Путешествие шестнадцатое

С наступлением совсем уж осени, когда становилось и сыро, и грязно, и пасмурно, когда были закончены все основные сезонные работы, наступала пора длинных вечеров. Рассказываемые события относятся ещё и к той поре, когда не было у жителей деревни не только телевизоров, но и электричества. Ещё не везде и только недавно вкопали столбы для будущей радиофикации и в домах появились на стенах одинаковые черные с желтым кругом в центре радиоприемники. Так что бесконечные сумерки и длинные вечера приходилось чем-то занимать. Понятно, что со временем появятся любимые радиопередачи, вроде «С добрым утром», концертов по заявкам, а позже «Встреча с песней», но передач любимых мало, а вечера надо коротать.
Со временем, так сложилось исторически, что именно дом Любы и Сергея стал местом своеобразных посиделок, на которые, в основном, собирались одни и те же люди, и круг их был весьма узким, но, по-своему, колоритным.
Обычно первым приходил дед Степан по фамилии Карасев, но в деревне в обиходе он был Карасём, благо свободного времени у него оставалось пропасть. Похоже, фамилия досталась ему не случайно: в нём было что-то от этой рыбы, отличающейся своим образом жизни от других обитателей пруда или речки. Он носил усы, по-прежнему чёрные при его седой голове, и ходил ли, разговаривал ли, на лице всегда сохранялась тень улыбки, а больше всего и скорее всего его выдавали глаза: то ли с лукавинкой, а то ли с хитринкой. Они со своей старухой прожили век в доме напротив мельницы, где он и работал у мельника помощником, а когда мельница свой век отжила, остался не у дел, благодаря уже преклонному возрасту, на колхозной пенсии в восемь рублей в месяц, считая по курсу уже новыми деньгами.
А ещё у него было занятие, дававшее хорошее подспорье, как и для всякого человека, в руках у которого оказалось ремесло, да к тому же редкое. Дед Степан катал валенки. Как правило, в каждой семье в деревне и окрест было по две пары валенок. Одну покупали в сельпо. Чёрные фабричные валенки, стоившие не дорого, но грубые, годившиеся для работы, когда на них одевались галоши, и хорошо, если внутрь заправлялись штанины, или толстые чулки у женщин. Если же с непривычки, или на тонкие чулки, то, проходив день, можно было голенищем надкостницу сбить в кровь.  А выходные валенки, да и зимнюю обувку для ребятни заказывали Степану. На неё для верности на подошву нашивали резину, а иначе бы шустрые ноги за зиму могли протереть войлок до дыр. Валенки у него выходили, во-первых, по мерке, по твоему размеру, во-вторых, они были мягкими, уютными, более тёплыми. А то, что они с виду оставались серенькими, где-то с коричневыми вкраплениями, а то и чёрными, в зависимости от того, какая шерсть шла в дело, так такая индивидуальность деревенским модницам только нравилась, а у мальчишек ещё и вызывала чувство соперничества.   
Порой не успевал он ещё раздеться и усесться у печки с неизменной самокруткой в зубах из собственно выращенного самосада, когда скоро и шумно приходил второй участник вечеров сын Алёшиной крестной, который по паспорту писался Аркадием, но для всех в деревне он был Ариком, даже для ребят. Вероятно, так в детстве звала его мать, тихая заботливая женщина, одна тянувшая хозяйство. Её старший сын служил офицером во внутренних войсках где-то далеко в Сибири и приезжал даже не каждый год в отпуск. Арик, едва окончив семилетку в своей деревне, так и остался в колхозе на разных работах в полеводстве. Он вырос коренастым, физически сильным, но обладал крайне неуравновешенным, даже взрывным характером. Попадаться под горячую руку ему было опасно – мог пустить в ход кулаки, но всегда точно знал с кем этот номер не пройдет. Наверное, сказалось и то, что их отец, что случалось тогда сплошь и рядом, вернувшийся раненым с войны, умер вскоре после рождения Аркадия. Анна, так звали Алёшину крестную, не смогла удержать его в руках, а скоро Арик, наоборот, взял верх над нею. Алёше всегда было страшно, не говоря уже о том, что это не умещалось в его голове, как что-то невозможное, когда приходилось присутствовать при том, как Арик разговаривал с матерью, правильнее сказать орал на неё. Алёше всегда казалось, что вот-вот и Арик ударит крёстную. Его отношение к ней, увы, лучше всего иллюстрировалось фразой, которую часто приводила в этой связи Люба. В её родной деревне была в чём-то похожая семья, где сын, твёрдо стоявший на стороне своей жены в ссорах матери с невесткой, как последний аргумент употреблял сакраментальную фразу: «Мамочка, родненькая, замолчи, сволочь несчастная, пока ножичком на печку не подсадил!»
Чуть позже Арик сошёлся с молодой женщиной, которая устроилась дояркой на ферму. Поскольку она была из деревни, находившейся километрах в трёх от фермы, ей выделили для жизни большой брошенный дом поблизости. Это сожительство со стороны выглядело странным: Надежда была много моложе и красива, Арик имел внешность вполне заурядную, она даже одевалась а-ля горожанка, он ничего, кроме фуфайки и кирзовых сапог не признавал, она читала книги, он даже о ней говорил, используя мат. При этом он, по-своему, её ревновал и явно без оснований, потому что в деревне и на ферме все жили на виду и никто, даже самые отъявленные сплетницы, не могли сказать о ней ничего плохого. В подтверждение или, точнее, оправдание рождённых в больном мозгу собственных иллюзий пускал в ход кулаки. Когда это выходило за рамки обычной ссоры, Надежда, если удавалось вырваться из дома, бежала к Любе. Алёша долго потом хранил в памяти эту картину, как она в шубке сидит на скамеечке у печки в их доме, плотнее прижимая к голове цветастый платок, размазывая по лицу и кровь, и слёзы. Она плачет, и ему бесконечно жаль беглянки, а уже потом в красивых грёзах и фантазиях, забираясь в свой укромный уголок, Алёша представлял, как мог бы защитить её. Обычно через какое-то время прибегал и Арик, зная наперёд, что, кроме этого дома, Надежде некуда деться тёмной долгой ночью; пусть не сразу, но следовало примирение, странная пара уходила, а Алёше так не хотелось, чтобы уходила она, пусть бы Арик отправлялся один, куда хочет.
Если оставить в стороне своеобразное сопереживание мальчика и его фактическое неучастие во всем этом бедламе, оставалось очевидным для всех, что так продолжаться может или бесконечно, что не новость для деревни, или требовался исход, который, увы, выбирала женщина в такой ситуации редко. Попавшая, возможно, отчасти и по своей вине в такой переплёт женщина выбрала второе, её терпение иссякло, и, как-то однажды прощать очередное избиение Надежда не стала, написала заявление участковому. Арик после суда отправился на два года в близлежащую колонию, а вернулся оттуда уже несколько другим человеком, чуть более тихим, осторожным, как бы пришибленным. В деревне мужики предполагали, что там, в Крюках, сокамерники, похоже, основательно объяснили Арику, каким боком, точнее, как через его же бока можно выгнать часть дури.
Последним обычно приходил Ленька, как всегда где-то замешкавшийся. Именно Ленька, а не Леонид, с добавлением чаще не фамилии, а названия деревни, в которой он родился, поскольку звучало это очень занозисто. Язык – он ведь тоже организм живой, развивающийся, с ответвлениями то в сторону гениальности, то пошлости. Из песни, как говорится, слова не выкинешь и даже в христианских молитвах первых веков встречаются слова, которые сегодня литературными никак не назовёшь. Ну а деревенская топонимика вообще вещь занятная и ничего диковинного в этом нет. Но, если рукой подать было до деревни Дурацкая Горка, а ещё в их районе чуть дальше на север три расположенных рядом деревни назывались соответственно Дураки, Козлы и Болваны, то название Ленькиной деревни, находившейся рядом с родной деревней Любы, звучало практически нецензурно. А ещё иногда его называли по имени жены, деревенской учительницы, - «Ленька Катькин».
Их брак тоже являлся типичным отражением той эпохи: Екатерину Михайловну, а к ней, несмотря на молодой возраст, обращались именно так, после окончания педагогического училища распределили сюда на работу, а родом была она с Алтая. В чужом месте, на съемной квартире, за которую платил отдел образования, не так уж мудрено выйти замуж побыстрее, пусть даже и за такого непутевого парня, как Ленька. Он и впрямь был непутевым, в том отношении, что престижную работу тракториста бросил, как требующую дисциплины, и в домашнем хозяйстве всё держалось на жене. Конечно, это было всяко лучше, чем судьба её коллеги, горожанки, оказавшейся в ещё большей дыре в такой же школе в соседнем колхозе. Та закончила недолгую жизнь тем, что её нашли после того, как она не пришла в школу, в доме, который снимало для неё управление образования, почему-то забившейся в шкаф, уже остывшей и выпившей перед этим столько уксусной кислоты, сколько смогла. Ленька и впрямь, даже взрослея, оставался всё таким же безалаберным перекати-полем, какие являются, если не украшением деревни, то, своего рода, изюминкой на торте. Конечно, в хрущевские годы мужики языки подраспустили, особенно на фоне предыдущих лет.  Но, как точильный камень для правки кос, ножей и другого острого инвентаря, именуется «оселком», так и сам обиходный лексикон таких, как Ленька, был неким своеобразным оселком, на котором проверялся один из типажей деревенского люда. А поэтому, когда он входил в дом к Любе, раздевался и устраивался на скамеечке у поддувала печки с неизменной «Примой» (это было единственное место, где приходящим разрешалось курить), то на вопрос: «какие в деревне новости?», ответ следовал стандартный: «а какие новости? Приехала свинья из волости».
Но деревню той поры составляли, конечно же, разные люди. Представителем другого типажа, знакомого прежде всего по рассказам отца после каждого колхозного собрания, являлся неизменный председатель ревизионной комиссии колхоза Павел Виноградов. Нравилось ли это часто менявшимся председателям или районным властям, но мужики, да и бабы, на собраниях о другой кандидатуре даже слышать не хотели. Павел был местным, закончил обычную семилетку в Загорье, работал в полеводстве, а ещё, как говорили в таких случаях, был завидным мужиком. Внешне спокойный, не матерившийся, не курящий и мало пьющий, и уж точно не на работе, или где попало. Павел имел красивую внешность, красавицу жену и добротное хозяйство с чистым аккуратным домом и постройками, большим садом, в котором много экспериментировал с прививками. Он много читал, при этом выбор книг для чтения со временем книгоношу уже не смущал, а поиском в районной библиотеке озадачивал.  Они с супругой, работавшей телятницей, всегда и выглядели внешне опрятными и ухоженными так, что, казалось, даже грязь от разных работ не только к ним, к одежде не приставала. Но ценили его особенно, всё-таки, не за это.
По роду своей общественной нагрузки, как председатель ревизионной комиссии, а Павел относился к этому народному доверию более, чем серьёзно, часто бывал в правлении колхоза. А там, к удовольствию всех на тот момент присутствующих, в ответ на любую, подчас самую пустяшную реплику кого-то из конторских, разражался целой лекцией о том, как должно вестись хорошее деревенское хозяйство. Анализировал в чём были плюсы и минусы этого процесса в царское время, при буржуазной Латвии, сейчас, причём, всё это подкреплялось ссылками на те или иные источники, а безусловным авторитетом для него являлся Глеб Успенский, которого он цитировал целыми кусками. А оттого и доклады ревизионной комиссии, читавшиеся им на каждом отчётном собрании, очень часто в отличие от доклада председателя, выглядели и обширнее, и толковее, и слушались с большим интересом. Да и характер вопросов отличался: если председателя иногда хотели подкусить, то у Павла спрашивали именно его мнения по злободневному вопросу. На этом фоне выглядело несколько нелогичным, что ему самому никогда всерьёз не предлагали возглавить колхоз, то ли потому, что он оставался принципиально беспартийным, то ли сам этого не хотел. А возможно в районе с содроганием, и где-то обоснованным, представляли, во что могут превратиться тогда совещания в райисполкоме и пленумы райкома партии, подчас уж чем-чем, а эрудицией участников не блиставшие, но факт остаётся фактом.
А собиралась эта троица, состоявшая из «Карася», Арика и Леньки, стекавшаяся из разных концов деревни, подчас в непогоду и темень, в дом на пригорке, для игры в карты. В подтверждение того, что охота пуще неволи, стоит упомянуть, что крайне редко, наверное, каким-то обманным путём, на часок заскакивал поиграть в карты и сосед Виктор. Но его благоверная, Варвара, каким-то особым чутьём угадывала это и присылала старшего сынишку к соседям якобы просто спросить: не заходил ли Виктор к ним за каким-нибудь делом?
 Совсем уж от лени играли в подкидного дурака, но это редко, иногда в «козла», но эта игра не нравилась Любе, она не вписывалась в её характер, привычки, поскольку там успех достигается за счёт мелкого жульничества, перемигивания, а потому самой популярной была игра в «шестьдесят шесть». Сначала долго играли просто на интерес. Потом, когда у колхозников стали водиться копейки в кармане, играли на деньги в «петушка». Самой маленькой и частой ставкой была копейка, случалось играли по две или по три копейки, благо в ходу были именно такие медяки. Редко когда играли по пятачку. При везении при ставке в копейку можно было выиграть на пачку «Примы». При ставке в пять копеек везучий мог набрать и на бутылку плодово-ягодного вина в сельповском магазине. Но главным был не собственно выигрыш, тем более что удача в картах переменчива, и сегодняшний выигрыш в следующий раз мог запросто перекочевать в карман к другому игроку. Это как-то повышало саму игру в глазах, собравшихся за столом.  Часто к мужчинам присоединялась и Люба, правда, если играть ей приходилось на пару с отцом, Алёша всегда переживал за неё: отец очень бурно радовался, если они выигрывали, и столь же бурно негодовал, если проигрывали. Засиживались, порою, до того, что прямо из-за стола, наскоро перекусив, Люба спешила на ферму к утренней дойке.
Играли увлеченно, с интересом, с прибаутками и комментариями. На перекур не выходили, а потому Степан тут же дымил самокруткой, а у Леньки на нижней губе висела вечно недокуренная сигарета. Правда, когда за стол с ними садилась Люба и начинала активно отмахиваться от дыма, мужики старались не дымить и терпеливо сносили это своеобразное наказание. Одна из Ленькиных прибауток, особо часто, с увлечением произносимая, если ему везло в игре, и звучавшая «… с кем связались! Я в картах уже давно приссинал (что надо было понимать, как профессионал), меня в Москву, в Кремль звали играть, но я не поехал» стала даже чем-то вроде общей поговорки. Правда, когда карта ему не шла, и он затихал, то уже другие участники посиделок заботливо, с ехидцей, спрашивали: «Что-то давно тебя в Москву не зовут, замену нашли что ли…?» На что Ленька только добродушно отмахивался: что-что, а злиться, в отличие от того же Арика, он совершенно не умел, будучи, по сути своей, из той породы беспутных, но и безответных. Любимые присказки были и у Сергея, когда карта шла ему и он, разгорячившись, брал взятку за взяткой, то, обращаясь, к повергаемому противнику, приговаривал: «Ну что же ты, чудак-рыбак, рыбу ловишь, а домой пить ходишь!», или «Не хаживать тебе по полю с севалкой!» Была и такая, что выглядела, скорее, как похвала самому себе, такому удачливому игроку: «Бывают в жизни огорченья, что вместо хлеба ешь печенье!». А где-то, срезавшись сам и допустив оплошность в карточных расчётах, мог с той же долей самоиронии признаться: «Ну что же делать: до 25 лет не нажил ума, так после уже не будет!». Почему фигурировало число 25 так и осталось загадкой. Оно, правда, совпадало по времени с его возрастом в самые трагичные колымские дни, но это не более чем предположение. Существовали, так сказать, и особо вежливые формы обращения, вроде «Профессор кислых щей» и «Начальник связи дорог и грязи», которыми играющие в равной степени одаривали друг друга.
А прекратились эти, по-своему, добрые, абсолютно безалкогольные вечера, как-то сами собой: сначала умер Степан, потом сел Арик, а тут ещё и электричество подоспело…