Алькина война 20. театр и сцены жизни 21. осенние

20. ТЕАТР И СЦЕНЫ ЖИЗНИ

Идея пойти в театр принадлежала, конечно, папе Грише.
Он пришел с работы радостный и рассказал, что в город приехал какой-то известный театр и привез очень интересную постановку, и поэтому он (папа Гриша, а не театр) взял билеты на дневной спектакль в воскресенье, чтобы пустили и Альку, и Риту, потому что Рита и Алька вообще никогда не бывали в театре, а они с мамой тоже не были в театре с начала войны, и всем несомненно будет интересно пойти и посмотреть.
Алька в первый раз услышал о театре, постановках и спектаклях, и ему это сразу понравилось, поскольку нравилось все, что было для него новым. Рита тоже отнеслась к этому известию с удовольствием, а мама тут же вспомнила, что она была в театре перед войной в Харькове на опере «Запорожец за Дунаем», и ей очень понравилось, потому что и музыка была хорошая, и певцы пели хорошо. В опере были запорожцы в шароварах и с чубами, турки в фесках и украинки в вышитых рубахах, и хотя все пели на украинском языке, но все было очень понятно. Тут они с папой стали вспоминать Украину, украинский язык, смеялись над тем, как некоторые украинские слова смешно звучат по-русски, говорили, что украинцы очень музыкальный народ и у них хорошие песни, но среди них много, каких-то плохих украинцах, которые так не любят русских и евреев, что не хотят жить с ними, а теперь даже воюют с немцами против нас. Тут мама вспомнила, что ее не принимали на работу в детский садик в Харькове перед войной, пока она не выучила украинский язык, и ей пришлось специально учить и даже сдавать экзамен, чтобы поступить на работу.
Альку эта тема очень заинтересовала, как и раньше в кинотеатре, когда он узнал о предателях, тем более, что он впервые услышал, что оказывается где-то надо было учить другой язык кроме русского, чтобы работать, но здесь папа Гриша почему-то посерьезнел, постучал пальцами по столу, и они с мамой снова вернулись к разговору о театре.
Иначе говоря, идея пойти в театр была принята всеми.
Мама и Рита долго примеряли свои платья и старались их как-то украсить, папа Гриша одел довоенную, но хорошо сохранившуюся рубашку с воротником, пристегивающимся на металлических замочках, с запонками на  рукавах и «сталинку» - что-то вроде кителя с отложным воротником и нагрудными накладными карманами, которые носил сам Сталин. А Альку одели в выглаженные штаны, к сожалению на лямочках, и в рубашку с воротником, вышитым мамой крестиком «по-украински», и они пошли.
…Сначала они ехали на трамвае, и одному этому Алька был рад, потому что уже забыл, как ездить на трамвае. А а здесь - и рельсы, и большие колеса, и вагон с дугой, и решетчатые ступеньки, и деревянные сиденья с блестящими  ручками, и большие окна, из которых все видно, и кондуктор с билетами, и водитель, к которому Альку не пустили, и звонки трамвая на всех остановках, - все было интересно и достойно изучения. А папа Гриша даже показал Альке и Рите большой дом, на котором в зубчатом колесе была видна буква «К», и папа Гриша объяснил им, что это тот самый Кировский завод, который из-за войны переехал сюда из Ленинграда.
 Они проехали несколько остановок, которые Алька провертелся на сиденье, оглядывая все происходящее, и вышли на площади, где стояло большое красивое здание желтого цвета с большими, уходящими под самую крышу, колоннами. Кругом уже стекались люди, и вместе с другими они прошли в здание через большие двери, показали билеты контролеру, вошли в большой зал (он показался Альке огромным и высоким, совсем не таким, как в бане), где было множество кресел рядами, обитых мягкой тканью, (гораздо больше, чем в кинотеатре) и даже большой балкон над залом тоже для людей. Впереди зала была сцена с занавесом, и Альке объяснили, что все действие будет происходить на этой сцене, когда раздвинется занавес.
Людей было много, все были очень вежливы, все рассаживались неторопливо и никто не требовал, чтобы убрали головы, потому что они мешают, только сами сдвигались вправо и влево или пересаживались, чтобы лучше видеть сцену. Наконец прозвучал последний звонок, зал с удовольствием зааплодировал, занавес раскрылся, и зал постепенно затих.
Алька думал, что произойдет нечто необычное, что-нибудь вроде музыки, запорожцев и украинок, но ничего подобного не случилось. На большой сцене стояла какая-то мебель, выглядевшая на сцене очень маленькой, на сцену поочередно выходили какие-то люди: мужчины и женщины, они о чем-то разговаривали друг с другом короткими фразами, смысл которых Алька не понимал, и поэтому, чтобы понять происходящее, он начал задавать вопросы. Но мама шепотом отвечала, что она расскажет ему потом, что говорить сейчас нельзя. Тут зрители, сидящие впереди стали шикать и оборачиваться, один даже сказал, что привели маленького ребенка на взрослый спектакль, чего делать нельзя, и Алька предусмотрительно замолчал, пытаясь понимать происходящее глазами.
Поскольку ему не покупали билета, и своего места у него не было, он то сидел у мамы на коленях, то стоял между мамой и Ритой, когда надоедало, но на сцене по его мнению не происходило ничего нового, и он даже заскучал от этого однообразия, разглядывая зал, балконы, большую люстру под потолком и людей. Зато во втором действии, после антракта, в котором они погуляли и немного размялись, кое-что произошло.
Когда занавес открылся, на сцене снова оказалась большая светлая комната но с большими  решетчатыми окнами, а на задней стене комнаты были раскрыты такие же решетчатые стеклянные двери, и за ними все пространство было заполнено розовыми цветами, каких Алька еще никогда не видел. На Алькин вопрос, как это произошло, мама объяснила, что сцена в театре поворотная, что она повернулась, и теперь на сцене - веранда дома, а из нее через открытые двери виден весенний сад. Но все это - декорации, на самом деле сада за сценой нет, там стена, и сад только нарисован.
Это было само по себе интересно,  и  Алька стал размышлять, как же поворачивается такая большая сцена, и как так нарисован сад, что нам кажется, что он есть, а его на самом деле нет. В комнате на сцене стояли еще большой стол, накрытый белой скатертью и вокруг него - стулья в белых чехлах, эти были точно не нарисованные. Пока Алька размышлял над этим, на сцену слева вышел красивый мужчина и довольно молодая женщина. Стройный, гладко причесанный  мужчина, был одет в белый костюм, с жилеткой и галстуком. В одной руке он нес белую широкополую шляпу, а в другой - трость, на которую он не опирался, а как-то ловко поигрывал ею, а женщина, тоже очень симпатичная, была с вьющимися каштановыми волосами, в белой легкой блузке с широкими рукавами и в длинной до пола сиреневой юбке.
Мужчина сразу же прошел к столу, небрежно положил на него шляпу, сел перед столом на стул левым боком к залу, закинул нога на ногу и, продолжая поигрывать своей тростью, стал говорить что-то женщине, по временам перекидывая одну ногу на другую. Женщина отвечала ему, расхаживая по сцене в своей свободной юбке, то поворачиваясь к сцене лицом, то снова к мужчине, иногда подходила к столу, но не садилась и снова двигалась по сцене перед мужчиной в разные стороны, словно большой подвижный цветок.
 Алька уже не пытался вникнуть в суть их разговора, наблюдая за ними; ему все более нравились эти люди: их костюмы, их свободные манеры во время общения, которые он еще никогда не наблюдал у других людей. Внимательно разглядев мужчину и с удовольствием отметив про себя, как он аккуратно одет и естественно держится, Алька заинтересовался костюмом женщины, и более всего ее юбкой, которая показалось ему совершенно необычной. Вверху она плотно облегала талию и бедра, а ниже бедер начинала свободно расширяться до самого пола, полностью скрывая ноги, но при этом у самого пола как бы превращалась в две юбки вокруг каждой ноги, как у брюк. Из-за того, что женщина все время двигалась, Алька никак не мог понять, было ли это так или ему только кажется, но, боясь задать вопрос маме, стоически терпел и, улучшив момент, когда мужчина и женщина прервали свой диалог, потянул маму за руку и прошептал ей в ухо:
   -   Мама, а что у нее надето?.. брюки или юбка? – и мама так же на ухо   
      ответила ему:
-    Это такая юбка, которая переходит в брюки; такие носили до войны.
И по тону матери Алька понял, что эта юбка тоже заинтересовала ее и тоже понравилась. Алька был восхищен такой необыкновенной конструкцией юбки, но чем больше наблюдал за этой парой на сцене, тем они больше нравились ему не только костюмами, но и своим поведением: тем, как они легко двигаются по сцене, как общаются друг с другом, улыбаясь, без напряжения и шума. И это вместе со всем остальным, что было за сценой, создавало в нем радостное ощущение свободы и раскованности, которое, казалось, переливалось со сцены прямо в зал. Когда, он в очередной раз посмотрел на людей в зрительном зале, он заметил, что многие сидели с радостными лицами, некоторые - с улыбками, значит и им это нравилось, не только ему одному.
Даже когда спектакль кончился, и они после аплодисментов всей семьей, такие же свободные и радостные, как другие, вышли из театра и шли к трамваю, и папа Гриша объяснял Альке, как устроена поворотная сцена, Алька продолжал вспоминать этот светлый дом с садом, этих красивых свободных людей и думал о том, что все это было, как сказала мама «до войны».  Он вспомнил, как когда-то Городничены и папа с мамой вспоминали у них за столом, как хорошо жилось до войны, и подумал, что как было бы хорошо, чтобы все, что было как «до войны», снова вернулось в их жизнь: и театры, и люди, и их манеры - спокойно и свободно.
Он еще не знал тогда, что далеко не все, что возвращается к нам из прошлого приносит нам приятные ощущения. 

…На этот раз папа Гриша и мама вернулись с работы вместе, и по их серьезному разговору за столом Алька понял, что из Ленинграда приезжает мама Миши и хочет увести его с собой обратно в Ленинград, потому что туда уже разрешили возвращаться ленинградцам и даже давать им квартиры. Поэтому Мише наверное будет лучше вернуться с ней в Ленинград и продолжать учиться там, чем оставаться в Челябинске у Митрошиных. Но папа Гриша не хочет, чтобы Миша и его мама встречались в землянке у Митрошиных, и считает нужным провести эту встречу у них в доме. Мама конечно согласилась с папой, и Алька тоже был доволен, потому что давно не видел Мишу и с удовольствием познакомился бы и с его маму.

…Мама Миши оказалась довольно крупной уверенной женщиной в белоснежном свитере, ростом почти, как папа Гриша, и пока мама Альки вышла на кухню, чтобы приготовить чай,  стояла посреди комнаты и, как показалось Альке, внимательно и довольно скептически осматривала ее невзрачную обстановку: круглую печь, обернутую рифленым железом, вешалку за печкой на стене справа с верхней одеждой, кровать Альки слева от печки, мамину кровать под белым покрывалом с висящей над нею гитарой, стены, раскрашенные под обои, тумбочку в углу у окна под кружевной салфеткой, стол под клеенкой на противоположной стене и черную тарелку радио у двери. Карту с флажками над столом, она одарила более долгим внимание, а на Альку, сидящего на маминой кровати, и Риту на своем сундуке, она взглянула вскользь, словно не считая нужным задерживаться на этих живых предметах, и тут Алька понял, почему папа Гриша не очень хотел, чтобы они встречались в землянке у Митрошиных.
 Потом она села на место папы Гриши справа от стола спиной к карте, здесь прибежал Миша, гулявший во дворе, и сразу подошел и прижался к ее плечу, что-то говоря ей, но Мария Андреевна – так звали Мишину маму - что-то так же тихо сказала Мише, и Миша отошел и послушно сел на табурет с другой стороны стола, глядя куда-то в сторону. Хотя Миша всегда был мало разговорчив и спокоен, но на этот раз он показался Альке каким-то смущенным и даже подавленным, словно все происходящее в комнате и даже встреча с матерью проходили не совсем так, как ему хотелось бы. Алька даже подумал, что ему возможно не очень хочется возвращаться в Ленинград, чему Алька тоже был очень удивлен.
Когда вошла мама Альки, принесла чай и даже поставила на стол блюдце с конфетами-подушечкми, которых Алька давно не видел, Мария Андреевна стала о чем-то спрашивать у мамы про Мишу. Мама  охотно отвечала ей, хвалила Мишу, и даже улыбалась на ее вопросы, но Мария Андреевна держалась так же по-деловому и только кивала головой на мамины ответы, словно подтверждала, что такими ответами она вполне удовлетворена. Миша при этом, иногда переводил глаза то на свою мать, то на маму Аню, то на потолок, но чаще теребил что-то в руках и только мельком смотрел на Альку и Риту, словно ему было неудобно встречаться с ними взглядами.
Вскоре пришел с работы папа Гриша, выпил чая, взрослые поговорили немного, и папа Гриша пошел провожать Мишу и его маму на вокзал. Мария Андреевна скользнула взглядом по Рите и Альке, сказала всем «до свиданье», Миша тоже сказал «до свиданье», взглянув на прощанье на всех, и Алька снова подумал, что Миша возможно не радостный, потому что у него такая строгая мама, и поэтому ему возможно не очень хочется уезжать.

Эта сцена расставания оставила в Альке грустное впечатление, но еще более неприятные впечатления получил он от последующих событий.

…Неожиданно Рита начала спорить с мамой. Сначала Алька не обратил на это внимание, потому что Рита часто спорила с мамой по разным пустякам, стремясь все делать по-своему, но на этот раз споры стали довольно резкими и вслушиваясь в них, Алька с удивлением понял, что Рита тоже хочет уехать из Челябинска. Оказывается папе Лёне предлагают снова вернуться на прежнюю работу в Харьков, который тоже уже освобожден от немцев, и Рита хочет уехать с ним.
 Эти разговоры возникали в доме все чаще и чаще, и настойчивость Риты для Альки была уже совсем непонятна. Мама доказывала Рите, что в Харькове ей будет только хуже, что неизвестно, как они там смогут устроиться, но Рита стояла на своем, ссылалась на плохую школу в Челябинске, на свой короткий сундук, где надо было спать, подставив к сундуку табуретку; дело дошло до слез, и мама, наконец, в сердцах согласилась.

За Ритой пришел папа Леня, но мама почему-то не предупредила Альку о его приходе, и он появился для Альки совсем неожиданно. На этот раз он показался Альке осунувшимся,  не таким молодым, каким Алька помнил его в бараке, и совсем не радостным. Поздоровавшись, он сразу же подошел к Альке, обнял его, поцеловал, начал что-то спрашивать о том, как его дела и как он живет. Алька был смущен его появлением, и поэтому испытывал неловкость перед отцом за то, что долго не вспоминал о нем и живет теперь с другим папой, - но тем не менее был рад ему и начал отвечать на его вопросы.  Но мама повела себя совсем странно: перебила отца, требуя, чтобы он прощался скорее и скорее уходил, а не устраивал здесь сцен. Алька почувствовал себя совсем неловко перед отцом за ее поведение, потому что с одной стороны не мог понять, чем вызвано ее раздражение, а с другой - не хотел возражать матери в присутствии отца и Риты и даже не знал, как это можно сделать. Рита в этот момент сидела в комнате на своем сундуке и молча смотрела в окно, а потом вообще вышла из комнаты, видимо тоже не считая нужным вмешиваться в разговор родителей.
Отец начал спорить с матерью, уговаривать ее, что он хочет поговорить с сыном перед отъездом, и Алька хотел этого, но мать снова резко, даже грубо  прерывала его, не желая слушать, и только повторяла одно и то же:
-   Перестань дергать ребенка, не устраивай сцен. Перестань дергать ребенка. Попрощались и идите…
«Но он ничего не дергает, - думал Алька, удивленно глядя мать и не понимая ее, - зачем она так?.. Почему нельзя спокойно посидеть и поговорить?.. Что здесь плохого?» Но мать продолжала говорить, не слушая отца, Алька вжался в стул, пораженный ее поведением, и в результате отец встал, обнял Альку, сказал ему, что он его любит и желает ему, чтобы ему было хорошо, и пошел к выходу из комнаты, и Алька заметил, что у отца на глазах снова были слезы, как тогда в бараке.
Алька  был так подавлен непонятным и, как казалось ему, несправедливым гневом матери по отношению к отцу и его вынужденным уходом, что почувствовал себя совершенно несчастным и еще более виновным перед отцом за ее поведение, и просто заплакал от горечи внутри себя, не в силах что-то изменить. Кажется тогда он впервые узнал, как женщины бывают несправедливы по отношению к мужчинам и детям, отталкивая мужчин от детей, и это было его первое разочарование в матери, казавшейся ему до этого совершенно непогрешимой.
Позже они неоднократно будут встречаться с отцом, и мать будет вести себя по-другому. Алл поймет и посчитает разумным ее разрыв с отцом, но простить ее за то поведение в детстве сможет только гораздо позже, когда уже зная женщин, их болезненную эмоциональность, доходящую порой до безрассудства и жестокости, их нередкую необузданность в чувствах и стремление настоять на своем во что бы то ни стало, поймет, что их поведение вызвано женской слабостью, рефлекторным желанием защитить  себя и свое потомство от того, что они сами решили отторгнуть навсегда, не понимая, что создают боль другим, в том числе и своим детям. Но есть ли это самозащита?..
И он уже никогда не сможет оправдать или простить тех женщин, да и мужчин, конечно (хотя у мужчин это встречается гораздо реже), которые из-за своей обиды, или гнева, ревности или оскорбленного самолюбия, мстя за что-то, или желая наказать, специально наносят боль другим людям, не обращая внимание даже на своих детей и уродуя этим и их и себя.
«Самозащита местью» назовет он это явление в людях. Но есть ли это на самом деле – самозащита или же примитивный эгоизма?.. Или эгоизм людей – это тоже элемент самозащиты, пока он не переходит в агрессию?..

 Что же касается театральных сцен и жизненных реальностей, то Алька довольно рано познакомится со «сценическими подмостками», с их окрыленностью и шаткостью одновременно, сначала прямо здесь в этой комнате, затем на концертах в музыкальной школе и в капелле Ленинграда… затем в студенчестве, когда будет писать музыку для спектаклей и играть на сцене уже в качестве актера, затем у друзей в оперных и драматических театрах, где будет бывать не только, как зритель, но и как автор, встречаться с артистами, певцами и режиссерами, напишет две пьесы, одну из которых поместит в свою книгу «Эмпирика любви…»… и всегда останется благодарен театру и его талантливым людям, отдающим свое искусство и удивительную, почти детскую непосредственность другим порой только за радость творчества и сомнительную славу аплодисментов.
Но до этого надо будет еще многое прожить и понять.
   
                21.          ОСЕННИЕ ЗАБОТЫ

Осень приходила в Челябинск медленно, словно нехотя. Листья на деревьях были еще зелеными, но Валя и Лора начали готовить учебники для школы, собирая их «по наследству»: от старших к младшим (от Флюры и Риты - Лоре, от Лоры – Вале), - поскольку купить новые учебники было негде. А мама и папа Гриша решили хоть как-то отметить Алькин день рождения, поскольку раньше он вообще не отмечался, а Альке в этом году исполнялось четыре года и тоже предстояло пойти в свое новое учебное заведение – детский сад. 
Отметили это событие очень просто: Валя и Лора подарили Альке свои игрушки, прыгающего цыпленка и прыгающую лягушку, которые Алька уже хорошо знал, а папа Гриша, помня Алькин сон, – игрушечного заводного мотоциклиста, который ездил по кругу и не падал, благодаря третьему колесику сбоку.
Все игрушки были железными, складными из двух половинок, собранных на скобочках, с пружинным механизмом, который заводился одинаковым ключом, и разобравшись с ними, Алька понял, что и весь механизм у них тоже одинаков, только у лягушки и цыпленка движение от заводной пружины через шестеренки передавалось на лапы, а у мотоциклиста – прямо на заднее колесо. Так у Альки появились его первые игрушки.
 Кроме этого папа Гриша и мама купили Альке на базаре большое красное яблоко и первую в его жизни грушу. Яблоко и груша были из Средней Азии, яблоко – почти как небольшой красный мячик в полоску, а груша - большая и ярко желтая, как лампочка у них под потолком, так что Алька даже захотел повесить ее так же  над столом и любоваться ею. Оказалось, что грушу – это тоже фрукт, растет на дереве, и ее надо есть, как яблоко, но она так понравилась Альке, что он уговорил взрослых не резать грушу хотя бы день, а оставить ее на столе на тарелке. Яблоко они разрезали и с удовольствием съели вместе, причем Алька с удивлением отметил, что папа Гриша чистил его ножиком, очищая кожуру и разрезая на дольки, и делал это очень аккуратно, как все, что он делал.
На следующий день Альке был сделан еще один подарок; ему купили зайца в пилотке и со звездой на груди. Заяц был мил, но не вызвал у Альки ожидаемой родителями радости, даже наоборот, потому что заяц с висящими ушами вовсе не ассоциировался у него с военной пилоткой со звездой, а кроме того на нем были надеты короткие штанишки и опять на лямочках. Все это явно противоречило Алькиному представлениям о войне и героизме, и, не получив особой радости от собственного дня рождения, он с нетерпением ждал, когда же наконец его поведут в детский сад. И день - настал…
 
…Внешне  садик понравился ему давно. Садик располагался в первом этаже дома, расположенного на другой стороне проспекта Спартака. Он был окружен довольно большим сквером с кустами акации и зеленым забором из мелких реек, прибитых наискосок слева направо и справа налево, так что из реек получались ромбики. Через сквер к садику вела дорожка, по которой они прошли и поднялись на несколько ступенек вверх, затем вошли в большую дверь, встретили какую-то женщину, которая видимо была воспитательницей и та завела их внутрь.
В детский сад его привели с опозданием на пару дней из-за оформления каких-то документов, и он появился в группе, когда уже все дети перезнакомились друг с другом. Воспитательница отвела  его прямо в большой зал, где множество детей возились и играли, не обращая внимание на вошедших. Она сказала Альке: « Играй здесь», - и ушла куда-то, оставив его одного. Поскольку все дети были заняты своими делами, Алька постоял недолго у входа, не зная чем заняться, пока не заметил у стены какой-то одинокий агрегат. Агрегат оказался большим, но в конец разбитым деревянным грузовиком на трех колесах со сломанным бортом и облупившейся краской, видимо еще довоенного происхождения. Алька от нечего делать покрутил его колеса и собрался отложить его в сторону, как вдруг какая-то девчушка с тонкими косичками и в цветастом фартуке подлетела к нему, рванула грузовик у него из рук, и заявив «Это моей!», закатила такой крик, которого Алька давно не слышал. Он стоял ошарашенный, сразу вспомнив свой первый день в яслях и поэтому не собираясь отнимать у нее грузовик, и думал: «Что это?.. У них все что ли такие?». Но на крик уже бежала воспитательница, оборачивались дети, воспитательница спрашивала у девчушки: «Леночка, кто тебя обидел? Почему ты кричишь?», а Леночка, притягивая к себе одной рукой злосчастный грузовик, другой тыкала в сторону Альки и криво улыбалась совершенно без слез.
 -     Нехорошо, - сердито сказала воспитательница Альке. - Очень нехорошо…Первый день в садике и уже обижаешь девочку. Если будешь обижать детей, я поставлю тебя в угол, и ты будешь стоять в углу.
 Кругом стояли дети, смотрели на всю сцену полу открыв рты, и в глазах многих Алька снова читал осуждение, а Леночка смотрела на Альку победоносно и улыбалась исподтишка; возможно у нее был такой способ знакомства.
С тяжелым чувством Алька сам ушел в угол и просидел там до обеда.
Обед был не вкусным, к счастью никто не заставлял есть его насильно, а когда все вернулись обратно в зал, оказалось, что в зале уже выставлены  раскладные кровати из реек и брезента, и воспитательница сообщила всем, что надо раздеваться и ложиться спать.
-  Ложиться на правый бок, ладони положить под голову, закрыть глаза и спать, - повторяла она, словно стремилась вдолбить это правило в головы.
В кровати было холодно, тонкие матрацы и одеяла не грели, и подержав некоторое время сложенные ладони под головой, Алька засунул их между коленей, чтобы согреться, но воспитательница видимо уже следила за ним.
- Новенький! – высоким голосом возвестила она, - А ты куда спрятал руки?.. Чего ты там нашел?.. Я сказала, что руки надо держать под головой, а не под одеялом!..
Несколько голов поднялось над кроватями, Алька замер, прибитый ее голосом, и услышал, как сосед справа от него громко хмыкнул в сторону.
Походив некоторое время между кроватями и убедившись, что все лежат правильно, воспитательница наконец ушла. После этого справа от Альки зашуршало одеяло, Алька открыл глаза и увидел, как чьи-то босые ноги осторожно прошлепали мимо него к дверям зала.
-    Ушла! - услышал Алька громкий шепот от дверей. - Айда смотреть девчачью уборную.
Зачем надо было смотреть девчачью уборную было неясно, но по крайней мере половина детей, в том числе и девочек, соскочило из своих кроватей и бросилось в коридор. Пару минут была тишина, потом раздался голос того же мальчугана «Идет!» и топот голых ног обратно. Все попрыгали в свои кровати, легли и, когда снова вошла воспитательница, уже смирно лежали на своих местах.
   Воспитательница походила между кроватей, делая свои замечания, и снова ушла. Все поворочались немного на своих брезентовых кроватях, пошептались и наконец стали затихать.
Алька лежал в глубокой грусти. Он так мечтал пойти в садик, не раз рассматривал его издали, представлял, как они поднимутся сюда по ступеням в первый раз и придут в этот высокий, красивый дом с широкими окнами, а теперь ему предстояло ходить сюда каждый день, встречаться с этой ненормальной Ленкой и воспитательницей и лежать, замерзая, на тонком матрасе под жестким одеялом?.. Каждый день?..
Он вспомнил театр, свою великолепную квартиру, вспомнил Мишу и Риту, вспомнил Валю и Лору... Но мама и папа ходят на работу, Валя и Лора ходят в школу, Риты тоже нет. Куда же его денут, если не в садик?.. И он тихо заплакал от отчаяния, понимая, что этого он уже никак не сможет изменить.
Ему казалось, что он плакал тихо, но через минуту на кровати слева раздалось шевеление, и противный голос коварной Леночки ехидно пропищал на всю спальню:
        -  А новенький пла-ачет!.. Рева-корова!..
Несколько кроватей шевельнулось в ответ, и Алька представил сколько голов поднялось, чтобы посмотреть на него. Алька сжался, стараясь заглушить свои всхлипывания, но уже более грубый голос соседа справа объявил грозно:
- А Ленка – ябеда, и я ее побью!               
Ленка сразу же юркнула под одеяло и затихла. Остальные кровати тоже поскрипели немного и затихли, а сосед справа сообщил Альке:
- Не плачь, мы ее вместе побьем… Тебя как зову? – и Алька ответил.
- А, ну ладно, а меня Лёшкой зовут. Ты - круглосуточник?..
      Алька не знал что это такое, но ответил, что нет.
- А я - круголосуточник, - сообщил Лёшка. - У меня мамы нет, а отец все время на работе… Но ты не плачь, я вот не плачу, и ты не плачь. Мы ее завтра вместе побьем...
- А я скажу, - высунулась из-под одеяла Ленка,
- Ябеда! – тут же парировал сосед. – Завтра побьем! - пообещал он громко, и Ленкина кровать шевельнулась и затихла.

Алька не помнил, как закончился этот  день, но, вернувшись домой, он снова расплакался. Он умолял маму и папу Гришу не водить его больше в садик. Он рассказал, что там было, и как там скучно и холодно, и что он не хочет завтра вместе с Лёшей бить эту Ленку, а отказать Лёше тоже не может, потому что тот за него вступился, и это будет нечестно отказать ему, а бить даже такую девчонку противно, и он вообще еще никого и никогда не бил и не знает, как это делать… И, как ни странно, родители поняли его.
Папа Гриша, вспомнил, что сам он никогда не бывал в садиках, бегал свободным до самой школы и, подумав, сказал, что надо бы оставить Альку дома на пару дней. В конце концов Альке уже четыре года, ничего страшного, если он останется, и можно попросить бабушку Городничину присмотреть за ним, пока Лора в школе, тем более, что через день – воскресенье, и в садик идти не надо. А в садик, конечно, надо сходить и поговорить с воспитателями.
Вечером папа поговорил с Городничиными, а Алька обещал маме, что встанет сам, сам помоется, оденется, позавтракает тем, что будет на столе, и пойдет к бабушке, и будет вести себя тихо и не мешать ей своими вопросами. Так и решили, и Алька уснул на этот раз успокоенный и даже радостный, что по крайней мере два дня он еще останется дома.

…Вспоминая эти непростые дни своего детства, уже будучи взрослым, Алл сделает одно малоприятное открытие относительно августов и сентябрей в своей жизни: они почти всегда проходили сложно, словно именно к этим месяцам выявлялись проблемы и конфликты, накопленные за предыдущие месяцы и годы. И хотя многие психологи утверждают, что последний месяц перед днем рождения человека обычно для всех людей бывает сложен, независимо от дня его рождения, что объясняется естественным физиологическим напряжением младенца перед его рождением, но позже Алл обратит внимание на то, что августы и сентябри оказываются сложны не только для него лично, но и для всего мира, тем более для исторической судьбы России в целом.
 (Седьмого сентября 1812 года произошло тяжелейшее Бородинское сражение с армией Наполеона на подступах к Москве, 1 сентября 1911 года в Киеве был смертельно ранен реформатор России Петр Столыпин, в августе 1914 года произошло первое крупное поражении Российской армии в Первой мировой войне, 1 сентября 1939 началась Вторая мировая войне, 8 сентября началась блокада Ленинграда, унесшая около полумиллиона жизней мирных жителей. В августе 1945 года американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, ознаменовавшие переход США к холодной войне, в конце августа 1991 года был провозглашен ГКЧП, подтолкнувший к развалу Советского Союза, 11 сентября 2001 года были взорваны «Братья-близнецы» в Нью-Йорке, с 1 по 3 сентября 2004 года был совершен терракт в школе Беслана, унесший жизни около четырехсот детей, их родителей и учителей.)   
И еще множество других неприятных событий происходило в эти месяцы летне-осеннего перелома в жизни людей, так что в своих августо-сентябрьских трудностях Алька был далеко не одинок в мире, как, впрочем, и в некоторых радостях этих дней.