Стрельцы. Глава двадцать первая. Перемены

Глава  двадцать первая. Перемены.

          После кровавых казней и разгона большей части стрельцов, подполковник  Ярыгин всё же решил продолжить службу в родном стрелецком полку.
В конце сентября 1699 года он вместе с сопровождающими стрельцами  прибыл в Приказ и получил направление для прохождения дальнейшей службы в свой полк, который был переведён из Азова в Торопец. Дьяк Верещагин встретил подполковника приветливо: начальных людей не хватало, так как основная масса опытных командиров спешно уходила со службы либо переходила в солдатские разрядные полки.
Скоро собравшись и попрощавшись с семьями, стрельцы отправился к месту службы, надеясь до наступления осенних холодов быть в родном полку.
Однако, в Твери, на контрольно-пропускном пункте, их задержали, усмотрев в дорожных документах не соответствие требованиям, а при разбирательстве, резкие высказывания подполковника Ярыгина не понравились командиру солдатского полка. И теперь, более двух месяцев, стрельцы находились в ожидание подтверждающего письма: и не арестованные и не вольные, а временно задержанные для выяснения личностей, как возможные участники бунта, скрывающиеся от  розыска.
От долгого сидения в полку и бездеятельности, заканчивались продукты, деньги и терпение; лошадей, сбрую, повозки пришлось продать ранее, чтобы прокормиться.  Полковник уже и рад был бы отпустить стрельцов, да не мог без ответа на запросы, отправленные в Москву, которые где-то затерялись.
Внезапное появление Фёдора в Твери, представление писем – рекомендаций  из Стрелецкого и Тайного приказов полковнику и градоначальнику, упоминание в беседах о выполнении царского поручения по строительству порохового завода, деньги и подарки сыграли свою роль. Вскоре стрельцов отпустили, но жизнь развела их: Ярыгин с Анисимом отправились в Торопец, к месту расположения полка, а Килин с Матвеем и Семёном возвращались в Москву.
        Заехали в город декабрьским морозным вечером. Возница, загнав  во двор загруженные сани, хлопотал с лошадьми; стрельцы неуверенно топтались на месте, не зная, как вести себя, а Фёдор громко отдавал распоряжения работнику, выскочившему из стоявшей во дворе небольшой избёнки:
        - Григорий, приготовь гостям комнату, рядом с кабинетом, это мои братья; да в столовой накрой поужинать.
В морозном дворе захлопали двери, выскочила кухарка, жена Григория, его сын, отрок. Все сонные, горячие со сна. Мороз охватил их и заклубился рядом.
Зашли в дом и сразу согрелись; было видно, что домашние работники привыкли к неожиданным приездам хозяина и всегда готовы к подобным встречам. Печь довольно загудела, а брошенные сухие березовые дрова загорелись сразу, без дыма.
Перекрестились на образа в углу, молча и быстро сели ужинать. Наскоро перекусив, Фёдор, отправился с гостями в приготовленную для них комнату, осмотрел всё, одобрительно кивнул:
      - Утро вечера мудренее. Завтра всё обсудим.
Поднялись рано, утренний свет ещё не пробился к окнам: было туманно и морозно. Но Фёдор беседу с братьями отложил, срочно уехал в Ближнюю канцелярию, а потом прибежал посыльный мальчишка и сообщил, что «дяденька  купец» приедет домой поздно к ночи.
  Оставшиеся в доме гости передвигались насторожено, даже с боязнью, чувствовали себя скованно, разглядывали убранство комнат тайком, исподлобья, не дотрагиваясь до вещей, чтобы не повредить их.  Жизнь Фёдора была для них непостижима и непонятна, а он являлся представителем другого мира: мира власти и денег.
После получения известия о позднем возвращение Фёдора, пятидесятник Килин скоро собрался и предложил Семёну и Матвею отправиться с ним в родную слободу. Он надеялся повстречаться с товарищами, знакомыми или их семьями, узнать новости да определиться, как дальше обустраивать свою жизнь.
Они многое уже знали о расправе царя со стрельцами, но то, что  увидели на морозных улицах Москвы, услышали от непосредственных свидетелей о судьбах стрелецких семей, поднимало в них волны ярости, протеста и негодования. 
Их некогда шумная и весёлая слобода была разорена: настороженная тишина и опасность чувствовалась на улочках и в каждом дворе.
При виде вооружённых стрельцов, шнырявшие группы озлобленных, голодных и грязных людей издали грозили им и быстро скрывались в пустых дворах и постройках.
Павел Тимофеевич услышал знакомое и чуть слышное свист-шипение, которым обычно стрельцы привлекали внимание напарников при боевых вылазках, а повернув направо, за угол избы, увидел в дверном проёме сарая очертания стоящего человека,  услышал знакомый голос своего давнего товарища:
          - Павел Тимофеевич!
          - Никак Вахрушев! Осип Данилыч, ты как здесь? Прячешься что ли?
          - Да. Не думал, что так придётся…. Не я один. Подсмотрели тебя в слободе, да весточку нам послали. Все мы сейчас прячемся и от властей и от разбойных. Выселяют нас. Многих уже угнали, многие сгинули. Нам сроки переносят, договариваемся да откупаемся пока. Глаза не мозолим зря, сидим тихо. Хоть бы до тепла дожить, жёнок да детей сохранить.
Килин зашёл в сарай, они обнялись, похлопывая друг друга по спине. Вахрушев, когда-то высокий, стройный, крепкий стрелецкий десятник, смущённо отвёл взгляд. Он видел себя со стороны худого и жалкого, в висевшем на плечах потрёпанном крестьянском зипуне, заросшего, со всклоченной бородой и впалыми, бледными щеками.
Подошедшие братья, поклонились бывшему десятнику, с трудом узнавая его по голосу.
          - Сколько же вас? – спросил Килин.
          - С детьми сталось пятнадцать. Многих не сберегли, схоронили уже. Холод да голод у нас. Пойдём, сами увидите.
        Стрельцы вслед за Вахрушевым прошли по узкой заснеженной тропке, минули несколько дворов и вошли в небольшую избёнку – полуземлянку с одним оконцем, почти под потолком. Было темно, но заметно теплее, чем на уличном морозе. Спёртый воздух забивал легкие. Когда раздышались, а глаза привыкли к мраку, стрельцы рассмотрели расположенные вдоль стены, напротив небольшой печки, полати в два яруса, на них лежащих детей и женщин. В ближнем углу стояли лавки и столик; метровый проход среди избы ограничивал передвижение и жильцом избы, приходилось лежать на полатях либо по очереди сидеть на скамьях. 
Вахрушев усадил гостей; из глубины комнаты к ним вышёл мужчина, в котором Килин с трудом узнал бывшего десятника Фролова Пётр Фроловича.  Беседовали долго и вполголоса, вскоре привыкли и к запаху и к темноте.
        После бунта, казней и разгона стрелецких полков, семьи казнённых  выгоняли из московских слобод, забирали избы и имущество, не жалели ни детей, ни жён, ни стариков, раздавали по деревням в собственность людям разных чинов либо угоняли на Урал и в Сибирь и другие отдалённые места. Стрельцы, кому повезло и кто сумел уцелеть, начали самостоятельно и массово покидать Москву, где их ждали голод и смерть, за бесценок продавали избы, дворы, доходные промыслы либо бросали своё имущество, тысячами разбрелись по России: лишь бы выжить, сохранить свои жизни и близких.
      В период прошлогоднего мора и болезней многие заболевшие стрельцы оставили службу, тем более, что их больше и не держали. Осип с Петром по очереди рассказывали невесёлые истории, нагоняя тоску на гостей. Оказалось, что многие стрельцы, покинувшие службу, кормились пока своими промыслами и торговыми доходами. Вахрушев называл имена, а Килин слушал и кивал головой в подтверждение преданности и надёжности этих стрельцов военному делу, России и царской власти.
          - Ты знаешь, Пал Тимофеевич, - продолжал Вахрушев,- летом пятидесятник Иван Яковлевич Секров с Сочепкасовым, Кисилёвым, Смолиным, Кузнецовым, Макаровым да с жёнками и крепкими детками ушли на Казань, на новые земли, искать себе место. Когда розыск проводился и болезни съедали, нас всех с семьями направили  от Приказа тайных дел в Приказ Казанского дворца, да и приписали поселиться на дворцовых землях. Секров с товарищами оставили на нас своё имущество да слабых ребятишек. Должны были весточку послать, но пока нет. Не знаю, дождёмся ли? Имущество частью продаём, на это и живём. Харчи кончаются, пополнять их сложно. Печку топим вечером, только на ночь, чтобы дыма не было видно. Прячемся, сидим как мыши в норах. Много разбойных людей ходит, с трудом, но отбиваемся пока. Холода настали, придётся и утром печь топить, боюсь, ребятишек заморозим. Вот такие дела Пал Тимофеевич. Вы что собираетесь делать?
          - Мы Осип Данилыч, службу закончили. Сидели в Твери два месяца, наслушались, насмотрелись. Семья в деревеньке у Василия Ивановича осталась. Завтра пойдём в Приказ к дьяку Верещагину. Хорошо, что встретили вас.  Что посоветуешь?
         - А, что советовать? Дождаться бы весточки от Ивана Яковлевича, да весны. В Москве нам оставаться нельзя. Уезжать нужно, могут отдать в услужение, а то и на каторгу сослать в Сибирь. Видать такая доля нам выпала. Детей поднимать надо.  Нам и угостить то вас не чем. Последние куски хлеба ребятишки доедают. Прости Господи. Заходите, Пал Тимофеевич, не теряйтесь. Держаться нам вместе надо.
   Матвей и Семён участия в разговоре не принимали, слушали, рассматривали избу, детишек да женщин на полатях.  Дети с заострёнными лицами, впалыми щеками и потухшими взглядам, худые, в чём душа держится, плотно прижимались друг к другу да к матерям, собирали последнее тепло.
Стрельцы смущенно и поспешно покинули избёнку, лихорадочно думая, как помочь своим товарищам.
 Вернулись в дом к Фёдору, где их встречал накрытый стол для обеда, запах рыбы, хлеба да каши из брюквы. Работник Григорий со своим отроком раскладывали для сушки дрова, принесённые со двора, а жена деревянной лопатой доставала из печи  очередной каравай хлеба, который блестел запечённой корочкой, и укладывала на рушник.
Стрельцы переглянулись, глаза засветились надеждой.
         - Хозяин велел для вас свежий хлеб напечь да пирог рыбный, - Григорий смущенно посмотрел на Килина, признавая в нём главного,- Не успели немного.
         - Иди-ка сюда, Григорий, поговорить надо.
Уже темнело, когда стрельцы повторно возвращались из Стрелецкой слободы молчаливые и сосредоточенные, но на их лицах время от времени возникали довольные улыбки: они вспоминали благодарные взгляды товарищей, слёзы жёнок и радость детишек, которые торопливо угощались кашей и рыбным пирогом, оживлённо и весело щебеча по своему, по-детски.
          Вернувшийся вечером Фёдор, в долгом и тяжёлом для себя разговоре с братьями понял, что их дороги опять расходятся: у братьев были свои взгляды на царскую власть, на деньги, на имущество, на семью и даже на веру. Семён и Матвей не захотели оставаться под его покровительством, решили ехать за своей долей на новые места.
После беседы, Фёдор долгое время в одиночестве и задумчивости, размышляя, просидел в кабинете. «… Ну, что же.... Я своё клятвенное слово перед Богом и тятей сдержу,  помогу Семёну, Матвею и их товарищам. Сделаю всё, что в моих силах. А дальше пусть сами живут. И мне надо свою жизнь устраивать. Дел много…».
         Через некоторое время он помог получить документы братьям и Килину, выкупил за достойную сумму стрелецкое имущество, и вместе с товарищами, женщинами и детьми из слободы санным обозом отправил их в деревню Ярыгина.
       В тот декабрьский морозный день 7208 года от Сотворения мира, когда обоз со стрелецкими семьями преодолевал вёрсты заснеженных подмосковных дорог, великий государь царь и великий князь Пётр Алексеевич, всея Великия и Малыя и Белыя России подписал Указ «О праздновании Нового года»:
      «Известно ему великому государю стало, не только что во многих европейских христианских странах, но и в народах словенских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны, как: волохи, молдавы, сербы, долматы, болгары, и самые его великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть, января с 1 числа, а не от создания мира, за многую рознь и считание в тех летах, и ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущего января с 1 числа настает новый 1700 год, купно и новый столетний век; и для того доброго и полезного дела указал впредь лета счислять в приказах, и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего января с 1 числа от Рождества Христова 1700 года.
А в знак того доброго начинания и нового столетнего века, в царствующем граде Москве после должного благодарения к Богу и молебного пения в церкви, и кому случится и в дому своем, по большим и проезжим знатным улицам, знатным людям, и у домов нарочитых духовного и мирского чину, перед вороты учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых, против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе и у нижней аптеки, или кому как удобнее и пристойнее, смотря по месту и воротам, учинить возможно, а людям скудным комуждо хотя по древцу или ветви на вороты, или над хороминою своею поставить, и чтоб то поспело ныне будущего генваря к 1 числу сего года, а стоять тому украшению генваря по 7 день того ж 1700 года.
Да генваря ж в 1 день, в знак веселия; друг друга поздравляя новым годом и столетним веком, учинить сие: когда на большой Красной площади огненные потехи зажгут и стрельба будет, потом по знатным дворам, боярам, и окольничим, и думным и ближним, и знатным людям, полатного, воинского и купецкого чина знаменитым людям, каждому на своем дворе, из небольших пушечек, буде у кого есть, и из нескольких мушкетов, или иного мелкого ружья, учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракетов, сколько у кого случится, и по улицам большим, где пространство есть, генваря с 1 по 7 число, по ночам огни зажигать из дров, или хворосту, или соломы, а где мелкие дворы, собрався пять или шесть дворов, такой огонь класть, или, кто похочет, на столбиках поставить по одной, по две, или по три смоляные и худые бочки, и наполня соломою или хворостом, зажигать, перед бурмистрскою ратушею стрельбе и таким огням и украшению, по их рассмотрению быть же…».
       В ночь с 31 декабря 1699 года на 1 января 1700 года в России, на Красной площади, впервые был устроен грандиозный фейерверк. Москва озарилась огнями, собаки скулили и прятались от грохота мушкетов и пороховых ракет, а пороховой дым и дым от горящих бочек застилал всю округу.
Новогодние торжества продолжались всю неделю до шестого января и окончились крестным ходом.
Россия вступила в новый век: век борьбы за выход в моря, народных бед, успехов и побед.