Велесова ночь

Часы пробили раз, второй, а на третьем захрипели, словно бы их начали душить, и смолкли, остановившись. Звук показался мне странно знакомым, воспоминания начали подниматься на поверхность, когда резкий окрик немолодого священника Василия прервал их:
«Всем приготовиться! И помните, они не станут щадить вас, пусть же и ваша рука не дрогнет!»

Я прислонил меч к стене так, чтобы быстро схватить его, когда будет нужно. Проверил лук и прильнул к щели между приколоченных к окну досок. Скоро.

Я еще ни разу не участвовал в защите церкви, но знал, что это всегда случалось между трех и четырех утра, в ведьмин час, как у нас говорили. И всегда в Велесову ночь, с 31 октября на 1 ноября. В других городах и селах это был праздник, еще бы, ведь это такая радость, когда к тебе приходят души твоих предков. Там пекли особый хлеб с маком, оставляли сладости домовому, а для защиты от злых духов или что там являлось к ним из Нави, жгли костры и клали ветки рябины на порог.

Я усмехнулся своим мыслям. Нам рябиновыми веточками никак не отмахаться.
За окном мне почудилось движение, меня передернуло.

Когда-то, лет 25 назад, еще до моего рождения, в нашем Червлене тоже праздновали Велесову ночь, как все. А потом перестали. Теперь для многих это день траура, ужаса и новых смертей.

За окном точно что-то шевельнулось, как раз там, где находилось кладбище. Меня снова передернуло, и я чуть не уронил лук.

Мимо, словно главнокомандующий своей маленькой армией, прошествовал священник. Он ободряюще кивал и похлопывал по плечам мужчин и нескольких юнцов, которые, как и я, еле удерживали свое оружие в дрожащих пальцах.

«Идуууут!» – заголосил сверху Игнат, он стоял с арбалетом на самом верху, у колокола.

Я засуетился, попытался поправить меч у стены, едва не уронил его, оставил как есть, вытянул из колчана стрелу. Пальцы не слушались.

«Сын мой, – мне на плечо опустилась тяжелая рука Василия, – и все вы, дети мои. Не убойтесь же того, что грядет. И да направит Господь руку вашу! За нами правда! За наш погост! Выстоим!»

Он и правда выстаивал. Отец рассказывал мне, что священник Василий был участником каждой осады церкви, начиная с самой первой.

Мне наконец удалось справиться с дрожью, я приладил стрелу к щели между досок и приподнялся на носках, чтобы смотреть в ту, что была чуть выше.
Они шли по площади перед церковью. Неуклюже переваливались через ограждения вокруг кладбища, падали, поднимались и упорно двигались к своей цели – к церкви. К нам.

Лунный свет и дымка тумана, поднимающаяся от нагретой за день травы, делали их особенно жуткими. На некоторых еще сохранились ошметки плоти, на некоторых была даже видна кое-какая одежда. Я знал, что увижу, но не был готов к этому.
По церквушке пронесся вздох ужаса, многие пятились от стен.

Тучный пекарь Григорий, стоявший совсем близко от меня, гулко всхлипнул «Маменька!» и выронил меч.

Я узнал ее. Лизавета Петровна. Каждый день рождения она приносила домашний пирог с яблоками, специально для меня. Румяный, еще пышущий жаром и такой красивый. Никто больше не умел лепить из теста таких жаворонков, деревья, речку.

А теперь она шла, подволакивая ноги, среди других в остатках своего савана и перепачканном землей платочке на голове. Мертвая, как и все они.

Григорий затрясся, заплакал и начал оседать на пол. Я хотел было поддержать его, хотя что тут и сказать-то можно, меня самого трясло, а губы дрожали.

«Не она это уже, – тихо пробасил Михаил от двери. – не она. Все они уже не они.»
Я слышал историю о том, как два года назад Михаил отрубил голову своей младшей дочке, не пережившей лихорадку, а потом вернувшейся в церковь также, как сейчас. Отрубил, а она продолжила идти. В свои 27 он был седой.

«Верно Михаил, верно! Ваши любимые ушли с миром, а это – оболочки пустые, нечисть проклятая, и не должно им по святой земле ходить! Только лицом похожи, а вы на лицо не смотрите. Бейте их, защищайте церковь и тех, кто еще жив!»
Снова священник Василий, вездесущий, крепкий и бодрый, не смотря на свои годы.
«Приготовились! Пускайте стрелы, разите их!»

Я спустил тетиву. Стрелял я неплохо, но то было на тренировке при свете дня. Не знаю, попал ли я в кого-то.

Несколько тел замерло, кто-то упал, поднялся, и все они продолжили свой путь. Неумолимо и не издавая ни звука. Чувствовали ли они боль, чувствовали ли они хоть что-нибудь?

Я пустил еще стрелу, еще, еще.

Мертвые добрались до ограждений, которые мы установили вчера. Стога сена с воткнутыми в них пиками. Это была идея Игната, и мы верили, что это станет для них весомой преградой.

Все затихли в ожидании.

Первой двигалась Лизавета Петровна, все еще жутко похожая на себя. В глазнице ее торчала стрела. Я зачем-то помолился, чтобы это не была одна из моих.
Она остановилась перед препятствием и повела головой, словно принюхиваясь к чему-то.

По церкви разнеслись облегченные вздохи. Остановили, неужели остановили.

Но она двинулась вперед, так же неумолимо, как раньше. Деревянная пика воткнулась ей в плечо, но она просто двинулась дальше. За ней следом волочился совсем уже иссохший скелет, на котором ничего не осталось. Пика просто прошла сквозь кости, не причиняя ему вреда.

«Мечи! С три четверти часа продержаться осталось!» – подбадривал нас Василий, переходя от одного к другому.

Я взял в руки меч, ставший вдруг гораздо тяжелее, чем на тренировках.
Я справлюсь, должен справиться.

Мне было легче, чем прочим. Все мои родственники почили уже так давно, что их было либо не узнать, либо они не вставали.

 «Маменька! – выкрикнул вдруг Григорий подле меня и принялся рубить мечом доски, которыми было заколочено ближайшее к нам окно. – Нет такого закону, чтобы крещеные люди не могли в свою церковь вернуться!»

К нему кинулись сразу трое здоровых мужиков, меня оттолкнули в сторону, чтобы не мешал, все смешалось, я повернулся и увидел их совсем рядом. Лизавета Петровна с кожей, местами отвалившейся и обнажившей кости, лезла в освобожденный сыном проем.

Я рванулся вперед и рубанул ее по протянутым рукам. Обе кисти упали на пол и покатились по доскам. Я заорал и замахал мечом, не разбирая, что бью, желая только оттолкнуть, отбросить ее назад. Григорий выл, кто-то кинулся мне помогать, неловко толкнул в спину, и я начал падать прямо в свободный теперь от досок проем окна.

Я выронил меч и вцепился обеими руками в подоконник, силился удержаться на ногах, удержаться внутри спасительных стен, когда почти вплотную ко мне оказался тот скелет, что тащился следом за Лизаветой Петровной. Он щелкнул зубами, сделал странное движение рукой, будто бы оглаживая давно не существующую бороду, и наклонил череп, словно оценивающе глядя на меня, и я обмер, враз покрывшись холодным потом.

Я узнал его. Не мог не узнать. Это был мой прадед, дед Афон, как я его звал. Я плохо его помнил, но он всегда вот точно также пристукивал зубами, оглаживал бороду и щурился на меня, наклонив голову, придумывая очередную невероятную историю о том, как ему достались его любимые часы. Бабка шутила, что эти часы он любит больше, чем ее, а он кашлял, отплевывался и говорил, что и ее бы любил так, если б она так пела. Часы, которые мы так и похоронили с ним вместе, чтобы он их на том свете слушал…

Я все понял.

«СТОЙТЕ! ОСТАНОВИТЕСЬ!» – что есть мочи заорал я, отшатываясь назад, вглубь церкви.

Тут все еще происходила суматоха вокруг Григория, Василий потерял свою власть, и мой голос, сумев прорезаться сквозь общий шум, привлек общее внимание.
«Они идут за своим. За своими вещами. Вы! – я нашел в толпе священника и ткнул в него пальцем. – Это все вы! Выкапывали их вещи прямо из могилы, их любимые вещи, которые клали вместе с ними! Они пришли за своим! Остановитесь, дайте им пройти, уйдите с дороги!»




«Ну вот, по старинному рецепту, прабабушкиному. Не такой красивый, как у мамы, зато с маком – по правилам.» – Дородный Григорий бухнул на стол ароматный праздничный хлеб. Со двора слышались песни и треск костров. Я поправил ветку рябины на пороге и сел за стол, где собрался почти весь Червлен. Никто не хотел оставаться один в нашу первую за 26 лет Велесову ночь.