Давайте дружить семьями. 6. О булавках и шпильках

Два года к ряду на остановке, откуда Сидоркин на троллейбусе  ехал в школу, где работал учителем, или, как сегодня – на вокзал, он встречал «крошечную, сухую старушонку, лет шестидесяти».  Она - крошечная, но что касается того, сухая она, или полная, сказать трудно, потому что на ней было много всего надето, столько, что добраться до фигуры, даже мысленно прикинуть, какая она в платье, или что там у нее? в чем она ходит по квартире? было невозможно.

Был март, именно те дни у него, когда и солнце, и внезапное тепло, разбудившее горожан, как бабочку, которую в октябре вечером из холодных комнат принесли туда, где через стену горит огонь в печке, где под потолком неяркий свет от люстры, и тут она как бы оживает и уже, сметая пыль с плафонов, летает, как в лучах солнца, как сама мечта.

У Сидоркина было два первых урока, поэтому он успел и домой заехать, и еще осталось время, чтоб успеть на дизель. Он ехал к Юбкину. Он выбрал место, где было солнце, и, подставив ему лицо, грелся на нем. У него высокий лоб, лицо бледное, чисто выбритое, короткий нос, глаза, карие, печальные, смотрят из узкой щели  из-под верхних век, пухлые чувственные губы. Несмотря на усталость, которую он чувствовал обычно к полудню, отсюда обманчивое выражении лица, которое казалось грустным, он радовался и марту, и солнцу, не так, конечно, чтоб аж подпрыгивал, чтоб прямо-таки взлететь к нему, и все же испытывал удовольствие.

Если же говорить о старушке, то та, как когда-то заснула, так и не просыпалась: куда просыпаться, куда расправлять крылышки и лететь, и какие у нее крылышки. Она даже не сонная бабочка, а кокон.

То, что ей лет шестьдесят, или около того, это верно.  Но главное в ней не то, как она выглядела (выглядела нелепо) и сколько ей лет, не на это он обратил внимание, а на то, что пластырь на лице, где под ним, возможно, выскочил прыщ, или же была царапина, порез, то,  что  древняя вязанная шапка на заколках, на драповом с паршивым узким воротничком пальто, к которому она прижимала потертую сумку, вверху, где верхняя пуговица, еще и булавка, и в других местах, где это возможно и невозможно булавки, заколки, резинки, бесполезные (ненужные) веревочки, все это крепило, или к нему крепилось, одним словом, больная страсть к разного рода таких вещиц, что, наверное, ненормально. Половина того, что лежит в дамской сумочке любой женщины, было на ней.

Он интересовался ненормальными и утверждал, что дурачки и дурочка – душа города. На этом стоял и гордился своим открытием.

Но не стоял и не разглядывал, какая она, но того, что он успевал увидеть при первом взгляде, было достаточно, чтоб прийти к каким-то выводам. Она волновала его ум больше, чем красивая женщина, где природа постаралась и сама она, зная о своей исключительности, не без того, чтоб к ней добавить мелочь, самую малость.  Со старушкой  дело дошло до того, что у него возникло желание проследить за ней, где она живет. Всегда, когда он подходил к остановке, старушка было уже там, поэтому он решила, что та из пятиэтажки, обложенной плиткой, рядом. После того, как у него возникла догадка на ее счет, что она там живет, ему уже не надо было ходить за ней, высматривая, куда она свернет, в какой дом войдет. Он знал, что двор через который он ходил, чтоб срезать дорогу, ее, и уже представлял ее мрачный подъезд и дверь на четвертом этаже.

Вот откуда у Разуваева сравнение Юбкина с булавкой на юбке и замечание, это не выдумка, а правда жизни.

Разуваев ездил в поселок к Юбкину чаще дизелем, чем автобусом. Тогда вместо часа, он тратил на дорогу сорок минут. Он стоил дешевле, и в нем не было такой тесноты, давки, вони, как в автобусе, которым в это время дня ехали с базара селяне.

И вот, когда он уже сел на дизель, он продолжал  от нечего делать думать о булавках.

В окне знакомая картина: тощенькие посадки, через которые виден бегущий бетонный забор промзоны, гаражи заброшенного автокооператива, большей частью разрушенные, и на всем печать запустения и развала, дальше, за городом чередующиеся с пустыми полями. Там, где поля, уже веселее. Не везде растаял снег. Он лежал в впадинах (балках), как когда-то лед в ямах, где он хранился, сверху присыпанный опилками. Напротив - скучающие пассажиры на деревянных лавках. На остановке в вагон вошла женщина в пуховом платке, из-под которого выбивались черные тонкие волосы, она, поправляя их, иногда трогала миловидное лицо, с мальчиком пяти лет. Дизель плавно тронулся и поехал, стуча колесами на стыках. Но не успел он разогнаться, как опять затормозил. Там – за переездом, где в нервном ожидании застыли автомашины, была платформа. Здесь женщина вышла. Оставалось минут десять езды.  Дизель остановился метров за триста до здания вокзала. Спрыгнув с подножки вагона, Разуваев пошел  вдоль заборчика из крашеных металлических прутьев, мимо туалета с резким запахом хлорки и аммиака. Первое, что он увидел на привокзальной площади, были памятник Шевченко, мужики рядом с баром и рейсовый автобус, который выруливал к месту посадки, и к нему наперегонки уже бежали его соседи по вагону.
 
Он направился к дому, где жил Юбкин, дорогой, которой не раз ходил с ним, чтоб сократить путь. Она уводила от площади и центральной улицы и поднималась вверх мимо Дома культуры «Железнодорожник», еще выше, где ее обступили одноэтажные домики за деревянными заборами. Он заглядывал в дворы. Там черные сады и неубранные огороды. Оттуда пахло прелыми листьями и сажей.

Не успел он подняться в гору, как увидел, что навстречу ему, глядя себе под ноги, спускается Юбкин.

-Володя! – окликнул его Разуваев.