щеку маленькая светлая капля,  слезинка.
 Даа , протянул он,  знали бы вы, сколько я отдал этому месту. Меня ведь туда сам Сергей Иванович Вавилов направил, сам Президент нашей Академии наук. Я, было, отказывался, а он мне: «Ты же охотник, а какие там угодья для гончих, иди, не валяй дурака. Музей надо поднимать, война кончилась, экспонаты все рассеяны по разным местам, их надо собрать. А для начала возьми из академической библиотеки старые книги по литературной тематике. Иди, иди, говорит, жить там будешь, поправишь свою худобуто.
 Знал я этот медвежий угол,  продолжал Николай Павлович, и ту неразбериху, которая там творилась после закрытия военного госпиталя, и все же согласился. И только потому, что мы свояки, женыто у нас родные сестры. Вот так. Как приехал в Абрамцево, Боже ты мой, света белого не вижу,  перекатиполе. Какая тут охота. Забыл всех своих гончих. Вызвал жену на помощь. А вскоре появился Сева Мамонтов, то бишь Всеволод Саввич, сын Мамонтова. Жить негде, отовсюду гонят, говорят,  сын капиталиста. Знали бы вы, ребята, какой умный человек и сколько бы хорошего он мог сделать для России. Ан, нет, не давали, так вот на старости лет пришел в Абрамцево. Водил экскурсии, рассказывал о прошлой жизни. Короче, был живой экспонат. Так и доживал он в Абрамцеве до конца своих дней. Да  писал книгу о художниках, замечательная книжка,  «Рассказы о русских художниках».
Николай Павлович мог говорить без устали часа дватри, а то и больше. Он рассказывал о том, как до войны, работая консультантом в Академии наук, открыл Лермонтова как живописца и рисовальщика и что издал каталог его работ в 1940 году. Затем без устали рассказывал об охоте с гончими на волков. Говорил, как стаями и стайками гончих они травили волков в Приволжских степях. С гордостью упоминал при том, что в тех облавах участвовал К.Е.Ворошилов.
Слушать его  огромное наслаждение, и нам, конечно, нечего было сказать; мы только удивлялись, кивали головами, да иногда громко смеялись над некоторыми эпизодами из охотничьей жизни Николая Павловича.
В один из перерывов, пока наливали чай и вино, я осмелился сказать ему, что читал один небольшой и очень красивый рассказ за подписью Николая Пахомова в сборнике «Охота в Подмосковье», вышедшем, кажется, в 1947 году. Он как-то не обратил на это особого внимания, и после двух-трех глотков вина, которые он запил чаем, снова продолжал рассказ.
 Вот скриплю пером, пишу статьи в «Лермонтовскую энциклопедию». Это первая энциклопедия у нас в стране об одном писателе. О Пушкине нет, и не знаю,  будет ли.
Мы просидели тогда у Николая Павловича часа три-четыре. Стало понемногу темнеть, и он радостный и бодрый проводил нас до лестничного марша.

*   *   *
Спустя месяц, а, может, чуть больше, я приехал к Николаю Павловичу один, чтобы поговорить с ним поподробнее о музее. Мне показалось, я застал его как бы врасплох, он был чем-то озабочен. В комнате, где он работал, валялись в разных местах листы бумаги,  на стульях, на полу, на комоде, на столике рядом с дряхленькой пишущей машинкой,  в общем везде.
- Николай Павлович, - спросил я, - Вам, видно, нездоровится, я, может, не вовремя к вам.
- Что ты, что ты, Иван Алексеевич,  я очень рад тебя видеть, - откровенно отозвался Пахомов, - работа с энциклопедией замучила вконец, они требуют,  давай, давай, у них сроки, а я говорю: о Лермонтове, мол, сходу по-гусарски, не напишешь.
В разговоре с Николаем Павловичем я все время обращал внимание на интерьер комнаты. На стенах в хороших рамках висели фотографии породистых собак. Запомнились лишь гончие и псовые, красивые лошадки, добрые помощники псовому охотнику.
- Я смотрю, Вы, молодой человек, больше на собачек смотрите, а не на меня, - быстро подметил Николай Павлович. - Я ведь коренной собашник. Первую выставку гончих в России устроил в 1911 году, студентом был. Любовь к природе мне дал Аксаков, а к собакам  Сабанеев. На Руси не было хорошей гончей. Я с ней долго работал, лет двадцать-двадцать пять. И вот получилась такая красавица,  он показал пальцем на фотографию, висевшую на стене. Теперь нашу русскую гончую называют «Пахомовской». Пять книг написал о гончих.
Сказал и тут же повернулся к книжной полке. Быстрыми движениями пальцев перетасовал ряд книг и вынул одну небольшую брошюрку.
- Это моя последняя книжечка о собаке, - он присел за столик, где стояла пишущая машинка, взял ручку.
 - Вот тебе моя книжечка, чтобы помнил старика.
На мягкой обложке красовалась голова породистого гончего выжлеца, а чуть выше заголовок «Гончие собаки и охота с ними».               
«Дорогому Ивану Алексеевичу на добрую память с лучшими чувствами»
Ник. Пахомов.  10.1.77
Потом мы пили чай. Вспомнил своих охотничьих друзей и литературных оппонентов: Богуша, Пришвинаотца и сына его Петра, который в ту пору был еще в здравии, жил в д. Федорцово, что неподалеку от Заболотья, на пути в Нерль.
Наконец я вывел его на разговор о музее. Николай Павлович глубоко вздохнул, отпил глоток чая и, немного помолчав, сказал:
- Он мне, этот музей, всю мою охотничью жизнь перевернул наизнанку. Приехал, чуть не упал в обморок. Дом Аксаковский весь побит, не крашен, тесины местами болтаются, крыша проржавела, скамья Врубеля разбита, кое-где остались еще старые керамические плитки. Усадьба вся загажена, захламлена. Да, думаю, надо проводить интенсивную терапию и хирургию.
- Срочно! - сказал Сергею Ивановичу, - надо проводить ремонт Главного дома, приводить в порядок усадьбу, а затем привозить экспонаты, а на ремонт нужны деньги.
В трудных послевоенных условиях Академия нашла кое-какие средства, да какие там деньги, гроши, и я окунулся с головой в хозяйство.
Николай Павлович чуть помолчал, как бы сосредотачиваясь, затем продолжал:
 Да, батенька, года три продолжались мои мучения с ремонтом, с восстановлением порушенного за годы войны больными офицерами. Ведь среди раненых были разные люди, многие воспитаны на негативных принципах по отношению к старым помещичьим усадьбам, к религии. Мне стало известно, что из револьвера один безбожник расстреливал образ Спаса, что висит над порталом Васнецовской церкви. Образ то был написан Поленовым на двух керамических плитах и удачно вмонтирован в стену. Не сумел-таки расколоть вояка святой Образ. Ты, пожалуй, еще не успел заметить несколько пулевых вмятин на нем, приедешь в музей, посмотри повнимательнее.
- Я уже видел их, но не понял, отчего эти вмятины.
- От пуль, голубчик, от пуль. В церкви же хранился и почти весь церковный скарб. Когда я открыл ее и по списку, составленному еще Александрой Саввишной Мамонтовой, многого не досчитался. Тут, наверно, не только офицеры поработали, а и, пожалуй, расстрига-директор. Смирнов – то,   он из бывших священников; отрекся, сделали директором. Цену - то вещам знал.
- Николай Павлович, как вы думаете, возможно по аналогии дополнить недостающие вещи?- перебил я.
- Естественно, возможно да и, пожалуй, надо приобретать вещи того времени; что ж, если они не родные для церкви, ничего в этом нет плохого, они соответствуют времени, и создают то настроение, которое было при Мамонтовых. Я бывало каждую неделю ходил по антикварным магазинчикам со своим допотопным портфельчиком и почти каждый раз что-то приносил: то книжку старую, то этюдик, а то и прялочку. Ходить надо, ходить.
- Вы знаете, - снова влез я, - там, в храме, и фасады и интерьеры такие ободранные, что стыдно показывать, а внутри  высолы кругом, от сырости: на барабане, на стенах и особенно в усыпальнице. Иконостас страшно обезображен, нет на Царских вратах одного резного «Георгия Победоносца», попорчена роспись окна из храма в усыпальницу, разбиты двери, ведущие из храма в часовню и на кладбище. Словом, нужна значительная реставрация.
- Что и говорить, я согласен, Иван Алексеевич,  -поддержал меня Пахомов. - Ты обратись в центр Грабаря, есть такая реставрационная мастерская, они подскажут, что надо делать. Ты сейчас в музее человек новый, заручись поддержкой художников, что на дачах бывают в летние месяцы, Шмаринов Дементий, например, он человек очень авторитетный, народный художник.
Ты не знаешь, как мы восстанавливали скамью Врубеля, что на Таньоновом носу стоит? - вдруг резко повернул разговор Николай Павлович, - О, батенька, целая история. Долго я ходил вокруг нее и думал,  как же мне с ней справиться? Изразцы наполовину порастащили, часть побили,  невозможно смотреть. А тут вдруг подвернулся молодой человек. Фамилия хорошая  Невский, а вот имя  не понял  Вильямс. Был художник по фамилии Вильямс, а тут, на тебе  имя. Поглядел, поглядел я на него несколько дней, принял. Оказался парень на все руки. Давай, говорит, Николай Павлович, восстановим скамью то. Думаю, шутит что ли? Ан, нет. Нашел керамиста в Хотькове, Валентином звали. Взялись за дело и мало-помалу привели скамейку к нужному образцу. Так с тех пор и занимается Врубелем. Умнейший человек и руки золотые. Есть один недостаток  сам себе на уме. Вот уж, пожалуй, двадцать с лишним лет работает в музее-то. Сказал он как-то мне: «Тут я до смерти, помру, пусть здесь и закопают». Да-а притягательна абрамцевская земля. Кто хоть раз ее коснулся, тот вечно будет жить ее силой, ее соками. Она притягивает, как мать для ребенка, это  Русь.
 Двадцать с небольшим лет я отдал Абрамцеву,- с дрожью в голосе закончил Пахомов свой рассказ, -  и что же? Без почестей, без музыки, без ничего уволили,  да уж и пора, как никак 77 годков было. И тебе желал бы, - улыбчиво сказал он, - дотянуть до моих лет, поставить Абрамцево на такой уровень, до которого мы не смогли дотянуться: восстановить утраченное, взять культурный поселок Мамонтовых. Гончарное, столярное дело возобновить. Вот это было бы да!  И он поднял вверх большой палец правой руки.  Мне вот уже восемьдесят девятый годок стукнул, хватит, видать, пожил.  А ты, - Иван, он впервые меня назвал по имени, -  работай, Бог даст, получится, и прославишь дальше наше Абрамцево. Это ведь пуп Русской земли - Радонежье.
Расстались мы на грустной нотке, и я подумал: «Видать, чувствует старик, что недолго осталось». А оставалось ему девять месяцев. Он умер 11 марта 1978 года.


Служительница муз

Из всех служителей муз старой гвардии, с кем мне приходилось встречаться, я всегда выделял незабвенную Елизавету Александровну Чернышеву. Вот что она говорила: «Искусство, если только оно настоящее, для всех понятно».
Она была невысокого роста, хрупкая женщина, в молодости, очевидно, достаточно красивая, под стать своей матери, Вере Саввишне Самариной, урожденной Мамонтовой. Я не имел возможности видеть ее портрета в молодости; встречался с нею в Абрамцеве раз семь или восемь, разговаривал, слушал ее рассказы, иногда она присылала мне поздравительные открытки. Мне казалось, что в ней сходились, как в фокусе, все лучшие качества интеллигентной русской женщины. Дело всегда спорилось в ее руках, и за что бы она ни бралась, делала с удовольствием и радостью.
Нельзя без волнения писать ее портрет. В ней было много такого, что сразу притягивало человека: можно было, как говорится, с первого взгляда довериться этой женщине.
Внешне она спокойна, скромна, говорит мелодично, музыкально. Доброта у нее врожденная, естественная и, мне думалось, принадлежит не ей, а всем нам, качество не личное, как, пожалуй, и ее совесть. Унаследованные от родителей и развитые в общении с людьми, в процессе работы, эти качества  замечательное достояние.
Да и вся она  не просто прекрасный человек, а человек-памятник. Принцип ее жизни  все людям. Не хранить в четырех стенах сердца то, что знаешь, имеешь, а донести до других, показать, отдать, раз это нужно человеку. И к ней тянулись, как к матери, как к сестре, как к подруге, как к товарищу в самом высоком значении этого слова. Ее окружала масса вопросов, и на каждый, обязательно на каждый, она старалась дать обнадеживающий ответ.
Совесть ее  совесть перед обществом, ответственность и за свои дела и поступки и  перед людьми.
Ее нельзя было не любить. Она была своеобразным мостом между прошлым и настоящим, тем путепроводом, по которому переправлялось все лучшее, с чем ей пришлось встретиться лично и в пору далекой молодости, и несколько позже, в наш сегодняшний день.
Она обладала феноменальной памятью и помнила в подробностях даже события шестидесятилетней давности.
Лев Толстой говорил, что он не видел России без своей Ясной Поляны. Подобной Ясной Поляной была для Елизаветы Александровны усадьба Абрамцево, хотя жила и работала она почти до последних дней главным хранителем музея в Поленове, что под Тарусой.
Мне решительно трудно говорить неправду или лукавить. Дело в том, что более четверти века моей жизни  это жизнь и работа в музее, который хранит многое из того близкого, дорогого, кровного, что связано живыми корнями и с Лизой Самариной. Ведь, насколько мне известно, она помнила, хоть и расплывчато, но помнила, и скромную бабушку, Елизавету Григорьевну, чьим именем была наречена и чье имя честно, с достоинством пронесла через всю свою жизнь. Она помнила и знаменитого деда Савву Ивановича,  уж его - то, как не помнить... Когда морозным зимним днем привезли деда в гробу из Москвы в Абрамцево, чтобы положить рядом с дядей Андреем, Лизе было уже тринадцать лет. Шел 1918 год. Вполне взрослый человек по тем временам. Она внимательно присматривалась к окружающему миру, стараясь осознать и суть великих перемен, и судьбу ее маленького Абрамцева*.
*Елизавета Александровна приезжала с двоюродной сестрой Екатерина Всеволодовной Щельциной в Абрамцево 3 июля 1976 года для знакомства с новым директором музея, а 9-11 августа того же года по моей просьбе гостила в усадьбе, помогая научным сотрудникам разбирать фонд фотографий и провела экскурсию – воспоминание по строй усадьбе.
Она рассказала, как в конце марта 1918 года (ст.ст.) привезли гроб с телом С.И.Мамонтова и поставили в холодной церкви. «Деда отпевал священник толи из Хотькова, толи из Посада, - говорила она, - а мужики вскрывали надгробную плиту в часовне. Трудно было через узкую дверь занести гроб, и когда выломали часть дверного проёма, гроб занесли и установили ближе к краю северной стены часовни, точно не помню в шестидесятые годы Николай Павлович Пахомов прикрепил табличку: «Савва Иванович Мамонтов 1841-1918г.г.», сделанную по заказу Кати – сестры одного художника, фамилии не помню. Она висит на западной стене часовни.
Две берёзки на кладбище, символизирующие две жизни, -_ Елизаветы Григорьевны и Веры Саввишны; они посажены в пятидесятых годах нами, внучками.»

В своих воспоминаниях, написанных по нашей просьбе (сделано это превосходно), Елизавета Александровна с огромной тоской и болью в сердце говорит о пережитом в первые годы Советской власти. Спустя шестьдесят лет, она не могла писать без волнения и о том, как по вечерам горели соседские усадьбы, и о том, как происходили грабежи и насилия и как - таки правильно поняли тогда в Москве, что Абрамцево  не просто помещичий угол, а что это гнездо русской культуры девятнадцатого века... И вот, наконец, приехали и приняли Дом на охрану и опечатали все двери, чтобы учредить музей.
Каким чудесным светом загорались ее глаза, когда она входила в проходную комнату Большого Дома, где расположена врубелевская «Печь-лежанка». В памяти всплывали картины далекого детства в «милом Абрамцеве». Разговор непременно заводила сама:
- Печь эту Врубель делал как будто бы специально для нас, для детей. Никогда не забуду, как любили мы посидеть или полежать на теплой спине

«львицы», и нам казалось, что мы где-то в пустыне, а сама «львица» иногда представлялась нам как бы живой. А бывало, если кто-нибудь провинится, так того лишали удовольствия посидеть на теплой спине «львицы». Поэтому мы, все малыши, старались каждый друг перед другом отличиться.
В музее «Абрамцево» имеются магнитофонные записи бесед с Елизаветой Александровной. Беседы проходили в обстановке непринужденной, они не нуждались в преднамеренной подготовке, устройстве техники, в предупреждении присутствующих. Ставили на стол самовар, вываливали прямо из сумок пирожки и кулебяки, специально испеченные для Абрамцева ее двоюродной сестрой, Екатериной Всеволодовной, рассаживались, разливали ароматный чай... И, естественно, говорили, сначала о разных разностях, а затем  об Абрамцеве.
Я часто слышал, как Елизавету Александровну называли «дочкой девочки с персиками», «внучкой Мамонтова». Однако ничего так не врезалось в память, как слова, которые приходилось мне слышать от нее почти в каждый ее приезд в Абрамцево (она приезжала всегда с Екатериной Всеволодовной): «Вот мы и дома!»
Да, это был ее дом, ее малая родина, то, чем жив человек всю жизнь. Здесь прошло ее детство, здесь она по-настоящему почувствовала то большое, что зовется Отчизной, а затем осознала и поняла, что маленькая, как родинка на шее, землица  «милое Абрамцево»  это и есть то, без чего трудно представить и русскую нацию, и русскую культуру.
Только здесь, рядом с тетей Александрой Саввишной, первым директором музея, окончательно поняла она величие русского духа, мощь и значение Абрамцева в истории национального искусства. Это происходило в те далекие, трудные для нашей культуры годы, в двадцатые годы, времена переоценки многих ценностей.
И кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Елизаветы Александровны, если бы не сложная судьба самого Абрамцева?
Впервые я встретился с ней весной 1976 года. Было еще холодно, стояли морозы на дворе, давно уже прошли веселые грачевники, а грачей не видали. В ту пору мы готовились к большим переменам: создавался государственный музей-заповедник и предстояла реставрация всего комплекса. Коллектив наш в основе своей был молодым и прекрасно сознавал важность живого общения с «живой реликвией». Несомненно, от такого общения пользы в тысячу раз больше, чем от сотен архивных бумаг и книг, перелопаченных с целью выяснения какой-нибудь одной мало-мальски необходимой детали.
Помню, как много интересных советов и замечаний услышали мы от Елизаветы Александровны по реставрации усадебной церкви. Пришлось-таки потребовать от реставраторов снять выполненную ими цементную штукатурку в пристройке (часовне) и в купольной части барабана и заменить ее на известково-песочный раствор. Это позволило избавиться от высолов на стенах и подсосов почвенных вод, а купол принял тот бледноголубой оттенок, который запомнился Елизавете Александровне с детства. Она же присоветовала нам восстановить утраченный рисунок окна-проема, соединяющего храмовую часть с часовней.
В 1978-80 годах почти ни один вопрос реставрации и благоустройства не решался без совета с «хозяевами» старой усадьбы. И, конечно, главным дирижером в «оркестре» была Елизавета Александровна. С ее помощью создавались опорные планы реставрации и восстановления, генеральный тематико-экспозиционный план, опознавались лица, запечатленные на старых фотографиях, заново открывались исторические памятные места в окрестностях Абрамцева.
Щедрость ее души была безграничной (только бы для пользы дела), она могла говорить по нескольку часов подряд, просиживать в фондах, ходить по усадьбе  постоянно в движении, в мыслях.
До последних дней своих она была настоящим другом, я бы уточнил, членом нашего коллектива. И заслужила это не только дельными советами и добрыми словами. Кажется, году в 1979м увидели мы подвенечное платье матери, Веры Саввишны («девочки с персиками»), в котором изобразил ее В.М.Васнецов на большом полотне с кленовой ветвью. Было чем восхищаться. А внучка сказала: «Берите, оно теперь ваше».
Переписку Е.Г.Мамонтовой с художницей Е.Д. Поленовой Елизавета Александровна привезла в музей двумя годами позже.
- На душе моей теперь спокойно. Я исполнила свой долг, - говорила она, и была очень довольна тем, что вещи, которые долго хранила в семье, стали, наконец, всеобщим достоянием.
Елизавета Александровна Самарина-Чернышева. Теперь это, пожалуй, целый образ и целый мир. До сих пор слышу ее тихий мелодичный голос, вижу немного уставшее лицо. Она в Абрамцеве. Здесь ей легко дышится, хорошо говорится.
Она любила и Абрамцево, и всех, кто честно, по совести работал. И не было для нее ничего дороже Чести и Совести.


Дементий Шмаринов
и Абрамцево

Знал ли он, что я когда-нибудь возьму в руки перо и расскажу о нем на бумаге популярно и без прикрас?
Возможно,  предполагал. В отдельных уголках его сознания, сердечных переживаниях и чувствах его что-то, вероятно, теплилось, что-то светилось, ибо в конце своей яркой жизни подарил он мне монографию о себе, выпущенную в трудный для культуры 1997 год.
Убористым разборчивым подчерком, каковым владел и двадцать лет тому назад, 90летний художник, написал на титуле: «Директору Абрамцевского музея-заповедника, уважаемому Ивану Алексеевичу на память о годах плодотворной совместной работы.   Д. Шмаринов»
 Годы совместной плодотворной работы  это годы разочарований и удач, радостей и  сокровенного счастья от содеянного во благо процветания духовных традиций Абрамцева, одного из уникальных культурных гнезд России, этого поистине русского Барбизона.
 О тех годах нельзя умолчать. «И если не я, то кто же? подумалось мне. Ведь это целый период,  эпоха, половина жизни его и музея, это половина и моей жизни».
 Ушел он тихо, на 93 ем году, и вот уже 10 лет, как его нет с нами, а мне так и не удалось ничего написать о нем. Увольнение из музея-заповедника по непонятным причинам, который по сути создавали вместе с ним, болью ударило по душевным силам, затем  болезнь телесная, затянувшаяся на три с лишним года, и, может быть,  до скончания дней моих….
 И все же, не взирая ни на что,  ни на болезнь, ни на многочисленные толки и кривотолки вокруг теперешней жизни Абрамцева, я решил рассказать о годах тридцатилетней давности и о днях благотворного сотрудничества с Дементием Алексеевичем Шмариновым по созданию музея-заповедника в Абрамцеве.

Он появился незаметно на территории усадьбы; была ранняя весна,  начало марта. Побродив по территории и надышавшись вдоволь весеннего воздуха, он решительно легкой походкой подошел к бывшей кухне, помещение, в котором располагалась администрация музея-усадьбы «Абрамцево».
В ту пору ( 33 года тому назад) от мамонтовской кухни почти ничего не оставалось, разве что бревенчатые стены да выходившие на запад три окна со ставнями; с восточной стороны была прорублена входная дверь, а вместо бывшей двери, выходящей к южному торцу главного дома,  окно. Здесь находился небольшой кабинет руководителя музея, занимавший площадь 15 квадратных метров. Мебель  тумбовый стол советского времени, с приставкой к нему с двумя стульями, директорское кресло с подлокотниками, да еще четыре стула, на всякий случай, для посетителей.
Кабинетик директора отделял от других помещений узкий коридорчик, где располагалась секретарь-машинистка; окна с сохранившимися старыми ставнями освещали комнатку заместителя по хозчасти и за легкой перегородкой,  бухгалтерию.
Телефон был один на весь музей, два спаренных аппарата  у директора и у секретаря.
Я долго не мог привыкнуть к такой обстановке. То и дело ходили люди: сотрудники донимали вопросами, как будто проверяли мои знания, постоянно трещали телефонные аппараты. Много хлопот первое время доставлял главный бухгалтер; женщина, пришедшая из колхоза, толком не знала новую работу, правда, заместитель по хозяйственной части (заочник Плехановского института) полностью брал на себя ответственность за финансовые дела. До моего назначения он исполнял обязанности директора.
Хозяйственник, Владимир Иванович Антонов (рано облысевший молодой человек) неплохо управлялся с делами, словно был рожден для музейной работы, прекрасно понимая нищенское довольствие музея и тем самым экономил на всем. Однажды он рассказал мне о Дементии Алексеевиче Шмаринове, народном художнике СССР, который сильно радеет за музей и хочет каких-то перемен, но для этого нужны серьезные поддержки нового руководства, то бишь меня как директора, и потому он, Шмаринов, хотел бы, заявил Антонов, со мной встретиться.
Меня искренне затронул тот разговор, тем более, что мне представлялось, что музей в Абрамцеве не имеет какого-то настоящего статуса и территория его не определена в историко-мемориальном плане и что необходимо сделать государственно-узаконенную форму существования памятника  истории и культуры.
В каком-то «подвешенном» еще  несформировавшемся состоянии духа я ожидал встречи со знаменитым художником, я понимал, что моя теоретическая подготовка, гуманитарный университетский багаж кое-что и значил, но только в общих чертах; не имея практики музейной работы в конкретных вопросах, я еще «плавал» как топор в воде. Спасала худо-бедно организаторская подготовка, полученная на прежней работе (кураторство учреждений культуры и музеев) в городском комитете партии и знание района, руководителей многих организаций и предприятий.
Переступив порог, Шмаринов назвался по имени и отчеству, снял синий теплый берет( он, кажется, не носил другого головного убора) и, обнажив широкий лоб и лысину, присел на предложенное место вблизи меня.
Я заговорил первым и начал почему-то, насколько помню, с картинки к стихотворению Некрасова о зайцах, запомнившейся мне с детских лет, и затем перешел к «Войне и миру» Л.Н.Толстого. Он изящным движением руки остановил меня, сказав, что пришел не только познакомиться, но и поговорить о делах музейных. И, действительно, было о чем побеседовать.
 Мы, художники, не один десяток лет живем здесь,  начал разговор издалека Дементий Алексеевич,  много работаем, пишем картины; я вот, к примеру, все лучшее сделал в Абрамцеве: и рисунки к повестям Пушкина, и к стихам Некрасова и к Аксакову, и «Петра Первого» Толстого рисовал,  да что говорить,  практически все. То же надо сказать и о моих друзьях: Вите Горяеве, Коновалове, Коле Соколове, покойных  Борисе Даниловиче Королеве, Пророкове, а уж о Радимове говорить нечего, он создавал наш поселок художников в начале 30х, ходил к Ворошилову, с которым был на дружеской ноге. У нас давняя мечта создать свой выставочный отдел при музее, здание, которое отдано под экспозицию советских художников в Абрамцеве, не соответствует музейным нормам, в нем было бы хорошо разместить администрацию музея и научных сотрудников, а для выставок построить новый павильон.
 Но ведь, Дементий Алексеевич,  перебил я его на очень важном месте,  нужны средства и немалые, а потом строить в мемориальной усадьбе нельзя, не разрешат…
- Да, голубчик, Иван Алексеевич, хочу поделиться своими мыслями о том, что нужно и что нельзя, -убеждал меня Шмаринов, - думается нам ( мы обсудили на нашем правлении) нужно в Абрамцеве создавать заповедник, в который входили бы известные памятные места, включив в него дом отдыха, который здесь не нужен, деревни Быково, Мутовки, село Ахтырку на севере; Аксаковский родник и деревню Глебово на юге, а также наш поселок художников, и определить для туристов и экскурсантов пешеходные маршруты.
- Это невероятно! - было возразил я, но он продолжал:
 - Мы, художники, народ битый, опыта нам не занимать; мы ходим по другим дорожкам, а вы, молодежь, нам поможете, было бы желание, стучитесь и вам откроют.
Та первая встреча оказалась плодотворной на размышления о будущем музея в Абрамцеве. Шмаринов не только как художник, знающий о музейных делах не понаслышке, поделился со мной сокровенным, что, видимо, долгое время волновало его, и что он хотел бы осуществить, используя, казалось мне, и мой накопленный опыт и знания. После я узнал, что он предварительно поинтересовался в Министерстве, откуда я и что я есть.
Мне хотелось верить в его представления о заповеднике, тем более, что я уже и сам задумывался ещё до конца неоформленной мыслью о необходимости для Абрамцева особого музейного статуса. Ведь это место для русской культуры уникально, каких немного в России, а может быть, по хорошему счёту   и единственное. Это  музей-заповедник особого типа, где могла бы быть сконцентрирована мемориальность двух периодов жизни усадьбы  Аксаковского и Мамонтовского, историко-литературного и историко-художественного, естественным результатом развития которых является культурная атмосфера и художественная жизнь ХХ века.
Я писал об этом Министру культуры СССР Демичеву П.Н., в чьём ведении Абрамцево находилось до марта 1976 года. Письмо моё было переправлено Министру культуры РСФСР Мелентьеву Ю.С.; он пригласил меня в Министерство и решительно одобрил мои намерения о реорганизации музея-усадьбы.
 Шмаринов же мне пообещал организовать неформальную встречу с министром культуры России. Он был вхож к министру, а его сын Алексей, кажется, был еще и в приятельских отношениях с ним.
 Вскоре мы пили чай из самовара с Юрием Серафимовичем Мелентьевым в мезонине господского дома, серьезно разговаривали о будущем Абрамцева. Юрий Серафимович вел себя непринужденно, его устраивала раскрепощенная домашняя обстановка, он много шутил и даже позволил себе выпить пару рюмочек коньяка, что в те далекие годы на работе не поощрялось.
Поддержав нашу идею о создании музея-заповедника, Мелентьев, вместе с тем, высказал предложение о включении Абрамцева в культурную программу Олимпиады  80, которая должна проходить в Москве. Но для этого нужно создать условия и в первую очередь подготовить постановление правительства о преобразовании музея-усадьбы в Государственный музей-заповедник. Принятие правительством России такого  Постановления способствовало бы  выделению денежных средств и проведению комплекса фундаментальных работ, включая музеефикацию и реставрацию всех объектов для показа отечественным и зарубежным туристам.
При этом Мелентьев и Шмаринов нарисовали грандиозную программу на несколько лет вперед независимо от будущей Олимпиады. Я понимал, что всю подготовительную работу придется делать самому: проект постановления, договоренность с конкретными организациями, генеральный проект развития и многое другое. Поручить было некому; научные сотрудники, а их было в ту пору человека три четыре, не имели никакого представления  о предстоящем деле, мне же приходилось в силу прошлой занятости достаточно поработать с постановлениями и решениями, правда, они имели несколько иной характер, но по форме ничем не отличались. Я не медля принялся за составление текста постановления и сразу же встретился с трудностями: как назвать будущий музей-заповедник, какие поручения и каким заинтересованным организациям их дать, откуда брать финансирование? И т.д. и т.п. Кто подскажет, кто поможет? Надо идти к Дементию Алексеевичу  показать наброски проекта постановления. Это ведь никакое-то местническое партийное решение, а документ федерального значения, который должен выйти из дома на Делегатской (там находился Совет Министров РСФСР; Правительство России),  ответственность высшей пробы.
Летом 1976 года Шмариновы  жена, сын и внук  постоянно жили на творческой даче в поселке художников Ново-Абрамцево.
Улыбка на светлом немного засушенном лице говорила мне, что хозяин в хорошем расположении и положительно настроен на беседу. Он провел меня в мастерскую, что в глубине участка, за жилым домом, почти на высоком лесистом обрыве над речкой Ворей. Ему пошел 70й год; он был вежлив, бодр, здоров и, кажется, немного весел.
 Сосредоточенно прочитав листы, положенные мною на широкий стол, художник сразу же обратил внимание на общий формат, в котором строился материал, и он удовлетворил его. Но первое, что я услышал, как и предполагал, несогласие с названием музея-заповедника.
 Тут надобно подумать, заметил Дементий Алексеевич, и улыбочка с хитринкой у глаз сверкнула на секунду в его лице. Я бы приоритет отдал историко - художественному направлению, а не литературному… заключил он.
 Но ведь исторически сложилось так,  пытался отстаивать я свою версию,  сначала Аксаков, литераторы первой половины девятнадцатого  века, а затем  Мамонтов с художниками и вот вы  художники двадцатого.
 Шмаринов не соглашался и уверял меня, что по объему художественная жизнь представлена в Абрамцеве на три четверти и только четвертая часть занимает литература. Внутренне я не соглашался, но перед убеждениями мэтра мои соображения, пожалуй, мало что значили, пришлось смириться. На таком раскладе, мол, настаивают художники в Академии художеств, подвел к завершению разговор Шмаринов.
Позже стало известно, что этого же мнения придерживалось и Министерство культуры РСФСР. Курировал работу по подготовке проекта  Постановления Совмина заместитель начальника управления изобразительных искусств Борис Иванович Федюшкин, с которым мне пришлось проработать не менее полутора десятка вариантов.
Профессиональную помощь в подготовке правительственного документа оказал нам недавно созданный институт «Спецпроектреставрация», перед которым стояли задачи проектирования реставрируемых и восстанавливаемых объектов культурного наследия Российской Федерации. Тогда я познакомился со многими архитекторами реставраторами, а с некоторыми и подружился. Настоящие дружеские и рабочие отношения сложились у меня с руководителем архитектурно планировочной мастерской института архитектором Кеслером Владимировичем Юрьевичем. Совместно мы сформулировали основную концепцию музея-заповедника как учреждения культуры нового типа с автономным режимом содержания и управления, с определенной формой независимости, (своего рода небольшое государство), хранилище историко-культурных ценностей.
Когда мы прикинули масштабы заповедной территории, на которой расположены памятники и памятные места, связанные  с имением Аксаковых Мамонтовых, то получилось что-то невероятное  более 160 гектаров, куда вошли земли совхоза, лесного хозяйства, дома отдыха, частных владений и самой усадьбы «Абрамцево»
- Вот вам четыре Ватикана! - объявил я Дементию Алексеевичу, передавая окончательный вариант проекта, на что он, улыбаясь, ответил:
 - Страна наша  Россия, где можно разместить тыщу Италий и мильён Ватиканов; не такие еще будут заповедники (это первый), возьмите хотя бы Куликово поле; Абрамцево заслуживает того, чтобы о нем говорили в мире.
 Как я и предполагал, при каждой встрече Шмаринов давал каких-нибудь замечания, обещал позвонить тому-то, зайти к тем-то, в Министерство, в ЦК, поговорить то с Витей, то с Колей, то бишь,  с Горяевым или  с Соколовым (Кукрыниксы).
Теперь мне предстояла самая, что ни на есть, черновая работа, которую он называл благородной и благодарной,  редакция текста и согласование документа в организациях. Она отняла у меня массу времени. Мне не только пришлось объехать и обшагать (персонального транспорта, как  теперь, тогда не было,  электричка, автобус, трамвай первые помощники пешехода) лишь по Москве чуть ли не полгорода, не считая областных организаций и района. Я познакомился с огромным количеством так называемых «нужных» людей: с чиновниками, руководителями министерств и ведомств, директорами предприятий и организаций. Я наращивал багаж собственного опыта, мои записные книжки пухли от имён и телефонных номеров. Почти полгода отняла эта «благодарная» работа.
Шмаринов настойчиво отстаивал заложенные в проекте идеи и на последнем совещании в Совете Министров РСФСР, в мае 1977 года, сказал, что, по его представлениям, времени затрачено много, «а воз и ныне там», пора прекратить  непонятную тяжбу с решением и дать ему «зеленую улицу». Через два с половиной месяца правительство приняло постановление «О преобразовании музея-усадьбы «Абрамцево» в государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник»Абрамцево» Министерства культуры РСФСР»
 Завершилась одна из главных организационных в моей жизни и жизни Абрамцева задач, и важную роль в ее решении сыграл Дементий Алексеевич Шмаринов.
      
II
С принятием Постановления Совмина России началась чиновничья суета; Постановление активно обсуждали в Министерстве культуры и месяца через полтора выдали приказ, затем появилось решение Мособлисполкома; в Загорске (так ещё назывался город Сергиев Посад) тоже сбились с ног, дабы, как говориться, «не ударить в грязь лицом…» Музей же, в первую очередь, думал о реставрации, и я вынашивал свои соображения и при первой возможности поделился с Дементием Алексеевичем. Он одобрил мои ещё не очень сложившиеся идеи и посоветовал обратиться с письмами в соответствующие организации, и настаивал, чтобы я не забывал о культурной программе Олимпиады  80.
Мне никогда не приходилось заниматься подобными делами, и я даже не знал, где «живут» реставраторы. Одни советовали,  будешь стучать  и тебе откроют; другие,  будешь просить  и тебе дадут; третьи успокаивали,  всё будет хорошо, говори  и тебя поймут.
Немыслимое количество писем пришлось переписать, благо на то был кое  какой навык: и по их адресам нужно ещё ходить, ибо «затрутся  затеряются» в ящиках рабочих столов,  «нужен глаз да глаз с ними, с реставраторами»,  настаивали опытные музейщики.
Первый адрес  Объединение «Росреставрация», Генеральным директором которого был в ту пору В.М.Дворяшин. Виктор Михайлович  крупный, если не сказать, тучный мужчина лет сорока восьми с импозантной внешностью, производил впечатление некоего богатыря. Поговаривали, что он характером крут, жестковат и резок; попасть к нему на приём не легче, чем к министру обороны.
Меня рекомендовал к нему один влиятельный в районе человек, видный партийный работник, когда -то, будучи молодым, трудившийся подсобником на реставрации Троице-Сергиевой лавры под началом тогда ещё десятника Дворяшина.
Большой начальник внимательно выслушал меня, пригласил главного архитектора, который записывал всё в увесистый блокнот, и после обмена мнениями, Дворяшин убедительно заявил, что он приедет в Абрамцево и рассмотрит вопрос на месте. Так оно и случилось.
Вскоре после его приезда в Абрамцево были даны поручения руководителям отдельных служб и мастерских, и «колесо закрутилось».
На меня Дворяшин (сколько бы и при каких условиях мы ни встречались) производил благоприятное впечатление, опытного, знающего и требовательного руководителя, слово которого  закон. Конечно, были и сложности. Где их не было в те годы; во всём, за что ни возьмись,  дефицит: дефицит с материалами, нехватка специалистов, нет необходимых денег; нет, нет и нет.
8 ноября 1977 года я записал в дневнике: «Сегодня последний день работает музей, завтра начинается новая жизнь, новая работа; музей закрывается на реставрацию».
До весны будущего 1978 года освобождали Главный Дом от экспонатов и мебели; архитекторы проводили зондажи внутренних стен, фасадов и фундаментов, искали «детали» аксаковского времени. На партере перед домом появились брёвна, доски, разные стройматериалы. Грузовики размесили музейные дорожки и тропы, музей превратился в строительную площадку.
К осени, когда реставрация стала набирать темпы, появилось кляузное письмо историка Н.Молевой и художника Белютина в Министерство культуры РСФСР о безответственном отношении музея к сохранности памятника 18 века, где безапелляционно заявили о снятии штукатурки со стен, отчего дом, якобы, «перестал существовать».
Д.А.Шмаринов, будучи заместителем председателя Учёного совета музея-заповедника, имея полную и объективную информацию о работах архитекторов, искусствоведов и историков института «Спецпроектреставрация», выступил в защиту музея от некомпетентных нападок по поводу научной реставрации. Он обратился с заявлением в отдел культуры ЦК КПСС и «писателям» указали на их поспешные и необоснованные выводы.
Дементий Алексеевич внимательно следил, кажется, за всеми делами, происходившими в Абрамцеве. За неимением необходимого помещения для проведения Учёных советов, а они собирались регулярно, он содействовал тому, чтобы советы проводились в расширенной форме в зале заседаний Министерства культуры, куда приглашались лучшие специалисты музейного дела, учёные искусствоведы, крупные архитекторы, художники, литературоведы и писатели. Там обсуждались проекты охранных зон музея-заповедника и проекты реставрации объектов
Не без его любезной рекомендации 5 мая 1979 года Абрамцево посетили учёные Академии наук СССР во главе с вицепрезидентом Сидоренко Александром Васильевичем, которые оставили обнадёживающую запись в моей тетради  дневнике: «Восхищены тем энтузиазмом и настойчивостью, с какой восстанавливается музей «Абрамцево»  жемчужина русской истории, искусства, литературы, национальная гордость нашей Родины».
Обеспокоенность и увлечённость художника, пожалуй, не знала границ. Он частенько приходил ко мне с различными предложениями и советами; казалось, уже решён вопрос о постройке нового здания галереи современного искусства, отвечающего всем требованиям технической оснащённости и экспозиционно - выставочным задачам. Тогда отдел «Советские художники в Абрамцеве» размещался в кирпичном строении бывшего лечебного корпуса санатория, построенного в 1939 году и с большой натяжкой выполнял функции выставочного павильона. Теперь Дементий Алексеевич говорил мне, что здание лечебного корпуса необходимо снести, так как оно искажает исторический облик усадьбы, а галерейное здание надо построить в пределах заповедной зоны, чтобы оно не разбивало сложившийся архитектурный ландшафт усадьбы. В этом он убедил и министра культуры РСФСР Ю.С.Мелентьева, и тот издал Приказ о проработке проекта и строительстве галереи, но благим намерениям не суждено было по известным причинам осуществиться.
Реставрацию же усадебного комплекса, куда входили Главный усадебный дом, студия  мастерская, теремок, церковь Спаса Нерукотворного, избушка на курьих ножках, завершили менее, чем за 3 года. Комиссию Министерства культуры по приёму музейных объектов и готовности их к показу посетителям и гостям Олимпиады  80 возглавлял министр Юрий Серафимович Мелентьев. Незадолго до тех незабываемых дней Дементий Алексеевич перенёс инфаркт, и ему было трудненько ходить по усадьбе, тем более в этот день шёл сильный беспрерывный дождь, но он выдержал «испытание» до конца и, выступая в заключение, отметил напряжённую работу руководства и коллектива музея в ответственный для  него период. Эта наша работа была отмечена  Благодарственной грамотой Министерства культуры РСФСР.
Мысленно (через десятилетия) оглядываясь на прошлое, вижу, как исключительно много вместило в себя то правительственное решение, что до сих пор оно так до конца и не исполнено. Были объективные причины. И всё же находятся люди, которым на руку всяческие недоработки и отдельные неудачи в жизни музея-заповедника. Однако время всё ставит на свои места. Отвечая некоторым оппонентам и критиканам, я говорю,  мы не боги, но мы были первыми, мы показали людям лишь путь, по которому идти, а как они его пройдут, к сожалению, не наша вина и тем более,  не в нашей власти.
11 августа 1980 г. исполнилось 60 лет со дня основания музе . В связи с реставрацией и Олимпиадой  80 шестидесятилетие музея, всё  таки решили отметить, но перенесли на 1 декабря. Торжества проходили в отреставрированном Главном Доме. Театральный зал был полностью заполнен гостями, их не менее 150 человек. Приехали прямые родственники Мамонтова, три сестры  внучки: Екатерина, Елизавета и Софья.
Елизавета Александровна Чернышёва, дочь Веры, «Девочки с персиками», рассказала о первых днях основания музея, а Д.А.Шмаринов сказал о том, что, спустя 60 лет, началась новая жизнь Абрамцева, и благодарил коллектив за то, что он избрал правильный путь развития, превратив усадьбу в Государственный музей-заповедник.
12 мая 1982 года исполнялось 75 лет Народному художнику СССР Д.Шмаринову. К юбилею в тот же день была приурочена и открыта персональная выставка в Третьяковской галерее, которая подвела итог его активного творчества более, чем за 50 лет, из которых добрая половина работ, представленных на выставке, создана в Абрамцеве. Здесь он делал иллюстрации к «Войне и миру» Л.Н.Толстого и «Тарасу Бульбе» Н.В.Гоголя, к произведениям А.С.Пушкина и Н.А.Некрасова, писал живописные полотна.
Летом 1984 года отметили 50летие Ново-Абрамцевского коллектива художников, председателем которого долгие годы был Дементий Алексеевич.
В Хотькове, в спорткомплексе «Энергия», музеем  заповедником была устроена юбилейная выставка; среди более 150 работ многие принадлежали молодым художникам. И в этом большая заслуга Д.Шмаринова, который на оргсовете  высказался в защиту молодых. Он говорил, что они имеют такое же право на экспонирование своих работ, как и старейшие художники, и «их не следует загонять в тёмные углы; пусть они висят рядом с нами, и , может быть, им отвести лучшие места на выставке». Забота о молодых художниках всегда сопровождала творческую жизнь Дементия Алексеевича Шмаринова, и он до конца своих дней отстаивал право молодёжи на приоритеты в искусстве.


НИКС из Кукрыникс,
или Николай Александрович
Соколов

Познакомился я с ним в приёмной заместителя председателя Совета министров РСФСР Вячеслава Ивановича Кочемасова, ранней весной 1977 года, когда решался вопрос о создании в Абрамцеве Государственного историко-художественного и литературного музея-заповедника.
В ожидании приглашения к совещанию в приёмную лёгкой походкой, словно влетел, вошёл Дементий Алексеевич Шмаринов, народный художник, с которым мне пришлось уже встречаться. Он протянул мне руку и с монализовской улыбочкой позвал к столику, где сидел пожилой человек в очках, внимательно читающий подготовленные материалы.
 Коля, это наш новый директор, Иван Алексеевич,  обращаясь к незнакомому мне Коле, быстренько отрекомендовал меня Шмаринов и тут же побежал здороваться с присутствующими знакомыми ему людьми.
Каким-то чувством я догадался, что передо мной Николай Александрович Соколов, тот НИКС, что завершает всеми известную аббревиатуру Кукрыниксы.
Я назвал себя, сказав при этом:
 - А Вы, Николай Александрович Соколов!? Мы с Вами не успели познакомиться…
- Совершенно так, - мягко, с какой-то душевной теплотой, открытой улыбкой на лице произнёс Николай Александрович.
Чувствуя почти двойную разницу в летах, я чуть не оробел, подавая руку известному художнику. Но как только он произнёс первые слова,  напряжение упало, и я почувствовал притягательную силу его душевности.
«Он добр и обаятелен в своей улыбке,  подумалось сразу  ровен в движениях, прост в разговоре, скромен и вежлив».
- Ну что ж, хорошо, рад познакомиться, - мягко и размеренно продолжал Николай Александрович и, кажется, с хорошей завистью добавил:
- Молодой, красивый, вон какой!… 
Всё это было сказано естественно, и я не успел даже смутиться, как НИКС завёл разговор о бумагах, которые он внимательно рассматривал за две-три минуты до нашего знакомства.
Мы начали говорить о будущем заповеднике и он попросил объяснить ему, есть ли какая разница между заповедной и охранной зонами.
- Постойте, у Вас интересный выговор,  Вы где родились, не на Волге случайно?…  - перебил меня  Николай Александрович.
Для меня этот вопрос не был новым; почти все, с кем я встречался впервые, спрашивали: «Вы не из Вологодской области?» или «Вы не из Ярославля?»
- Нет, ответил я,  моя родина село Константиново, что почти в пятидесяти километрах от Абрамцева, я  местный. Район у нас северный, граничит с Владимирской, Ярославской и Калининской областями. У нас все говорят на «о».
- Вот оно что!…  Ясно, ясно.
Я развернул рулон и стал показывать ему, в каких границах мы предлагаем создать заповедник и где должны располагаться охранные зоны.
- Ну, Вы теперь, кажется, меня убедили в том, чего я не знал,  мягко сказал  Николай Александрович.
В разговор вмешался Д.А.Шмаринов, стал почемуто спорить, доказывать необходимость включения в заповедную зону посёлка художников,  мастерских, где они работают в летнее время.
Когда речь зашла о доме отдыха, который по нашему предложению должен войти составной частью в заповедную территорию, Николай Александрович встал из кресла и сказал:
- Вы знаете, мы в Абрамцеве жили и работали в то время, когда там только что образовали санаторий Наркомпроса.
- Это интересно, - говорю, - для истории Абрамцева ваши свидетельства бесценны и было бы неплохо воспользоваться некоторыми Вашими воспоминаниями.
- Сейчас ведь трудно обо всём вспомнить, - говорит Соколов,  много лет прошло, сколько воды утекло. Да,  и лицо его опять засияло улыбкой,  с нами вместе жили Гриша Александров, Козинцев… Помню, как мы Грише сосватали Любу Орлову. Вот время было! Мы тогда работали над «Жизнью Клима Самгина», бывали у Алексея Максимовича на дому. Старик требовательный, говорил так с упором на «О», как Вы, примерно: «Что-то у Вас, молодые люди, в картинках бородатых много» или «Это хорошо, а вот это надо поправить». И, подражая Горькому, продолжал:_ «Встретил я недавно одну особу, непонятная какая-то». А в другой раз признавался: «Я речей говорить не умею…» Вот так мы и прошли свою первую серьёзную школу. Помню, как мы перевозили подаренные нам Алексеем Максимычем книги по западному искусству. Мешков пять получилось, а нас только трое…»
Здесь Николай Александрович остановился и я сказал ему, с каким интересом мы встретили появление книги «Втроём», как поразительно быстро разошёлся весь тираж.
- Мы ведь не литераторы, писали, как могли,  сказал он и, немного помолчав, спросил:
- У Вас что нет нашей книжки?
 Я ответил, что имею, а он, не слушая меня, своё:
- Надо Вам подарить, обязательно подарю. Как буду в Абрамцеве, зайду к вам; мы с Витей зайдём.  и он указал на Коновалова, который стоял тут же.
С «Витей» Николай Александрович не  появился, а пришёл в «ближайшее время» один (18 мая 1977 года), чтобы поздравить с первым Международным Днём музеев. В этот день в Абрамцево приехал гость из США, музейщик, доктор Вильсон с переводчицей. Его приезд, как и появление Соколова, был для меня неожиданным.
Все мы четверо, я, Николай Александрович и гости, долго бродили по усадьбе. Гость заинтересовался реставрацией Главного дома, расспрашивал о методике, о применяемых материалах, о самих реставраторах, интересовался штатами музея. День выдался солнечным, тёплым, располагал к сближению с природой.
В моём кабинете, размещавшемся тогда в старом мамонтовском флигеле «Кухня», за самоваром разговорились об искусстве, о музейных делах, которые, оказалось, мало чем отличаются и у нас, и у них,»за бугром», как шутливо заметил художник.
Николай Александрович рассказывал о работе втроём, о Кукрыниксах, где ему отведено почётное окончание  НИКС, Николай Соколов; о поездках за границу, много шутил, причём в каждой шутке чувствовались патриотические нотки, гордость за отечественное искусство, за Родину, за народ, который победил в великую войну, «спас человечество от фашистской чумы». На лице его постоянно сияла добродушная улыбка; по-видимому, он никогда не лукавил и не лгал
 Мы ведь были у Гитлера личным врагом номер один,  глядя на гостей, с гордостью заявил НИКС.
Господин Вильсон проникновенно слушал рассказы Николая Александровича в быстром и не всегда точном переводе его спутницы, но и приятно улыбался, похваливая вместе с тем «весёлый коньяк,  «Окэй, окэй»,  причмокивая край рюмочки, басил американец.
«Весёлым коньяком» Николай Александрович назвал перцовую настойку коньячного цвета, на бутылке которой красовалась этикетка с известной картины В.Сурикова «Стрелецкая казнь».
После выпитой рюмки и чашки хорошего чая, он стал рассказывать о своей молодости, об учёбе во ВХУТЕМАСе.
 Тогда мы все писали под Поля Сезанна. И Пророков Боря увлекался, и я был пришиблен им, за что меня прозвали Коль Сезанн, заменив букву пэ на кэ.
              .                .
Встречи мои с НИКСом не были систематичными. Мы встречались или случайно, или в музее, когда проходили какие-либо мероприятия. Случайно я встречал его на этюдах, недалеко от дачи  мастерской в посёлке художников Ново-Абрамцеве. Болезнь ног не позволяла ему ходить далеко, и потому он всегда сидел среди елей и берёз у тропы, ведущей в музей, почти на склоне глубокого оврага, перед лестницей.
Мы всегда недолго говорили, и он, по обыкновению, рассказывал какую-нибудь историю.
- Вы, знаете, Иван Алексеевич, мой друг Витя Горяев, бывало, с похмелья скажет:: «Возьму палитру, пойду писать». Я ему в ответ, как бы не расслышав,  возьмёшь поллитру, не много ли, Витя?
Со временем я понял, что эта скороспелая, ходячая, иногда, как говорится, не в бровь, а в глаз ударяющая шутка, одна из главных черт его характера, характера художника-сатирика, художника-карикатуриста. Не будь этой шутки, моментальных каламбуров, вряд ли получились бы те замечательные шедевры, которые сделали Кукрыниксов великими.
НИКС рассказал мне однажды о себе, и как он познакомился с друзьями  художниками КУКРЫ. Это произошло в студенческие годы. Выпускали стенгазету, что было тогда не только модно, но и очень престижно. Ведь хорошо сделанная стенгазета получала признание у начальства, а те, кто её делал, были в фаворе.
 Я и раньше, в Рыбинске, откуда родом,  вспоминал художник,  любил рисовать карикатуры и подписывал их аббревиатурой НИКС, а тут в институте увидел огромную газету с большим отделом сатиры и юмора, где под шаржами стояла яркая подпись КУКРЫ. Редактором отдела оказался Куприянов, он то и поместил мою первую работу. А состояла она в том, что одни студенты усиленно писали натюрморты, а другие стояли перед зеркалом, красовались. Грубовато, но редактору понравилось: «Одни пишут натюрморты, а другие натюрморды». Так и познакомились, а потом подошёл и туляк Крылов.
В Абрамцеве все трое впервые появились в 1933 году. Девственная природа и интимная духовная обстановка Абрамцева не отпускали художников. Они жили в старом барском доме с мезонином, в комнате, в которой «висели рисунки знаменитых … и было приятно просыпаться утром и глядеть на эти рисунки». Они восхищались тем местом (столовой в большом доме), где была написана «Девочка с персиками», и каждый раз переживали, переступая порог знаменитого дома, где Гоголь читал «Мёртвые души», а Репин сделал первые наброски к картине «Запоржцы…»
Вскоре молодые люди познакомились с дочкой «Девочки с персиками», Е.А.Самариной-Чернышовой, которая была им почти ровесницей, разве что моложе года на два-три.
Всё это увлекало. Сама живая история стояла рядом с ними, и они прекрасно понимали, в какое интересное время живут, и хотелось для этого времени хорошо потрудиться и сделать что-то такое… Здесь и зародилась у молодых художников идея иллюстрации романа А.М.Горького «Жизнь Клима Самгина».

«Поэт в живописи и
живописец в поэзии…»

Так сказал о Павле Александровиче Радимове поэт Сергей Наровчатов.
 Не многие писатели и художники остаются в вечной памяти народной, только звёзды первой величины горят ярко и долго. Но были и такие, о которых русский писатель С. Аксаков говорил,  второстепенные, приготовляющие поприще для первоклассных, великих. О них иногда на некоторое время забывают, потом вспомнят, подержат и отпустят. Звездой подобной величины в русском искусстве XX века был Павел Радимов, художник и поэт.
П.А. Радимов родился 30 августа (ст. стиля)  11 сентября (нов. стиля) 1887 года в селе Ходяйново Михайловского уезда Рязанской губернии, что в сорока верстах от есенинского Константинова. Все его близкие родственники по мужской линии, начиная от прадеда, были дьяками и священниками..
Отец Александр и Павла решил определить в Зарайское духовное училище. А затем  в Рязанскую семинарию. Как вспоминал сам Радимов в неизданной рукописи «Утро живописца», он с раннего детства был «заражён» живописью. И не спроста. Говорят, что это от прадеда, отца Захария, заштатного священника, жившего в летнее время в омшанике, небольшом помещении для ульев. Он писал сельчанам маленькие иконки. «Его наследию,  писал Радимов,  приписывала бабушка мои живописные дарования».
Особо ценил Павел своего деда Никанора, 90летнего священника, по - сократовски мудрого старика. Свою первую удавшуюся работу он написал с деда, подновляя по просьбе бабки Катерины икону Николаяугодника. Получился портрет Никанораугодника, на который молились все, заходившие в избу.
Юного Павла ждала прямая дорога священнослужителя. Он закончил духовное училище, и всё же после четвёртого класса семинарии осенью, 1906 года ушёл и поступил на историко-филологический факультет Казанского университета. Он не бросил заниматься живописью, тем более, что уроки в частной студии Большакова летом 1904 года окончательно определили в нём художника.
В студенческие годы проявился у Радимова и поэтический дар. Его дипломная работа на тему «Гомер в произведениях греческих художников» как бы подчёркивала творческие влечения Павла. И он успешно освоил древнюю форму гекзаметра, которым сочинял свои первые стихи.
По окончании университета (1911г.) Павел Александрович  преподаватель истории искусств и литературы в Казанской художественной школе, где натурным классом руководил известный русский художник Николай Иванович Фешин. Они познакомились и затем долгие годы их связывала настоящая дружба.
Почти двадцать лет Радимов прожил в Казани. Здесь он начал участвовать в ежегодных выставках Казанских художников, где на его работы обратил внимание член Товарищества передвижников Л.В.Туржанский. Он пригласил Радимова участвовать на выставке передвижников, и уже через три года по рекомендации И.Е.Репина и В.Д.Поленова за картину «Старый мезонин» молодой художник был принят в члены Товарищества. А двумя годами раньше Павел Александрович издал в Казани первый сборник стихов «Полевые псалмы», который, несмотря на несколько сентиментально  выспренний характер, был вполне удовлетворительно принят.
В Казани двадцатипятилетний художник и поэт породнился с семьёй Медведевых. Дочь директора художественной школы Г.А.Медведева Маруся стала женой Павла. Там же, в Казани, у них родились две дочери, Мария(1915) и Татьяна(1916), и сын Костя(1917). Все они в будущем станут художниками  живописцами.
В 1914 году П.Радимов выпустил вторую книгу стихов «Земная риза», в которую он включил поэму «Попиада». О поэме высоко отозвался А.М.Горький.
Широкий резонанс в годы первой мировой войны нашёл в крестьянской среде его стихотворный цикл «Война и деревня», где поэт, пожалуй, как никто другой, сумел показать настроение русской деревни, охваченной вселенским пожаром.
Октябрьский переворот 17го года и гражданская война не поколебали настроения Павла Александровича. Наоборот, он с присущей ему энергией включился в работу, возглавил отдел искусств Наркомпроса Татарской республики. К Первомаю 1918 года открыл в Казани первую бесплатную выставку картин, вёл активную борьбу с формализмом в искусстве. Постоянно бывал в Москве, встречался с поэтом В.Брюсовым. критиком Ю.Айхенвальдом, с художником (своим учеником) Александром Григорьевым, работником Московского Комитета партии. Встреча с Н.А.Касаткиным, бывшим председателем передвижных выставок Товарищества, стала для Радимова поворотной. Николай Алексеевич предложил ему возглавить организационную работу по подготовке 47ой выставки передвижников. Выставка 1922 года дала открытый бой так называемому левому искусству; Павел Александрович выступил на дискуссии с докладом «Отражение быта в искусстве».
Вскоре была создана Ассоциация художников революционной России (АХРР), первым председателем которой избрали П.А.Радимова. В двадцатые годы он много работал как живописец: писал портреты С.Будённого. М. Фрунзе, Г.Димитрова, К.Цеткин, К.Ворошилова и других. С Ворошиловым он был в дружеских отношениях до конца жизни. Расширились и его знакомства с деятелями искусства и литературы. Радимов близко сошёлся с художниками С.Малютиным, А.Архиповым, Ф.Малявиным, с поэтами В.Маяковским,С.Есениным, П.Орешиным, С.Клычковым, В.Наседкиным.
В эти годы он участвовал во многих зарубежных выставках: в Лондоне, Берлине, Мюнхене, Кёльне, Венеции, Нью - Йорке.
Как председателю российских художников  реалистов П.Радимову пожаловали в Кремле мастерскую, в которой он работал в течение 15и лет. Мастерскую посещали Ворошилов, Будённый, Бубнов, Калинин, изредка бывали Сталин, Бухарин, Рыков, Тухачевский, Луначарский, Блюхер, Демьян Бедный.
В 1926 году П.А.Радимов с делегацией художников  И.Бродским, Е.Кацманом, А.Григорьевым посетил И.Е.Репина в его Пенатах. Здесь Павел Александрович написал небольшой портрет Репина и сочинил стихотворение «Море», которое подарил великому мастеру, давшему ему путёвку в жизнь.
В 1928 году, к 10летию РККА, Радимов написал знаменитое полотно «Люди в рогожах», посвящённое известной Волжской флотилии, освобождению красноармейцев из белогвардейского плена.
Жизнь Павла Радимова шла озарённо и счастливо, ровно так, как говорил ему в детстве дед Никанор: «В жизни с весельем живи». И он действительно был весёлый, жизнеутверждающий человек, прекрасный организатор, зажигающий своей энергией всех, кто с ним работал. Известно, что Радимов был и первым председателем Московской областной организации Союза художников. Ему же принадлежала идея строительства дома для художников на Верхней Масловке в Москве и посёлка художников «Ново - Абрамцево», что в Сергиево - Посадском районе Московской области.
В последние годы Павел Александрович много изъездил и исходил пешком. Он неоднократно повторял:  «Художнику путешествовать необходимо  зорче видит его око, яснее разум, умнее желания».
С трепетным чувством относился он к памятникам истории и культуры. Кистью и пером увековечил Коломну, Рязань. Мураново, Абрамцево, Любимовку, Переяславль  Залесский и многие другие памятники.
До конца своих дней П.Радимов не покидал Ново  Абрамцево, жил в доме с пристроенной к нему мастерской. Построенный из добротных брёвен, дом этот сохранился до наших дней. Художник часто бывал в музее Абрамцево, много и задушевно о нём писал. В 1957 году открыл в Абрамцеве, как он выражался, «Народную выставку  для свободного и бесплатного посещения всех, кто любит искусство».
Умер П.А.Радимов в 1967 году. Сергей Наровчатов писал: «Много им сделано и сделано хорошо и добротно».


Радимов и Есенин

О литературных связях и дружеских отношениях двух поэтов с рязанщины, Сергея Есенина и Павла Радимова, мало известно, так как необходимых печатных фактов и материалов почти не существует, если не считать отдельных статистических сведений. Тем не менее стоит отметить, что в первые двадцатые годы прошлого века их имена были хорошо известны читающей публике Москвы и Петрограда; они пересекались в выступлениях на поэтических вечерах, более того, являлись организаторами скороспелых и маложивущих литературных объединений, а Павел Радимов к тому же некоторое время возглавил Союз Российских крестьянских поэтов, членом которого состоял и Сергей Есенин.
Есенин моложе Радимова на 8 лет, и тем не менее первые стихотворные опыты появились у них почти одновременно. Павел Радимов в Казани выпустил две книги «Полевые псалмы» (1912) и «Земная риза» (1914), а Сергей Есенин в Петербурге и Москве в эти же годы печатался в периодических изданиях, и в 1916 году издал сборник «Радуница».
Преобладающее увлечение Павла живописью не позволяло ему активно заниматься поэзией, кроме того после окончания историко-филологического факультета Казанского университета, он преподавал словесность в Казанской художественной школе, и естественно, педагогическая служба отнимала у него много времени. Участие же в ежегодных региональных выставках, исследования быта народов Поволжья, а затем женитьба, появление на свет детей,  всё это занимало в жизни Радимова также значительную часть.
После известной встречи Есенина с Блоком весной 1915 года и последующим знакомством с Сергеем Городецким, он активно стал входить в большую литературу.
В этом году  сформировалась  группа крестьянских поэтов, куда входил и Павел Радимов. Городецкий как наиболее опытный и уже известный поэт предложил назвать объединение «Краса».Общее выступление,  вспоминал впоследствии Сергей Михайлович,  у нас было только одно, в Тенишевском училище… выступали Ремизов, Клюев, Есенин и я». Тем не менее в распространённой афише в октябре 1915 года стояла и фамилия Павла Радимова. По неизвестным причинам на вечере он не выступал.
Радимов считал, что первая встреча с Есениным произошла в 1921 году на одном литературном вечере, которые в ту пору были модными и привлекали большое количество молодёжи. Председательствовал на вечере Валерий Брюсов, которого Павел Александрович знал ещё с 1913 года,  он состоял с ним в переписке и несколько раз бывал у него в гостях в особняке на Первой Мещанской. Радимов, тепло встреченный присутствующими, прочитал стихотворение «Журавли»:
 
Тлеет день, чуть жаркий, духовитый,
  Пьяный запахом сырой земли.
  Жёлтым пухом расцвели ракиты,
Стороной курлычут журавли.

В неоконченной рукописи «Утро живописца» Радимов писал: «Когда я уходил с эстрады за кулисы, ко мне, протягивая руки, поздравляя с успехом, подошёл весёлый, сероглазый молодой улыбающийся Есенин. В то время ему было двадцать пять лет. Глаза Есенина светились задорным блеском, цвета льна волосы прядью спускались на лоб.»
Как поэта Есенин знал Радимова и раньше. За шесть лет много воды утекло. Сергей за эти годы написал огромное количество стихов, несколько поэм, в том числе «Пришествие», «Преображение», «Инония», вышли в свет сборник «Исповедь хулигана» и книга «Ключи Марии». У него родились двое детей, Татьяна и Константин. Для Павла Радимова эти годы также не прошли даром. Он много занимался живописью, был принят в Товарищество Передвижников, в 1918 году в Казани возглавил отдел изобразительных искусств, в 1920 году в Москве открыл персональную выставку. По предложению Н.А.Касаткина был рекомендован возглавить Товарищество Передвижников, организовал Ассоциацию художников революционной России (АХРР).
Близкие дружеские отношения Есенина и Радимова укреплялись. Сергей ввёл Павла в свой круг поэтов. Все они стали хорошими товарищами, а иные  и друзьями Радимова. А Сандро Кусиков даже предоставил Павлу Александровичу комнату в своей большой квартире, где он собирал художников  АХРовцев.
Часто встречались поэты в «Стойле Пегаса» на Тверской улице. Об одной из таких встреч, спустя годы, Радимов вспоминал: «Паша, говорил мне Есенин, я уеду из Москвы, буду жить в монастыре, буду писать стихи и посылать их тебе, а ты отдавай их печатать в журналы. Я согласился. Перед его выступлением публика шутила, что «Серёжа хмелён». И наконец собравшись, Есенин подошёл к кафедре. Чёрный костюм, белая сорочка, русые волосы,.. неодобрительный шёпот смолк. Он бодро опёрся о кафедру, звучат строки новых стихов:

     Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…

Читая стихи, поэт наклоняется вперёд, он как бы летит, мгновенно сердца слушателей пронизывает молнией поэтическая искра. Звучит последняя строфа, чародей Есенин ведёт толпу в просторы родного края; он взмахивает наотмашь руками, навстречу гремит гром аплодисментов. Родной могучий Есенин!»
Павел Александрович Радимов в литературных кругах 20х годов был фигурой заметной; с любовью к нему относился и Есенин. Именно он настоял, чтобы Радимов возглавил Союз поэтов, ему же поручили составить в октябре 1923 года вместе с другими крестьянскими поэтами письмо в ЦК РКП с просьбой «…предоставить возможность самостоятельно издавать свои книги..»
В начале 1925 года Есенин выступил с инициативой издания альманаха «Поляне», в редколлегию вместе с ним вошли Вс.Иванов и П.Радимов.
Радимов присутствовал на первом чтении поэмы «Анна Снегина» и видел, как Есенин «…чувствовал себя по-пушкински народным поэтом», затем «…сидел в плетёном кресле, Галя (Бениславская, И.А.) сидела перед ним на коленях; поэт гладил голову подруги.»
Павел Александрович часто бывал на квартире Есенина в Померанцевом переулке, где тот жил со своей последней женой Софьей Андреевной Толстой, внучкой Льва Толстого. Здесь он подарил Сергею сборник стихов «Деревня», написанную гекзаметром. Прочитав книгу, Есенин сказал, что она ему понравилась и под такими стихами сам бы подписался.
Там же Радимов услышал последнюю поэму Есенина «Чёрный человек». Великий Качалов «…с жадностью слушал интонации поэта, как бы учился у него, чтеца самоучки».
В последний год жизни Есенина Радимов много делал, чтобы спасти его и от «дурной болезни» и от дебошей в общественных местах, которые становились хроническими. После одного из последних скандалов на вокзале Софья Андреевна обратилась к Павлу Радимову с просьбой: «Что делать? Над Серёжей назначили народный суд.» Радимов на этот раз устроил «дебошира» в больницу к Ганушкину, где лечились в разное время художник Врубель и скульптор Антокольский. Суд не состоялся, Есенин убежал из больницы, развёлся с женой и уехал в Ленинград, о чём Софья Андреевна слёзно писала Павлу в Казань: «Очень хочется Вас видеть, при Вас всегда легче и спокойнее на душе. Приезжайте скорей. С.Есенина».
Радимов собирался в Москву и вдруг…  газетная новость: «Смерть Есенина в гостинице Англетер»».



 Марго

Она хотела прожить 100 лет и  всегда, сколько я её знал, об этом говорила: «Мой век  сто лет».
… И вот её век пришёл: 29 апреля ей исполнилось бы СТО. До него она не дожила 8 лет. В последние годы художница Маргарита Леонидовна Кеслер с ранней весны и до поздней осени проводила в Абрамцеве, где много писала маслом. Ежедневный кропотливый труд на пленэре был её обязательной нормой и неотъемлемой частью постоянной творческой радости и земного счастья.
Её видели сидевшей перед мольбертом с кистью в руках то в музейном парке, то у речки Вори, то у Поленовского пруда, то у церкви… Иногда, превозмогая резкую боль в суставах, художница уходила от домика Зеленковых, где она снимала угол, к окрестностям деревень Быково и Мутовки и там писала цветущие луга, окоёмы и поляны старого леса, которые помнят (и она как бы видела) замечательных художников прошлых веков.
Здесь, в окружении русской природы и русской старины, написала она в те годы не менее 200 (двухсот) живописных работ, лучшие из которых были представлены на двух персональных выставках в музее-заповеднике «Абрамцево».
Она называла себя Марго и просила других не называть её по имени и отчеству.
Родилась Марго в Москве. Фамилию же унаследовала от прадеда (незаконнорожденного сына прибалтийского барона Розенкранца), который получил её от воспитателя, пастера Иохана Кеслера. Отец Маргариты, Леонид Сергеевич Кеслер, юрист по образованию, был женат на дочери крупного лесопромышленника и племянницы владельца знаменитой Трёхгорной мануфактуры Надежде Александровне Аристовой, и потому большая часть её жизни прошла в самом центре Москвы, на Тверской улице, в квартирах собственных доходных домов Аристовых.
С детских лет Марго увлекалась рисованием и танцами. В 1618 лет занималась в студии Айседоры Дункан, затем поступила в художественную школу при АХРР (Ассоциация художников революционной России), где училась у замечательного художника Ильи Машкова и принимала участие в юбилейной молодёжной художественной выставке, посвящённой 10летию Октября, в 1927 году.
В тяжёлые военные годы по рекомендации знаменитых мастеров кисти П.П.Кончаловского и В.В.Лентулова Марго приняли в Московскую организацию Союза Художников СССР.
Не всё шло гладко в жизни художницы. В 1950 году был арестован и сослан в Сибирь её муж, известный московский адвокат Фёдор Тихонович Макоев, а художницу без уважительных причин исключили из Союза и восстановили лишь во времена хрущёвской оттепели в 1957 году. С этого времени началась её активная профессиональная жизнь. Она путешествовала, часто ездила в творческие командировки по разным регионам страны, невероятно много пишет и участвует в самых разнообразных тематических выставках как в СССР, так и за рубежом. В 1969 году с выставки в Париже покупают её работу «Кремль в Ростове Великом», а в 1970 году  экспонируется на выставках в Лондоне и Ново-Мюнхенской галерее.
Работы Марго активно закупает Министерство иностранных дел для представительских подарков главам зарубежных делегаций. Роскошные полотна художницы занимают интерьеры зарубежных представительств, а парадный большой натюрморт «Сирень» оценила сама Индира Ганди, и вскоре Марго получила благодарность от семьи премьер-министра Индии и подарок  старинный бронзовый сосуд.
Мастерскую Марго на Пушкинской улице (ныне Б.Дмитровка), посещают отечественные и зарубежные искусствоведы и ценители искусства, известные деятели науки и культуры.
В 1977 году Министерство культуры СССР совместно с Союзом художников СССР организует в Москве в залах Союза художников на Гоголевском бульваре большую персональную выставку, на которой было представлено свыше 120 работ. Затем эта выставка с успехом экспонировалась в течение семи лет в 28 республиканских и областных галереях. Только в Крыму в Ливадийском дворце её посетили свыше полумиллиона человек.
Абрамцевский период творчества Маргариты Кеслер отличается определённой зрелостью художницы, он как бы подводит итог её многолетнему труду в искусстве. Ей уже далеко за восемьдесят, шестьдесят их которых она отдала живописи. Теперь Марго всё больше волнует проблемы прошлого и настоящего, будущего и вечного. Она старается запечатлеть уходящий миг настоящего, и потому в её полотнах преобладает момент сиюминутной истины, истины художника, а не внешнего созерцателя исторических и памятных мест. Запечатлеть на холсте, всё что должны увидеть внуки и правнуки,  вот к чему стремится художница,  и она спешит и делает это с огромной увлечённостью и сознанием того, чтобы не оставить после себя чего-то незавершённого, недосказанного, недолюбленного.
Природа, история и человек с его делами представляются ей как некое пространственновременное единство, и только кисть художника способна на мгновение остановить вечное движение.
Она пишет известные места и предметы. Это и Храм во имя Спаса Нерукотворного, и избушка на курьих ножках, и Верхний пруд, и старая дорога и многое другое, что имеет непосредственное отношение к истории и к памяти.
Сказочная «Избушка на курьих ножках» на картине М.Кеслер движется на нас и вот-вот сойдёт за пределы обрамления, а церковь во имя Спаса Нерукотворного возвышается над всем пространством, напоминая о вечном и необратимом. А вот подёрнутая ряской тёмная гладь пруда с вековыми и молодыми берёзами по берегам. Его называли по-разному: «Верхний», «Круглый», «Поленовский». Он был таким же, как и 110 лет тому назад, когда молодой Василий Поленов мастерил там свои лодки, на которых он с друзьями во главе с Саввой Мамонтовым плавал по речке Воре; пруд был таким же и 150 лет тому назад, когда в Абрамцево к С.Т.Аксакову приезжал Иван Сергеевич Тургенев, описавший полюбившееся ему место в романе «Дворянское гнездо»; там, говорят, ловили они не только карасей, но и судачков на заливное.
Возраст, конечно, давал о себе знать. но Марго не любила, чтобы её называли старухой, она часто вспоминала свои детские и юношеские годы, как однажды (ей было восемь лет) она видела последнего Российского царя Николая Второго, как любила поэзию и сама увлекалась сочинительством. Казалось, она чувствовала себя постоянно молодой, и я удивлялся, когда она в моём присутствии говорила себе: «Марго, тебе не восемьдесят один, тебе восемнадцать, бери мольберт  и вперёд!» Случалось, когда художница не могла выходить из дома и тогда  писала натюрморты. «Ни дня без кисти!»  таков был её девиз.
Мёртвую природу Марго одушевляла до неузнаваемости, вложить в неё свою душу и сердце, своё необыкновенное чистое видение мира как некоего Божественного начала. Таковы посаженные в стеклянную вазу, освещённые солнечным сиянием, пушистые и милые до детскости головки одуванчиков или, ослепительно красивые и добрые девушки  ромашки, забравшиеся в глиняный кувшин, стоящий на расписной скатёрке. Часто среди полевых цветов «гуляют» детские игрушки  куклы в сарафанчиках или зайчики с белочками.
Воспоминания прошлой жизни не покидают её. Яркой тому картиной является полотно «Воспоминания о Врубеле». На столе букет махровой майской сирени, которую только что сняли с буйно цветущего куста и поставили в вазу. Разве можно пройти мимо этого буйства весны и жизни? Нет. Это  стихия силы и могущества музыки света, и цвета, способные донести до грядущего собеседника мимолётное сопереживание… И торопливо брошенные кисти, и застывший образ Царицы Лебедя…  всё в душе художника с того века, с той точки отсчёта времени, которое отпущено Богом; это  встреча и расставание, первое и последнее, незабываемое, что постоянно волнует и радует. … И хочется взять те наспех брошенные кисти (символ художника) и писать, писать эту вечно цветущую ЖИЗНЬ.


Его влекла старина

Он приходил к нам часто (и был душой общества) иногда одухотворённым, иногда беспечным, иногда озабоченным, но никогда, кажется, уставшим и грустным. Лишь печаль, тихая робкая печаль изредка выдавала себя в его светло - серых и живых глазах. Как будто что-то постоянно довлело над ним, какая -то внутренняя борьба происходила в его душе, которую он выплёскивал то в виде острой реплики, то весёлым каламбуром или какой-либо историей, происшедшей с ним в очередной командировке.
Внешне он чем-то походил на поэта Тютчева, напоминая нам его манеры держаться на людях,  курить, смеяться, говорить чётко и уверенно, весело и даже…  дерзить, когда это необходимо.
Он какой-то только ему присущей любовью, любил старину, прошлое Отечества. Это  Кеслер. Не верится, что его нет с нами, он ушёл неожиданно  нежданно и навсегда.
Владимир Юрьевич Кеслер родился 16 декабря 1940 года, в семье, где счастливо сошлись служение высокому искусству и служение России, служение Богу и служение людям. Обстановка и сама атмосфера, в которой родился и рос Володя, была особенной, в ней, по меткому выражению поэта, «дышали Время и Судьба». И он впитал их с первого вздоха, с молоком матери и пронес через всю жизнь, пронес трепетно и верно.
Отец его был инженером-мостостроителем, по тогдашним понятиям  мастером инженерного искусства. Он ушел ополченцем на фронт Великой Войны и погиб под Вязьмой в октябре 1941 года. Фактическим главой семьи стал дед Владимира Юрьевича по матери, отец Андрей Соболев, в годы войны служивший на приходе в подмосковном Жилино, а позже ставший протопресвитером при патриархе Алексии I и протоиереем патриаршего московского Богоявленского собора в Елохове.
В послереволюционные годы о.Андрей Соболев служил в Георгиевской церкви в знаменитом подмосковном Остафьеве, имении графов Шереметевых, где близко сошелся с оставшимися в Советской России потомками знаменитых в истории России родов, Шереметевых и Оболенских; в 1922 году он венчал директора Остафьевского музея-усадьбы графа Павла Сергеевича Шереметева с княжной Оболенской, крестил их сына Василия и стал близким другом их семьи. Как и другие потомки славных старых фамилий, это были люди не случайные, при великом перевороте раз навсегда сделавшие выбор своей жизни, своей судьбы, оставаться в России и «с Россией»,  подчинив свои судьбы служению ей верой и правдой.
Сын Павла Сергеевича Шереметева, художник Василий Павлович, был Володе наставником в отрочестве и юности, заменив ему погибшего отца. Недаром он всегда с особым чувством вспоминал велосипедные поездки с Василием Павловичем в Остафьево и обстановку аскетического жилища В.П.Шереметева в одной из башен Новодевичьего монастыря, украшенного шедеврами старых мастеров.
Выбор Московского архитектурного института, куда после школы Володя поступил в 1958 году, был для него не случаен. Тем более градостроительное отделение: архитектор  тот, кто созидает,  приумножает наследие, тем более градостроитель, кто создаёт не в частном порядке, но для людей, для страны, для нации,  здесь он увидел для себя поприще и простор. За годы учебы, однако, пресловутая «борьба с излишествами в архитектуре» уронила и само понятие архитектуры, и фигура архитектора, свелась  подчас к анекдотичности. По окончании архитектурного института молодой архитектор попал в Институт генерального плана Москвы. Он вспоминал, что вместо творческой работы получал странные  задания провести опрос населения на предмет, не донимают ли домашние грызуны, или разработать «малые архитектурные формы», т.е. обычные садовые скамейки для лесопаркового защитного пояса Москвы. «Отбыв» обязательное направление в НИиПИ Генплана Москвы, он «подался» в Центральные научно-реставрационные мастерские, в дело спасения и сохранения исторического и архитектурного наследия. Там работали замечательные люди, но нравы и там загнивали, архитектурная реставрация из творчества стала превращаться в ремесло, средство заработка,  и пришлось искать области, более свободные для творчества, например, «Союзвнешторгреклама»,  кафедра архитектуры Университета дружбы народов. Поворотным стало случайное знакомство со вновь создаваемой организацией по сохранению и реставрации памятников истории и культуры, «Росреставрацией», где Владимир Юрьевич встретил своего бывшего преподавателя по архитектурному институту Д.К.Навалихина, который хорошо запомнил его за творческий азарт и авантюрность в хорошем смысле слова и сделал его своим сотрудником и правой рукой в творческих делах. Тут В.Ю. Кеслер пришелся как нельзя к месту и пошел в гору, и эта дорога скоро  привела его к вершинам. Появилось забытое Абрамцево, пропитанное памятью о золотом и серебряном веках русской культуры, об Аксаковых и Мамонтовых, о Поленове и Радимове, сотканное живыми мемориальными нитями; прозвучали магические слова «историко-культурный заповедник», и сама судьба пошла навстречу. Владимир Юрьевич чутьем угадал ее, узнал и схватил свою жарптицу. В работах по историко-культурным заповедникам сошлось все то, чем он дышал с юных лет,  люди, искусство, образы старой культурной России, присутствие Бога в делах. Ведь откуда же Пушкин и Лермонтов, Мусоргский и Есенин, Тютчев и Блок?! Заповедники старой России, святые ее места, стали для Владимира Юрьевича делом всей его жизни, здесь он нашел и свое призвание, и размах, и признание, и славу  ту самую славу, которая, по словам Н.В.Гоголя, «не может дать наслаждения тому, кто украл ее, а не заслужил, которая производит подлинный трепет только в достойном ее».
Его как архитектора  реставратора знала почти вся музейная общественность России, которую он, по его выражению, «исколесил вдоль и поперёк». Ведь добрую половину сознательной творческой жизни он посвятил утраченной архитектуре старинных городов, дворянских усадеб, памятников отечественной истории и культуры, организации музеев  заповедников.
Коллектив архитектурной мастерской, возглавляемой им в институте «Спецпроектреставрация», состоял в основном из женщин, руководить которым, как известно, нелегко. Нужно обладать отличными знаниями материала, иметь профессиональный опыт, а главное  авторитет. Все эти качества были у 37 летнего Владимира Кеслера.
Рабочие отношения в мастерской он строил на доверии между подчинёнными и личной ответственности каждого за порученное дело. В коллективе все называли друг друга только по именам, и он как руководитель просил, чтобы в рабочей обстановке его называли тоже по имени  Володя. Мне также он сказал, чтобы его называл в обычной обстановке по имени.
Однажды, когда мы достаточно сблизились и были уже на «ты», я спросил, почему, мол, его называют подчинённые не по имени отчеству, а только по имени и на «ты», на что он ответил, как всегда, кратко и ёмко:
 Так легче работать.
Именно тогда, 33 года тому назад, в один из погожих осенних дней я и познакомился с ним в Абрамцеве. В бывшей мамонтовской кухне, где находилась администрация музея, мы пили чай из самовара и доверительно и спокойно говорили о предстоящих делах.
После принятого Постановления Совета Министров РСФСР о преобразовании музея-усадьбы «Абрамцево» в Государственный музей-заповедник, мастерской В.Ю. Кеслера выпала важная задача  создать проект развития. Это была одна из первых значительных работ, и, может быть,  даже  первой самостоятельной творческой работой в системе культуры Российской Федерации.
Неизгладимы в памяти дни, когда разрабатывался в натуре, в полевых условиях проект Генерального плана, когда почти весь коллектив архитектурной мастерской выезжал в музей делать ответственную не имеющую аналогов работу. Тут и архитекторы, и историки, и искусствоведы, и инженеры, и дендрологи, и …  всей той компанией руководил Владимир Юрьевич Кеслер. Он всё знал, он всё, кажется, умел, он научал и требовал.
Территория реального заповедника и охранных зон, по представлениям творческой группы, далеко выходила за пределы музея-усадьбы, и уже новые памятные места в процессе обследования подпадали в число привлекательных.
И вот на музейном УАЗике едем в Ахтырку, которую как бывшую усадьбу князей Трубецких предполагалось включить в охранную зону и меморировать. От усадьбы осталась одна разрушенная церковь во имя Ахтырской Божией Матери (архитектор А.Кутепов, ученик Жилярди), в которой скульптор С.Тавасиев ваял памятник национальному герою Башкирии Салавату Юлаеву на коне. Памятник в материале  установлен в Уфе, а гипсовый оригинал остался в храме.
Некогда прославленное село Ахтырское на нас произвело удручающее впечатление. Церковь как памятник архитектуры первой трети 19 века была сильно разрушена. Двери и окна выбиты и по всему пространству гулял холодный сквозной ветер. Колокольня, по рассказам сельчан, от грозового удара и шквального ветра наполовину обвалилась; по всему периметру верхней части здания проросли молодые берёзки; гипсовая фигура огромного монумента, установленная на мощном поворотном механизме, была невероятно обезображена. Всё помещение напоминало притон для пьяниц, бомжей и бродяг: везде,  в углах и на полу валялись пустые и битые бутылки, консервные банки из-под кильки, крупные газетные клочки бумаги, покрывавшие кучи человеческих испражнений и разного дерьма.
Глянув на всё это «добро», Кеслер махнул рукой и сказал с надрывом:
- Вот так везде, по всей России! Разруха и г…., г….. и разруха!
- Ну, уж и везде?  возразил я, а он на мой вопрос ответил настоятельным пожеланием:
- Пожалуй, уважаемый Иван Алексеевич, как ни крути, придётся тебе восстанавливать-то усадьбу и церковь.
- Мне хватит дел и в Абрамцеве, - уклончиво ответил я.
 - А кому ещё, если не тебе? Я, думаю, мы заложим в проект создание здесь филиала музея-заповедника «Абрамцево».
И он на мгновенье представил, какой бы усадьба в Ахтырке была, восстановив барский дом, церковь, хозяйственные и служебные постройки, благоустроив территорию. Ведь известно, что один из последних владельцев села Ахтырского был князь Николай Петрович Трубецкой, он же  организатор Русского музыкального общества, состоял в дружеских отношениях с композитором Н.Рубинштейном; тогда в усадьбе побывали многие выдающиеся музыканты.
… И когда завершилась работа над проектом развития музея-заповедника, В.Кеслер вернулся к идее воссоздания комплекса Ахтырки, хотя это требовало крупных капитальных затрат.
Тогда  и мне та идея не давала покоя и я, как ни тяготился, всё же вышел с предложением в Министерство культуры России о создании музейного филиала с открытием под него финансирования. Кеслер же, в свою, очередь договорился с сотрудницей мастерской, выпускницей Московского архитектурного института Кругловой И.В. о дипломной работе по проекту воссоздания Ахтырской усадьбы и лично курировал её проект.
Мне удалось убедить чиновников от культуры в необходимости срочной реставрации церкви: администрация музея стала заказчиком по реставрации храма. Проект усадебного комплекса также шёл к завершению и был принят на отлично.
И всё же фортуна повернулась в иную сторону. В связи с 1000летием крещения Руси отреставрированную церковь во имя Ахтырской Божией Матери в 1988 году передали решением местных властей по согласованию с Правительством России верующим прихожанам.
Затем глобальные перемены в стране отразились и на деятельности музея-заповедника: резко снизилось финансирование, упали дисциплина и качество труда, ответственность руководящих кадров среднего звена. Всё как-то «посыпалось», из рук вон стало плохо. Раньше партийные организации подхлёстывали нерадивых, теперь и они разваливались.
Тем не менее десятилетие 80х было для становления музея-заповедника плодотворным: открыты для экскурсионного показа 6 объектов в усадьбе «Абрамцево», два филиала  краеведческий в г.Хотькове «Радонежский край с древнейших времён до наших дней» и усадьба князей Трубецких в Ахтырке, передан музею дом отдыха «Абрамцево»; проведена серьёзная работа по благоустройству заповедной и охранной зон, организована туристско - экскурсионная тропа от железнодорожной станции до музея. И всё  в соответствии с Генеральной схемой развития.
Мастерская В.Ю.Кеслера, совершив «прорыв» в Абрамцеве, получила хорошую репутацию и стала известна в музейном мире России. После Абрамцева историко-культурное зонирование было организовано в музеях-заповедниках: «Ясная Поляна» Л.Н.Толстого; В.Д.Поленова; С.А.Есенина в Константинове; А.С.Пушкина  в Захарове, Больших Вязёмах, Болдине, Михайловском; М.Ю.Лермонтова в Тарханах; А.Блока в Шахматове; в Муранове им. Ф.Тютчева …, а проекты исторической застройки городов,  в Анапе, Вязьме, Трубчевске, Севске, Рязани, Ульяновске, Боровске. И это не полный перечень музеев и городов, в которых нашли применение идеи В.Ю.Кеслера.
Володя везде, где бы ни работал, проявлял не только высокие профессиональные знания, но и неподражаемые человеческие качества настоящего интеллигента. Он любил хорошую компанию, приятное и шумное застолье, при этом был щедр и на анекдот, и на шутку; любил стихи и хорошую песню. Помню, какое впечатление произвела на него русская песня «По Муромской дорожке» в исполнении одной из сотрудниц института и как он захватывающе слушал стихи Есенина, которые читал директор музея-заповедника В.И.Астахов; частенько просил почитать и меня свои стихи. И я читал:

Земля мала нам нынче стала,
На ней и лошади не стало.
Нет пчёл, ромашек, нет медоноса,
И волку памятник -  наш зык!
И нет уже великоросса,
Забыли Пушкина язык.

Друзей он не выбирал, многие набивались к нему в друзья, и всё же однажды он мне сказал:
- Вот ты, Иван,  настоящий друг. Все мои приятели хорошие собутыльники, а ты непосредственен, сам себе … Но я их тоже люблю.
Это было, кажется, перед поездкой в Соединённые Штаты, 15 лет тому назад.
Не каждому приходилось встречать день своего рождения в кратковременной поездке по США. День 16 декабря пришёлся тогда на субботу, и он решил, в связи с переездом из Нью-Йорка в Атлантик - Сити, отметить его вечером в номере гостиницы, полагая, что горячительные напитки можно будет купить в магазине, и он пошёл с товарищем по номеру в ближайшую торговую точку. Когда же они вернулись с пустой сумкой, сопровождающий нас в поездке американец русского происхождения сделал им крупное замечание и предупредил на будущее,  не ходить вечерами по улицам ввиду потенциальных неприятностей и сказал, что в США по субботам и воскресеньям спиртные напитки не продаются, можно выпить только в ресторане или кафе. Володя очень расстроился, но делать нечего, и он пригласил нас (меня, Ирину и товарища по номеру) в кафе при гостинице. Заказал четыре порции Смирновской водки (она была в моде), да, оказывается, просчитался объёмами порций  рюмочки на 20-30 грамм. Пришлось просить (не зная языка, на пальцах объяснять) слить каждому в фужер по 10 рюмочек, на что у бармена моментально округлились глаза и расширились зрачки.
 -Что это, каждому? - спрашивал он.
- В четыре фужера налить! - выставляя пальцы на левой руке, а правой, показывая на фужеры,  объяснялся Володя.
Наконец принесли четыре фужера водки и какую-то закуску, что-то вроде шоколада с орехами.
- Хаа! - громко выдохнул заказчик, и улыбка просияла на его постном лице.  Ну, выпьем, с днём моего рождения; вот так Америка! Нет, уж, приедем домой, отметим, как следует!
Он удивлялся американским обычаям и порядками, и как мог,  издевательски шутил над ними. В мюзикле не снимают верхнюю одежду, все сидят в пальто и многие курят; в магазине солёный огурец стоит 3 доллара,    («А у нас 3литровая банка продаётся за 1 доллар»,  смеялся он) и всё же купил американский огурец «на закуску»; на Бродвее машин много, а пробок нет, как на проспекте Мира в Москве. Удивлялся, что негры толстенны, как бычки, целыми днями  сидят объедаются за 5 долларов в  харчевнях со «шведским столом», а вечерами зарабатывают, кто как может. Одного из таких негров он увидел в ночном Атлантик - Сити, играющим на саксофоне какую-то мелодию, кажется, блюз. Володя подошёл к нему и попросил сыграть «Подмосковные вечера», а затем «Хазбулат удалой…». Как не старались мы напевать музыканту наши мелодии, у него ничего не выходило. И Володя с досады вынул 10 долларов и положил негру в протянутую тёмную, как обугленное полено, руку. Тот взял купюру, посмотрел на бледный свет и от радости подпрыгнул и закричал, насколько хватало сил - «Рашен, Рашен! Сенькью! Вэри мач!  Испаашиба!»
Когда мы рассказали нашему гиду об этой истории, он сказал, что от такого подарка негр завтра умрёт от радости, наколется и умрёт.
Каждое лето (в 90е годы) Кеслер привозил в Абрамцево свою тётю  художницу Маргариту Леонидовну. Ей было уже далеко за 80, а он её называл Марго и ей это нравилось. Она и меня приучила называть её этим именем. Марго любила своего племянника Володю и по смерти оставила ему свою мастерскую в центре Москвы, которая в пожаре дома сгорела и с ней  более двухсот картин художницы. Как пережить такую потерю? И он опять, шутя, рассудил: «Марго все взяла с собой». Остался лишь чудом уцелевший фотонегативный архив Володи, содержащий сотни неповторимых снимков исторических памятных мест различных регионов России, городов, поселений и музеев, людей, с которыми он работал и которые его знали. Владимир Кеслер был замечательным фотографом и где бы ни находился, куда бы ни ехал, он никогда не расставался с фотоаппаратом или телекамерой. За последние 1015 лет им организованы многочисленные фотовыставки в Министерстве культуры России, в Московском Доме архитектора, в городах Ульяновске и Рязане, в музеях-заповедниках: Абрамцеве, Поленове, Ясной Поляне. Они получили высокие оценки зрителей и специалистов, были удостоены дипломов.
Владимир Юрьевич Кеслер  заслуженный деятель искусств России, член Союза художников России, академик  реставратор,  его труды долго ещё будут служить в поколениях, а специалисты  черпать из «неупиваемой чаши» его идей.
С его уходом ушла наша неповторимая реальность.  А дух её долго ещё будет жить! 


Рыцарь культурного фронта

Фёдор Поленов, внук выдающегося русского художника Василия Дмитриевича Поленова, остался в скрижалях моей памяти человеком большой души и чистого сердца, в меру скромным, в меру доверчивым, а главное, что особенно важно,  порядочным, искони ценившим дружбу и признающим любое добро за благо.
Он никогда не видел своего знаменитого деда живым, ибо родился спустя 2 года после его кончины. Учился в советской школе, а в Большом Бороковском доме всё напоминало о прежних традициях, где ещё крепки были родовые поленовские корни.
«Старый дом повидал много на своём долгом веку.  вспоминал уже пожилым Фёдор Дмитриевич,  Бесценные клады памяти несёт он через годы, через десятилетия… Когда  то для нас дом был полон тайн и неожиданностей. Настоящим праздником становилось каждое посещение его чердака. Он был хранителем заветных сокровищ, это  чердак, чердак нашего далёкого детства».
Усадьба «Борок» на Оке под Бёховым вписала немало страниц в историю русской художественной культуры; в доме Василия Дмитриевича Поленова бывали Константин Коровин, Исаак Левитан, Илья Репин, Фёдор Шаляпин и несравненный Савва Иванович Мамонтов, реформатор русской оперной сцены.
Их он также никогда не мог видеть «живьём»; они ушли вместе с дедом в иной мир, но оставили неизгладимый след в мире реальном. Их помнит деревянный гномик, найденный при лунном свете на чердаке огромного дома в сказочном детстве, напомнивший ему, уже немолодому человеку, о тех людях  звёздах, которых он знал и кто оставил тепло своих рук на резном тельце человечка «с загадочной улыбкой» и всегда молчаливого.
Как и «гном помнит всех», так и Фёдор вспоминал всё, когда после службы на военном корабле офицером вернулся в родные пенаты (позвала родовая дворянская традиция), в усадьбу, в большой дом с «золотыми брёвнами» над Окой, к деревянному гномику.
После смерти отца, Дмитрия Васильевича, он стал хозяином усадьбы и директором музея имени В.Д.Поленова.
Настало время отдавать другой долг народу  рассказывать о том, что помнил деревянный гном, о жизни России через призму её культурного прошлого, неотъемлемой и весьма заметной частью которого являлось Поленово. Фёдор Дмитриевич вошёл в новые двери старого дома, как будто бы и не было морей и океанов, словно ещё вчера его разбудили яркие горячие лучи заоокского солнца.
Потом шумели леса, поливали землю ливневые дожди, сверкали молнии, гремели грозы и над всем, казалось бы, миром поднималась семицветной подковой радуга. Сколько там радости и доброй грусти, светлой поэзии и в целом,  счастья. Счастья от того, что ты дома, ты нужен людям, ты, наконец, живёшь …
… И так хочется обо всём рассказать, рассказать от детских лет, не навязчиво, правдиво, от души, как есть. День за днём собираются факты рассказов. Их много, ведь многообразно прошлое и настоящее,  весь окружающий мир.
Я держу в руках книжку в твёрдом тёмно-зелёном переплёте, где позолотой тиснёно:

Фёдор Поленов
У подножья радуги

Ах, какая это тёплая книга! Сколько там сказочных былей!? Только «чистии сердцем» могут так говорить и писать. Помнится, Аксаков сказал о себе, что он может писать только стоя на почве действительности, т.е.  событий, которые так или иначе прошли через него или коснулись его души.
Вот и эта книжка. Видно, по крупицам собиралась она, по хрустальным капелькам родниковой водицы; словечко к словечку, страничка к страничке … Удивительным чувством душевной полноты и чистой любви проникнуты её страницы, нежностью и тихой грустью, нечаянной радостью земного счастья,  добрым временем Прошлого. Сколько в ней жизни, живой природы и жизни человеческой,  от зелёного желудёвого ростка до могучего дуба, от несмышленого мальчонки до мудрого старца. Её надо читать, а не пересказывать, ибо пересказать эту книжку нельзя, слишком много словесных золота и драгоценных камней. Неподъёмна на язык, только  глазу и сердцу доступна.
Верный традициям русской литературы, писатель Фёдор Поленов в своих повествованиях опирается на лучшие образцы художественной прозы Пришвина, Паустовского, Казакова. Первого художника слова он знал по его книгам, со вторым встречался, а с Юрием Казаковым связывали более, чем двадцатилетние дружеские отношения. Частенько тот обитал в Поленове, где ему свободно думалось и писалось.
Помню, в одну из наших встреч  Казаков, живущий тогда в Абрамцеве, предложил мне съездить («махнуть») в Поленово к Феде, на Оку: именно так ласково  любовно без заикания произносил (постоянно заикающийся писатель) его имя. Тогда я узнал и понял, какое место в жизни Казакова занимал тот уголок земли, который зовётся «Поленовским», и тот человек, который там живёт, храня музейные реликвии, завещанные дедом,  Фёдор Поленов.
Я познакомился с Фёдором Дмитриевичем летом 1976 года в ИЗО Министерства культуры России, в чьём ведении были музейные усадьбы «Абрамцево» и «Поленово». Это был крепкий мужчина лет 47 с немалой проседью в окладистой бородке; в первом приближении показался мне очень похожим на своего деда, Василия Дмитриевича. В разговоре на лестничной площадке, раскуривая сигарету, он заинтересовался созданием музейного заповедника в Абрамцеве, проект которого проходил согласование в заинтересованных организациях, подробно расспрашивал о том, «что», и «как» …, и, наконец, сказал: «Надо бы и нам побеспокоиться …»
И вскоре, вслед за Абрамцемским, был создан Поленовский музейзаповедник.
Казаковское «Федя», «к Феде» необычайно подходило к внешнему и внутреннему состоянию Поленова. Впоследствии, я узнал, что так его называли многие, с кем он был накоротке, знакомые и друзья, ну и, естественно, родные и близкие.
По мере сближения с ним, казалось, что его не интересовала политика; он душой и сердцем готов был делать то, что делал, но делал лучше, чем другие, с постоянной пользой и надолго.
… И тем не менее, он оказался в политике, на самом высоком её уровне,  депутатом Государственной Думы. Но об этом особый разговор, а тогда, в конце 70х 80х, мы думали только об одном, о бережном сохранении великого Наследия Прошлого, доставшегося нам от века 19го и первых десятилетий «настоящего» века. Ведь мы жили в XX столетии, и годы наших детства, юности и молодости пали на тяжёлые военные и трудные послевоенные годы; мы постигали жизнь на примерах отцов и дедов, прошедших горнило войны и репрессий, под страхом постоянной неуверенности в завтрашнем дне, духовного оскудения и «квасного» патриотизма. Наши зрелые годы, по иронии судьбы, чуть было не оказались в руках молодых людей, воспитанных в прогрессивных советских школах, пытающихся разрушить все лучшие достижения народа и государства за семидесятилетний период исторического развития. Мы не позволяли себя обманывать и несли свой крест до конца, веря в добро и разум, показав новоиспечённым реформаторам истинных деятелей культуры в лице С.И.Мамонтова, Ф.И.Шаляпина, К.С.Станиславского, В.Д.Поленова, И.Е.Репина и многих честных русских интеллигентов, чьи имена останутся в памяти народной, как бы ни пытались резвые головы затушевать их труды и дни.
Он не боялся говорить о беспределе, какой творился по отношению к культуре: «Они хотят сделать нас тёмными, а мы ведь, музейщики, люди светлые»,  тем самым подчёркивая кристально чистый, твёрдый характер музейного работника.
Когда так называемые «новые русские» стали посягать на мемориальные культурные гнёзда прошлого, Ф.Д. Поленов один из первых узаконил территорию бывшей усадьбы «Борок», как заповедную и тем самым исключил все деляческие попытки прихватить лакомые кусочки земельных угодий, примыкающие к музейным объектам и памятным местам. Будучи членом учёного совета музея-заповедника «Абрамцево», он высказал оригинальную идею о создании при нём Центра по исследованию русской помещичьей (дворянской) усадьбы средней руки и внедрении разрабатываемых рекомендаций в музейное дело.
Его выступления всегда отличались актуальностью, конкретностью и общественной значимостью проблем, которые он ставил перед слушателями.
Будучи председателем подкомитета по культуре Государственной Думы России, Фёдор Дмитриевич принимал активное участие по сохранению культурного наследия, разрабатывая законодательную базу о музеях и музейном фонде. Это был истинный рыцарь культурного фронта. Несмотря на огромную занятость, я не помню случая, чтобы он не приехал на знаковые мероприятия, проводимые в музее-заповеднике «Абрамцево»: то ли на аксаковские и мамонтовские чтения, то ли на очередной юбилей, то ли просто  поинтересоваться делами родственного учреждения. Он любил Абрамцево, и коллектив музея отвечал ему тем же.
Он был гостеприимным хозяином и это касалось всей семьи Поленовых (теперь хозяйство музея-заповедника лежит на плечах его верной жены и друга Натальи Николаевны). Приезжему всегда уделялось тёплое внимание. В первую очередь  накормить (а в некоторых случаях поставить на стол и графинчик водки или домашней настойки), потолковать за столом о делах насущных, расположить к себе и тем самым создать ненатянутые благоприятные условия,  качества, идущие к далёким дедовским временам  они наследственное. И вся размеренная жизнь Поленовской усадьбы является какой-то частицей того далёкого и близкого прошлого.
Более двадцати лет рабочие и дружеские отношения связывали меня с семьёй Поленовых, и я, бывало, собираясь в дорогу, так же, как и покойный его друг Юрий Казаков, говорил: «Еду к Феде».
Словно к старшему брату.

Жизнь вне времени

Мы познакомились, если память мне не изменяет, году в 1988. Ей было тогда 70 лет; теперь, когда я пишу эти строки, Валерии Флориановне Даувальдер 90. Непостижимо, как быстро пролетели эти двадцать полных лет! Как впечатлителен был тогда необыкновенный праздник искусства, который привезла эта пожилая (и всегда подчеркивающая моложавость) женщина из Швейцарии, где она, русская, прожила всю свою сознательную  творческую жизнь. Это так. Время неумолимо уносит живые плоды действительности, нарабатываемые людьми в их постоянном стремлении к совершенству.
Госпожа Даувальдер в искусстве  явление не ординарное, она аккумулирует в себе несколько видов творческой энергии и в каждом показывает оригинальные способности создавать собственный мир, я бы сказал,  это своеобразное синтетическое освоение окружающего мира, хаос преломлённый через призму её души в стройную гармонию прекрасного. Она одинаково хорошо владеет пером и кистью, резцом и палочкой дирижёра. Художник, писатель, поэт, музыкант, археолог  вот неполный перечень её увлечений.
Свою жизнь Валерия Флориановна описала в книге, вышедшей в 1986 году (издательство «Тритон») под ярким названием «Жизнь  Любовь». Она начала свой рассказ с деда, фрибуржца, Флорентина Денисовича Денерво, приехавшего в Россию в конце 19го века искать счастья. И он нашёл его, женившись на красавице Марии Ивановне Гринёвой, дочери пензенского помещика, с которым весьма состоятельный молодой швейцарец познакомился в Женеве.
Вскоре у них родился сын Флориан, ставший отцом Валерии, Флориан Флорентинович, вероятно, был человеком незаурядных способностей. С ранних лет он увлекался театром, любил музыку, пел в церковном хоре, но жизнь повернула по-своему: он оставил театр, приехал в Енакиево, поступил на Петровский завод и женился на Вере Ивановне Моргуновой, «происходившей из радушной и хлебосольной семьи, приверженной к православию и русским традициям».
Итак, в жилах Валерии Флориановны течёт кровь бабушки М.И.Гринёвой и матери В.И.Моргуновой и, не потому ли это кровное так дорого её сердцу, что становится понятным и её творчество и искреннее желание быть поближе к земле, на которой родилась, испытала первые чувства жизни и любви.
До шестнадцатилетнего возраста Валерия росла в провинциальном городке Енакиеве, где она училась, имела подруг и друзей, мечтала о будущем. В 1934 году Валерия окончила десятилетку и музыкальную школу, готова была продолжить учёбу в высшем учебном заведении. Однако случилось непредвиденное: семья вынуждена была выехать из СССР в Швейцарию.
Там, в Фрибурге, после окончания школы изящных искусств вступила в самостоятельную жизнь. Увлечений было много  изобразительное искусство, музыка, литература… Увлекалась скульптурой, но перетянула живопись, нашла новую форму изображения  рельефная мозаика.
Всё, что она делала было не так просто. Не просто жить вдали от Родины, не просто привыкать к новым знакомым, не просто видеть русское зарубежье, да, и вообще рассказывать о своём прошлом, не просто, тем более, что рассказывать приходилось не кому-нибудь, а себе самой, ведь она была тогда одинока. Зато здесь, на Родине, ей по-настоящему хорошо. У неё много друзей и знакомых.
…И вот я увидел её среди этих друзей в Абрамцеве. Она весела, улыбка не сходила с её приятного лица, коротко говоря,  она счастлива. Подумать только, выпить чашку душистого чая с Валерией Флориановной приезжали из Москвы, Жуковского, Сергиева Посада, Звенигорода… Что и говорить, возможно ли со всеми познакомиться, сразу выяснить, кто и откуда приехал? Столько разных и неизвестных лиц!
Она же неутомима, всё хочет посмотреть, везде побывать; в Троице-Сергиевой Лавре на празднике обретения мощей преподобного Сергия Радонежского, в Богоявленском соборе  поучаствовать в перенесении мощей Серафима Саровского в Серафимо  Дивеевский  монастырь, в Вятке  на родине В.М.Васнецова, в Москве  на съезде представителей русского зарубежья. Побывать в Киеве, где открылась её выставка, в родных сердцу местах. А за чаем у писателя Ивана Лазутина сказала, что хотела бы познакомиться с Еленой Образцовой. Вот уж поистине неугомонный человек!
«Я живу вне времени,  однажды поделилась со мной своим секретом Валерия Флориановна,  но это не говорит о том, что я живу беспорядочно, моя жизнь исключительно упорядочена».
В другой же раз заявила, что жизнь её похожа на самую волшебную сказку. Она заразительный, интересный собеседник,  с ней легко, и ребёнку и пожилому человеку. Пожалуй, это оттого, что её сердце открыто всем, ну, скажем, как не подивиться тому, если она сама себе рассказывает сказки и заказывает на ночь сны.
В своих художественных поисках госпожа Даувальдер не могла пройти мимо сказки, ведь русская сказка в её сознании появилась ещё тогда, в Енакиеве, там же и первые стихи,  которые она стала писать уже шести лет. Вполне удачные иллюстрации сказок А.С.Пушкина, причём оригинальной авторской техникой, навели её на серьёзные размышления о значении сказки в жизни человека, и это побудило создать свои неповторимые сказочные сюжеты.
Первая сказка «Любава» была написана под впечатлением от музыки и пения выдающегося итальянца Джузеппе Де Стефано. Госпожа Даувальдер затем написала большое количество сказок, которые неоднократно выходили за рубежом отдельными альбомами с авторскими иллюстрациями. Все они написаны стихами, в хороших русских сказочных традициях.
«Что вы больше всего любите?»  спрашивал я однажды Валерию Флориановну.
«Я люблю цветы в вазах,  почти не задумываясь отвечала художница,  они красиво умирают, а вот цветы в горшках не люблю так же, как и птиц в клетках, хотя я их (т.е. птиц) очень люблю. Цветы меня тоже любят. Но больше всего я люблю грибы; если бы хоть один гриб стал царевичем, то он был бы у моих ног.»  Одна из лучших сказок для детей и взрослых называется «Грибной переполох».
Эта сказка мне напомнила, как только я познакомился с её содержанием, «Войну грибов» известной русской художницы Е.Д.Поленовой. Елена Дмитриевна, задолго до русской эмигрантки тоже сочиняла стихотворные сказки и делала к ним цветные акварельные листы. И, кажется, не случайно, что в сказках Валерии Флориановны чётко просматривается незабвенный «поленовский стиль». И всё же её сказки, иллюстрируемые самой сказительницей, самобытны и серьёзно отличаются от известного классического образца. Грибы предстают перед читателем и зрителем совершенно в иной ипостаси. Это философская аллегория людского общества, где каждому отведено своё место в жизненном пространстве, насильственное нарушение которого может привести к непредсказуемым результатам.
Мне, когда она говорит, думается, в её словах нет никакого фантазёрства, но откровения очень много, откровения идущего от сердца и от любви ко всему земному. Эта любовь сродни той, которая всю жизнь горела в душе старика Аксакова и которая выразилась в чувствах Серёжи Багрова из знаменитой повести «Детские годы Багрова  внука» в словах: «Ах, какое солнышко! Как хорошо пахнет!»
Нечто подобное мы находим и в автобиографической повести госпожи Даувальдер.
Очень близки аксаковским описаниям поездки из города к дедушке Флорентину Денисовичу в деревеньку «с белыми хатами по обеим сторонам»; описание природы, самой дороги, деревенского быта,  всё это чудесно «пахнет» Русью, русским, родным. Вот и дом дедушки, где уже накрыт белоснежной накрахмаленной скатертью стол, с вкусными деревенскими  яствами, хлебом  мёдом, сыром, домашней колбасой. А «Марфуша,  румяная и гладкая, как наливное яблоко,  вносит из кухни… только что вытащенные из большой русской печи пироги…
- Ах, какие пироги, Марфуша!»
- Ну, как тут не вспомнить Аксакова!?
Воспоминания прошлой жизни (российской) складываются и в сказки. Так «повелитель куриного гарема» петух Петя стал «героем сказки «Петушок и бобок».
Видное место в сказочном творчестве художницы занимают мозаичные панно, выполненные из самоцветов. Госпожа Даувальдер считает, вслед за своим учителем-гранильщиком Полем Енни, что камни, как и люди, имеют душу и их надо постоянно открывать.
«Постепенно я узнала имена камней их свойства, где они добываются,  писала Валерия Флориановна.  Они были ещё одним великолепным примером проявления созидательных сил природы, и, заворожённая, бросив кисти и краски, я осторожно «раскрасила» таящиеся в них образы, их души. Но может ли человек к шедеврам природы готовится не менее прекрасные образцы собственных творений?»
Работы её своеобразны и порою необычны для широкого восприятия, ибо  все они проникнуты, идущей от сердца  стремлением к самосовершенству, самопожертвованию и божественному постижению.
И сколько бы мы ни говорили о творчестве госпожи Даувальдер, одно несомненное чувство прослеживается во всём облике художницы  дочерняя любовь к матери-Родине. Эта любовь пронизывает всё её существо. Теперь она живёт между Цюрихом и Москвой, где недалеко есть милый сердцу уголок,  Абрамцево, который  посещает чуть ли не ежегодно на протяжении трудных для России 90х годов прошлого века. В одном из стихотворений, посвящённых Абрамцеву, она тяготится ожиданием встречи с дорогой и доброй землёй; оно длится (это ожидание) почти всю жизнь, от юности  весны до поздней осени  старости. Но сердце поэтессы терпеливо ждёт, а душа изнывает:

Абрамцево! У времени в плену
я жаждущему сердцу говорила:
«Жди! Не жалей, что юности весну,
что лето мы отпели, схоронили…
Абрамцево! Жди сердца жди!
И вот желанный день пришёл:
Абрамцево! В аллеях парка
я тени прошлого любовно нахожу.

Тени прошлого. Кажется, они всю жизнь идут за человеком; они то настигают его, то отходят, то настораживают, то тревожат, то радуют, то скорбят…, они  друзья и враги, они  земные люди с их добродетелями и недостатками, их много этих теней, и только одна не даёт покоя, вечно живая, несгибаемая, непропадающая. Скорее,она не тень, а что-то близкое родное, неугасимое, она  Родина:
Лишь одна у меня несказанная
радость светлая: Русь, это  ты!

Госпожа Даувальдер не мыслит без России: хотя бы месяц, наделю, день, но здесь и сейчас, вдохнуть полной грудью воздух великих писателей и художников, тех, о которых ей за рубежом много и надрывно говорили; прикоснуться к памятным местам  вот цель её жизни и творчества. Она приезжает «домой», словно в последний раз, радости её нет предела, и каждый раз  выставки лучших работ.
Выставки в Звенигороде (в Саввино - Сторожевском монастыре), в Киеве, в Москве (в Третьяковской галерее и в Государственной Думе); вслед за книжкой, изданной по инициативе учёного совета музея-заповедника «Абрамцево» (тираж 500 экз.) в 1991 году, выходят сказки с иллюстрациями автора в издательствах России и Украины массовыми тиражами от 10 до 100 тысяч экземпляров. Её признают на родине, она находит много хороших и нужных людей, профессионалов, участвующих в пропаганде творчества художницы.
У меня на памяти 1991 год, когда секретарь Союза писателей России Шугаев Вячеслав Максимович предпринял издание литературного альманаха Чеховского общества «Дядя Ваня». Он пригласил меня в нём поучаствовать и я познакомил его с В.Ф.Даувальдер.
Первый номер стотысячного альманаха открывался рассказом Валерии Даувальдер о Михаиле Викторовиче Васнецове, профессоре  астрономе, протоиерее русской православной церкви зарубежья.
Представляя гостью из Швейцарии, я писал: «…Отрывок о М.В.Васнецове, сыне великого русского художника, в значительной степени фокусирует в себе стиль и характер прозаического творчества госпожи Даувальдер».
И действительно, спустя годы перечитывая её сказки и прозу, восхищаешься богатством и красотой её яркого языка, тем, как может она улавливать самые, казалось бы, недоступные словесной форме нюансы человеческой внешности и переживаний своих героев. За полвека жизни на чужбине, в Европе, она не растеряла, не растрясла, не распылила всю прелесть великого и могучего русского языка, и я не побоюсь этого слова если скажу, что, дай Бог, иметь такое же словесное совершенство многочисленным нашим современным, как грибы растущим так называемым членам Союза писателей России.
Об Абрамцеве поведал ей отец Михаил  когда она познакомилась с ним в 1969 году, он подарил ей книгу «Абрамцево». В ней была репродукция этюда «Алёнушкин пруд» к знаменитой картине Виктора Михайловича Васнецова «Алёнушка».
«Но в моём кабинете (в Цюрихе, И.Р.) висит именно эта картина (этюд, И.Р.) только не Васнецова, а Левитана! А я и не знала о том!  воскликнула Валерия Флориановна  Получила я моего Левитана в Париже, в январе 1939 года, от Константина Алексеевича Коровина. Он был очень болен, через несколько месяцев после наших двух встреч он умер 11 сентября».
«Почему этот этюд?  спрашивала себя Валерия.  Не потому ли, что в нашем разговоре, касаясь моей любви к природе, моей тоски по родной земле, я как бы напоминала (ему, И.Р.) тоскующую васнецовскую Алёнушку».
Прошли годы и она, наконец, узнала, что Левитан был в Абрамцеве и вместе с Васнецовым писал заросший прудик.
«Теперь-то я поняла, почему Левитан «пришёл» ко мне: я должна возвратить его Абрамцеву!»
И вот это чудо произошло. В Российском фонде культуры на открытии очередной выставки при большом скоплении посетителей, деятелей искусства и культуры госпожа Даувальдер вручает драгоценную картину, сокровище её души, директору музея-заповедника «Абрамцево». Теперь она находится в коллекции живописных работ членов Абрамцевского художественного кружка.
Рассказ о госпоже Даувальдер был бы неполным, если не сказать ещё об одном «подарке», а вернее  находке, какой она изумила Абрамцево. За долгие годы дружбы с отцом Михаилом выяснилось нечто удивительное, ранее неизвестное. Оказывается, маленький образ Богоматери с Младенцем, подаренный В.М.Васнецовым Елизавете Григорьевне Мамонтовой и находящейся в Абрамцевской церкви Спаса Нерукотворного, написан не с его сына Миши, как поведал потомкам  искусствоведам профессор М.А.Прахов в книге «Страницы прошлого», а те разнесли ту версию на целое столетие.
«Воспоминания,  говорит Валерия Флориановна,  не подтверждаемые хронологической документацией, всегда не точны; приведённые Праховым слова не могли относиться к Мише: Михаил Викторович родился 14 октября 1884 года, а церковь в Абрамцеве была освящена летом 1882 года». Михаил был четвёртым ребёнком в семье Васнецовых; до него родились: Борис  17 ноября 1880 г., Алексей  22 ноября 1882 г.. Поэтому, делает вывод художница, на руках Богоматери в Абрамцевской церкви мог находиться только Борис.
«Профессору  искусствоведу Прахову,  пишет в известной книжке об Абрамцеве Н.П.Пахомов,  настолько понравился этот образ, что он тут же пригласил художника расписывать собор св. Владимира в Киеве, постройкой которого он руководил. Васнецов написал для этого собора такой же образ Богоматери, увеличив его примерно в восемь раз».
Приступив к росписям Владимирского собора в 1885 году, Виктор Михайлович пишет многочисленные эскизы и вот тогда-то полугодовалый Миша  младенец «весной всплёскивает ручонками» навстречу чистому воздуху, облакам и птицам и из глубины алтарной абсиды огромного храма простирает их к молящимся людям, благословляя на подвиги во имя процветания земли русской.
И нет сомнения, что и жизнь Валерии Флориановны есть тот же подвиг ради духовного обогащения людей, чтобы они могли через рукотворную красоту мира вернее чувствовать и отличать добро от зла.


Высоцкий в моей памяти

С Высоцким я встречался летом 1978 года.
Прошло почти тридцать лет. И вот, перебирая свои записные книжки, в одной из них наткнулся на такую запись: «Высоцкого увидел живым… Теперь он почему-то «не употребляет». Его привезли пораньше, чтобы показать Абрамцево». Он должен был выступать перед молодёжью завода «Электроизолит» в г.Хотьково.
Показать в музее практически было нечего. Главный дом, студия-мастерская, баня-теремок, избушка на курьих ножках… короче, все основные объекты показа находились в реставрации. Музей был включён в культурную программу «Олимпиада  80» и это позволило получить деньги на реставрационный ремонт обветшавшей от времени усадьбы.
Экскурсии проводились по музейной территории, работала экспозиция в храме во имя «Спаса Нерукотворного», построенного художниками Мамонтовского круга в 1882 году.
Володю (так называл сопровождающий его, кажется, Всеволод Абдулов), интересовало в Абрамцеве всё, несмотря на то, что там была тогда сплошная строительная площадка. Особенно ему понравилась церковь, её внутреннее убранство, семейное кладбище, на котором захоронена «Девочка с персиками». Это он узнал и увидел воочию, как мне показалось, впервые, и только многозначительное «Хорошо!», сказанное подхриповатым баритоном, выразило  его чувства.
Можете называть меня Володя,  сказал он мне, я ещё не дорос до Владимира Семёновича.  Тогда ему было сорок лет.
Я рассказал, что музей активно готовится к участию в культурной программе «Олимпиада  80», и пригласил его приехать через два гола, когда будут работать все объекты в том числе и главный дом.
Обязательно приеду, если буду жив.  ответил Володя, уезжая из Абрамцева.
Затем я увидел его «в деле» на сцене кинотеатра «Юбилейный», куда был приглашён им и сидел в первом ряду.
На сцене он, невысокого роста, крепкий, как сбитень, парень с сильным хрипловато  дребезжащим голосом, представился мне каким-то исполином, внешне исключительно здоровым, каким я его помнил по фильму «Хозяин тайги»
К резкому взлёту молодого Высоцкого и ошеломляющему успеху у молодёжи, у людей моего поколения, я относился тогда спокойно, без излишних крикливых восхищений, совершенно не как к кумиру, великому поэту и певцу, чуть ли  не второму Пушкину. Ничего подобного у меня не было, да и не могло быть. Скорее я видел в нём талантливого человека, вроде Булата Окуджавы, способного отразить в своём песенном творчестве противоречивую сущность шестидесятых  семидесятых,  «зелёную тоску» по неразделённой любви, о чём он в конце жизни признаётся сам.
Он показался мне несколько самолюбивым и в то же время недовольным собой, «Сам себе судья, хозяин  барин…  С виду прост, а изнутри коварен.»
Выйдя на сцену и получив море аплодисментов, привычным наигранным жестом артист взял на гитаре звонкий аккорд и спел известный всем по магнитофонным записям куплет:

Где твои семнадцать лет?
На Большом Каретном…..
Где твой чёрный пистолет?
На Большом Каретном…..
А где тебя сегодня нет?
На Большом Каретном…..

После чего он хлопнул ладонью по струнам, приглушил гитару и как-то по-мальчишески дерзко и особенно хрипло бросил в зал:
 Вы, знаете, меня спрашивают,  почему у меня такой голос? Я отвечаю,  у меня трещина в глотке. Вот она и создаёт такой неприятный звук, а вы любители этого звука, не вздумайте всё-таки записывать меня на маги. Ежели замечу кого-то в зале за партизанщиной,  уйду!
Володя стоял на сцене в 3 метрах от меня, и я мог наблюдать, как бегают пальцы его рук по струнам гитары, как набухает на шее упругий мускул, с какой силой вылетают из полуоткрытого рта могучие звуки  слова. Да, он был неотразим этот русский парень  Орфей.
На одном очень мощном дыхании прошли те полтора часа, с которыми он вышел «поговорить с народом» и его слушали, не перебивая аплодисментами; они прогремели громом с последними словами певца. Высоцкого долго не отпускали со сцены, но вышел его друг и сказал, что Владимир Семёнович даёт не первый концерт, он устал и должен отдохнуть.
После концерта Высоцкого пригласили на чай из самовара, от чего он деликатно отказался:
 Чай всегда бывает с водкой или с коньяком, а я не употребляю, так что извините.
Сумеречным летним вечером он уехал. Для меня  он оставлял надежду приехать через два года. И не приехал.
Высоцкий ушёл из жизни в жаркие дни последней недели июля; завершалась Олимпиада  80. Его уход поразил своей неожиданностью всю Москву, а затем  и всю Россию.
В своей стране он был ещё не свободен, его не пускали, ему не давали, его вырезали…   Он жил ещё в ночи.
В день похорон я пришёл на дачу к своему другу писателю Юрию Казакову, который сидел в кресле и слушал «Кони привередливые». Мы выпили по рюмке водки на помин души замечательного артиста и певца Владимира Семёновича Высоцкого. Я прочитал ему стихи, посвящённые покойному, заканчивающиеся словами:

Померкнет ночь и месяц старый
вновь озарит твои черты.
И снова запоёт гитара
и снова рядом будешь ты.
Казаков посмотрел на меня так, что по моему лицу пробежали мурашки:
- Вот, Ваня, жизнь  то какая!
И этого было достаточно, чтобы молча взвесить величину утраты. Сегодня Высоцкому исполнилось бы 70. Как много, если был бы жив, мог сделать этот человек для русской культуры в свободной России, о которой он лишь мечтал.


Чувствительное сердце
Вячеслава Шугаева

10 февраля 2008 года исполнилось бы 70 лет русскому писателю Вячеславу Максимовичу Шугаеву, который был на равных с Иркутскими знаменитостями,  Вампиловым и Распутиным.
В восмидесятых - девяностых годах прошлого столетия он подолгу жил и работал в Загорском (Сергиевопосадском) районе, был «своим парнем» в среде местной пищушей братии.
Более 15 лет меня связывали с ним дружеские отношения, приносившие нам творческое удовлетворение и желаемый общественный успех.
Среди книг, которые мне дарили в разные годы, есть небольшая брошюрного формата книжонка, вышедшая в издательстве «Советская Россия» в 1986 году «Очертания родных холмов» Вячеслава Шугаева с надписью автора на титуле: «…в память о дождливом лете в Хотькове.  25.01.88г. Москва.»
В ту пору Шугаев возглавлял отдел прозы Московской писательской организации, имел кабинет в Доме литераторов на улице Герцена. Тогда мы уже были на коротке, обращались в неофициальной обстановке друг к другу на ты, и дождливое лето 88го он привёл под сводами гостиницы Хотьковского Покровского монастыря, наведываясь в редкие погожие дни в Абрамцево.
Шугаев, в отличие от некоторых, не завоёвывал Москву. Приехав в столицу после многолетних скитаний среди родных и неродных холмов Урала и Сибири, он получил премию Ленинского комсомола за повесть «Помолвка в Боготоле» и, как свой, вошёл в круг московских писателей, а вскоре стал их вожаком.
Мы познакомились в редакции районной газеты «Вперёд». В комнату главного редактора вошёл среднего роста молодой человек с модной по тем временам бородкой и спадающей на морщинистый лоб тяжёлой прядью волос, лёгкой приятной улыбкой на лице и открытым взглядом серых глаз. Он громко поздоровался и протянул руку редактору, затем, бросив взгляд на меня, приятным баритоном произнёс: «Шугаев… Вячеслав Максимович».
Он жил тогда в захолустной и неприступной для современной техники, кроме гусеничной, деревушке Абрамово, разбросавшей свои пять или шесть домишек по высокому цветущему пригорку за непролазным глубоким оврагом, через который проходила узкая дрожащая, как студень, глинистая тракторная колея узкой дороги.
Домик его стоял на подъёме от оврага и выглядел неказистым старичком, смотрящим вниз, в землю, как бы говоря о своей безысходности. Солнце восходом свом било в оконца яркими лучами, отчего простенькие наличники со временем съёжились, почернели; днём же оно обжигало дырявый зипун избяной спины, задворку, за которой «цвёл» заросший огород.
Знакомство наше быстро переросло в некие отношения, где для писателя Шугаева главной заботой поначалу было обустройство жилища, для меня  авторитет музея. Первая задача решалась вполне успешно. Я подобрал рабочих, которые обнесли участок дома железной сеткой, навели мало  мальский марафет в домашнем интерьере. Подаренной мною ручной косой он усердно по утрам косил пахнущий разнотравьем луг.
Признав во мне достойного и весьма ответственного человека, способного по силе  возможности помочь неопытному новичку дачнику, Вячеслав Максимович вместе с тем проникся интересом и к моим музейным начинаниям, которых в Абрамцеве, по его глубокому убеждению, не было «со времён оных».
Теперь я частенько наведывался в Дом литераторов, а Шугаев решил познакомить меня и  научный коллектив музея с московскими писателями, и в конце мая 1981 года вместе с ним приехали в Абрамцево Эрнст Сафонов, Анатолий Ткаченко, Леонид Бежин, Гарри Немченко…
Писатели оценили заботы музея-заповедника, который после четырёхлетней реставрации обрёл новую жизнь. Обновилась литературная экспозиция главного дома, открылись новые маршруты экскурсионного показа. Гости рассказали о своих творческих планах, решили помогать музею в его возрождении былых традиций. Так появилась идея Аксаковских чтений. Их наметили проводить по нечётным годам, приурочив к дню рождения выдающегося русского писателя и хозяина знаменитой усадьбы Сергея Тимофеевича Аксакова. Встреча с писателями, по общему мнению, явилась организационной в подготовке Первых Аксаковских чтений. Шугаев стал заместителем председателя учёного совета музея-заповедника и активно включился в работу. С его помощью летом 1982 года была организована экспедиция по Аксаковскаим местам, описанным  в произведениях «Детские годы Багровавнука», «Семейная хроника», «Воспоминания» и др.
Целых две недели колесили мы на музейном УАЗике с писателем Леонидом Бежиным и архитектором института «Спецпроектреставрация» И.Кругловой по Татарии, Башкирии, Оренбургской и Ульяновской областям; побывали в Казани, Уфе, Оренбурге, Бугуруслане, Салавте, Белебее, Надеждине и других городах и поселениях.
Мы встречались с местными музейщиками, краеведами и аксаковедами; познакомились с писателями, среди которых был Михаил Чванов, ставший  впоследствии первым директором единственного мемориального музея С.Т.Аксакова в Уфе. Мы говорили о подготовке Всероссийских Аксаковских чтений, приглашали принять в них участие всех, кто занимался творчеством великого певца русской природы. И главное  поездка убедила нас в том, что зёрна, посеянные Аксаковым на почву российской словесности, прорастают живыми колосьями в творческих коллективах, в школах, в семьях.
Первые Аксаковские чтения торжественно открылись в Абрамцеве 5 октября 1983, где по предложению Шугаева было принято обращение к Академии наук СССР о подготовке и издании Академического собрания сочинений и писем С.Т.Аксакова. К сожалению, эта уникальная работа осталась незавершённой в некоторой степени из-за преждевременной кончины писателя.
Чтения в Абрамцеве, проводимые раз в два года, дали Шугаеву богатый материал для размышлений. В статье «Чувствительное сердце», опубликованной им в журнале «Советская педагогика», он открыл для себя Аксакова  педагога и призывал современных писателей обратить пристальное внимание на книгу «Детские годы Багрова  внука», произведение «неувядаемой злободневности и художественной свежести…», где главным заветом, считал он, было  «…как можно вырастить доброго, отзывчивого человека».
Вячеслав Максимович был человеком смелым в своих решениях, не любил подхалимов, людей необязательных. Он не был, как некоторые его коллеги, натурой самодовольной, не терпел самохвальства, и тем не менее был человеком увлекающимся, зажигательно восприимчивым ко всему красивому, необычному, новому …
Помню, с каким восторгом воспринял он наши музейные спектакли по пьесе С.И.Мамонтова «Чёрный тюрбан» и сказке С.Т.Аксакова «Аленький цветочек». Подобные начинания, по его мнению, являлись хорошим показателем жизненности и привлекательности музея как настоящего храма муз.
 «Без чувствительного сердца,  писал Шугаев, обращаясь к потомкам,  не может быть настоящего гражданина, которому предстоит служить Отечеству в третьем тысячелетии». И он делал это, как мог, как позволяли ему гражданская совесть и чуткое сердце писателя.

Письмо в прошлое

Такая тоска напала на меня вдруг в тот день!.. Я открыл мою старую тетрадь, в которую записывал всякую всячину из жизни Абрамцева, и тут же наткнулся на твой почерк.
Было 28 ноября. Боже мой, как быстро летит время?! Я вспомнил: в тот день ты навсегда ушел из нашей жизни.
А написал ты в моей тетради 21 марта 1981 года. Стояла ранняя весна, прилетели грачи, и солнечным мартовским днем они в «черных фраках», знакомых нам с детства, маячили то тут, то там на всех потемневших тропинках старого парка; от их пронзительно-радостного крика в моей комнате было как-то по-особому благостно.
В тот день ты приехал ко мне на своей новой машине, довольный и собою, и прекрасно сложившимся мартовским днем.
- Поедем!-  сказал ты мне, немного заикаясь.
 - Поедем,-  ответил я.
Поехали разбитой солнцем и ручьями дорогой к твоему «Большому дому», где на калитке до сих пор счастливые цифры «43» напоминают мне о первой встрече с тобой. Помню (неужели прошло двадцать лет?), как декабрьским вечером пробирались мы с редактором местной газеты Д. по заметенным снегом стежкам к твоим пенатам. Валил снег, мело, и чуть ли не после каждого десятка метров приходилось толкать машину, пока в свете фар не появились цифры «43».
В ту пору я, недавно назначенный директором музея-усадьбы, начинал осваивать новую для себя работу. «Скажи,  спросил меня редактор,  ты не знаешь, где тут Казаков?» Я не понял вопроса и потому ответил: «Кто это Казаков?»  «Юрий Павлович, писатель. Разве вы не знакомы?  недоумевал Д.  Он живет здесь, в Абрамцеве».
Признаюсь, та вечерняя встреча с тобой не произвела на меня сколько-нибудь заметного впечатления. Напротив. Я увидел не писателя, а мужика, одетого в ватные брюки, огромные валенки и защитного цвета куртку. Ты держал во рту папиросу и при разговоре часто чиркал спички. В комнате было свежо и мрачно (горела настольная лампа). Мне запомнились ломоносовские черты твоего лица: высокий лоб, добродушная улыбка и глаза, прикрытые массивными очками, которые по длинной переносице спускались вниз, и тебе то и дело приходилось возвращать их назад.
Нужного разговора не получилось, и редактор, вскоре откланявшись, поспешил к выходу. Кажется, он хотел попросить у тебя рассказ для газеты: ведь тебе тогда исполнялось пятьдесят лет.
И все же наше настоящее знакомство состоялось. Несколько дней спустя ты появился на пороге моего домика.
Ты протянул мне свою крупную ладонь и громко пробасил:
- Ппривет, Ваня!
- Здорово, Юрий Павлович!  ответил я.  Каким ветром?..
- Тэы знаешь, у меня ббеда. Затопил печь, а уголь кэкрупный, пэплохо горит. Надо бы пэпросеить, ннет сетки. Пэпомоги.
- Ну какая же это беда, дорогой Юрий Павлович. Найдем сетку.
- Ввот и отлично! Ввек нне зазабуду... - и с довольной улыбкой присел на стул против меня, достал пачку «Беломора», закурил.
Поначалу мое отношение к тебе складывалось не как к писателю, а просто как к хорошему доброму человеку. Правда, говорили и о писательстве, но чаще от таких разговоров ты старался уходить.
Помнишь, первое время ты приезжал ко мне на своем «Москвиче», в неизменной грубой одежде. Можно было подумать, что ты собрался куда-то в поход, на охоту или был занят постоянной работой по благоустройству своего дома. И действительно, ты всегда что-то делал по хозяйству: просил меня подыскать то хороших плотников, чтобы поправить баньку, то мастеров  посмотреть машину, то починить отопление...
Нередко ты говорил мне:
Вот, Ваня, справлюсь с делами, и махнем мы с тобой на Валдай или к моему другу в Тарусу. Хочу побродить, порыбачить...
- Зачем в Тарусу? - спрашивал я.
-Там есть местечко, где мне хорошо писалось,  преодолевая волнение,- отвечал ты.
- Федю надо навестить... Ты знаешь Федю?
Впервые серьезно о литературе мы заговорили с тобой после смерти Высоцкого. В начале августа я пришел поздравить тебя с днем рождения. Ты был рад, весел, много шутил. Затем, присев в кресло у камина, включил проигрыватель и поставил пластинку «Кони привередливые». Откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, слушал. Тогда я уже знал, какое место в твоей жизни занимала музыка, как мог ты оценить хорошее исполнение. Несколько раз подряд заводил ты эту песню, слушал, слушал, и я заметил: через уголки закрытых глаз твоих покатились по щекам серебристые капельки влаги  выражение человеческой скорби. Трудно сказать, что чувствовал ты, о чем думал, только вдруг, встрепенувшись, быстро поднялся из кресла и стал расхаживать по комнате.
 - 3знаешь, Ваня, что такое ннастоящая литература? Это когда ты пишешь от всей ддуши! И не надо думать, что тебя обязательно должны напечатать. Если ты смог ввыразить себя, значит, трудился нне зря. Тогда тебя поймут: напечатают, перепишут, переведут...
В другой раз ты рассказывал много хорошего о Твардовском, хвалил Евтушенко.
Помнишь, к 110й годовщине Бунина Орловское телевидение готовило о нем фильм, в котором тебе предложили выступить. Всю телебригаду тогда ты привез в музей. При этом сказал:
- Они сравнивают меня с Буниным. Как мможно? Бунин и я... Он писатель, а я  пписарь.
Однажды, кажется, в конце ноября, года за два до своего ухода, ты приехал ко мне уже на новых «Жигулях» с седовласым человеком лет сорока пяти.
- Познакомься,  сказал ты, называя имя своего спутника.
- Мы, кажется, знакомы.
И я тут же припомнил, где мог его видеть. Это было полгода, может, чуть больше тому назад. На даче у одного старика, к которому я иногда заходил побеседовать, встретил случайно двух людей  мужчину и женщину. Они открыли мне дверь и даже почти фамильярно предложили сесть за стол с солидным питьем и закуской. От трапезы я отказался, поспешил извиниться и быстренько ушел. Оказалось, что знакомый мне старичок сдал им свое летнее жилье на зиму, а сам уехал в город. Теперь они топят печь, живут здесь припеваючи. Потому спустя несколько дней ты показал мне одну самиздатскую книжку в жестком переплете и прочитал из нее отдельные места, которые тебе понравились, как я понял, не столько по содержанию, сколько по форме.
Ты недоуменно посмотрел на меня: откуда, мол, я знаю Ерофеева Веню. Прости, мне было совестно в его присутствии напомнить тебе о том зимнем вечере, когда ты читал мне и когда мы вместе наконец-то установили место жительства автора книги.
- Аа, дда, дда...  - задумчиво произнес ты.
После выпитого портвейна ты много рассказывал и вообще был в приподнятом настроении. Я не припомню случая, когда видел тебя таким обаятельным, таким рассудительным и в то же время скромным. Говорил ты, как всегда, певуче, образно, живописуя каждую мысль, оттачивая каждую фразу. Мне думалось: надо ли тебе портить на рассказы бумагу? Не лучше ли брать магнитофон и записываться на ленту, затем прокручивать записанное и переносить все без единой правки прямо на страницы газеты или журнала.
Я считал тогда (и сейчас склонен утверждать то же), что не было для тебя лучшей «планеты», чем Север, который настолько вошел в твое сердце, что все, о чем бы ты ни говорил, сравнивал с исхоженной и изъезженной вдоль и поперек «северной землей обетованной». Мезень, Пинега, Кимжа были местами твоих странствий, родными местами.
- Ввот, Ваня, какая вещь: Веня думает обо всем не так, как мы, иначе, - неожиданно сильно высветил ты итог своей прелюдии.
- Я ничего не думаю, Юрий Павлович, - опешил от неожиданности Венедикт.
- Не думаешь, а пишешь. Как понимать?
И ты стал разбирать малоизвестную в то время в читательских кругах книгу Ерофеева, названную им поэмой. Говорил долго и очень убедительно, тебя не перебивали.
- Если бы я был в пправительстве, жестикулируя, убеждал ты,  я бы эту водку запретил выпускать. Самогон будут гнать? Напитки разные по народным рецептам придумывать? Таких  сажать лет на ддесять и с конфискацией имущества!
Веня сидел, склонив голову. Наконец ты сделал глубокий вдох, и последний «аккорд» прозвучал совершенно мажорно:
- Ннесмотря на ннекоторые достоинства книги, автор выступает как писатель... дддеесидент.  Помню, какая тишина воцарилась в комнате, когда ты замолчал.
Веня посмотрел на меня, потом на тебя (теперь ты сидел, как ребенок, понимая, что задел за живое своего «приятеля»), тихо спросил:
- Скажите, а вы какой писатель, Юрий Павлович?  С минуту, может больше, ты не отвечал, лишь шевелил влажными губами, подбирая негромкий, но лаконичный ответ:
- Я? Я? Я  писатель ннормальный!
В продолжение встречи Веня не сказал почти ни единого слова; видимо, он согласился с твоей оценкой. А я подумал: каким нужно обладать мужеством, чтобы так охарактеризовать себя, зная наперед о своем таланте много лестного.
Задумчиво шумели деревья, густо пахло хвоей, когда мы шли среди осевших сугробов по тропинке к твоему дому.
- Вот и весна,  сказал ты.  Скоро сойдет снег, вспашу свой огород... И махнем мы с тобой, Ваня, нна Валдай!
Я понимал, как хотелось тебе поехать либо на Валдай, либо в Тарусу «к Феде», директору музея «Поленово». Ты по-человечески обожал его и даже посвятил ему ряд очаровательных строчек в превосходном рассказе «Свечечка». Впервые читая этот рассказ, я восхищался тем, с какой простотой, непосредственностью и одинаково,  с какой поэтичностью отобразил ты самые обыкновенные, встречающиеся сплошь и рядом явления жизни. В то же время я гордился тем, что рассказ гот сделан в Абрамцеве, навеян духом Аксакова, человека до бесконечности влюбленного в красоту русской природы, знающего ее душу, ее сердце. Деревня Глебово, речка Яснушка, зеленоватое небо... И  огромный простор  река Ока. «...Погоди, милый, повезу я тебя на Оку, и ты сам увидишь, что это за река!»
В комнате, где всегда процветал холостяцкий беспорядок, ты взял с полки книжку карманного формата  «Северный дневник», открыл и на форзаце, под своим портретом, написал: «Дорогой Ваня! Если поедешь на Север, вооружившись моей книжкой,  век будешь помнить меня. Ей  Богу! Ю.К.»
На твоем лице сияла улыбка. По-видимому, ты был очень счастлив в ту минуту, на миг припомнив былое, далекое-близкое, северное.
Устинья Андреевна, твоя старушка-мать, принесла нам чаю. Мы пили горячий крепкий чай с баранками, которые всегда лежали горкой в деревянной хлебнице на круглом столе.
Потом мы вернулись в музей, в тесный особнячок, служивший мне и рабочим кабинетом, и очагом.
Ты заметил на моем столе открытую тетрадь, сел за стол и, не отрываясь от страницы, быстро написал щедрую похвалу коллективу и дирекции за энтузиазм, с которым они работают над восстановлением музея «Абрамцево»; посетовал на себя, что не смог бы справиться с подобным делом... Чуть оттопырив нижнюю увесистую губу, ты встал из-за стола и, улыбаясь и немного волнуясь, сказал:
- Может случиться, через эту твою ттетрадь я тоже войду в вашу иисторию.
...Я открыл свою старую тетрадь, в которую записывал всякую всячину из жизни Абрамцева, и тут же наткнулся на твой почерк.
«P.S. (постскриптум)  последние твои строчки.  Хочу еще раз написать в этой тетради лет через пять! Ю.К.»
Вот и пролетели и пять лет, и десять, и двадцать лет... и еще несколько месяцев, а тетради моей так и не коснулась твоя рука  ни слова и ни буквы.
Не довелось нам поехать ни на Валдай, ни на Оку... Никуда. А «Северный дневник» и твоя запись в моей тетради остались как память о человеке, который постоянно стремился к своему Северу, призывая и других пройти по тем же следам, чтобы тот, другой, на месте мог убедиться в искренности и правдивости твоего поэтического слова.
Все эти годы я часто вспоминал о тебе, но взяться за перо не решался. И теперь поплелся зачем-то к твоим пенатам.
Снова стою у калитки «Большого дома», как любил называть ты свою дачу. Смотрю на заснеженный участок, на баньку, прижавшуюся к темной стене леса, на гараж, рядом с которым года два, не двигаясь с места, стоял «Москвич». Тебе хотелось продать его, и ты неоднократно просил меня подыскать покупателя. Покупатель нашелся, и уже почти договорились о цене; когда же пошли смотреть машину, увидели что-то невероятное. От длительного стояния на сыром воздухе прогнило днище, и через него в салон пробилась довольно крупная ромашка. Так и остался стоять еще некоторое время «Москвич» под открытым небом как напоминание о твоем независтливом, нежадном отношении к вещам.
Теперь здесь совсем пусто. Звенит небывалая тишина. И сквозь осязаемую толщу этой тишины отчетливо слышу раскатистый голос: «Писатель должен быть всегда здоровым!»
Я, наверное, не ошибусь, если скажу: эта чистая правда относилась, пожалуй, ко всем, кого ты знал, только не к тебе. Ведь как тяжело и грустно было мне видеть тебя частенько совершенно больным.


Домик прораба Лютова

Старик Лютов Анатолий Васильевич (чьё имя  отчество, как у Луначарского) говорил мне, что он был прорабом на строительстве дачного посёлка Академии наук в Абрамцеве. А строили коттеджи пленные немцы, начиная с 1947 года. Так Сталин решил отблагодарить академиков за трудовой подвиг в Великой Отечественной войне.
  Прорабу Лютову выделили участок, на котором он построил небольшой рубленый домик, где было у него рабочее место (прорабская) и жильё. Поселок строился года три или четыре, после чего образовалось управление домовладениями, и он как инженер-строитель вошел в состав этого управления.
  Выйдя на пенсию, он стал наезжать в Абрамцево в летние месяцы в тот самый домик, который теперь уже стоял на праве собственности. Был у него сын, которого я никогда не видел и он старался о нём не говорить. Рассказывал же по большей части об академиках, о писателях, артистах, с которыми встречался в дачном посёлке. Таким словоохотливым рассказчиком Анатолий Васильевич пришел ко мне в музей и попросил грузовую машину, чтобы перевезти вещи из домика в город, на квартиру. Он долго и, казалось, успешно подбирался к основному разговору (разговору о машине), выхватывая из памяти дела и дни десятилетней давности, перечисляя десятка полтора известных фамилий, и, наконец, подошел к главному, что сподвигнуло его прийти ко мне.
 У меня, в академическом,  жаловался он,  ни одной порядочной машины нет, гусеничный трактор да трехтонка, ЗИС5, военного еще времени. На ней управляющий ездит, с грехом пополам до Хотькова и обратно, так она, эта колымага, еле-еле поднимается в музейную гору. А уж о дальних перегонах, километров на 30, и говорить нечего. Раньше, бывало когда работал, у меня всё было, а теперь вот приходится побираться, как нищему. А я ведь,  продолжал старик,  в музее тоже немного работал, отопление делал. Когда копали траншею для теплотрассы, не поверишь, наткнулись на захоронение. Во время войны здесь госпиталь был; тяжелораненые умирали и их закапывали поблизости, немец-то стоял в пяти верстах от Абрамцева, а может, и того меньше. Чтобы не попасть в руки к врагу они устроили братскую могилу недалеко от лазарета.
- Как же, говорю,  сообщали родственникам-то?
- Очень просто: пал в бою за Родину, вот и всё.
  После того, как я помог ему с машиной, он пришёл ко мне с благодарственным словом, а затем предложил:
- Иван Алексеевич, я хочу продать домик-то, да не хотелось бы, чтобы он попал в руки какому-нибудь ханыге бесхозному. Купи у меня его, поживешь за милую душу, тебе тут долго ещё жить-то.
- Сколько просишь. Анатолий Васильевич?
- Недорого. Продал бы тысяч за семь.
- Где же у меня такие деньжата?
- Подожду до будущей весны,  с уверенностью объявил Лютов,  а деньги займи у когони-будь из твоих богачей.
- Какие у меня,  говорю,   в друзьях богачи? Собутыльники, да и только, им бы чтони-будь на халяву… да я и не привык принимать, нет денег, значит так надо, будут когда- нибудь. Вот мой принцип.
- Принцип хороший, только с этим принципом нынче не проживёшь. Ты, Иван Алексеевич, подумай.
  На следующий год Лютов снова пришёл ко мне. Он сказал, что сдаёт дом, какому-то «незадачливому» писателю то ли диссиденту, то ли пьянчужке.
- Он без бутылки жить не может.
- А как звать писателя?
- Назывался Веней, стало быть,  Вениамином; с ним подруга, жена, кажется, скитаются, бомжуют...
И старик рассказал о том, как познакомился с «незадачливым» писателем:
 Он пришел в шинели до пят, небритый, неумытый, какой-то неопрятный, неухоженный и говорит что, мол, нанимается сторожем по дачам, а мне такого и надо, говорю ему:
 Живи в моём домике, я денег с тебя брать не буду, а на дачах подрядишься сторожить, тебе будут платить.
 А что, Анатолий Васильевич,  спрашиваю, фамилию-то не знаешь писателя? Может он никакой не писатель, а мошенник или вор? Будет дачи чистить, наживёшь с ним ещё каких - нибудь дел, а то и загремишь «под фанфары»;
- Что  ты, боже упаси. Жалко мне их было, а уж осень, зима не за горами, думаю,  не убудет у тебя, Васильич, если людям добро сделаешь. Пусть поживут зиму, а там видно будет, может, продам… Ты как не надумал ещё?
-  Сколько просишь?
- Теперь восемь, цены растут.
- Нет у меня таких денег, Анатолий Васильевич.
- Ну что ж, потерплю ещё немного, а там бог даст, видно будет, может, накопишь денег-то,  улыбаясь, рассудительно настаивал он, продавать, так с почетом.
- Как, с почётом?  недоумевал я.
- Почётно продать хорошему человеку, чтобы он жил и помнил старика.
- Ну, а как насчет писателя-то?  настаивал я,  фамилию  то его помните?
 Фамилия его у меня записана, память подводит,  сказал он и стал прощаться.
  Прошли весна, и лето, и снова осень белой крупой посыпала землю. В середине ноября, прогуливаясь после напряженного дня по свежему снежку в сторону поселка академиков, увидел я крепкую струйку дыма, поднимающуюся из трубы домика Лютова, а в боковом окне горел желтый свет.
«Что это?  спросил я себя,  может, старик приехал протопить печь да что-нибудь забрать в город, например, яблоки?» И решил поинтересоваться, зайти на минутку. Наружная дверь была не закрыта, и я спокойно вошел в дом… Переступив порог, я увидел за широким столом, упирающимся торцом в красный угол, мужчину и женщину. На столе стояли три бутылки водки и кастрюля,  из которой поднимался к потолку сильно пахнущей курятиной и чесноком обильный пар. Несколько оторопев, я не сразу мог что-то промолвить. Однако спросил:
- А что, Анатолия Васильевича здесь нет?
- Кто такой, почему не знаем?  грубо оборвал меня мужчина?
- Я знакомый Анатолия Васильевича, живу и работаю здесь, в Абрамцеве, - начал оправдываться я, директором музея.
- Тогда садись с нами водку пить, деда дома нет,  сказал мужской с хрипотцой голос,  его и не будет всю зиму, это теперь наш дом.
- А кто же вы, если не шутите?  - осмелился в лоб спросить я.
- Если ты читал поэму «Москва  Петушки», то я Веня, Венедикт Ерофеев, а это моя жена.
Нашумевшую поэму я не читал и сухо ответил:
- Спасибо за приглашенье к столу, только будьте осторожны с огнём.
  Повернулся и покинул натопленную избу. На воле хорошо дышалось, был штиль и падал лёгкий снежок. Я вспомнил, что обещал заглянуть к писателю Казакову,  пошёл к нему и рассказал Юрию Павловичу, что, решая навестить старика Лютова, неожиданно в его доме встретил шумную компанию  Веню Ерофеева с женой за трапезой. Оказывается, сказал я ему, они снимают у Лютова домик на зиму и там живут. И подробно описал, как пройти к тому дому.
  Буквально через неделю или две, Казаков, выпив пару рюмок водки, расхваливал мне гениальное произведение великого Венечки Ерофеева, при этом он держал в руках самиздатовский экземпляр поэмы и читал отдельные места, понравившиеся ему, постоянно заикаясь и чмокая губами.
  Я не понимал, какой интерес производила на него, современного классика, эта «пьяная» книжка «Москва-Петушки», но то удовольствие, с которыми он влезал в форму и её содержание, говорило ему, казалось мне, если не о гениальности, то наверняка о таланте автора  алкоголика. Он говорил мне, что ничего подобного не читал, и восхищался, якобы постоянными «открытиями» писателя и слушать меня не хотел, когда я заявил о том, что эта повесть развратна, она растлевает человека, его достоинство.
 Да,  утверждал я,  это какой-то гимн алкоголику; человек непьющий, прочитав эту книжку, попробует какой-нибудь коктейль типа «Слеза комсомолки», понравится и пристрастится к дурману. Заяц в шкуре волка не станет волком, и волк никогда не станет зайцем. Вот и вся философия.
  Когда я прочитал «гениальную» поэму, она меня не то, чтобы восхитила, даже не затронула каких-то сокровенных чувств, но заинтересовала, как, пожалуй, многих, кто её читал, своей необычностью, а главное,  каким-то нечистоплотным по своему подходу вызовом общественному мнению со стороны автора и его героя.
  Банальная клубничка и запретный плод (думалось мне) у нас находят тёплое место на престоле читающего сердца. Неужели патриотическая патетика типа жизнь даётся человеку один раз и пропить её надо…? Эти же литературные «открытия»  моментально запоминаются и разносятся с быстротой молнии среди друзей и знакомых, в общественных местах, наконец, своей казалось бы, объективной необычностью общественного сознания. Она, эта поэма, появилась как реакция на постановление партии и правительства 1972 года о борьбе против пьянства и алкоголизма. И волей судьбы вопрос, поставленный В.Ерофеевым в конце 70х годов прошлого века, стал актуальным и в наши дни. А все эти алкогольные коктейли, которые проделывал герой поэмы, ничто иное, как смута и чертополох девяностых. Вот почему у простолюдина она вызывает глупые смешанные эмоции, а у кого-то слёзы сквозь смех. И наконец, думал я, она вредна для власть предержащих.
  Я был тогда прав. Через неделю после посещения «неблагонадежного» писателя ко мне пришли два молодых человека и показали удостоверения комитета госбезопасности, предъявив претензии о сокрытии гражданина, проживающего на территории поселка Абрамцево без прописки и находящегося под контролем органов госбезопасности.
  Пришлось мне объяснять ситуацию, в которой оказался «замешанным» в деле сокрытия писателя Ерофеева. Я сказал, что за режимом содержания и безопасностью поселка академии наук, где «прятался» по их лексикону подконтрольный гражданин, несут ответственность административные органы, я же как директор отвечаю за музей. И если был у меня контакт с писателем, то по неожиданности: я хотел навестить старика Лютова в его доме, а остальное мне не известно.
  Всё кончилось тем, что больше не появлялся дымок из трубы домика Анатолия Васильевича, с которым  весной, спустя полгода, я встретился последний раз.
- Домик  то мой не передумали покупать?  первым делом- спросил он.
- Купил бы, да слишком дорого просишь.
- Теперь цены повысились, девять тысяч и отдаю полностью с участком, берите Иван Алексеевич, настаивал он, а то я отдам сыну.
- А как же ты, голубчик, попался с Ерофеевымто?
- Да, что там, - махнул рукой старик, - беда какая! Он ничего не сказал, а я не знал, подумаешь, старик по незнанию своему укрыл бедного писателя; он ведь и не диссидент никакой; приехали и сказали, чтобы духу его не было в Абрамцеве, ну я и закрыл дом на замок, а ему сказал по-хорошему, мол, Вениамин, так надо; он понял всё.
  Домик, который предлагал мне в который раз, старик Лютов продал, и теперь на том месте стоит новый добротный дом, а по участку бродит умная собака, способная задержать любого, кто проникнет за ограду богатого особняка.   



Кое-что о Чикове

Мои друзья принесли мне книгу А.Чикова «Запасная планета», составленною после смерти поэта из его небогатого по объёму архива. Я взял в руки книгу и вспомнил одинокого, почти, как мне казалось, нищего человека, частенько встречающегося в коридоре нижнего этажа городского административного здания, где располагалась в те годы редакция газеты «Вперёд». Человек тот странно передвигался, резко и неуклюже выставляя то одну, то другую ногу, отчего туловище его сильно ходило из стороны в сторону, а голова как бы кланялась невидимому встречному. Так мог ходить человек, перенесший тяжёлую болезнь с последующей парализацией.  Он был бедно и неопрятно одет, во всём его облике чувствовалась некая неухоженность.
Иногда он стоял, прислонившись спиной к стене коридора, и чтото нашёптывал.  «Странный мужичок»,  думал я и сказал както редактору, а тот  мне:  Да это же Чиков, местный поэт.
Вскоре мы познакомились, и я узнал о нём то немногое, что виделось и представлялось мне по его внешнему облику. Одинок, плохо одет, не устроен, не опрятен, мучается с письмом (буквы пляшут и кудато летят,  дрожит рука), пишущая машинка «зараза не поддаётся», плохое питание и к тому же  худосочен и болезнен.
В наши нечастые встречи мне редко приходилось слышать от него чтолибо о поэзии, о поэтах и вообще о литературе.
Изредка говорил о Есенине и о Маяковском, находил в их стихах «отдельные недостатки» и объяснял это усталостью, большим душевным напряжением; это мол, у каждого маломальски большого поэта, «издержки таланта».
Помнится, он заговорил о Братишке, и мне послышалось, что у Чикова есть брат, который также пишет стихи. Я удивлённо переспросил его «о брате», а он сказал, что это такая фамилия, что он говорит о Братишке, Николае Максимовиче, поэте  самоучке, отдельные стихи которого ему нравятся, а в целом как поэт он ещё сыроват. Справедливости ради следует сказать, что Братишку Н.М. Чиков подостоинству так и не оценил. Он почти никого не ценил из современных, может быть, только Николая Старшинова, который показал ему дорогу в большую поэзию и который благосклонно относился к больному провинциальному поэту.
Из шести, кажется, прижизненных книжек поэта, вышедших в разных издательствах, А.Чиков подарил мне две  «Часы и жизнь» (1983г.) и «Магнит» (1988г.).
Он любил Загорск (хотя родиной считал Мытищи), древнюю Русь с её воинамибогатырями, с монастырями и монахами, с её ширью и мощью. Да и сам он был чемто похож на некоего монаха  шатуна, древнего ходка или ходока, отчего и стихи его пахнут былинным мёдом, сдобренным травоймуравой.
Несколько замкнутый и скромный на людях и  в обществе знакомых, Чиков скрывал своё настоящее имя и, помнится, в одной компании ктото назвал его Адольфом, он тут же вздрогнул от неожиданности и, ничего не говоря, поднялся со стула и тихо удалился.
На публике Анатолий Филиппович читал мало, но однажды,  в начале 90х, я пригласил его в «Литературную гостиную» музеязаповедника «Абрамцево», где он прочитал два стихотворения, а машинописную рукопись одного из них,  «В музее Абрамцево», он подарил мне, которая чудом сохранилась в моих бумагах. И это неожиданное стечение обстоятельств толкнуло меня взяться за перо и бумагу.
Я обнаружил на странице 127 посмертной книги «Запасная планета» стихотворение с тем же названием, однако его содержание совершенно не соответствует тому названию. В нём рассказывается о том, как автор «Под абажуром с мечтой фиолетовой пил чаёк с тётей Клавой Муретовой».
«Несуразица какаято влезла под заголовок,  подумал я,  и куда смотрели составители книги?» Стоит ли ругать их? В большом деле чего не бывает!? Они сделали всё же доброе дело, показав землякам (и не только) неизвестного Анатолия Чикова, а за его прозу  особое спасибо. И тем не менее не восстановить истину было бы грешно перед памятью одного из первых литераторов  земляков, члена Союза писателей СССР Чикова Анатолия Филипповича. Вот это стихотворение.

       В музее Абрамцево

Лес занемог. Ты пойди пожалей его.
Не отдыхай под сосной на боку.
Дятел, роняя трухлявое сеево,
В красном берете присел на суку.
Это всё русского духа сторонушка.
Изпод ладони взгляни в час вины,
Верба над Ворей грустит, как Алёнушка,
Братца Иванушку ждёт из волны.

Рядом с музеем из старого терема
Выглянет леший, иль бабаяга.
Что же здесь найдено или потеряно,
Чья извелась с колокольцем дуга?

Замыслы чьи тут вас сильно растрогали?
Древнюю честь, как себя, береги.
«Демона» Врубеля судите строго ли.
В парке художника слышны шаги?

Иль вы деревья по братски не трогали?
Память заботливых праотцев.
Видишь на тропке кудесника Гоголя?
А у церквушки мудрец Васнецов.

Всё здесь родимо. Всё здесь знакомое.
Ты посиди на травемураве.
Слышишь, как громко звенит насекомое?
Видишь ли бабочку на рукаве?
               

Скульптор
Юрий Хмелевской
и его образы

С Юрием Хмелевским я познакомился лет 25 тому назад. Однако как большого скульптора, чьи работы заслуживают неординарного внимания, узнал несколько позже. Нельзя сказать, что его работы мне не приходилось видеть раньше, нет, вовсе не так,  просто я не видел всю палитру образов, изваянных художником за 40 лет неустанного труда.
В свои 65 лет он, заслуженный художник России, сделал поразительно много. Об этом рассказывает и выставка, приуроченная к юбилею художника, развёрнутая в краеведческом отделе Государственного музеязаповедника «Абрамцево», что в г.Хотькове.
Как все талантливые люди, Юрий Павлович немногословен, за него говорят его работы. А тематика их разнообразна. Это и миниатюры в камне и кости, прославляющие деяния выдающихся мужей Древней Руси, это и портреты писателей и художников, живущих и работающих в родном ему Сергиевопосадском районе, и выдающиеся деятели культуры позапрошлого и прошлого столетия.
Таковы рельефные портреты: «Гоголь в Абрамцеве», «Пушкин в Михайловском», «Достоевский»; интересен портрет С.Т.Аксакова, сидящего в кресле своего кабинета в Абрамцевском доме. Есть и портреты земляков,  писателя Ю.Н.Палагина и художника Воронцова Д.А., а замечательные портреты А.П.Чехова и В.Я.Брюсова по соображениям автора не попали в экспозицию.
Не поместилась и жанровая изумительная работа под названием «Друзья» (М.М.Пришвин с собакой). А жаль,  такой высоко опоэтизированный образ!
  На мгновение представляются близкие дали: заблудившаяся в лесу деревенька Александровка, дом в дальней деревне Федорцово, река Дубна,  все старые Константиновские места, где жил и работал этот необыкновенный человек  биолог и писатель. Мне в пору молодости пришлось не раз бывать в этих замечательных охотничьих местах. Михаил Михайлович Пришвин говорил, что он пишет, как живёт, и что ему не нужен всякий читатель, он пишет для своего читателя, который его понимает. Вот, пожалуй, эту сторону в своей работе угадал и скульптор, изображая двух друзей, человека и собаку, которые были преданы друг другу до конца.
Юрий Павлович мечтает поставить памятник М.М.Пришвину в Сергиевом Посаде и надо пожелать ему в этом удачи.
Ю.П.Хмелевской  художник от Бога, и православнохристианская тема особенно в последнее время привлекает его.
Вот одухотворённый Андрей Первозванный, первый ученик Иисуса, с высоко поднятым крестом, осеняющий мир. Будешь «ловец человеков»,  сказал ему Господь. И этот мессионерский образ восхитил скульптора, а чувства благотворно передались зрителю.
Он, пожалуй, единственный из наших православных художников, который дважды побывал на Святой горе Афон и вынес несколько созданных там вещей, а камень, привезённый им на родину, стал атрибутом замечательной работы «Монах, сидящий на камне».
Оптинский старец Амвросий задумчив и мудр, он одухотворяет своим присутствием сынов человеческих. Это он благословил великого русского мыслителя К.Н.Леонтьева на монашеский постриг, который тот принял за несколько недель до кончины под именем Климента, его бывшего духовного отца и друга из Оптиной Пустыни.
Не менее завораживает и скульптурная группа «Кирилл, Мария и их сын отрок Варфоломей», выполненная в дереве, рисованный эскиз которой поместил в своей книге «Свет над Маковцем» (о юности Сергия Радонежского) писатель Юрий Любопытнов.
Блаженный Серафим Саровский идёт к людям, как бы произнося заветные слова: «Мир дому сему!» Эскиз памятника знаменитому святому намечено поставить в пределах будущего храма в г.Хотьково.
Гармонично звучит в вещах Юрия Хмелевского  дерево. Дерево всегда было основным материалом сергиевопосадских (Богородских и Абрамцевских)  резчиков. Резчики села Богородское работали деревянные сказочные сюжеты и образы; абрамцевские мастера  солнечные узоры, лучшие образцы которых хранит Государственный музейзаповедник. Этот податливый материал и изпод резца художника несёт исключительно совершенные и лаконично осмыслённые образы.
На плече обнажённой фигуры девушки («Разговор») сидит птица. Мы видим утончённое эмоциональное восприятие мира. Птица чтото шепчет на ухо девушке, и она воспринимает язык её, как музыку, которая разлита в природе. Её надо организовать, чтобы получилось произведение искусства.
Мир человека  это своеобразный мир музыки, который даётся ему от рождения и навсегда. Каков он, этот мир музыки, таков и человек. Вероятно, об этом думал художник, создавая поэтический образ. И он уже размышляет о другом,  как воплотить в скульптуре патриотический образ живой музыки марша «Славянка».
Красиво смотрится композиция «Художник и модель» и не менее выразительна в этом отношении скульптура «Икар». Пытливый в своих устремлениях юноша стоит перед великим событием  полётом в небо на крыльях, изготовленных его отцом, великим зодчим и скульптором античности Дедалом. Он уверен в успехе полёта, ибо могучие крылья венчают хрупкое тело Икара. В образе Икара проявилась самобытная и смелая философская мысль художника о неограниченных возможностях человека в покорении мироздания. Это в какойто степени и его (автора) покорение вершин искусства.
Венчает экспозицию макет памятника великомученице великой княгине Елизавете Фёдоровне, установленный в женском житийном монастыре, что в Осташкове на озере Селигер.
Юрий Павлович Хмелевской  скульптор высокого духа и не менее высокого подъёма, он верен лучшим традициям реалистического искусства. Он не подражает, его образы вылеплены из жизни и мысли, и даже седая старина живёт его жизнью, жизнью современного человека и художника: он делает своё дело и оно (это своё  его творчество) наполняет светлыми и радостными чувствами всех, кто зрительно прикасается к глубоким и чистым по содержанию и форме работам Скульптора.



Художник Александр Исаев

Александр Павлович Исаев как художник формировался в сложные для искусства 50е  60е годы.
Он родился 5 декабря 1930 года в деревне Осиновый Куст Тульской области в семье крестьянина. В этот морозный день ранней зимы родился за 70 лет до него выдающийся русский художник мастер колорита Константин Коровин. Природа, видимо, оскудела и истосковалась по прекрасному и подарила России, в тяжёлые для крестьянина времена сына, способного так же, как и его предшественник, изменить представление о несовершенстве окружающей действительности.
В 1934 году семья переехала в Московскую область. Чеховские места, прекрасная природа Подмосковья рано пробудили в мальчонке тягу к рисованию. Сначала дешёвые акварельные «кирпичики» в грубой бумажной упаковке, а затем  и масляные тюбики радовали школьника Сашу. И он страстно отдавался «искусству», забывая частенько об уроках, получая постоянно подзатыльники от родителей, которые, надо отдать им должное, всё же внутренним чутьём понимали, что из парнишки может выйти толк. И когда мать свела Шурика (так его называли дома) в Третьяковскую галерею, всё встало на свои места: сын окончательно заболел рисованием красками.
Желание стать художником привело Александра в Московское высшее художественное училище, после окончания которого он был принят в творческий коллектив Загорской художественнопромышленной мастерской.
Наставниками А.П.Исаева в живописи были известные советские художники: В.М.Бакшеев, П.А.Радимов, И.И.Бакшай, Ф.Монайло. Особое место среди них Александр Павлович отводит Радимову, художнику и поэту. До сих пор, сорок с лишним лет, хранит он небольшой листок пожелтевшей бумаги, написанной рукой мастера, где есть  и такие слова: «Он врождённый реалист, любимая тема его творчества  Подмосковье. Способный, безупречно преданный реалистическим традициям русского изобразительного искусства…». И это действительно так. Его полотна отличает необыкновенная вера в тот мир, который он изображает. Картина Исаева  это почти всегда серьёзный рассказ о красоте русской природы, о человеке, о его буднях и праздниках, воспринимаемые художником восторженно, и этот восторг передаётся зрителю, покоряя его основательно.
Александр Павлович Исаев относится к тем художникам, которые в искусстве видят не только свой собственный мир, свою форму выражения чувств и эмоций, а пытаются средствами художественного образа изменить существующее несовершенство,  как сделать человека лучше, благороднее, милосерднее, гуманнее, духовно богаче. Задача сложная, часто труднорешаемая, и если это получается, то цель достигнута, когда же такое не происходит,  беда для художника, нужно искать, пробовать, ошибаться, падать, подниматься и, главное,  не стоять на месте,  идти вперёд. Исаев понимает это и постоянно заставляет себя идти дорогами нелёгкими, часто тернистыми. И в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят, и сейчас  в восемьдесят лет, он верен своей теме: люди и дела Подмосковья, природа и быт, окружающие человека. Для него нет схоластического спора о «правом» и «левом» искусстве как форме человеческой деятельности, способной совершенствовать мир по законам красоты.
Заслуженный художник России,  А.П.Исаев за свою  полувековую жизнь в искусстве создал более 600 полотен. Он участник районных, зональных, республиканских выставок. Его картины украшают залы домов культуры, учреждений, их можно встретить в городах и селеньях. Он постоянный участник зарубежных выставок. Его работы имеются в Японии, Англии, Греции, Германии и Финляндии.
В мастерской А.П.Исаева лет 2025 тому назад можно было увидеть полотна, которые отзывались нестерпимой болью в сердце, напоминали о трагических годах войны, вызывали чувство огромного сострадания, рисовали страшную картину народного бедствия. Таковы, по крайней мере, две вещи  «Из детства. 1941.» и «Похоронка». Патриотизм не фальшивый, не квасной, а, как говорится, от сердца, от души идущий, пронизанный любовью к жизни, можно ощутить чуть ли не во всех картинах художника. Таковы его работы «На академической даче», «Стынет», «Весна», «Хотьково» и др.
Из произведений портретной живописи хотелось бы отметить портрет П.А.Радимова, одного из учителей Александра Павловича, и портрет жены.
Образ художника и поэта П.А.Радимова раскрывается через пейзаж, золотую осень. Художник изображён с палитрой в руке, взгляд устремлён на объект, который вотвот под магическим прикосновением кисти мастера навечно застынет на полотне. Этот портрет хранится в музеезаповеднике «Абрамцево» как напоминание о человеке, усилиями которого был создан творческий костяк художников «Новое Абрамцево». Поэтически лирично и проникновенно решён художником образ жены, друга и постоянного хранителя очага и его таланта. Весна. Оживает природа. Веточка вербы в руке молодой женщины (портрет написан лет 40 тому назад) как напоминание о ещё не потухшей любви, о жизни вечной, которая здесь получает новый импульс бессмертия. Женщина изображена на фоне природы, она идёт к нам, к зрителям, одухотворённая, молодая, красивая. Нужно много и сильно любить, и тогда чтото получится в жизни. Александр Исаев любит сильно, нежно, откровенно, без прикрас всё, что окружает. Но самым дорогим и любимым для него является человек. И эта любовь и вера в человека даёт ему право быть художником от народа и для народа.
В этих же традициях воспитал Александр Павлович и своих двух сыновей, Павла и Михаила. Они, как и отец, художникиживописцы, уверенно и с любовью развивают тему дорогого Подмосковья, природы и людей родных мест, Хотькова, Сергиева Посада, Абрамцева, Радонежья…
В свои 80 лет А.П.Исаев ещё полон творческих сил и замыслов. Он постоянно трудится, правдиво отражая в своих произведениях человека и красоту родного края.


Писатель
земли Радонежской

С Юрием Любопытновым я познакомился в музее «Абрамцево», когда начинал осваивать свою новую работу, ставшую моей профессией на всю оставшуюся жизнь. Тогда он ещё не был писателем, каким его знают сейчас, но он уже работал редактором многотиражной заводской газеты. От первой встречи в памяти остался лишь чудесный летний денёк, какие, случается, бывают и теперь, спустя вот уже лет тридцать, а то и более того.
Когда Юрий Николаевич работал заместителем редактора районной газеты «Вперёд»,  я частенько заглядывал в его кабинетик на первом этаже административного здания. Прежде чем поздороваться, он сильно потирал по давней, видимо, привычке лопастые ладони рук, как бы выказывал полную расположенность к себе.
 Ну, заходи! Чем порадуешь?  Светилось улыбкой его лицо…
И мы разговоривали о разных разностях. Иногда  о литературе, когда это касалось нашего общего знакомого писателя Юрия Павловича Казакова.
Бывало, он мне говорил:
 Завидую тебе. У тебя есть конкретное дело, оно на века, а тут  протирание штанов, журналистика не по мне, надоела, а вот, так случилось,  прилип к этой газете, как цепями прикован. Возьми меня к себе в музей каким  нибудь помощником; хотя бы на первый раз дворником что ли.
 Что ты, смеёшься!? Дорогой, Юрий Николаевич, как можно журналистику поменять на чтото тебе неизвестное, ты пишешь хорошо и две книжки уже издал.
 А мне хочется покопаться в истории родного края, ведь мы почти ничего не знаем о себе. Подумай, возьми, может, научным сотрудником. У меня как  никак университетское образование.
 Я подумаю.  Нетвёрдо ответил ему я. И через некоторое время всё же расстался Любопытнов с газетой, пришёл в музей.
В специфическом музейном обществе Юрий Николаевич быстро освоился и когда стал заведующим краеведческим отделом в Хотькове, приложил немало усилий, чтобы вывести из старого здания, предназначенного для музейной экспозиции, книжный магазин и аптеку.
Он провёл капитальный ремонт, и к 50летию города Хотькова открыл новую экспозицию. И теперь краеведческий отдел музеязаповедника приобрёл, как говорится, товарный вид. Он много сделал для пропаганды художественной жизни города. При его непосредственном участии открывались выставки хотьковских художников; постоянными экспонентами являются преподаватели и выпускники Абрамцевсого художественного колледжа им. М.В.Васнецова.
За эти годы Юрий Николаевич значительно поднялся и как писатель. В литературной серии музеязаповедника «Абрамцево» он издал повести из истории Радонежского края под общим названием «Сеча на Клинском лугу». Принимал активное участие в издании альманаха «Отчина», где напечатал ряд небольших рассказов  зарисовок, я бы сказал,  стихотворений в прозе.
Вся творческая жизнь Любопытнова – это приказ, вынесенный самому себе на преодоление достойной себя высоты,  борьба за свое место в строю.
Об этом он писал в своём первом стихотворении:
Ночь туманным и мглистым кольцом
Нас стремится окутать и сжать.
Ты не даром зовешься бойцом, -
Высоту надо взять !

Сочинительством Юрий увлекся еще в третьем классе начальной школы, когда прочитал роман Д.Дефо «Робинзон Крузо». Книга захватила парнишку, и он, узнав, что есть продолжение, и, не найдя его, решился написать сам. Но из этой мальчишеской затеи ничего не получилось.
В доме деда и бабушки в деревне Кудрино, где проходило детство Юры, родственники, мастера-резчики, увидели в нем поэтический талант. Уж больно ловко он иной раз сочинял что-то на деревенскую тему в духе частушек, которые потом пели под гармошку взрослые парни и девчата. Неподалеку находилось сказочное Абрамцево, проникнутое русским духом, и оно тоже согревало детские увлечения теплом своей незаурядности.
Юрий Николаевич рассказывал, что серьезно увлекся поэзией в седьмом классе, а в десятом написал две фантастические  повести «Ледяной континент» и «Голубая планета», последнюю   отвез  в журнал «Техника молодежи». Повесть к печати не приняли, но заместитель главного редактора журнала Ю.А. Моралевич посоветовал юноше посещать литературные четверги, на которых собирались молодые писатели-фантасты.
Вхождение в большую литературу давалось нелегко. Материалы, посылаемые в газеты и журналы, возвращались с неутешительными отзывами. Почти в каждом ответе советовали учиться у классиков. Казалось,  это должно было сломить упорство автора, заставить бросить увлечение и заняться чем-то другим. Но, по словам Любопытнова, после отрицательных ответов у него «отрастали новые крылья», и он с еще большей настойчивостью продолжал работать, чтобы встать равноправным звеном в литературный процесс. Он писал не только стихи, но и фельетоны, юморески, лирические миниатюры, детективы, авантюрные и исторические рассказы, обрабатывал устные народные предания. Одним словом, - пробивал путь в большую литературу.
На этом непростом пути Любопытнов встречал людей, которые верили в него. Одним из них был работавший редактором в различных местных газетах Сергей Дрындин, который говорил ему, чтобы он не отчаивался и не зарывал свой талант в землю. Живший в Хотькове преподаватель литературных вузов Н.Г. Дмитриев хвалил публикуемые материалы, а о рассказе «Салаги», опубликованном в начале 80-х годов прошлого века в газете «Вперед», написал редактору: «Этому рассказу место в центральной печати».
«После поступления на журфак МГУ, - говорит Юрий Николаевич, - времени на творчество оставалось мало, все съедала учеба. Писательская же страсть брала свое, писал урывками». Помнится, что-то похожее сказывал мне и Ю.П. Казаков: «Если бы я не учился в литературном институте, который мне ни грамма мозгов не прибавил, я бы написал за это время сотню рассказов». Видимо, талант – это особая субстанция, и он не зависит от многознания, которому учат в институтах и университетах. Любопытнов это хорошо понимал и продолжал писать и публиковать небольшие рассказы и повести в районной газете «Вперед». В 60-х и 70-х годах прошлого века из-под его пера вышли интересные рассказы «Гамаюн», «Разрыв-трава», приключенческие рассказы «Золотая нимфа», «Особое задание», фантастический рассказ «Желтая плазма» и другие.
Пожалуй, самое значительное участие в судьбе Юрия Любопытнова принял Юрий Казаков, писатель-рассказчик от Бога, живший тогда в Абрамцеве. Любопытнов бывал у Казакова на даче и показывал ему свои сочинения, а тот прочитывал их и зачастую возвращал «старичку» (так он всегда называл его) почти без похвал и одобрения. Но однажды не смог сдержаться и даже написал небольшое рекомендательное письмо заместителю редактора журнала «Москва» В.С. Андрееву, в котором в частности сказал, что «Юрий Любопытнов писатель перспективный и что самое главное, - чистых кровей рассказчик, а это у нас редкость».
В июньском номере журнала «Москва» за 1982 год был опубликован рассказ Любопытнова «Заступник Кузьма Лычков». Юрий Казаков в это время лежал в московской больнице. Любопытнов навещал его. Они подолгу беседовали. Казаков сказал тогда: «Подари мне этот номер журнала и напиши что-нибудь хорошее». Потом добавил: «Будешь издавать книгу – напишу предисловие». Но этому не суждено было случиться. Осенью Казакова не стало.
Тогда он подарил мне на память тот журнал с надписью от автора перед заголовком рассказа. Он хранится до сих пор в моей библиотеке среди книг, подаренных мне писателями.
В 1988 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла небольшая книжка Любопытнова «Седой», и в том же году в «Советском писателе» увидела свет его вторая книга рассказов «Три месяца лета», настоящим украшением которой явился прекрасный лирический рассказ «Осень в Абрамцеве». Как рассказчик, он нашел себя в литературе, и этому, вероятно, во многом способствовало его раннее увлечение стихами. Лиричность характерна для всего сборника, а в дальнейшем будут пронизаны поэтичностью и другие его произведения. В этом отношении интересны исторические повести, объединенные под общим заглавием «Сеча на Клинском лугу», о героическом прошлом Радонежского края.
Значительной удачей писателя стал первый роман остросюжетной трилогии «Золото викингов» (Сергиев Посад, 2002), вызвавший заметный интерес у читателей Сергиево-Посадского района и за его пределами. Фабула романа основана на истории поиска клада (так называемый «Мурманский сундук»), зарытого викингами в XI веке на одном из островов Соловецкого архипелага, который на протяжении многих лет безуспешно ищут предприимчивые люди. Автор с искренним пристрастием рисует характеры своих героев, способных ради достижения цели на личные подвиги и пожертвования. Роман, несомненно, мог бы претендовать на высокую оценку общероссийского читателя и поспорить с лучшими произведениями этого жанра в литературе нового времени.
«Мне хочется покопаться в истории родного края, ведь мы так мало знаем о себе», - говорил мне Юрий Любопытнов, когда решил поработать в музее-заповеднике. Он несколько лет руководил краеведческим отделом музея в Хотькове. В эти годы  написал две краеведческие книги – «Хотьково и его окрестности» (2004 г.) и «Радонежье: легенды и быль», а также автобиографическую повесть «Птица Сирин» (2006 г.).
Как редактор и автор большую работу проделал он над книгой-альбомом «Хотьково», вышедшей в серии «Малые города России» в 1999 году к 50-летию его родного города.
В книгах о Хотькове и Радонежье автор рассказывает об истории города, памятных местах, селах, деревнях и урочищах хотьковской земли,  без чего, в первую очередь туристу, да и любителю старины и всем молодым людям просто невозможно знать  место, в котором оказался волей судьбы.
С любовью и гражданской ответственностью пишет Юрий Николаевич об известных местах. Абрамцево, например, не столько «гениальное место», сколько сказочно-поэтическое. «Надо только прислушаться очень-очень внимательно и немного вообразить, совсем немного, чуть-чуть, и закрыть глаза ненадолго, скорее всего на минуту. И тогда на вас прольется дождь поэзии, золотой дождь. Недаром так любили Абрамцево великие русские художники давней поры и любят его сейчас все, в ком звучит поэтическая струна. Вот послушайте!» – пишет автор.  И мы слушаем: «Ночь темным крылом взмахнула над Абрамцевским парком. Сомкнул уставшие веки иван-чай, поник головой дремлик, источают резкие запахи заросли баговника, нашедшие приют под склоном берега, невдалеке от струй Вори. Ни голоса, ни шороха. Плывет крыло ночи …»
Думается, историко-краеведческая тема полностью захватила писателя Любопытнова. Он с увлечением работал над трилогией о печальнике земли Русской, преподобном Сергии Радонежском, 700-летие которого отмечала Святая Русь и весь православный мир в 2014 году. В 2008 году увидела свет первая часть трилогии, вышедшая отдельным оттиском, повесть о юности Сергия – «Свет над Маковцем». Опубликована в газете «Сергиевские ведомости» полная версия второй части трилогии – «Инок». Готова к печати третья часть – «Игумен». Таким образом, писатель пытается проследить весь жизненный путь великого религиозного и общественного подвижника Древней Руси. Облаченная в художественную форму жизнь Варфоломея – Сергия предстает перед читателем во всем многообразии средневекового православного схимника, способного самому организоваться против жестоких сил природы в уединенном согласии с ней и привести к иночеству других, уверовавших в силу духа сильной личности.  Автор показывает роль Сергия в создании храма во имя животворящей и пресвятой Троицы, будущей Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, его молитвенную деятельность во время Куликовской битвы, принесшей победу русскому воинству над татаро-монгольскими полчищами.
Писатель Юрий Любопытнов оригинален, ибо патриот своей земли, малой родины, Радонежья. Его произведения проникнуты любовью к простому человеку, труженику, чьими руками создается все полезное, будь то кусок хлеба или живописное полотно художника. Его исторические повествования отличаются бесхитростным проникновением в глубины событий далеких предков, отчего слово художника неминуемо приближает то далекое прошлое, седую старину, к нашим дням, находя в них многие черты того прошлого.

          В 2013 году в издательстве «Спутник» (Москва) вышло трёхтомное собрание сочинений Юрия Любопытнова, куда вошла трилогия о золоте викингов, а в 2014 году – краеведческие очерки «Моё Хотьково»
Писательский труд для Юрия Николаевича Любопытнова – истинное наслаждение, ибо он всегда может вынести из глубин своей памяти и мыслей на Свет Божий что-то ценное, когда престол его сердца занят любовью и оно оттого бьется еще сильнее, что не может не биться, и оно любит, что не может не любить. И тогда писатель живет, он – нужен людям!

Моряк-поэт

Я познакомился с ним, как только его семья (мать и сводный брат Том) поселились в поселке художников Ново-Абрамцево, пожалуй, около 30 лет тому назад. Память сохранила многие эпизоды и нюансы моих встреч с поэтом, и мне приятно вспомнить некоторые из них.
Их деревянный домик был аккуратно расположен среди огромных елей и вековых берез на спуске монастырского леса, примыкающего к левому берегу петляющей в кустах речки Вори.
Он всегда, или почти всегда, появлялся в сопровождении мамы, Веры Ипполитовны, которая была в дружеских отношениях с председателем Московского отделения Союза художников СССР и первым лицом в поселке художников, Дементием Шмариновым.
Необыкновенно активная, она с пристрастием заботилась о дачном домике, постоянно находя какие-то недостатки для комфортной работы старшего сына. Эти недостатки были связаны то с ремонтом камина, то с благоустройством тропы, подходящей к домику, то что-то надо переделать в интерьере… –  все требовало материалов и главное – работников, способных сделать работу с высоким качеством. В те годы все состояло из дефицита, и художница талантливо выходила из сложившихся затруднений.
Помню, она пришла с обоими сыновьями в музей знакомиться с директором.
- Иван Алексеевич! Вам привет от Дементия Алексеевича, который мне предложил зайти к вам. Я – Вера Ипполитовна  Аралова,  художница, –   объявила о себе женщина, – а  это – мои сыновья. Джемс – поэт. Да вы его знаете: он маленьким мальчиком-негритенком играл вместе с Любой Орловой в кинофильме «Цирк».
- Что вы говорите?! – удивленно воскликнул я, подавая руку чернокожему человеку. – По вам не скажешь, что вы тот малыш, – улыбаясь, произнес я, –  спасибо Вере Ипполитовне. Да, что мы тут стоим, пойдемте в дом чай пить.
Небольшой электрический самовар всегда выручал своей скороспелостью в подготовке кипяченой воды, а чай стоял на полочке, в «шаговом» движении руки. Скромный чайный стол не заставил ждать.
- Да, я не сказала, –  уже в доме продолжила разговор верная мамаша, –  это – сын Том, он работает на телевидении оператором; ну, а я – русская художница, Вера Аралова, состояла в браке с политэмигрантом коммунистом из Америки, Паттерсоном, – с  улыбкой на открытом лице соткровенничала она,  – и от этой связи появился Джемс…Паттерсон.
Она говорила о том, что ее картины приобретают за границей: в Индии, Японии, Израиле, например.
- А ваш музей не приобрел ни одной работы… – неожиданно посетовала Вера Ипполитовна.
- Мама! – остановил художницу Джемс, мол, это неприлично; она же продолжала:
- Да я и не претендую; пока не вошла в Абрамцевский коллектив, рано заявлять о себе. Правда? – блеснула глазами в мою сторону.
- Пожалуй! – твердо ответил я.
- И что говорить. Прежде нужно подумать о жилище, которое в данный момент не соответствует его назначению. – Подвела разговор, кажется, к той теме, с которой пришла в музей.
- Что с жильем? – перебил ее я. – Может, мы чем поможем.
- Холодно, особенно по утрам. Говорят, у вас в музее можно разжиться дровишками, а то печку топить нечем.
- Вера Ипполитовна, что вы делаете из чепухи проблему. В лесопарке есть упавшие березы, берите сколько угодно. Только надо их разделать на дрова; мы вам поможем.
Хозяйка дачи мило удивилась тому, что так быстро решилась ее проблема с дровами, и от души благодарила. Мне же хотелось поближе узнать новых художников кисти и пера. Интересовал больше Джемс как поэт, которого я совершенно не знал, а тот во время чаепития почти не сказал ни одной фразы, кроме предупреждения маме, опасаясь, что она может неэтично распоясаться для первой встречи. Прощаясь, они пригласили меня в свободное время посетить их деревянный домик.
И вот я на даче Араловой в гостях у Паттерсона. Джемс встретил меня на крылечке и ввел в дом. И я заметил, что на его голове, покрытой темными, как смоль, барашками,  уже немолодого человека еще не тронула седина ни единой завитушки.
Мы сидели в складных креслах, разговор поначалу не клеился, говорили о разных разностях и, даже о том, где живет абрамцевская русалка.
- А разве такая есть? – спросил удивленный поэт.
- Я вот все хочу в стихах написать о ней, да не получается. То ли она в облике тритона, с головой, похожей на человека, и очень мала (таких в реке много), то ли она имеет человеческий облик и тогда… – я сделал паузу, –   тогда – это сказка. В Абрамцеве, куда ни глянь, все сказочно, и поэтому писать об абрамцевских явлениях природы и рукотворных делах человека, –  превращается в сказку. А это нужно делать тонко и, главное, –  умело.
- Вы, Иван Алексеевич, я понял, пишите в стихах? – задал вопрос Паттерсон.
- Я варю в своем котле кашу, которую почти никто не ел, кроме близких моих друзей, потому что стесняюсь давать ее знающим людям. И вот эта каша, может быть, и вкусная, лежит до поры и портится, киснет, а время-то уходит,  и каша та уже никому не по нутру и тот, кто ее варил, сам остался голодным.
- О какой каше вы говорите, наверное, о творческой?
- Да, конечно.
- Тогда, давайте вместе, –  предложил он,  – посмотрим ваши творения, я же, как-никак,  литературный институт окончил и считаюсь профессионалом.
- Заранее благодарю, но я приду к вам, если можно, через неделю, принесу свежую почеркушку.
Почеркушку, я имел в виду поэму из детских лет «Росы детства», написанную мной в течение трех дней  в охотничьем домике в грибную пору августа 1985 года. В отрочестве и начальные юношеские годы я писал стихи и затем, как отрезало, 25 последующих лет не написал ни строчки, и была, как говорится, аллергия на стихи. И вот однажды пришла мысль написать о детстве и, главное,  – в стихах. Какая-то буря налетела на меня, и я, уехав с Ириной-женой в военное охотхозяйство, что за Селковым, которое было в подчинении моего дяди – генерала генштаба, там, в тишине леса, на виду у домашней крысы, шуршащей в мусорной корзине в поисках лакомства, предавался незабвенным годам военного детства.
Рукопись, отпечатанную на машинке, я принес, как договорились, и он, тут же при мне, стал читать, постоянно поднимая на меня довольный взгляд; иногда останавливался и говорил, что ту фразу он бы переделал. Я показал ему четверостишие, над которым долго мучился, и до сих пор не удовлетворен содержанием одного стиха. Джемс задумался и сказал:
- Оставим это до завтра; приходите к вечерку, поглядим.
Паттерсон внимательно прочитал поэму и, сделав в отдельных местах свои отметы, написал на обороте последней страницы, что поэма актуальна, отвечает духу времени и что, главное, – ее можно печатать.
На мои вопросы он отвечал лаконично и только в рассказе о своем творчестве много говорил о том, что морская служба, лирика моря, сделала его поэтом. Привитая с детства любовь к морю, указала подростку путь в Нахимовское училище, а затем, окончив Высшее военно-морское училище, связал свою судьбу с морской службой, о которой писал в стихах. Это увлечение привело Джемса в Литературный институт им. А.М. Горького; он стал профессиональным поэтом, автором нескольких стихотворных сборников и книг.
В подтверждении своего рассказа он подошел к книжной полке, выбрал небольшую книжечку синего цвета и,. улыбаясь, произнес душевно:
- Я хочу подарить вам на память частицу моего творчества, одну из последних книг, – Залив Доброго Начала, и он написал на чистом месте титульного листа: «Ивану Алексеевичу Рыбакову с добрыми чувствами дарю мою морскую книгу, в которую вошли и стихи о художниках. Д.Паттерсон».
Джемс с братом постоянно в летние месяцы жил на даче, изредка выезжая по делам в Москву. Он наслаждался абрамцевской природой и духом Абрамцева, внушенным ему, вероятно, с детства мамой-художницей, которая, наконец-то, обрела свой угол в знаменитой национальной творческой житнице рядом с великими. Поэт частенько бывал в окружении близких на открытиях выставок, творческих вечерах и всегда говорил возвышенно об Абрамцеве, называя эту землю родной, дорогой и вечной.
… И вдруг – он исчез вместе с мамой и братом. Приходили разные мысли в голову, ведь это случилось в 90-е лихие годы. Встречаясь с людьми, которые знали Джемса, и которых знал я, говорили, что он уехал в Америку и там умер, и это мнение держалось до некоторых пор, пока не дал ответ случай. В информационной программе из США по телевизору увидел я человека, похожего на Паттерсона, но значительно постаревшего. Да, и как не постареть, прошло не менее 25-ти лет. «Это – Джемс!»  –  сказал я себе. А встретившись с моим другом, местным поэтом, Николаем Братишко, который был в хороших отношениях с Томом, подтвердились окончательно мои догадки о том, что Паттерсон живет уже несколько лет в Соединенных Штатах и никогда не умирал.
Недавно по телевизору я снова увидел старого, морщинистого лицом, русского поэта-моряка с американскими негритянскими корнями, Джемса Ллойдовича Паттерсона, которому, сказали, исполнилось 80 лет. «Появится ли он уже, – подумал я, – на своей, ставшей когда-то родной, Абрамцевской земле?»


О композиторе В.И.Агапкине и его
марше «Прощание славянки»

Юрий Степанович Буров, человек моих лет, художник и непоседа, любитель поговорить «не о пустяках», зашёл ко мне в гости, как всегда, выпить чашку чая, заваренного на родниковой воде. Он не любит чая ни с вареньем, ни с молоком и тем более – с коньяком, - только крепкий горячий с мёдом.
Приятель застал меня за телевизором, показывающим парад на Красной площади в честь разгрома немецких войск под Москвой. Я предложил ему присесть в кресло, а сам ту же минуту, не говоря ни слова, вышел, поставить на плиту чайник. Когда же вернулся в комнату, с «площади» уже уходил сводный оркестр и уносил торжественно – величественные звуки марша «Прощание славянки». Звучал густой голос диктора: «Этот марш сопровождал военный парад 7 ноября 1941 года, когда войска с Красной площади прямо уходили на бой с коварным и грозным врагом; тогда оркестром дирижировал Василий Иванович Агапкин, автор знаменитого марша!»
Почти одновременно со словами диктора Буров повернулся ко мне и сказал:
- Я бы добавил, - этот марш был главным бойцом и героем на фронтах великой войны. А мне приходилось встречаться с человеком, который хорошо знал Василия Агапкина.
И он начал рассказывать о недавно почившем в бозе Борисе Михайловиче Рузакове, баянисте и старейшем преподавателе местной музыкальной школы, о том, как судьба свела талантливого паренька с выдающимся музыкантом и дирижёром.
Тем временем засвистел чайник, и мы перешли в столовую, чтобы насладиться ароматным напитком.
За чаем разговор оживился.
- Василий Иванович, - сказал Буров, - жил здесь в собственном доме, а Борис, видишь ли, ходил к нему обучаться серьёзной игре на баяне.
От Юрия Степановича узнал я, что Борис Михайлович выходец из потомственной семьи гармонистов. Его дед ещё играл на тальянке, небольшой гармошке – однорядке; отец имел хромку – двухрядку и пользовался большим успехом у девчат и парней как незаменимый в престольные праздники и на посиделках длинными зимними вечерами. От отца и сын стал «потихоньку наяривать», подбирая на слух плясовые мелодии. А когда подрос, и отцовская гармонь в руках молодого самоучки запела вдруг по-иному, выпросил у родителей баян.
- Однажды, - продолжал гость, - когда Борис играл в пионерском лагере «Славянку», к нему подошёл незнакомый мужчина, и, наклонившись, на ухо сказал: «Молодой человек, вы берёте не верную ноту; в данном месте надо брать си-бемоль». Боря, как мне говорил сам Борис Михайлович, возмутился и резко ответил, мол, - вы, что Агапкин (?) указываете мне, как надо играть!» И мужчина сказал: «Да, я – Агапкин Василий Иванович». Конечно, Борис опешил от неожиданности и отложил в сторону баян. А незнакомец взял инструмент и заиграл, да так, что все, кто был у костра, замерли от удивления и уставились на виртуозного баяниста. Когда же тот закончил, начальник лагеря объявил: «Ребята, марш «Прощание славянки» исполнил на баяне композитор Василий Иванович Агапкин, автор этой замечательной музыки».
Так они познакомились, и композитор пригласил Бориса в свой дом на улице Береговой, что напротив музея в Абрамцеве, через речку Ворю.
Тот воспользовался приглашением и стал ходить к нему в удобные дни, набираться навыков профессиональной игры.
О дирижёре и, тем более, - о композиторе Агапкине в СССР почти ничего не знали, мало написано, а музыка марша «Прощание славянки», как и вальс «На сопках Манчжурии», стала по-сути народной. Спроси сегодня молодого человека, кто написал эту музыку(?), не скажет, да, пожалуй, и наш брат – ровесник в большинстве своём тоже никакого понятия не имеет об Агапкине. Поэтому я рассказываю о нём со слов Бориса Михайловича, который всё, что знал о нём, сохранил на всю жизнь. Ему он обязан и как наставнику, и как человеку, который увидел в нём музыканта, и оказал непосредственную помощь при поступлении в музыкальное училище.
От своего  первого наставника Борис узнал много интересного. Родился Василий Иванович на Рязанщине в крестьянской семье. Когда Вася был ещё несмышлёнышем, семья перебралась в Астрахань, а в 9 лет он лишился родителей и осиротел; нищенствовал, просил милостыню на папертях в храмах. И тогда он почувствовал тягу к церковной музыке, а пастуший рожок превращал в музыкальный инструмент: он у мальчонка не играл, а пел задушевные песни.
Бывало за чаем, - говорил мне Борис Михайлович, - выпив пару рюмочек водки, вспоминал пожилой музыкант, как он в детстве научился делать из сочных ивовых прутьев весной разные свистки и свистульки и раздавал их своим уличным ребятишкам, затем собирал этих «гавриков» на лужайке, выходил вперёд и настраивал ребячье разносвиристелье в единый приятный для слуха лад, похожий на оркестровый. Как-то по улице проходила рота солдат с оркестром и, заметив «музыкантов», командир остановил солдат, а «дирижёра», что с пастушьим рожком, капельмейстер попросил сыграть какую-нибудь мелодию. Вася понравился солдатам, и его взяли в роту, дали корнет, трубочку, которую он быстро освоил и стал корнетистом оркестра пехотного полка. Старик – музыкант научил мальчика извлекать на корнете мелодии Глинки, Чайковского, Шопена … В 15 лет Василий устроился вольнонаёмным корнетистом в Аварский резервный батальон на Кавказе и в течение четырёх лет играл в полковых оркестрах, незаметно для себя освоил игру на трубе.
Двадцатый век Агапкин встретил в царской армии штаб – трубачом запасного кавалерийского полка. Волей судьбы он оказался в Тамбове, где женился на портнихе, и в 1911 году, как талантливого самородка, его приняли в городское музыкальное училище, которое он окончил и стал профессионалом.
1912 год для 28-летнего Василия Агапкина оказался знаковым. Шла Балканская война, которая всколыхнула весь славянский мир в борьбе за полное и окончательное освобождение от турецкого ига. Эти патриотические настроения переживали и русские женщины, когда провожали своих мужей, сыновей и братьев на помощь братскому болгарскому народу.
Он видел, как провожали с площади железнодорожного вокзала добровольцев и новобранцев, как переживали матери и жёны, расставаясь с дорогими людьми; как долго не отпускала молодая девушка своего возлюбленного и молча стояла в слезах и тревоге на перроне, глядя на уходящий в серый туман эшелон. Всю последующую ночь он думал и об этой девушке, и о ребятах, идущих на бой за справедливость.
Утром его осветил солнечный луч вдохновения … То был импульс Божественной силы, который вызвал к жизни внутреннюю энергию, сопровождаемую, дивными звуками. Они наплывали, бились в сердце, выскакивали из груди наружу … И он, как безумный, бросился в полк, к музыкантам. В одно мгновение набросал нотные знаки, в считанные минуты музыканты разыграли партии на корнетах, кларнетах, тромбонах, трубах, басах; не прошло и часа, оркестр уже играл новую, ранее неизвестную мелодию марша, который сразу же покорил всех слушателей своим необыкновенным патриотическим звучанием.
«Это – прощание славянки! – во весь голос объявил Василий. - Я видел вчера, как она провожала своего любимого на ту южную войну, а вместе с ним – эшелон с добровольцами».
Марш так и назвали – «Прощание славянки». Всё самое высокое, что есть в русском духе, слилось в потрясающей национальные чувства музыке. Здесь и горечь разлуки, и слёзы отчаяния, и радость победы, и необычная страсть и жажда жизни; здесь вся православная Русь.
В 1913 году марш был исполнен на смотре духовых оркестров, и его быстро подхватили военные музыканты; он шагал в ногу с русскими отрядами на фронтах Первой мировой войны; под звуки победоносного марша брали неприступные высоты бойцы Красной гвардии. Поэты писали стихи на музыку марша. Тут были и монархисты, и представители белого и красного движения, но всех их объединяло одно – Родина, Женщина – мать, за которую, как пелось на слова поэта А.Мингалёва:
«Все пойдём на смертный бой.
Встань за веру, Русская земля!»
Говорят, и Блок писал под «Славянку», что-то в духе, - «Петроградское небо мутилось дождём».
После революции Василий Иванович служил в Красной армии. Трубачёв говорил, что его приглашали  в ГПУ, и даже сам Ф.Э.Дзержинский разговаривал с ним, - может ли он сформировать революционный оркестр (?), на что тот ответил: «Дайте только свободу в подборе музыкантов, они все разбежались после 17-го года, кто куда …» «Как это понимать?» - спросил Феликс Эдмундович. «А вот так извольте понимать: одни ходят в анархистах, другие - в монархистах, третьи – Бог знает где, а все они со мной служили на германской в русской армии трубочами да барабанщиками, они ведь не из богачей; теперь могут послужить родному русскому человеку, свободному гражданину России, время пришло». «Ну что же, - сказал Дзержинский, - если верить твоим словам, а я тебе верю, значит, можно поверить и твоим товарищам – музыкантам. Дерзай, Василий!»
В те грозные годы Агапкин многих музыкантов спас от явного голода и нищеты, а, может быть, даже – от расстрелов. В короткий срок он собрал настоящий боевой оркестр и на смотре занял первое место. Его с оркестром пригласили в Москву, и марш «Прощание славянки» исполнялся на всех форумах, при встречах и проводах высокопоставленных лиц, на массовых мероприятиях; он исполнялся в концертах, в парках и стал любимым маршем миллионов, чуть ли не гимном героических свершений народа.
Агапкин с оркестром провожал в последний путь В.И.Ленина; в 1928 году организовал духовой оркестр для беспризорников; в 1938 году он участвовал в работе по усовершенствованию боя часов на Спасской башне Кремля. Когда началась Великая отечественная война, Василий Иванович, получив звание военного интенданта первого ранга, был назначен начальником духовых оркестров отдельной мотострелковой дивизии имени Ф.Э.Дзержинского. В этом звании он и дирижировал сводным оркестром на Красной площади 7 ноября 1941 года, когда войска с парада уходили на битву за Москву.
Тогда ему было уже около шестидесяти и вот, что мне сказал Борис Михайлович: он как дирижёр стоял на высоком дощатом помосте. Был сильный мороз, шёл снег. После того, как прошла пехота, нужно было посторониться, чтобы пропустить конницу, артиллерию, танки. Но никак не мог сдвинуться с места старый дирижёр. От сильного мороза Василий Иванович закоченел, намертво примёрзли к помосту сапоги. Музыканты стали отдирать их, а один из капельмейстеров подставил ему своё плечо и тот медленно спустился с помоста вниз.
«Представьте себе, - гордо заявлял мне Борис Михайлович, - ведь музыка марша, как в родной дом, вошла в наши поезда дальнего следования; это что-то да значит! До сих пор не сходит!»
Последние годы Агапкин постоянно жил в Хотькове, где от его домика до музея «Абрамцево» – рукой подать. Он ходил туда незаметным и незамеченным со своим пёсиком, насвистывая старые мелодии своих же сочинений. До старости, а он ушёл со службы в 72 года, ездил электричкой в Москву, но ни разу не был в оркестре. Незаслуженная, как он считал, «предательская», отставка была для него смерти подобна, и только бесконечная преданность военно-патриотической музыке вела его в столицу. Теперь он гулял по Москве, и ноги сами вели его к Петровке; там, в уютном садике «Эрмитаж», - вся его жизнь. Ведь он отдал музыке 61 год. Он написал более сотни маршей, вальсов и песен. Многие из них, как «Волшебный сон», «Голубая ночь», «На берегу Чёрного моря», «Любовь музыканта» в то время были любимыми мелодиями.
Юрий Степанович замолчал, и после небольшой паузы, продолжал:
- Вот, пожалуй, и всё, что мне поведал о нашем почти забытом выдающемся земляке покойный Борис Михайлович. Он не терял связи с ним до самой смерти в 1964 году, 80-ти лет от роду. Рузаков же, незадолго до своей кончины, говорил, что хорошо бы увековечить имя Агапкина на нашей земле, в Хотькове: поставить памятный знак с барельефом композитора и начертать ноты из марша «Прощание славянки», а улицу Береговую, где ещё стоит деревянный дом, в котором он жил, переименовать в улицу «Композитора Агапкина».*
*Идею Б.М.Рузакова об увековечивании памяти В.И.Агапкина на хотьковской земле подхватил Ю.С.Буров, который обратился в местный орган власти с предложением установить памятник или памятный знак Великой Музыке, благо на то имеются скульпторы в городском поселении; необходимо лишь сделать доброе дело.
На чёрном фоне серебристыми буквами выведены слова: Сей памятный знак есть почтейнешее подношение жителей Хотькова вековому юбилею марша «Прощание славянки» Василия Агапкина, великого сына России. В левом верхнем углу доски портрет В.И.Агапкина в форме полковника, а слева – ноты первой фразы марша.
 Однако, слова и мысли активиста не дошли до заинтересованных лиц; в начале ему отказали в местной администрации; затем он поехал в Москву, встретился с руководителем департамента по культуре С.А.Капковым, в результате получил тоже отказ. Он обращался к известным в стране людям ему знакомым, которые со своей стороны могли бы нажать на очерствелые души чиновников. Переписав немалое количество писем в разные инстанции, дело дошло до администрации Президента; снова спустили обращение в местные органы… Наконец, более трёх лет хождения по мукам увенчались успехом. Под Новый 2015-ый год на огромном камне красного гранита появилась мемориальная доска, изготовленная по проекту самого Ю.С.Бурова.
 От себя скажу:  это было бы замечательным подарком благодарных земляков – хотьковцев к 100-летию неувядающей музыки марша «Прощание славянки» и его создателю, Василию Агапкину.
- Ты прав, - одобрительно сказал я, - да и покойному Борису Михайловичу надо отдать должное, что он сохранил добрую память о замечательном дирижёре и композиторе и передал тебе свои воспоминания о нём, а ты рассказал мне. Хорошо бы «услышали» о нашем этом разговоре районные руководители, общественные организации и политические партии, которым, пожалуй, небезразлична прошлая история района.
- А марш №1 (так его называл старик), - перебил Буров, - должен звучать всегда и везде, на всех праздниках и массовых мероприятиях. Ведь, не случайно, поэт Иосиф Бродский, Нобелевский лауреат, предложил «Славянку» сделать национальным гимном Российской Федерации.
- Да, это было на самом деле, он просил Растроповича передать его предложение Правительству новой России. Можно ли сомневаться, какие чувства пробуждает эта музыка в русском человеке. Я помню, когда мне посчастливилось быть на празднике славянской письменности и культуры в Смоленске, лет 25 тому назад, я впервые вживую услышал этот марш.  В переполненном зале драматического театра после проповеди – речи митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, нынешнего Патриарха Московского и Всея Руси, раздался колокольный звон, затем на сцену вышла молодая женщина в русском платье и чистым звонким голосом произнесла: «Встань за веру, Русская земля»! Все, кто находился в партере, амфитеатре, на балконе, в ложах, - везде, встали. Звучали величественные звуки, а торжественные патриотические слова доходили до каждого. Пела неповторимая Татьяна Петрова. Долго не смолкали откровенные аплодисменты. Одухотворённые и возбужденные участники форума кричали: «Браво, браво! Русь православная, Слава, Слава!»
- А помнишь, - добавил Буров, - по инициативе музея в Абрамцеве Татьяна Юрьевна давала концерт в старом здании кинотеатра «Юбилейный»? И тоже – в конце торжественная песня «Прощание славянки». Какой это был всеобщий восторг! Знаешь, всё – таки, я думаю, надо действительно дать постоянную прописку этой музыке; ведь, разве не продолжается грязная война против славян, да и против русских как старших братьев в семье славянских народов.
- … И не только …

Незабываемое.

Есть события и вехи на жизненном пути, которые не стираются из памяти ни при каких обстоятельствах. О некоторых из них я хочу рассказать.
Лет тридцать пять назад, в пору нашей с Вячеславом Васильевичем молодости, когда меня утвердили директором Государственного историко-художественного и литературного музея-заповедника «Абрамцево», Витушкин стал редактором районной газеты.
Молодой редактор продолжал идейную линию предыдущего опытного и пишущего журналиста Анатолия Диенко, но стоять на месте он не привык, сердце подсказывало идти дальше, и это ему удавалось. Он влил, так сказать, в старые меха молодое вино, и в газете стали появляться интересные очерки, рассказы, стихи, - своего рода литературная страница, затем литературно-художественные и исторические творения местных авторов формировались в отдельные вкладыши, что заинтересовывало читателей, росла подписка, увеличивался тираж.
Готовясь к Олимпиаде-80 по культурной программе, в которую был включён музей-заповедник «Абрамцево», я был обеспокоен благоустройством туристической тропы.
Все, кто приезжали московской электричкой в Абрамцево, сходили на одноимённом полустанке и шли через глухой монастырский еловый лес узкой тропой, заросшей на добрую половину крапивой и чертополохом.
Весной, в распутицу, летом после дождей, и мокрой осенью проход по тропинке затрудняли отдельные мочажины и лужи, а по глинистому отшлифованному полотну ноги скользили, как по льду. Зимой снег заволакивал всю тропу так, что не пройти и не проехать. Знающие люди, собираясь в Абрамцево, осенью одевали резиновые сапоги, зимой – валенки. Только в погожие летние дни можно было пройти по тропе в ботинках или туфлях.
Тропа пересекала два глубоких оврага: один у полустанка, а второй на выходе к речке Воре. В том овраге журчал ручеёк воды, наполненный разными жидкими отходами, спускаемыми психиатрической больницей, расположенной в двухстах метрах от лесного массива, и дач художников, разбросанных по высокому лесному склону оврага.
Я понимал, что тропу надо срочно благоустраивать, так как в музей потянутся людские толпы. Архитекторы уже проработали проект, составили смету расходов и, думалось, надо бы только работать, пока идут солнечные летние деньки; да вот загвозка, - как сыскать на ту ломовую работу здоровых парней. И сколько не занимались мои помощники подбором рабочей бригады, ничего не получалось. Одни предлагали работать техникой, других не устраивала зарплата, третьи, посмотрев на объёмы, говорили, что это, мол, им не под силу, «ищите негров».
В расстроенных чувствах я сидел в кабинете редактора газеты «Вперёд» и рассказывал:
- Комиссия приедет смотреть, как идёт подготовка культурной программы, а что мы скажем о благоустройстве? Ведь один из главных объектов – тропа от железнодорожной станции через лес протяжённостью полтора километра. Конечно, можно сослаться на Хотьковский исполком, его же территория, а я по согласованию с Министерством культуры решил тропу взять на себя.
- Не отчаивайся, - послушав мои вопли, сказал Вячеслав Васильевич, - поможем, у нас есть ребята-комсомольцы, которые работают в летний период на строительстве в совхозах за копейки, а тут…
- Деньги… и немалые, - перебил его я, - только бы работали добросовестно и качественно.
- Будут работать! – твёрдо сказал редактор.
На следующий день человек пять крепких парней стояли перед директорским домиком в музее. Старший Сергей, назвавший себя бригадиром, завёл разговор по существу, и мы заключили письменный договор на производство работ. На всё отводилось не более двух месяцев.
К работе приступили, не раздумывая, в тот же день, сделали разметку ширины тропы, подготовили необходимый инструмент и инвентарь, и начали «пробивать корыто» в земле для щебня и песка.
Ребята оказались настолько активны, что не нам пришлось «подгонять» их, а они «не слезали» с нас, требуя то транспорт, то строительные материалы, которые из-за нерасторопности музейного снабженца или бумажной волокиты с поставщиком продукта поступали не вовремя, задерживал щебёночно-песчаный карьер, находящийся от музея в 20 километрах.
Бывали сбои и в транспорте. Основной же объём на девяносто процентов производился вручную: лопаты, тачка, лом, топор… - вот испытанные «механизмы» - в сильных и умелых руках становились незаменимыми и несравнимыми ни с какой-либо машиной в определённой трудовой обстановке.
Да и в самом деле, никакая существующая по тем временам техника, не говоря уже об автомашине, не могла бы пройти среди вековых богатырских елей, а из двух глубоких, поросших деревьями, оврагов даже самый мощный танк, казалось, не смог бы самостоятельно выбраться.
Вот почему многие, кому я показывал объект, не брались за ту неблагоприятную работу. Ребята же, рекомендованные Витушкиным, не побоялись трудностей и умело с искусной выдумкой взялись за дело. Вячеслав Васильевич не был, как говориться, посторонним наблюдателем, не только интересовался, как идёт благоустройство пешеходной тропы, но и сам, бывало, засучив рукава, помогал молодёжи. Ему ведь в те годы было не более тридцати пяти; ещё играли силёнки и душевный настрой.
Мы чаще стали встречаться то в музее, то в редакции. Мне доставлял огромный интерес общаться с первым журналистом района, и вместе с тем я ощущал внимание с его стороны к постоянным музейным «болячкам», которые то и дело проявлялись, как грибы, после дождей.
Тем временем ребята творили чудеса, работая полный световой день не менее, чем по 15 часов. Они где-то раздобыли старенькую, но вполне упитанную лошадёнку с роспусками для перевозки грузов и возили на тропу все стройматериалы. Работа пошла значительно быстрее и главное, - не было никакой порчи леса; новая пешеходная тропа словно опускалась с небес на землю. Мальчик, как звали старого жеребчика, был послушной скотиной и хорошо проявил себя при доставке брёвен и досок на сооружение лестниц через овраги и моста через речку Ворю.
В свободное от работы время ребята собирались в музее, и мне доставляло удовольствие общаться с ними, проводить экскурсии, рассказывать разные версии о происхождении Абрамцева. С охотой я рассказывал и редактору о большой реставрации, «о работе века», как её называли музейщики, и он порекомендовал мне писать о прошлой и настоящей жизни, о будущем знаменитого дворянского гнезда, ставшего государственным музеем-заповедником республиканского значения.
Пешеходная тропа мало по малу принимала тот вид, каким её представляли архитекторы. Электромонтажники не заставили себя ждать, и вот уже тёплым июльским вечером под неброский желтоватый свет лампионии Вячеслав Васильевич первым вместе с ребятами прошёл по новой лесной тропе. Я был искренне доволен, что благоустройство завершено к приезду комиссии по приёму музея-заповедника.
Мне льстило неравнодушие Витушкина ко мне, и однажды за чаепитием в Абрамцеве я показал ему в присутствии нескольких приближённых человек свои наработки: путевые заметки и очерки, написанные в поездках по Аксаковским местам в Татарии, Башкирии и Оренбуржье, рассказы и стихотворения, главы из книги о художнике и поэте Павле Радимове.
Забегая вперёд, скажу, что многие из тех вещей в дальнейшем появлялись на страницах районной газеты, тираж которой под неослабным оком редактора год от года увеличивался и достиг небывалой величины – 30 тысяч экземпляров. Как редактор Вячеслав Васильевич со свойственной ему интеллигентностью и тактом с пониманием относился к моему будущему печатному слову, старался не вымаривать отдельные места и фразы, оставляя целостным авторский стиль и внутренний почерк.
Кабинет редактора был своего рода творческим кабачком, где всегда можно было кого-то встретить. Я познакомился там с писателем Вячеславом Шугаевым, искусствоведом и художником Владимиром Десятниковым, заслуженным работником культуры Алексеем Дороховым, сблизился с поэтом Анатолием Чиковым.
Когда я покинул службу в музее и был предоставлен самому себе, Витушкин предложил мне печатать статьи, очерки и рассказы в еженедельной газете «Сергиевские ведомости». За четыре года работы в газете были напечатаны около 80 материалов о выдающихся людях и деятелях русской и советской культуры, которые в основном составили книгу «Силуэты Абрамцева».




Здесь памятник
- дерево, поле, река
Первые упоминания об Абрамцеве восходят по некоторым сведениям к XIV веку. Другие данные, а они являются письменными документами, восходят к XVI веку. В Писцовых книгах Московского государства есть упоминание о «пустоши Обрамково».
Посетители усадьбы, да и не только посетители, часто задают вопрос о происхождении понятия «Абрамцево». Происходит ли этот топоним от конкретного лица, конкретного человека, или же Абрамцево названо по существующей местности?
В известном словаре В. Даля есть слово «обрамок»: «Обрамок  края пожень, к лесу, к пригорью с родниками, мочажинами. Эти слова наводят на мысль, не от русского ли корня рамо, т. е. плечо, вышло... Не отсюда ли и наше раменье, оплечье пашень, чернолесье в конце пашень и пожень, кои все почти образовались из расчисток и обрамлены лесом?»
Спасаясь от ордынского ига и набегов восточных варваров, люди, жившие в южных районах Руси, уходили по большим и малым рекам на Север, находя там глухие, укромные уголки, недоступные для врагов, осваивали их. Чаще всего это были холмы среди непроходимых (монастырских) лесов, обрамленных с двухтрех сторон рекой и защищенные лесом. Это и есть обрамок. Видимо, отсюда и происходит название местности  Обрамково. Так долгое время называли Абрамцево, пока в конце XVIII  начале XIX века окончательно не утвердилось его современное название.
Архитектурнопланировочные контуры усадьбы в том виде, в каком она дошла до наших дней, заложены в 6070х годах XVIII века тогдашним владельцем «сельца Абрамкова» Ф. И. Головиным.
Федор Иванович Головин происходил из старинного дворянского рода, его предки занимали видные посты в государстве. Головины считались крупными землевладельцами. Отец Ф. И. Головина, Иван Иванович Головин, дослужился до чина окольничего и при Петре I, к началу нового, XVIII века имел около 900 крестьянских дворов. Федор Иванович был двоюродным племянником первого российского графа, первого орденоносца св. Андрея Первозванного, отца российского кораблестроения, генераладмирала Федора Алексеевича Головина, с кем иногда по ошибке связывали судьбу тогдашнего Абрамцева.
Федор Иванович благодаря родственным связям тридцатилетним человеком был определен в школу математиконавигационных наук, затем закончил морскую школу в Ревеле, служил в роте морских гвардейцев, откуда в чине унтерлейтенанта флота и возрасте 52 лет вышел в отставку. Поселившись в Абрамцеве, он в течение полувека обживал и устраивал свое поместье. Одно из последних упоминаний о Головине относится к документам 1773 года, когда ему было около ста лет. Жена же, Ирина Анисимовна, пережила Федора Ивановича на 10 лет.
Головины основательно обустроили усадьбу. Они построили барский дом, сформировали основные параметры усадьбы и вотчины. Тогда же был создан генеральный план и заведена межевая книга.
Начиная с 1783 года Абрамцево сменило нескольких владельцев. Сорок три года, с 1797 по 1840й, имение принадлежало Лариону Васильевичу Молчанову. В экономическом описании Дмитровского уезда за 1800 год говорится: «Сельцо Абрамково и деревни Быкова и Мутовки Титулярного советника Лариона Васильевича Молчанова. На правом берегу реки Вори дом господский деревянный об одном этаже с мезонином и при нем сад с плодовитыми деревьями. Быкова и Мутовка  деревни  на правой стороне той же реки Вори, коя в жаркое время имеет ширины 3 сажени, глубины 1 аршин, в ней рыбы: щуки, окуни, плотва. На оной стоит мучная мельница о двух поставах и действует во всегодичное время для крестьянского употребления и в соседственные имения. Вода к употреблению людям и скоту здорова. Лес строевой: сосновый и еловый; дровяной: ольховый, кленовый, березовый и орешник, а частью дубовый. В том лесу бывают набегом звери: волки, лисицы, белки; налетом птицы: тетерева, рябцы, куропатки и прочие. Грунт земли иловый с песком к урожаю ржи, ячменя, гречи, овса, льну, конопли, пшеницы и к произрастанию сенных покосов средственный. Крестьяне упражняются на пашне и возят для продажи в Москву дрова. Женщины же прядут лен, посконь, шерсть и ткут холсты. Зажитком средственные».
В 1841 году у Варвары Ларионовны Молчановой имение приобрел Василий Васильевич Неведомский и в конце 1843 года «...сельцо Абрамково, с деревнями Быковой и Мутовками, при реке Воре, с господским немалым домом, с регулярным садом, прудами и рощами», как сообщалось в тогдашних газетах, купил Сергей Тимофеевич Аксаков (17911859), в прошлом цензор и театральный критик, директор Межевого института, в будущем  писатель, создатель знаменитых книг «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова внука».
Аксаковы владели усадьбой до 1870 года. Дочь С.Т. Аксакова, Софья Сергеевна, продала имение С.И. Мамонтову (1841 1918). При Аксаковых территория имения составляла 408 десятин, в том числе лесов 218 десятин. Мамонтову досталось 295 десятин, так как часть строевого леса (113 дес.) была ранее куплена одним из промышленников (видимо, В. П. Аигин из Софрино) для Мытищинского вагоностроительного завода
При Мамонтовых в северной части имения был построен Культурный поселок, как теперь называется тот комплекс, где размещались гончарные и столярнорезчицкие мастерские со школой ученичества для крестьянских детей окрестных деревень. Из них вышли затем и знаменитые художники, а Василий Петрович Ворносков из деревни Кудрино создал свой неповторимый резной образ, элементы которого теперь можно частенько увидеть в работах многих современных художников.
Мамонтовы владели усадьбой до 1918 года, затем она была национализирована, и 11 августа 1920 года отдел музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса постановил: «Принять Абрамцево в ведение отдела и устроить в нем музей--усадьбу. Утвердить смету на 70 тысяч рублей на устройство музея».
Подмосковная усадьба «Абрамцево» известна как памятник национальной словесности, театра и изобразительного искусства.
Учитывая то обстоятельство, что основную часть музейной коллекции занимали произведения художников, музей был переименован в 1977 году  в Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево».
Если в музейной коллекции начале 20х годов было не более 1000 единиц хранения, оставшихся от Мамонтовых и художников, то в настоящее время коллекция насчитывает около 30000 единиц.
Главным экспонатом музея является сама усадьба, чудом сохранившаяся за годы советской власти, значительно потревоженная, потрепанная, многое утратившая, но в основе своей оставшаяся русской усадьбой XVIIIXIX веков.
Настало время лечить изуродованный болезнью, но еще упорно сопротивляющийся внешним условиям сложный организм усадьбы. Эта работа началась в 1977 году. «Терапевтические» методы, ежегодные «инъекции» местного характера уже не помогали. Они полностью себя исчерпали, необходимо было «хирургическое» вмешательство. И научный коллектив музея решился пойти на эти крайние меры. Совместно с институтом «Спецпроектреставрация» была разработана комплексная программа изучения, реставрации (восстановления) и музеефикации Абрамцева. Причем в поле зрения оказались не только сохранившиеся памятники на территории усадьбы, но и мемориальные и памятные места в окрестностях Абрамцева стали предметом научного изучения.
Таким образом, на основе комплексного подхода была создана генеральная схема развития музея-заповедника, а территория заповедной зоны определилась на первом этапе в 160 гектаров, на втором (после передачи музею дома отдыха «Абрамцево»)  в 240 гектаров. Комплекс проблем, которые встали перед специалистами, состоял в определении границ заповедной зоны, наиболее ярких памятников и памятных мест, объектов музейного показа, их изучении и подготовке к реставрации, изучении лесопарковой зоны, водного и воздушного бассейна, флоры и фауны, в создании генеральной схемы развития и на этой основе реставрации существующих и восстановлении утраченных объектов усадьбы, музеефикации усадебного комплекса и всей заповедной зоны. Вместе с тем предусмотрена организация современных туристско-экскурсионных структур, туристских маршрутов.
Особое внимание занимала лесопарковая зона, сохранение экологически чистыми зеленого, водного и воздушного бассейнов.
Проектом реставрации насаждений заповедника парковолесоустроительной экспедицией определена площадь в 293 гектара, на которую накладывается вся заповедная зона.
Выявляя памятники и памятные места на территории заповедной зоны, рассчитывали на то, что они станут посещаемы туристами и экскурсантами. Таких объектов выявлено более 70. И в этой связи полагаем, что не только пять-шесть строений в усадьбе являются объектами музейного показа, но все памятные места на территории заповедника, так как они являются значительной частью мемориальной зоны.
Музеефикация в нашем понимании есть исторически достоверное воссоздание того времени и той атмосферы, которые окружали обитателей усадьбы в прошлом  восемьдесят, сто и более лет тому назад. Музейзаповедник потому и соответствует своему назначению, что он включает в музейный показ природные территории и объекты. Здесь памятником может быть дерево, поле, река...
Важнейшим местом в возрождении старой усадьбы является Культурный поселок Мамонтовых, в котором до 1988 года был дом отдыха. Разработан проект воссоздания Культурного поселка, где должны функционировать гончарные и столярно-резчицкие мастерские, школа ученичества, фондохранилище, магазин-салон и ряд хозяйственных строений.
В этой связи важны разные формы деятельности: традиционно музейные и новые, нетрадиционные. Их в наших условиях вполне достаточно, только бы не мешали  памятникоохранные и государственные органы. Немалую роль здесь может играть местная власть. Заинтересованность местных органов управления в развитии музейного дела позволяет создавать определенный духовный фон, на котором активно развивается экономическая жизнь. Там, где это понимают, дела идут гораздо успешнее. К сожалению, Абрамцево не может похвастаться благопристойным к нему отношением районной администрации.
Земельная лихорадка, дачное и индивидуальное строительство буквально захлестнули сильных мира сего и новых рукоположенных управленцев. Двух и трехэтажные особняки площадью по 400700 м2, строящиеся в пределах охранных зон уже «наступили на пятки» музею-заповеднику и того гляди посадят его в свой каменный мешок. И, как ни странно, часто инициаторами земельных наделов и строительства выступают руководители сельской администрации и сельских советов, со своими «неограниченными» правами на землю.
Понимая сложность обстановки, в которой приходится работать, и зная, что Министерство культуры не в состоянии профинансировать нашу программу, подтолкнуло нас на создание товарищества с ограниченной ответственностью, одним из учредителей которого является Московский НИИ суперЭВМ. Товарищество активно занимается воссозданием Культурного поселка с его прошлыми достопримечательностями и ремеслами.
Другим направлением деятельности товарищества является воссоздание и развитие исторического землепользования и организация современной инфраструктуры музея-заповедника, включая строительство Русской деревни на 16 дворов для иностранных и отечественных туристов. В «Русской деревне» предусмотрены культурный и спортивный блоки, спортивные площадки, русские бани, игровые комнаты, кафе и бары.
Что касается развития исторического землепользования, известно, что при старых хозяевах в усадьбе успешно практиковались и растениеводство, и животноводство, была неплохая пасека, в оранжереях выращивались цветы и фрукты. При Мамонтове содержалось до двух десятков лошадей. Восстановление конного хозяйства позволит организовать коннотуристские маршруты по окрестностям Абрамцева. Здесь и проявит себя одной из функций зона историко-культурного назначения, площадь которой составляет около 600 гектаров.
В основу организации земель историко-культурного характера положена идея объединения всех материальных объектов и памятных мест в рамках наиболее сохранившегося исторически ценного природного ландшафта. Откровенно говоря, мы считаем, что усадьба как памятник должна жить полноценной исторической жизнью, используя достижения научнотехнического прогресса во благо развития усадебной культуры. Такой подход позволяет включить в систему экскурсионного показа все памятные места и исторически ценные ландшафтные объекты.
Абрамцево  один из музеев усадебной культуры России, имеющий статус особой общественной значимости,  с уверенностью и надеждой вступил на путь своего возрождения.


С того века,
или Как мы начинали

После того, как Абрамцево «покинул» Виталий Серафимович Манин, став заместителем директора по научной работе Третьяковки, в музее некоторое время происходили какие-то непонятные и печальные события. То не принимали одного ставленника на директорство, то другого, и дело доходило до умопомрачительных скандалов и чуть ли не до драк. Мне же выпал счастливый день  29 декабря 1975 года П.Н. Демичев подписал приказ о моем назначении директором в музей-усадьбу «Абрамцево».
Зима наступившего Нового года радовала необычной красотой снегов, крепкими морозами, яркими солнечными днями, всеобщим природным убранством и порядком. Это чувствовалось, по крайней мере в усадьбе: расчищенные с особой аккуратностью тропинки парка от Главного дома до Церкви; Аксаковская и Гоголевская аллеи в лучах яркого январского солнца сияли мириадами огней и не могли не радовать глаз первопосетителя.
Снега, снега, снега...
Снег на ветках могучих елей, берез, лип, снежные слоеные пироги на крышах многочисленных строений, и особенно  на сказочной избушке на курьих ножках, только усиливали привлекательность этого Божественного места.
Но всему свое время. Наступает весна, журчат ручьи, бурлит и пенится внизу, под кручей, милая речка Воря. И вот уже первая зелень. Приходят новые посетители. Их тысячи и десятки тысяч. Они идут непонятно откуда целыми группами, целыми сотнями и косяками, с топорами и пилами, наконец, с палатками и надувными лодками, чтобы проплыть по течению бурлящей речки до ее впадения в Клязьму. Здесь же разводят костры, рубят деревья, вытаптывают лесные массивы, поляны, луга, где когда-то лет стопятьдесят тому назад писали знаменитые полотна великие русские художники.
Вот здесь два великих писателя, старый и молодой, ловили рыбу. Молодой, Иван Сергеевич, приноровился и поймал большую щуку. Старому, Сергеюя Тимофеевичу, не везло: только несколько окуньков да пескарей смог добыть.
А там, не так уж далеко от этого места, стояла мельница, огромное колесо которой крутило жернова, изпод которых, как вода, потоком текла «оржаная» мука.
Это место называлось «Молчаново», потому что его всегда наполняла тишина и, Боже упаси, чтобы, прогуливаясь, обронить хотя бы пару громких слов. Другое величали «Афончиком» (по имени благословенной горы Афон)  самое высокое место в усадьбе, где можно почти с высоты птичьего полета любоваться прекрасными видами, открывающимися взору.
Сколько же их тут милых, божественных, священных мест! И сколько же замечательных строк написано здесь, сколько выдающихся картин создано художниками земли Русской. Не счесть всего, что сделано в Абрамцеве и что дало оно для литературы и искусства.
«Детские годы Багрова  внука» и «Аленький цветочек», «Записки об уженьи...» и «Записки ружейного охотника...» Сергея Тимофеевича Аксакова; «Аленушка» и «Богатыри» Виктора Михайловича Васнецова; «Березовая аллея» и «Речка Воря» Василия Дмитриевича Поленова; «Видение отроку Варфоломею» Михаила Васильевича Нестерова; «Проводы новобранца» Ильи Ефимовича Репина... То век девятнадцатый, о котором не так давно мы говорили: «Век прошлый». Теперь для нас прошлым стал век двадцатый. И он дал немало шедевров, созданных на благодатной земле Абрамцева. Это  великолепные полотна Петра Петровича Кончаловского и Игоря Эммануиловича Грабаря, скульптура «Рабочий и колхозница» Веры Игнатьевны Мухиной, пейзажи и стихи Павла Александровича Радимова, книги выдающегося романиста Анатолия Степановича Иванова и замечательного рассказчика Юрия Павловича Казакова...
В том веке и мне посчастливилось быть рядом со многими интересными деятелями культуры, искусства и литературы. Но об этом потом.
А пока весна 1976 года. Я стою и вижу, как «устала» и от бесчисленных паломников, и от многолетней бесхозности усадьба в Абрамцеве, о которой священник и философ Павел Флоренский писал, что, если будет жива только ее идея  «...не все погибло».
Я вижу захламленную упавшими и сгнившими деревьями Березовую рощу; загаженные отбросами поляны и луговины; заросшие излюбленные обитателями усадьбы тропы; нагромождение сараев и сарайчиков проживающего на территории музея обслуживающего персонала дома отдыха  бывшего «культурного поселка» Мамонтовых, последних хозяев дореволюционного Абрамцева. А как покосилась и провисла крыша Главного дома! Заросло ивняком и ольхой фамильное кладбище у церкви, где покоятся две известные женщины: Елизавета Григорьевна и Вера Саввишна, мать и дочь. Полотнами великих художников они представлены в экспозиции Главного дома: первая изображена И.Е. Репиным и В.М. Васнецовым, вторая  В.А. Серовым («Девочка с персиками») и тем же Васнецовым  «Девушка с кленовой ветвью».
От многого, что виделось мне первой весной в Абрамцеве, щемило сердце и все больше и больше думалось о том, как помочь не умереть Ей, ведь не все, не все потеряно и не одна лишь идея осталась от известной усадьбы. Осталось ведь...
Зимой семьдесят шестого я неожиданно узнал, что музей передали из союзного ведения в республиканское, и в этом деле, как потом выяснилось, не последнюю роль сыграл Дементий Алексеевич Шмаринов, народный художник СССР, чье имя в среде творческой интеллигенции стояло чуть ли не в первом эшелоне, а его летняя мастерская вот уже не менее тридцати лет находилась в прекрасном монастырском лесу на левом берегу речки Вори,  от музея рукой подать, каких-нибудь семьсот-восемьсот метров. Его иллюстрации многих книг русских писателей давно в числе классики. Надо создать музей-заповедник,  было настоятельное пожелание Дементия Алексеевича.
Меня же мучило в тот момент другое: теплосистема и водоснабжение. Изношенная котельная, работающая на угле, прогнившие внешние и внутренние коммуникации привели зимой к двум авариям. Одна в Главном доме, где разморозили добрую половину батарей, отчего пришлось почти месяц заниматься ремонтом, вторая  в бане-теремке, где хранилась огромная коллекция деревянных изделий. Здесь из за разрыва батарей и труб экспонаты оказались словно в парной. Ситуация не из простых, настораживало буквально все. Нет ли тут какого подвоха или еще чего-то, может быть, меня проверяют как руководителя на выдержку или тем самым хотят освободиться от человека чужого, мало знакомого с жизнью музея и вообще далекого от музейного дела. Всякие мысли лезли в голову. И я почти расстроенный и растерянный поехал в министерство, чтобы сказать о невозможности работать в таком заведении, где все рвется, трещит по швам, что необходимо что-то делать, спасать ценности. В противном случае дальше так жить нельзя, надо поправлять дела, т.е. проводить реконструкцию (тогда по своей неопытности я так называл реставрацию) зданий и сооружений, а заодно и поработать над коллективом, где на свежий взгляд оказалось достаточно лоботрясов и лодырей.
Министр культуры России Юрий Серафимович Мелентьев ободрил меня и сказал, что он чувствует во мне человека, которому можно доверить (и вот доверили), и потому не надо отчаиваться, а нужно взять себя в руки и работать. После я узнал, что Ю.С был в добрых отношениях со всей семьей Шмариновых, приезжал к ним в Абрамцево и в каждый почти приезд заглядывал в музей, который он по-хорошему любил, т.к. был большим поклонником Врубеля и врубелевской керамики.
С легкой руки Юрия Серафимовича я быстро вошел во все структурные управления и отделы министерства.
Олег Иванович Пруцын, в то время начальник Управления по охране памятников истории и культуры, встретил меня приветливо и посоветовал обратиться в объединение «Росреставрация» к Б.В. Гнедовскому, бывшему тогда главным архитектором, а тот отправил к Д.К. Навалихину, начальнику творческой мастерской. Д.К. Навалихин, человек пожилой, фронтовик, спокойно выслушал меня и сказал, что вопрос весьма серьезный, так как сверстаны уже все планы пятилетки, но есть одно обстоятельство, за которое можно зацепиться, если убедить министерство включить Абрамцево в Культурную программу  «Олимпиада80».
Пришлось походить по коридорам и кабинетам, убеждать начальствующих чиновников в необходимости возрождения живого духа Абрамцева, его архитектурно-ландшафтного и туристско-экспозиционного комплекса, который мог бы, принимая во внимание близость Москвы, стать образцовым музеем русской усадьбы и русской культуры XIX  начала XX веков и советского периода. Так развивалась идея преобразования музея-усадьбы «Абрамцево» в музей-заповедник.
Нашлись энтузиасты и среди архитекторов, и среди реставраторов производственников, и среди работников Министерства культуры России.
А начинали практически с нуля.
Для мастерской Д.К. Навалихина, а затем вновь созданного института «Спецпроектреставрация» работа по созданию Генеральной схемы развития Абрамцева явилась, пожалуй, Tabula Rasa, чистой доской, на которой необходимо изобразить Нечто.
Пока архитекторы «примеривали» одежды, рассуждали и спорили вместе с научным коллективом музея о том, что и как надо делать, вскоре вышло Постановление Совмина РСФСР о преобразовании музея-усадьбы в Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево» Это случилось 12 августа 1977 года. Постановлением предусматривалось провести в течение 2,53 лет реставрацию основных недвижимых памятников комплекса Абрамцева, восстановить садовопарковое хозяйство и утраченные здания и сооружения. Среди них известный «Яшкин дом», «Сенной сарай», где ставились домашние спектакли, в которых играл и племянник жены Саввы Ивановича Мамонтова, Костя Алексеев (будущий Станиславский); дачу Сергея Мамонтова на речке Яснушке, где бывал Ф.И. Шаляпин. Передать музею дом отдыха (бывший «культурный поселок» Мамонтовых) для воссоздания гончарной и столярно-резчицкой мастерских. Расширить территорию музея до 160 гектар, т.е включить в его состав многие утраченные историко-культурные памятники и памятные места.
Постановление, а затем приказ Минкультуры России дали сильный толчок в работе архитекторам и нам, музейщикам, по воссозданию исторического облика «дворянского гнезда», одного из тысячи подобных русских усадебных поселений. При первом хозяине, С.Т. Аксакове, усадьба занимало 408 десятин (450 га), при С.И. Мамонтове, который купил ее в 1870 году  295 десятин (325 га). Нам теперь достались 160 га (всего половина), но и они оказались настолько «огромными» что до сих пор остаются недоступными для полного оформления земель заповедника. Но это особый вопрос.
Нам же предстояло тогда в короткий срок создать Генеральную схему развития и проекты реставрации основных музейных объектов. Провести реставрацию Главного дома, студии-мастерской, теремка, кухни, церкви, избушки на курьих ножках.
Работы велись под строгим контролем первого заместителя министра E.В. Зайцева, человека требовательного и в многом понимающего значение Абрамцева в Культурной программе «Олимпиада80». Он распорядился не закрывать музей на период реставрации. Специально подготовили Церковь, которая как ни странно, в ту пору махрового атеизма была единственным объектом музейного показа. Научные советы и производственные совещания проводились в министерстве, частенько в кабинете Евгения Владимировича.
Разработкой Генсхемы развития занималась 2я архитектурно-планировочная мастерская, которая под руководством В.Ю. Кеслера провела колоссальную работу по обследованию территории, научным изысканиям в музее, в архивах и учреждениях Москвы, в частных собраниях.
Я встретился с В.Ю. Кеслером весной 1977 года (тогда еще простым исполнителем архитектором), когда он с двумя сотрудниками мастерской Д.К. Навалихина приехал в Абрамцево, как мне показалось, познакомиться с новым директором. Встреча для меня была неожиданной, разговор состоялся весьма корректный и в какой-то мере натянутый, так как для начала говорить-то было не о чем. Затем с Володей, как его называли сослуживцы, зачастили и другие: Н.Д. Недович, В.П. Беркут, И А. Киселев, Н.Л. Заонегина, Ян Давис, искусствовед А.С. Подъяпольский, химики С.Я. Шинаев и А.И. Доскин.
Особое впечатление произвел на меня приезд И.В. Яковлева, встречи и общение с которым и сегодня дают немало полезного и доброго для музейщика. В свое время он и сам был музейщиком, потому понимал значение каких либо перемен, новых веяний и влияний, исключительно сердечно, передавая теплоту своего сердца собеседнику
В.Ю. Кеслер, став руководителем мастерской в институте «Спецпроектреставрация», исключительно много личного времени отдавал, как он выражался, «этой новой теме», и скоро вошел в коллектив музея как свой человек, быстро освоив музейную «колготню» и музейный язык.
Работа, хотя и новая в практике музейного дела, все же не оказалась, как по пословице, «первым блином». Действительно в ней много продумано, изучено, обосновано, и ее защита на Ученом совете в Министерстве культуры принесла, как мне думается, настоящий успех авторам. Теперь, спустя почти 25 лет, идеи и практические рекомендации Генсхемы остаются основополагающими при разработке Программы развития музея-заповедника до 2006 и на перспективу до 2010 года.
Параллельно с разработкой Генеральной схемы велась реставрация объектов. Значительную работу по исследованию интерьеров Главного дома и особенно обоев аксаковского и мамонтовского времени провел архитектор Игорь Киселев, затем его сменил Вадим Беркут, прекрасный архитектор и исторический художник, рано ушедший из жизни, но сделавший весьма и весьма немало для российской культуры.
Мои заметки были бы неполны, если не сказать о тех людях, которые на своих плечах, в буквальном смысле слова, поднимали музей и своей недюжинной силенкой, и своими высокими профессиональными качествами  плотники и столяры, кровельщики и каменщики, штукатуры и маляры, мастера и прорабы. Они делали свое дело и понимали, что их труд нужен людям, которые придут сюда и скажут добрые слова восхищения.
Одним из таких мастеров был Алексей Михайлович Струков, человек, обладающий чуть ли не всеми специальностями. Его можно было видеть и с топором, и с мастерком, и с кистью в руках. Знал он и кровельное дело, и не гнушался простой черновой работы.
Конечно, в любом деле не обойтись без изъянов и ошибок, они сопутствовали и нам. Ведь нужно было к Олимпиаде80 подготовить музей и включиться в Культурную программу. Эта цель была достигнута, несмотря на некоторую спешку в работе, на недостаток качественного материала, квалифицированных специалистов...
Как говорится, болячки прошлого отзываются в будущем. Мы ощутили их в некоторой степени на себе спустя 1020 лет. И если за неимением хорошей тесовой доски в 1979 году Главный дом обшили вагонкой, то в этом была не вина, а беда наша, дефицит сказывался во всем. Но на душе у музейщиков (может не у всех, а только у тех, кто за дело отвечает своей совестью и честью, у руководителей) было тяжко и неприятно от содеянного. И вот теперь появилась возможность, и мы удалили ту болячку 20летней давности  наконец, обшили Дом настоящей тесовой доской.
Время лечит и время учит. То, что происходило с нами 25 лет тому назад, уже не произойдет сейчас, и уроки прошлого всегда будут напоминать нам о добрых начинаниях на благо возрождения нашей духовной культуры.


В.Н. Миронов,
Почётный гражданин
СергиевоПосадского района

От музея имени С.Т. Аксакова
 до музея-заповедника
«Абрамцево»
или о том,
что сделал И.А. Рыбаков
(вместо эпилога)

Этот путь занимает ровно 90 лет, третья часть которого (без малого 30 лет) пройдена Иваном Алексеевичем Рыбаковым. Он окончил философский факультет МГУ им. М.В.Ломоносова и пришёл в Абрамцево, получив хорошую организационную подготовку в Загорском горкоме КПСС, курируя организации культуры, науки и административных органов. Приказ от 29 декабря 1975 года о его назначении директором музея-усадьбы «Абрамцево» подписал кандидат в члены Политбюро Министр культуры СССР П.Н.Демичев.
… А появился впервые молодой 34летний директор перед сотрудниками 3 января нового 1976 года и с тех пор бессменно вёл музей по дороге развития и благополучия до сентября 2004 года. До него сменились четыре директора, двух последних он лично знал, двое руководили в довоенный период. Первым директором была младшая дочь железнодорожного предпринимателя и мецената, хозяина подмосковного Абрамцева Саввы Мамонтова, Александра Саввишна. Это ей 11 августа 1920 года отдел музеев и охраны памятников и старины Наркомпроса вручил охранную грамоту и постановление, в котором говорилось: «Принять Абрамцево в ведение Отдела и устроить в нём музей-усадьбу». В тяжёлых условиях  разрухи и гражданской войны на устройство музея выделялось 70000 рублей, и ему было присвоено имя выдающегося русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, а в 1928 году он был преобразован в музей-усадьбу «Абрамцево». Директором назначили бывшего священника снявшего с себя сан, а А.С.Мамонтову, дочь капиталиста, выслали из Московской области. А ведь ей, как никому другому, была известна и близка атмосфера, сложившаяся в подмосковной усадьбе последней трети 19го века. Она реально жила в богемном мире художников и артистов, знала братьев  художников Васнецовых, В.Д.Поленова и И.Е.Репина, М.В.Нестерова и К.А.Коровина, В.А.Серова и М.А.Врубеля; её обожал Ф.И.Шаляпин и даже прислал с братом Сергеем книжку С.Скитальца «Рассказы и песни» на день рождения в мае 1902 года. Из рассказов, доживающего свой век в усадьбе старика  камергинера С.Т.Аксакова, Ефимыча она из первых уст слышала о Н.В.Гоголе и И.С.Тургеневе, о братьях К.С. и И.С. Аксаковых, о Ф.И.Тютчеве. Она была живым экспонатом созданного велением её сердца музея.
Тогдашний музей имел не более 1 500 экспонатов, а посетителей было и того меньше. В начале 30х годов прошлого века по соседству с музеем (фактически на территории бывшего имения Мамонтовых) был открыт Дом отдыха, в который валом повалили люди творческих профессий: художники, писатели, артисты, музыканты… Всем хотелось прикоснуться к традициям прошлой культурной жизни Абрамцева.
За предвоенное 20летие музей посетили не более 200 тысяч человек. Во время войны музей превратили в госпиталь для офицерского состава, а экспонаты вывезли в Загорский музей. В 1947 году по инициативе Президента АН СССР С.И.Вавилова музей был снова открыт, а спустя 30 лет, 12 августа1977 года, Совет Министров РСФСР принял постановление «О преобразовании музея-усадьбы «Абрамцево» в Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево». Проект этого постановления подготовил совместно с Министерством культуры РСФСР вновь назначенный директор музея-усадьбы «Абрамцево» И.А.Рыбаков, и он стал первым директором нового музейного структурного образования.
В границы заповедной зоны были включены все основные исторические памятники и памятные места бывшего имения Аксаковых  Мамонтовых, а также Дом отдыха «Абрамцево» с подсобным хозяйством (в прошлом культурный усадебный центр Мамонтовых) на площади 160 гектаров.
Научным коллективом музея-заповедника совместно с институтом «Спецпроектреставрация» были разработаны Проект зон охраны, Схема развития до 2000 года и Программа развития, рассчитанная на перспективу до 2010 года. Тогда же были созданы и проекты реставрации музейных объектов, не потерявшие своего значения и в наше время.
В короткий срок, с 1978 по 1980 годы, были отреставрированы все основные музейные строения. Музей-заповедник принимал гостей и участников Олимпиады  80 в Москве, за что получил Благодарственную грамоту Министерства культуры и профсоюза работников культуры РСФСР.
Руководству музея-заповедника в последнее 20летие прошлого века пришлось решать комплекс задач не только в самом музее, но и за его пределами. Музей принял активное участие в реставрации церкви в селе Ахтырском и Покровского монастыря в г.Хотьково. Там были организованы музейные филиалы, но в связи с 1000летием Крещения Руси храм в Ахтырке и монастырь в г.Хотькове были переданы религиозным общинам. Таким образом, в возрождении духовной жизни в регионе музей-заповедник принял непосредственное участие.
В те же годы в г.Хотьково был открыт краеведческий отдел музея-заповедника, первым заведующим которого стал М.В.Ворносков, инженер по образованию, резчик  художник по призванию, прямой потомок династии Кудринских мастеров резьбы по дереву Ворносковых.
Работа подобного рода в практике музейного строительства ранее не встречалась в системе Министерства культуры России, и молодому коллективу музейщиков пришлось идти по непроторенному пути и, естественно, без проб и ошибок не обошлось. Трудности подстерегали на каждом шагу. То проблемы с реставрационными материалами, то с кадрами реставраторов (их в районе не было), то с транспортом (на всё и про всё  был один УАЗик), то со связью (один единственный телефонный номер и тот не всегда надёжно работал), наконец,  с научными сотрудниками профильных для музея специальностей. Большинство специалистов ездило из Москвы, что вызывало дополнительные сложности, особенно в осенне-зимнее время.
Эти и другие трудности не сломили волю директора к достижению намеченной цели; он стучал в различные двери и ему открывали. Немалую помощь оказывали местные органы власти: Загорский и Хотьковский горисполком, партийная организация района. Много помогал руководству музея-заповедника Горчаков Алексей Георгиевич в решении задачи с автодорогой под железнодорожным мостом в г.Хотькове и по дороге с асфальтированным покрытием от Хотькова к музею. Ощутимую помощь оказал бывший первый секретарь Загорского ГК КПСС Новиков Виктор Фёдорович в решении социальных задач. Это под его личным контролем стало возможным строительство 60 квартирного жилого дома в г.Хотьково для служащих музея и выведения с территории лиц, не связанных с деятельностью музея-заповедника. Таким образом в музей были привлечены новые  научные и инженернотехнические кадры. Коллектив вырос с 47 человек в 1977 году до 150  160 в 1980х  90х годах, а научный состав  с 5 до 26 человек. В 90х годах музей был газифицирован и ликвидирована угольная котельная, доставлявшим массу неудобств музейным делам.
И.А.Рыбаков был знаком со многими деятелями культуры: с народными художниками СССР Шмариновым Д.А., Соколовым Н.А. (Кукрыниксы), Горяевым В.Н.; с писателями Ю.П. Казаковым, А.С.Ивановым, В.Г.Распутиным, И.Т.Яниным, В.Н.Ганичевым (Председатель Союза писателей России), Ю.Нагибиным; с артистами М.Царёвым, В.Соломиным, О.Янковским, с режиссёрами Н.С.Михалковым и Л.Балаяном. Как член Российского комитета Международного Союза музеев он был знаком с музейщиками и за рубежом. Музей-заповедник посещали члены Политбюро ЦК КПСС Е.Лигачёв и А.Кириленко, 1ый секретарь Московского обкома КПСС В.И.Конотоп, 1ый секретарь ЦК ВЛКСМ Е.Тяжельников, вицепрезидент АН СССР А.В.Сидоренко и многие другие деятели партии и государства.
После реставрации в комплексе музея-заповедника стало 7 объектов экскурсионного показа, до реставрации их было 2. Проведены работы по благоустройству музейной и прилегающих к музею территорий, дорожек и троп, выбраковке и таксации деревьев, установке малых архитектурных форм; разбит яблоневый сад. Большая работа проведена по прокладке туристической тропы от железнодорожной станции до музея, построены деревянные лестницы и мосты через овраги и речку Ворю; установлены горбатые мостики нижнего пруда. По всей территории проведено электроосвещение.
Всё это позволило значительно увеличить посещаемость музея-заповедника. Если в 1975  77 годах музей принимал не более 20 тысяч человек в год, то 1980е  90е годы посещаемость выросла до 200  250 тысяч физических лиц в год.
Однако на практике не всё получалось гладко. Первое, с чем столкнулось тогдашнее руководство,  это оформление земель под заповедную зону, а также вывод с территории заповедника дома отдыха «Абрамцево». Язык, говорят, до Киева доведёт, и вот он довёл Ивана Алексеевича до Кремля. Музейзаповедник в августе 1988 года посетил Анатолий Иванович Лукьянов, бывший председатель Верховного Совета СССР, и в течение 4 часов знакомился с проблемами. Через 2 месяца фельдъегерь вручил директору письмо с распоряжением высшим органам профсоюзов вывести в 198889 годах дом отдыха из заповедной зоны. Так, только через 11 лет был решён один из главных вопросов Постановления Совмина РСФСР. Земельный же вопрос до сих пор не решён в полном объёме. Вместо 160 гектаров в заповедную зону выделены только 48,25 га. Забегая вперёд, надо сказать, что эта проблема с уходом из музея И.А.Рыбакова  больше и не поднималась.
Несмотря на трудности с воссозданием утраченного, с различного рода чиновничьими запретами и  слабым финансированием, руководство музея-заповедника делало всё возможное, чтобы музей чувствовал себя настоящим храмом муз.
В те далёкие и на нашей памяти не очень давние, казалось бы, годы музей-заповедник процветал. Тогда были организованы первые Всероссийские аксаковские чтения (1983 г.), проводились творческие вечера и встречи с художниками и писателями; активно работала Абрамцевская гостиная по пропаганде культурного наследия прошлого; сотрудники читали лекции по искусству на предприятиях, в сельских клубах, в школах и учреждениях; силами сотрудников ставили спектакли по пьесе С.И.Мамонтова «Чёрный тюрбан» и сказке С.Т.Аксакова «Аленький цветочек» А к 200летию А.С.Пушкина труппой «Новой оперы» была поставлена опера П.И.Чайковского «Евгений Онегин» на веранде Главного дома с естественным усадебным антуражем.
Постоянно проводились художественные выставки. При активном участии коллектива музея-заповедника и лично директора на родине С.Т.Аксакова в Уфе был открыт музей его имени к 200летию писателя в 1991 году.
Проводилась значительная издательская работа. В музее впервые стал издаваться сборник «Материалы и исследования» и альманах «Отчина»; увидели свет книги об Абрамцеве, буклеты и открытки. В Абрамцеве был создан художественный фильм по  повести И.С.Тургенева «Первая любовь» с Янковским и Абдуловым. По сценарию И.А.Рыбакова снят документальный фильм об Абрамцеве с участием автора.
И это далеко не всё, что сделано коллективом музея-заповедника последней четверти прошлого века.