Алькина война 18. блокада

Был еще один эпизод боев за Ленинград, ставший известным только после начала нового века и нового тысячилетия человеческой истории.
21 сентября, то есть за двое суток до последнего штурма Пулковских высот, немецкое командование силами «Люфтваффе» предприняло попытку массированной атакой уничтожить артиллерию, корабли и форты Кронштадта с воздуха, чтобы лишить Пулковский рубеж и сам Ленинград столь важной для них защиты с моря. Это была беспрецедентная атака двухсот пятидесяти тяжелых бомбардировщиков, сравнивая по бомбовой нагрузке только с атакой японской авиации на базу Пир-Харбор США, приведшей к полному разгрому американского флота в этом регионе, или с бомбардировкой американской авиацией немецкого Дрездена в 1945 году, уничтожившей по неточным сведениям от ста до двухсот пятидесяти тысяч человек. Разница была только в том, что по бомбовой массе атака на Кроншдштат была в три раза больше, чем на Пир-Харбор, и примерно такой же, как на Дрезден (около 1000 тонн). И эта атака полностью провалилась.
Она провалилась благодаря секретной радиолокационной  станции
Редут-3, установленной напротив Кронштадта в поселке Большая Ижора на будущем Ораниенбаумском Пятачке, и сообразительности   девятнадцатилетнего оператора этой станции Гришы Гельфенштейна. (Везет же кому-то получить по родословной такую ветвистую фамилию!)
 Созданная в Ленинградском физико-техническом институте под руководством академика А.Ф.Иоффе Редут-3 была глубоко засекречена, но далеко не совершенна по сегодняшнему времени, и все же позволяла обнаруживать самолеты на неслыханном тогда расстоянии до 200 км от нее. И вот, заступив на неделю дежурства со своей сменой в восемь утра 21 сентября, девятнадцатилетний оператор заметил около десяти часов на экране РЛС какое-то непонятное мельтешение в районе Дно и Луги, где у немцев было крупные аэродромы, - что-то вроде роде роя мошкары на экране. Но, если это – самолеты, то  вели себя они странно: кружились на одном месте, словно стая ворон, затем начали группироваться и в боевом порядке двигаться к Гатчине, где к ним присоединялись самолеты с близлежащих аэродромов, затем направились в сторону Ленинграда, а затем начали разделяться на три колонны, центральной частью направленной на Кронштадт. И тут оператор сообразил, что эти самолеты двигаются не на Ленинград, где уже была довольно хорошо организована противовоздушная оборона, а собираются взять в клещи Кронштадт и все корабли Балтийского флота, сосредоточенные вокруг него.
 Он немедленно передал кодированное донесение на командный пункт ПВО в Ленинграде. Но ему не поверили: работа РЛС и ее возможности были настолько засекречены, что о ней почти не знали, и его сообщение приняли сначала за ошибку, а потом за дезинформацию паникера или немецкого диверсанта, и поэтому даже в ПВО флота к ней отнеслись прохладно и скептически. И тогда оператор, понимая, что может стоить промедление в таком случае, нарушая все инструкции о секретности связи, схватил трубку у дежурного телефониста и начал кричать в нее открытым текстом по прямой линии связи с Командным пунктом ПВО Кроштадта: «Поднимайте тревогу! Это идут на вас!.. Двести пятьдесят самолетов!.. Давайте тревогу!». И только, когда завыли сирены кораблей и фортов Кронштадта, Гриша Гельфенштейн понял, что его услышали, и задумался о возможных последствиях своего поступка.
Зенитная артиллерия Балтийского Флота встретили армаду «Люфтваффе» огнем. Боевые порядки авиации были сломаны, бомбы сбрасывались порой просто в море, освобожденные от груза бомбардировщики разворачивались обратно, но их настигала наши истребители. Кронштадту и кораблям был тоже нанесен урон, но это было в первый день, а на следующий день уже вся артиллерия Кронштадта и боевых кораблей, предупрежденная Редутом-3, встречала вылетевшие самолеты, и результат бомбардировки был почти нулевой. (К счастью и последствия для оператора были вполне не формальными: личная благодарность за решительные действия от Командующего Балтийским Флотом адмирала Трибуца.) Вот какие происшествия случаются на войне, а мы узнаем о них спустя более полувека.

       …И все же для ленинградцев блокада началась не в дни последнего штурма Пулковских высот и даже не девятого сентября в день прорыва немцев под Скворицами, а еще раньше - восьмого сентября, когда недалеко от Московской заставы немецкой авиацией были подожжены Бадаевские склады продовольствия.
        Построенные 1910 году купцом Бадаевым, скученные, с тесными хранилищами, они уже давно не выдерживали критики с точки зрения пожарной безопасности. Очевидцы рассказывали, что пожар был настолько силен, что дымы были видны со всех концов города несколько дней, а по близлежащим улицам текли ручьи из расплавленного сахара и жженой муки; многие жители черпаками и кружками собирали их.
На Бадаевских складах был сосредоточен лишь полуторадневный запас продовольствия из более месячного запаса, имеющегося на других складах Ленинграда, но девятого сентября блокада вокруг города замкнулась полностью, и снабжение города извне прекратилось. Понимая, что месячного запаса продовольствия не хватит даже на зимний период, руководство города отменило свободную продажу продовольствия и ввело продовольственные карточки. Это, совместно с дымами от пожара, породило у жителей впечатление, что основные запасы продовольствия были уничтожены именно на Бадаевских складах. И хотя это было не так, в октябре город уже голодал; самый тяжелый период пришелся на ноябрь и декабрь месяцы.
 К  этому времени Григорий уже лежал в госпитале, и у него началась газовая  гангрена.
       
…Начальник хирургического отделения, высокий худой блондин чуть моложе Григория, еще раз осмотрел ногу, покрывшуюся черными пятнами, понюхал сладковатай запах, шедший от раны, и зло констатировал:
-      Гангрена. Надо ампутировать ногу.
- Не надо, - ответил Григорий. – Я вытерплю.
- Что вытерпите, Григорий Моисеевич? – не понял хирург. –  Вы военный человек, вы должны понимать, что в наших условиях газовая гангрена - это смерть. Пока отрежем ниже колена, там посмотрим.
- Лучше умереть, чем без ноги, - поняв это «пока», ответил Григорий.
- Лучше жить без ноги, чем умереть с ногой, - возразил хирург, не сомневаясь, что его слова подействуют. - Думайте.
Но Григорий думал иначе.
Пробиваться к образованию через великого князя, выжить с ранением среди тифа в гражданскую, учиться в голодающем Киеве, лить броню для танков на Кировском, потерять семью в тридцать седьмом, вырваться по морю из Талина, составлять сводки убывших за день и писать похоронки на Пулковских («погиб в боях с фашистами») и после этого оставаться выживать в голодающем городе безногим инвалидом?.. в городе, где люди уже падали от слабости и умирали прямо на улицах?..
 Бомбежки и артобстрелы не прекращались. Немцы уничтожали город с немецкой точность и расчетливостью - уничтожить как можно больше населения: утром и вечером - по жилым кварталом, днем - по промышленным предприятиям, ночью - по указанию «зеленых цепочек» ( зеленым ракетам, которые запускали немецкие диверсанты в сторону наиболее важных объектов).  Рушились здания, горели жилые дома и учреждения. Люди погибали под обстрелами, под руинами домов, умирали от голода в своих постелях, и везде были смерть и борьба.
Рядом с квартирой сестры Сони на углу Суворовского проспекта и улицы Красной конницы авиационные бомбы пробили здание госпиталя до первого этажа, где была кислородная станция. Пожар охватил здание снизу вверх мгновенно, и раненые и медперсонал выбрасывались из горящих окон госпиталя с верхних этажей, кто как мог, даже на горящих матрасах. Они боролись до конца, лишь бы не гореть в огне.
 И Григорий всегда боролся… боролся за знания, за свои убеждения, за победу в революции, за победу в этой войне… Боролись за жизнь его родственники, три тысячи лет боролись его предки, давшие миру Библию, единого бога и расселенные римлянами по Европе за свою непокорность. Они боролись за право жить по-своему и выживали по-своему даже в условиях презрения и гонений, которыми их награждали другие народы. И не просто выживали, а становились людьми с большой буквы: врачами, юристами, музыкантами, учеными и философами, давшими миру теорию исторического материализма и теорию относительности, - все они прошли через борьбу. Разве он мог поступать иначе?..
Он не хотел умирать местячковым евреем, он не гнался за славой, но у него было достоинство человека, рожденного и воспитанного своим временем, и он не желал расставаться с ним без борьбы.
И хотя он понимал, что врачи были по-своему правы: вероятность выжить зимой в голодающем городе с гангреной была почти нулевая, и они хотели сохранить ему жизнь, но вероятность выжить после ампутации и жить потом инвалидом, отнимая хлеб у других, была тоже не высока.
Была ли в этом чрезмерная самоуверенность, или это был выбор способа жизни в данных условиях? Был ли это героизм человека или героизм целого народа, прошедшего революции, разруху, коллективизацию и репрессии, но, тем не менее готового отстаивать свою независимость и идеологию ценой своих жизней?
-  Лучше умру, - сказал он врачам. – Или выживу.
И по его решимости, по тому, как он это сказал, медики поняли, что это его выбор, - осознанный выбор зрелого человека в блокадном городе, когда весь город, сделал выбор идти до конца, а не сдаваться на милость врага, как это делали другие города и страны Европы.
«Личность человека создает его сопротивление окружающей среде», -писал Максим Горький.
Конец сопротивления всегда означает смерть личности.

…Теперь каждый день ему делали перевязки: вскрывали надувавшиеся пузыри на ноге, выдавливали гной, вычищали разрезы, промывали раны марганцовкой, вставляли тампоны и уже не зашивали раны, чтобы дать доступ кислорода к зараженной ткани - кислород убивал инфекцию. Каждый день, без наркоза, на ощупь, чтобы по реакции нервов определять какую ткань надо вычищать, какую оставлять – мертвая становилась нечувствительной к прикосновениям. Еще не было ни пенициллина, ни антибиотиков; пользовались йодом, перекисью и марганцовкой, но гангрена продолжала ползти вверх, выше колена, к суставу, к паху.
Григорий слабел, начались приступы лихорадки. Сердце еще работало, но организм с каждым днем терял силы. Он потерял аппетит: не мог есть даже через силу, - пища шла обратно.
         … Пришла сестра Соня, осунувшаяся, поседевшая за две недели, рассказала, что умер ее муж Иосиф – не рядовой административный работник. Умер во сне, от недоедания, как умирали теперь многие. Старший сын был в армии, младший эвакуирован в Челябинск, а кто теперь поможет Соне, как помогала она Григорию?   
       …Пришел двоюродный брат, военный врач, - из той семьи, что еще до первой мировой войны приютила Григория в Петербурге и натолкнула его на мысль о великом князе. Брат поговорил с хирургом, ничего не сказал Григорию – тот и так понимал все сам, - но через день принес Григорию две бутылки пива - где сумел достать? - и велел пить. Смешно: пива -  ему?.. Он и к вину-то был почти равнодушен.
 Но именно пиво, пивные дрожжи, помогли ему выжить. Пиво раздражало пищевые рецепторы, дрожжи поддерживали силы. Он пил пиво, как микстуру, ложками три раза в день, растянул две бутылки на две недели, но уже на третий день почувствовал, что у него начал появляться аппетит, и Григорий начал есть, усилием воли прибавлял по одной ложке пищи каждый раз. Так организм возобновил борьбу.
        Сначала начала проявляться живая ткань, затем спала лихорадка и температура. Разрезы и каверны на ноге стали подсыхать и постепенно затягивались прозрачной, как лак, кожицей. Григорий начал шевелиться, сгибать ногу, поворачиваться на бок и даже полусидеть, и наконец вздохнули врачи и санитарки: «Кажется, выкарабкался!» 
Спустя две недели, когда кризис миновал окончательно, его вместе с другими выздоравливающими вывезли на большую землю по льду Ладожского озера, по уже накатанной и спасшей Ленинград от голодной смерти Дороге жизни.

 Конец этой истории Алл узнал гораздо позже от Риты, которую  рассказал ее Миша, когда в Челябинске они ходили с Ритой за молоком к Митрошиным. По просьбе Григория его отправили в госпиталь города Кирова, куда полгода назад был эвакуирован Миша. Уже в госпитале он начал узнавать по детским домам, где находится Миша, и как только позволили в госпитале, отправился искать его на окраину города, где Миша жил вместе с детьми, вывезенными из Ленинграда.
Миша долго не узнавал отца в осунувшемся человеке в шинели на костылях и, наконец узнав, сказал ему то, о чем думал все это время в детдоме: «Папа… А я думал, что я тебя больше никогда не увижу».
      Восстановление проходило успешно. Григорий постоянно занимался на тренажерах, мог уже свободно ходить на костылях.
      На фотографии, сделанной госпитальным фотографом в подтверждении редкого случая выздоровления от газовой гангрены в блокадном городе, навсегда остались запечатленными его нога с девятью шрамами, величиной с палец, идущими от щиколотки до ягодицы, двух молодых  женщин-врачей, придерживающих его ногу и довольное лицо санитара, поддерживающего Григория за плечо.
Еще две фотографии с санитарками,  которые выхаживали Григория все это время, он попросил сделать госпитального фотографа для себя и для них и часто показывал эти фотографии Альке, Анне и Рите, восхищаясь людьми, которые спасли его и его ногу.
Через несколько дней, передохнув и оформив все документы в детдоме, Григорий с Мишей отправились в Алма-Ату, куда отец был послан на восстановление после ранения. Добравшись до Алма-Аты они, наконец, немного отъелись и отдохнули от полугода скитаний. Отец шел на поправку, хотя не расставался с костылями. Еще через месяц, после демобилизации и оформления гражданских документов, Григория по его просьбе откомандировали в Челябинск, куда был эвакуирован основной состав Кировского завода из Ленинграда. Уже там, через  руководство «Танкограда», где отец еще с Ленинграда был хорошо знаком с Жозефом Котиным, главным конструктором танков «КВ» и «ИС», отца направили на работу начальником литейного цеха того самого опытного завода №100, на котором увеличивался выпуск новых танков и на задворках которого, на пустыре, стоял барак, похожий на вросшую в землю гусеницу, где жили тогда вместе с другими эвакуированными «мама Аня, папа Лёня, сиситка Лита» и сам Алька двух лет от роду.