Жизнь российская Книга-1, Часть-1, Гл-16

Глава 16

"Муниципальное районное медицинское учреждение"
Филиал № 1 от 455-й городской поликлиники


А где щи, тут и нас ищи.
(Русская пословица)


Входная дверь открылась довольно легко.
Или это помогли выходившие из здания поликлиники люди, которые периодически либо гурьбой, либо поодиночке вырывались на волю, на свободу, на свежий воздух, на оперативный простор… и сломя голову бежали прочь от какого-то творящегося там безумия или безрассудного сумасбродства.

Может, так было. А может, по другой какой причине.
 
Или у Кулькова силы прибавились откуда-то; видать, ему шибко к врачам попасть хотелось. Второе дыхание появилось, как спортсмены в таких случаях говорят.

Или дверь без пружины была, а петли смазаны солидолом очень даже хорошо…

А может, разношены и раздолбаны… петли эти… Кто ж знает… Никто…
 
Василий Никанорович переступил порог этого медицинского заведения и очутился в кишащем «муравейнике» с дюже спёртым воздухом. Ой! Ай! Уй!

Нос тут же сморщился, сплющился, скукожился, изогнулся крючком в три жуткие погибели и самопроизвольно восстал против такого явного кощунства и ужасного до одури и неприличия святотатства; да и обе норки сами вдруг слиплись наглухо для безусловного обеспечения выживания организма в неблагоприятных условиях; всё, баста, нет больше доступа в лёгкие для вонючего стороннего затхлого аромата.

В горле мгновенно сработал какой-то таинственный обратный клапан, который чётко, профессионально и начисто перекрыл дальнейший приток к весьма и весьма ослабленному болезнью кульковскому организму гадкого, скверного, скабрезного, заразного, инфекционного и удушливого углекислого газа.

Дыхание, и так чересчур затруднённое, прекратилось вовсе.

Кошмар!! Конец света стал виден. Вот он… руку только протяни…

Вонь в помещении стояла густой стеной. Не пробить. Как в газовой камере.

Ах, какой пассаж… Ох, как неудобно друг перед другом больным и убогим, хилым и ранетым, загипсованным и перебинтованным.

Ай, как стыдно и совестно. Ай, как неловко…

Словно кто-то нафунькал отчаянно прямо в воздух коллективный и всенародный этого медицинского общественного помещения. Вонько и едко. Гадко и противно. Отвратительно пахуче. Как целый табун лошадей или огромное стадо сытых коров, сговорившись меж собой, выпустили скопом газы наружу.

Глаза у людей слезились, уши вяли, носы обвисли.

И вентиляция не работала. Она молчала. Как будто её вообще не было.

Но ничего не поделаешь. Надо как-то приспосабливаться.

Больной Кульков чуть не задохнулся, едва выжил, кое-как оклемался.

На первых порах его чуток выручал небольшой запас чистого атомарного кислорода, растворённого в собственных лёгких незадолго до входа в сие заведение. Хорошо, очень даже хорошо, что он усиленно дышал полной грудью, пока пешком торопливо добирался до этого места. Да и при падении на крыльце через широко раскрытый рот, а также через нос и уши и такие же распахнутые как у шизика глаза атмосферного воздуха предостаточно впиталось в возбуждённый организм.
Кульков принялся думать и анализировать. Ну, это как обычно. Это его правило.
По его мнению, по его разумению, народу в переполненном фойе толпилось очень много, гораздо больше, чем на первомайской и ноябрьской демонстрациях вместе взятых.

Люди стояли очень плотно, жались друг к другу, и всё небольшое пространство между противоположных стен оказалось занятым; проходов вообще не было заметно, но подспудно всё же угадывалось разделение как минимум на две разные группы больных. Видимо, к разным окнам, за которыми сидели местные медработники.

Такая необычная и неординарная мысль пришла Кулькову в голову спустя какое-то время. Стал он далее размышлять, анализировать, сопоставлять. Время тикало.

Василий Никанорович вскоре придышался (а что делать? не помирать же… не для того его мама родила, чтобы от этого гнуса тухлого и зловонного помереть), но старался дышать вполсилы, чтобы много заразы не хватать ртом и носом.

Тэк-с… одна проблема частично решена. Теперь надо очередь занять, а то время идёт, а он ещё не определился куда приткнуться. А это не есть хорошо. Да. Это плохо. Очень даже скверно.

Кульков спросил громко кто последний и встал за ответившим из правой толпы.

«Вот! Из правой ответили. Ничего себе. Наше дело правое! Мы победим! Надо же, как день начался отлично. Повезло! Однозначно. За правое дело боремся! Победа будет за нами! – начал мыслить он положительными категориями: радостно и даже торжествующе теперь смотрел он на мир, почувствовал неизбежные успех и удачу, понял, что штурм Рейхстага будет успешным и окончательным, и доктора его вылечат. Излечат больного Кулькова! Дадут возможность дальше спокойно жить и работать. Существовать. Но через мгновение икнул пару раз (кто-то, вероятно, вспомнил его), нечаянно вдохнул в себя огромную порцию витающей вокруг губительной и даже весьма смертельной туманной мути и сник. – Да уж, повезло… – подумал Василий ехидно, держа под неусыпным наблюдением эту тяжёлую атмосферу окружающего пространства и припоминая ту бабу на входе в рябом крестьянском сарафане и с полным ведром какого-то откровенного дерьма. Он уже привык к вонючему воздуху (человек ко всему привыкает) и теперь гордо стоял среди таких же пришлых сюда людей, взирая критически на эту воинственную бурлящую «монголо-татарскую орду», на этот кишащий и кипящий «муравейник». – Но ничего не поделаешь, надо стоять, надо терпеть, надо забыться. Чего уж теперь. Если хочешь быть здоровым – закаляйся. Так что… нечего рыпаться… Забыть надо всё. Все приличия и пристойности. Стоять надо и терпеть, чего бы тебе это ни стоило».

Василий Никанорович выпученными глазами снова стал смотреть по сторонам.
Опять и опять. А что делать-то… Больше делать нечего. Только глазеть…
На стене высоко под потолком большими красными печатными буквами, как на бывалом праздничном транспаранте, размашисто написано: РЕГИСТРАТУРА

Очередь совершенно не двигалась, хотя какое-то перемещение людей наблюдалось. Не понять: плановое или хаотичное… Но оно было. Толпа шумела и галдела.

Слышалось: «Ты куда, кретин, прёшь?!» – «А ты куда!?» – «Куда надо!» – «Не понял…» – «Ты чего? Безмозглый!» – «Сам дурак!» – «Я тебе пасть порву! Балбес!» – «Ты чиво?» – «Чего это чего? Поясни! А то я не понял!» – «Ничиво! А ты чиво?» – «А ты??» – «А ты??» – «Куда прёшь? говорю…» – «Куда надо!» – «В морду хошь!? А? Отвечай!» – «Вали отседова!» – «Чиво-о?» – «Сам придурок лагерный!» – «А ты… идиот!» – «Ого! Могу и в рог дать! Ну-ка, иди сюда, паршивец!»
 
Кульков ухмыльнулся и отвернулся: чёрт, дескать, с вами! боритесь дальше! мне, мол, не до вас, забияки хреновы… мне, мол, всё фиолетово и по барабану. И начхать.

Через секунду до его ушей снова донеслось:
«Эй! Лепила! Эй! Козззёл! Ты куда лезешь?» – «Куда надо! Осссёл!» – «Мужчины! Вам не стыдно?» – «А чего он обзывается! Охламон придурошный…» – «Сам кретин!» – «А ты дурак!» – «А ты идиот!» – «Мальчики! А ну-ка, брейк!» – «А чего он…» – «Молчи! Козззёл!! А не то… рога тебе обломаю…» – «Ты чего, осссёл? Совсем оборзел? Кто это тут из нас двоих козёл? Я? что ли… Я? Да?» – «Кто-кто… Да никто… Этот… вон тот. Конь в пальто! Вот кто!» – «Мальчики!! Прекратите!! Сейчас полицию вызову…»

На минутку вновь стихло, но вскоре ещё пуще разгорелось:
«Эй, ты… фраер… в галстучке атласном…» – «Пшёл вон, придурок!» – «Сам дурак!» – «А ты кретин!» – «А ты идиот!» – «Вали отседова!» – «Сам вали!» – «Ну, погоди! Худо будет!» – «Ага! Будет… Как же… Раскатал свою губу…» – «Ну-ка! Господа! Прекратите безобразничать!!» – «А чего он балон катит на меня… Я ему не рохля какая-нибудь…» – «Ты, чертяка, не чевокай там, а стой и молчи! Пока не схлопотал, иуда паршивая!»

Опять затихло. Вероятно, слов не нашлось или взъерошенные очередники прератили свои обзывания, не стали обострять отношения.

Но уже скоро сызнова продолжилось:
«А ты чего навалился на меня? Баррран! Я тебе что… стенка? Урррод!» – «Ребятки! Вы чего тута разбушевалися? Давайте! Прекращайте безобразия! Вы же культурные люди!» – «Молчи, пень трухлявый! Хуже будет! А не то… балбесина дряхлая… будешь пятый угол искать…» – «Сам ты балбес! И урод! И этот… И осёл! И козёл!» – «Господа! Хватит про балбесов и ослов… Это некрасиво. Не этично. И не культурно. Вы же люди!! Дети кругом…»

Кульков заткнул уши. Стоял так. Ему не хотелось слушать площадную брань. Ему это не нравилось. Он это не приветствовал. А когда опустил ладоши, вновь услышал:
«А ты, чмо, куда лезешь? Откуда ты тут взялся? Из Туркестана?? И ты, чурак косоглазый, тоже чего на меня уставился? Чего зенки вылупил? Чего пялишься на меня? Эй, косоглазый!!! Эй, урюк! Я тебе говорю!» – «Я ничего. Я просто стою. Я молчу…» – «Да я не тебе. Я вон тому чурбану! Эй, ты… обезьяна…» – «Тавалиса… ни нада лугаса… ни култулно ета… мая твая ни абизает… мая твая ни тлогает, мая твая ни хоцит лугаса… мая твая тавал изо Паднебесная стлана пливезла… пладавать… покупать… нада… Милу-мила нада нам вместе быть. Увазать длуг длуга нада…» – «А ты, ишак вонючий, вообще замолчи! Тут тебе не Китай… Или эта… как её… Япония… Не лезь, когда не просят…» – «Нета! Низя така кавалита. Сама ты исака…» – «Что-о-о??» – «Нициво…» – «Чиво-о?? Чиво ты сказал??» – «Это ты мне? Гражданин! Чего молчишь?» – «Нет! Не вам… Вон тому косому урюку!» – «Я уж думал, что мне! Хотел уже в рыло дать!» – «Нет-нет. Я не вам. Извините, пожалуйста… Простите, ради бога…» – «Да ладно. Чего там… Если не мне, то мне тогда фиолетово!»

Какое-то время затишье наступило в сумасшедшем и вонючем до тошноты привратном пространстве. Безветрие. Штиль. Успокоение пришло. Благодать…

Затем сыр-бор с новой силой разгорелся. Шум и гам. Люди кричали:
«Гражданин! Вас тут не стояло!» – «Да я с пяти утра здесь торчу!» – «Я вас не видела!» – «А я тебя в гробу видал! Поняла? В гробу! И в белых тапочках…» – «Вы чего грубите мне? Вы, мужчина, хам! Хамло!» – «А ты – старая кошёлка!» – «Вы меня, пожалуйста, не оскорбляйте!» – «Ты ещё не слышала, как я оскорбляю! Поняла?» – «Люди! Эй, вы! на палубе… Не шумите!!!» – «А ты, морячок, заткнись! А то за борт выкину! Без круга спасательного…» – «Люди!! Остановитесь! Будьте вежливыми!!» – «Люди!! Будьте культурными!» – «Будьте все толерантными друг к другу…» – «Ну, хватит уже собачиться… Перестаньте уже – «И ты заткнись!» – «Как это? заткнись…» – «Обыкновенно!» – «Люди! Я к вам обращаюсь. Будьте людьми! Вы же человеки…»

Ну и дальше в таком же роде продолжалось. И в таком тоне.

Очередь гудела, шипела и стонала.

Люди кричали и орали. С кулаками друг на друга кидались.

Время шло. Часы тикали… Тик-так… Тик-так… Тик-так…

Некоторые посетители переходили для чего-то из одной очереди, то есть из одной толпы, в другую; кто-то нагло лез вперёд; встречались и такие, которые с неимоверным трудом продирались в обратном направлении, – видать, на выход; кто-то становился сзади вновь в очередь, предварительно спрашивая у всех в который уже раз: «Кто последний?..» Другие молвили: «Кто крайний?..» Третьи тревожно вопрошали: «За кем… я… буду?..»

«Вот придурки, – думал про себя Василий, наблюдая за этими странными тупыми перемещениями. – И чего они снуют из одной очереди в другую?.. Не по килограмму же мяса отпускают в одни руки… – продолжал он удивляться, переминаясь с ноги на ногу и морщась от боли в горле, боку, спине и колене, ибо головная боль отошла уже на второй план. Привык. – Эх, тяжела же шапка Мономаха… Ладно, чёрт с ними. Пусть делают, что хотят. Мне по барабану. Мне фиолетово. Мне начхать».

«Муравейник» жил своей жизнью. Функционировал по своим правилам.

Публика была вовлечена в этот нудный и страшный тягомотный процесс.

Люди копошились в ожидании своей минуты, своего часа.
Люди хотели попасть на приём к врачу. Они недомогали.
Люди мечтали попасть к доктору. Они заболели.
Люди желали вылечиться. Это было их конституционное право.

Да-с… Право-то у них было. А вот прав… – нет, не было.

Почему? А кто ж знает… Никто! И спросить не у кого.

Парадокс! Он самый! В прямом виде.

Пушкинские дивные слова откровенно витали в воздухе:
"О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг".

Посетители стояли в очереди. Они нервничали. Они переживали.
Каждый по-своему. Индивидуально.

Что делать? Как быть? Как поступить?
Вопросы были. Ответов нет, не было их.

Все ждали. Все маялись. Все мучались.

Вместе с ними стоял… ждал… страдал… маялся и мучался… и он… Кульков Василий Никанорович, на которого так неожиданно напала хворь страшная, гадюка ядовитая… и внедрилась во все места.



Продолжение: http://proza.ru/2022/11/01/354

Предыдущее: http://proza.ru/2022/10/28/1263

Начало: http://proza.ru/2022/09/02/1023