Алькина война 19. Часть 3. Ох, уж эти дети

 В Челябинске на проспекте Спартака у Альки остался неприятный осадок от того печального случая с обманными снами и унитазом с обитой эмалью. Возвращаясь в памяти к тому, что рассказывал папа Гриша о себе, о самоконтроле и воспитании воли, Алька начал понимать, что быть взрослым все же не так просто, как ему казалось раньше, и что наверное пройдет еще много времени, пока он вырастет, многое узнает, и все же станет взрослым. А это означало, что и с длинными брюками с ремнем, и с двухколесным велосипедом, и даже с самокатом на звенящих шарикоподшипниках ему еще придется подождать и жить пока так же, как жил раньше: слушая взрослых и быть внимательным к тому, что они говорят. Это было грустно признавать, но не признать было невозможно, тем более, что дальнейшие события только подтвердили эти выводы.

…Дело было днем, все взрослые были на работе, и только бабушка Городничина варила что-то на кухне, по временам приглядывая за детьми. Видимо на улице шел дождь, поэтому все дети кроме Риты оказались дома и искали чем бы заняться.
 -     А давайте во что-нибудь играть, - предложила Лора, как всегда, проявляя активность и встряхивая кудряшками.
    -     А во что? – спросила беленькая Валя с косичками, которая была на два года моложе Лоры и года на три старше Альки.
   Алька молчал, потому что тоже не знал во что можно играть в квартире, а маленькая Гуля в длинной юбке и косынке, повязанной по-татарски, тоже молчала, хотя по ее глаз было видно, что она тоже не знает во что играть.
-     А давайте играть в магазин, - предложила Валя, беря инициативу в свои руки.
-    А как это «в магазин»? – удивилась Лора, заинтригованная тем, что она не знает такой игры, и Валя начала сочинять на ходу.
 -    А так, - уверенно говорила Валя, - сначала мы идем в магазин, потом вынимаем денежки, потом покупаем конфеты и отдаем денежки, потом получаем конфеты.
Смысл игры был не очень ясен, и Лора резонно вмешалась в детали:
        -   А где мы возьмем деньги и конфеты?
Но фантазия у Вали уже разыгралась.
-   А пойдемте к нам в комнату, - решила она и побежала впереди всех.
Заходить в чужие комнаты без приглашения детям запрещалось, но в данном случае приглашение было на лицо, и все побежали за ней.
Комната Валя по размерам была такая же, как и комната Альки, только казалась свободнее, потому что в ней почти не было вещей.  Напротив дверей стояла большая железная кровать, где Алька прыгал на дяде Володе, изображая кавалериста, направо было окно и стол перед ним, слева на стене на гвоздях висела одежда, прикрытая от пыли какой-то тканью, а  напротив кровати у стены была Валина постель. Где здесь было играть в магазин было не ясно, но Валя сразу же нырнула под большую кровать, остальные полезли за ней и обнаружили, что под кроватью находится коричневый чемодан, который Валя пытается открыть.
 Замки она открыла довольно быстро, видимо открывала уже не в первый раз, но открыть крышку чемодана ей не удалось, потому что крышка упиралась вверху в сетку кровати. Пришлось крышку снова закрыть и вытягивать чемодан из-под кровати, одновременно выползая оттуда задом наперед. Конечно, это, никого не смутила, потому что ползать на животе еще никто не разучился, только маленькая Гуля немного запуталась в своей длинной юбке и сбила косынку набок.
 Когда Валя раскрыла чемодан, он оказался наполовину пустым, как и комната. В нем лежали какие-то мелкие вещи из одежды, коробочки, старая газета, вешалка для одежды, но ничего напоминающее конфеты не было видно. Но Валя уже вошла во вкус и объявила всем рассевшимся на полу вокруг чемодана, что она будет продавщицей, а все остальные покупателями.
Никто не возражал против такого распределения, потому что никто толком в магазинах не бывал и суть игры еще не уловил. Тогда Валя разорвала газету на мелкие листики величиной с монету и раздала их всем, заявив: «Это вам – деньги». Потом она поискала что-то в коробочках, выбрала маленькую и плоскую, толщиной в три раза тоньше спичечного коробка, потрясла ее и открыла. В коробочке обнаружились маленькие серо-зеленые таблетки, и Валя решительно сказала, что это и будут конфеты, закрыла чемодан и выложила эту коробочку на него, как на прилавок.
         -    Ну, - сказала она, - покупайте. Только по очереди.
 Все сидели вокруг чемодана и ждали, но как покупать знала одна Лора и поэтому сразу протянула Вале клочок газеты. Валя сказала, что этого мало и вытащила у нее еще один клочок, после чего торжественно выдала Лоре одну таблетку. Лора попробовала таблетку на вкус и сказала, что она довольно сладкая.
Затем наступила очередь Альки. Он сразу дал Вале два клочка и тоже получил свою конфету. Конфета действительно оказалась сладковатой, что Алька немедленно подтвердил. Затем Валя и у Гули вытащили два клочка газеты, также выдала ей конфету и заодно, чтобы не отставать от других, сунула конфету себе в рот, но денег за нее не заплатила.
Тут обнаружилось, что конфет в коробочке значительно поубавилось, и Валя с сомнением посмотрев на оставшиеся конфеты, пришла к соломонову решению, по уже известному Альке принципу дискриминации:
        -    Ладно, - сказала она, посмотрев на Гулю и Альку. – Вы маленькие, а мы большие. Нам можно купить еще по одной конфете, а Альке и Гуле можно и не покупать.
Так, выдав еще по одной таблетке себе и Лоре, Валя прекратила торговлю. Этим игра в магазин закончилась, и как только все поняли это, все занялись чем-то другим и быстро забыли о ней. А ночью – началось…

Первым проснулся Алька. У него явно схватило живот, и едва он почувствовал это, он, помня о прежнем конфузе, без церемоний позвал маму. Мамы, едва услышав про живот, схватила Альку в охапку и понесла его в туалет. Едва взглянув в унитаз, она воскликнула: «Господи! Опять началось!..». Но едва мама донесла Альку до кровати, как Алька захотел снова, и мама снова понесла его в туалет.
Пока она укладывала Альку, с ужасом думая, что возможно вернулось то, что было с ним два года назад, пока спрашивала у Альки, что у него болит, Алька благополучно заснул, и мама несколько успокоилась, но тут она услышала, как хлопнула дверь комнаты Вали, и унитаз заработал снова. Затем хлопнула дверь Гулиной комнаты, затем - у Городниченых, при этом, судя по голосам, прорывающимся из прихожей, везде принимали участие родители, что было явно необычно. Унитаз работал уже без перерыва, двери хлопали то одна, то другая, и здесь Анна не выдержала и вышла в прихожую.
Все матери, испуганно глядя одна на другую, толкались на кухне, не понимая, что случилось с детьми. Отравление?.. У всех вместе?.. Но все ели отдельно… Дизентерия?.. Но чтобы у четырех детей сразу в одну ночь, да еще тогда, когда они не выходили на улицу?.. Валя и Лора бегали по три раза, но ничего не могли объяснить, Алька и Гуля мирно заснули и ни на что не жаловались. А утром следующего дня мама допытывала Альку:
 «Что вы ели вчера?.  Ничего… А что делали?.. Играли…  Во что играли?.. Не помню… Вспомни хорошенько… В магазин… А как в магазин?.. Покупали конфеты… Какие конфеты?.. У Вали в чемодане... В каком чемодане?.. Под кроватью…», - и все матери бросились под кровать. Когда вытащили из-под кровати злополучный чемодан и открыли крышку, Алька сразу же указал на серую плоскую коробочку с конфетами. На коробочке очень ясно было написано короткое слово «ПУРГЕН». И все матери облегченно выдохнули. Позже мать объяснила Альке, что такое слабительно средство для желудка.
Пару дней все в квартире были в легком напряжении, но поскольку никаких последствий игры в магазин больше не проявлялось, квартира успокоилась, и только папа Гриша весело смеялся над этим случаем, а потом, подумав, сказал, что вообще-то такое количество детей и людей в такой маленькой квартире, не очень хорошо. И хотя все жильцы в квартире довольно аккуратные, но, учитывая, что в квартире много детей, и они бегают везде и часто возятся на полу, а мыть их особенно негде, хорошо бы им всей семьей сходить в баню и хорошо помыться. Давно он не был в бане, и мама не была в бане, а под душем на заводе – это не совсем то мытье. И Алька с Ритой не были в бане, и надо бы сходить туда хотя бы в следующее воскресенье, тем более, что здесь недалеко есть, говорят, хорошие бани, даже с отдельными раздевалками, куда можно пойти всей семьей.

…Алька был очень рад новому походу. Он понятия не имел, что такое бани, он и про душ слышал во второй раз. Как мылись взрослые, он вообще не думал, а его самого мыли прямо посреди комнаты в скользком тазике, поставленном на табурет, намыливая и поливая сверху, причем мыло, как правило, попадало ему в глаза, потому что воду лили аккуратно, чтобы не залить пол, и он даже плакал иногда оттого, что щипало глаза. А равновесие в тазике еще надо было удерживать, и это тоже было не легко. Поэтому, когда ему рассказали, что в бане моются прямо на полу и вода убегает в пол, он еще раз обрадовался достижениями человеческой мысли и был очень доволен, что есть способ мытья, избавляющий людей от необходимости мыться в тазиках на табурете.

…Сначала Алька думал, что они будут мыться всей семьей вместе, но когда они пришли в неказистое, но довольно большое здание, оказалось, что мужчины все-таки моются отдельно, а женщины отдельно, и они разошлись по раздевалкам, для которых выдали отдельные ключи. Уже в коридоре при входе в мужское отделение Алька почувствовал влагу в воздухе и специфический запах пара, а в обшарпанной раздевалке оказалось целых четыре шкафчика, куда Алька и папа раздевшись повесили отдельно верхнюю одежду, отдельно - нижнюю и закрыли раздевалку на ключ. Папа повесил ключ на веревочку себе на руку, и они уже раздетые пошли по коридору к двери, откуда раздавался гул голосов и выдавливался уже знакомый теплый пар. И когда они вошли в эту дверь Алька немного растерялся.
Перед ними оказался большой зал, почти такой, как в кинотеатре, гудящий от звона тазов и гула голосов, и этот зал был полон голыми мужчинами в таком количестве, в каком Алька никогда не видел мужчин не только в голом, но и в одетом состоянии. И все эти голые тела ходили с тазами, сидели на лавках, намыливали на себя мыло, терлись мочалками, говорили,  перекрикивались, теснились у кранов в стене, мылись под душами, выливали воду из тазов себе на голову, - в общем делали все то, что надо делать при мытье, но при этом каждый свое и каждый по-своему. И все это было единовременно и в таком многообразии тел, поз, движений и звуков, словно в каком-то невиданном сюрреалистическом спектакле в сопровождении рок музыки, о которых Алька пока не имел ни малейшего представления. Более всего это впечатление было схоже с теми ощущениями, которые он испытал гораздо позже, когда впервые увидел картины Брейгеля и фрески со сценами ада на стенах болгарских церквей;
сцены «Страшного суда» на фресках Микельанджело в Сикстинской капелле Ватика показались ему просто милыми детскими играми по сравнению с видом помывочного зала в челябинской бане времен войны.
…Они с папой шли по шершавым полам этого новоявленного чистилища,  и папа Гриша объяснял ему, что полы потому шершавые, чтобы люди не скользили и не падали, что вода подается здесь по трубам из кранов в стене, отдельно горячая и холодная, и утекает с пола вниз по трубам, как в унитазе… что им сначала надо найти свободные тазы, потом выбрать лавки, чтобы занять их, чтобы не заняли другие, затем пойти к горячему крану, окатить тазы кипятком и помыть их, чтобы они были чистыми, потом набрать в них кипятка и окатить этим кипятком лавки, чтобы они тоже была чистыми, положить на них мочалки и мыло, снова пойти к кранам, налить в тазы воду для мытья, принести их на лавку и наконец начать мыться…
И пока он рассказывал это, и они выбирали лавки недалеко от кранов, чтобы папе Гриши было недалеко носить тазы с водой и окатывали их кипятком, Алька оглядывал все происходящее, и у него внутри возникало странное чувство двойственности от увиденного. С одной стороны необходимость и полезность процесса мытья была очевидна, а с другой - у него возникало чувство неловкости за людей, которые, будучи чужими, открыто, без стеснения друг перед другом ходят голыми, выгибаются, промывают себе все места, словно это для них так естественно, как и должно быть, словно и быть по-другому не может.
Среди моющихся было много инвалидов, и это вносило свой диссонанс в наблюдаемую картину. У того, что сидел и мылся напротив, спиной к ним, рядом стояли костыли, дальше направо мужчина, сидел боком, а когда повернулся к ним грудью, оказалось, что у него нет второй руки. Еще дальше голое мужское тело прыгало в сторону кранов на одной ноге, совсем, как дядя Петя, когда у него отобрали костыль, и это тоже никого не удивляло. Инвалидам помогали другие люди: приносили им воду, терли спины; сзади них недалеко от кранов у стены сидел на скамейке мужчина совсем без ног, сидел нормально на попе, но вперед торчали только розовые культи, обтянутые кожей, которая узлами собиралась в том месте, где, видимо, были кости. Ему тоже помогал мыться человек, сидящий рядом: приносил ему воду и тер спину. Это было понятно: как же не помогать инвалидам, когда им и так не удобно жить? Но при этом всё в зале оставалось как-то спокойно и по-деловому обыденно, словно так и должно было быть. И по этой обыденности Алька понял, что так в общественной бане происходит постоянно, и уже никого не удивляет, кроме него самого, то есть так наверное и должно быть, потому что лучшего пока никто не придумал. Об отдельных ваннах в квартирах и о личных бассейнах в домах он, разумеется, даже не подозревал.
В последнее время, занятый своими проблемами, Алька немного забыл о своей жизни в бараке, о тех инвалидах, что он видел тогда, а здесь среди чужих обнаженных тел реальность войны снова встала у него перед глазами неотвратимыми фактами.
Сзади них у стены поодаль от других сидел человек с головой, как показалось Альке, обмотанной какой-то розовой тряпкой, так что ему перекосило рот и выпучило глаза.
      -  Что у него такое? – спросил Алька у папы Гриши.
Папа Гриша посмотрел туда,  куда указывал Алька, и объяснил:
-    Это танкист… наверное горел в танке… Танк подбили, горючее растеклось, одежда и шлем загорелись… Он успел вылезти, но голова обгорела… Ты не показывай рукой на таких людей … Делай вид, что ты не замечаешь…
Алька опустил руку, но снова посмотрел в сторону этого человека и, приглядевшись, понял, что на лице у него конечно не тряпки, а лоскуты кожи, натянутые на лицо с шеи и плеч, - одни глаза оставались на месте. «Как же он так живет? - подумал Алька. – Как он ест с таким ртом?»…
Они продолжали мыться: сначала папа Гриша тер Альке спину мочалкой, потом Алька тер папе Грише спину, для чего ему пришлось забраться на лавку, и он так старался тереть посильнее, что папа Гриша даже заохал и попросил его тереть слабее. Потом они зашли в парилку, где мужчины и даже инвалиды били себя по спинам и ногам зелеными вениками и радостно охали при этом, потом пошли обмываться в душе, где папа Гриша долго настраивал воду в гудящих кранах, и Алька с удовольствием плескался под струями, но ощущение странности и даже какого-то неудобства от этого общественного мытья у Альки не проходило. Даже когда они, уже переодевшись, вышли из бани и встретились с мамой и Ритой, и мама все время спрашивала Альку: хорошо ли он помыл голову, не попало ли ему мыло в глаза, хорошо ли он вытерся и как понравилось ему мыться в бане, - Алька сказал, что мыться в бане ему понравилось гораздо больше, чем дома в тазике, но большего не сказал, потому что не мог ни объяснить, ни передать странного ощущения дискомфорта от того, что увидел и узнал.
«Как же они так живут каждый день? - думал он об инвалидах. – Без рук, без ног, с помощью других… И так каждый день… и до конца жизни?.. И кто же им все время помогает?.. Как хорошо все же, что папа Гриша такой молодец и не дал отрезать у себя ногу… Конечно бы я ему помогал… Но ему все равно бы было тяжело...».
И он даже вздохнул с облегчением, что этого не случилось.
Впрочем вскоре, благодаря новому походу, предпринятому папой Гришей, Алька смог забыть свои двойственные впечатления от бани и даже побаловать зарождающиеся в нем эстетические потребности, что в свою очередь вывело его на новые просторы познания.