Алькина война 24. завод и способы мышления

Почему Григорий решил показать маленькому Альке свой завод доподлинно неизвестно. Может быть Григорию понравилось, как забинтованный Алька стоически терпел зуд во время болезни, почесывая кожу прямо через бинты, и решил устроить ему маленький праздник. Может быть он скучал по общению с более взрослым Мишей и решил посмотреть, как сообразительный Алька отнесется не к игрушкам, а к серьезной технике. А, может быть, Григорий  вспомнил свое раннее детство на Припяти и раскаленный металл в кузнице отца и, видя Алькину тягу ко всему новому, решил показать ему то, что он сам так любил и чем заслуженно гордился?..
И хотя Анна возражала против этого похода, опасаясь за Альку, утверждая, что маленьким детям нечего делать на заводе, тем более в литейном цехе, что Алька все равно ничего не поймет там, что их туда даже не пустят - тут Алька, конечно, взмолился, что поймет, и он никому мешать не будет, - но Григорий убедил ее тем, что они пойдут на завод в воскресенье, завод работать не будет, и с охраной он уже договорился, так что на завод их пропустят, и все будет хорошо…
         Итак была осень, воскресенье и довольно серый день. Альку одели в пальтишко, папа тоже одел пальто, и они с папой снова ехали на трамвае, но в другую сторону от театра, на окраину города, а потом сошли на кольце трамвая и шли между низкими домами по полупустой улице в сторону больших ворот, рядом с которыми стоял маленький домиком с дверью, и папа Гриша объяснил Альке, что это и есть проходная, через которую все работники входят на завод.
В дверях проходной стоял большой дядя в синей шинели, с кобурой на поясе и улыбался им. Когда они подошли и поздоровались, папа Гриша сказал, указывая на Альку: «А, это мой сын», - и охранник, глядя на голубоглазого Альку, заулыбался еще больше и ответил:
-  Какой у вас большой сын, Григорий Моисеевич!.. Проходите, пожалуйста, проходите, - и даже засмеялся от удовольствия. Видимо папа Гриша и он были хорошо знакомы.
Алька прошел через проходную ко второй двери, папа Гриша открыл ее, они снова вышли на улицу, и Алька увидел то, что не совсем ожидал.
Перед ними была вроде бы та же улица, по сторонам этой улицы стояли редкие деревья и дома, но в них и в самой улице было что-то необычное. Дома были разной высоты и стояли как-то в разброс: то ближе от дороги, то дальше, а улица словно распахнулась и, ломая собственный строй, хаотично разлилась по сторонам проулками и проездами. Одни дома были кирпичные и без штукатурки, другие еще деревянные, у многих домов были какие-то низкие пристройки, чаще деревянные, а по голым стенам высоких домов зигзагами вились железные лестницы, странные трубы и толстые черные канаты. По бокам дороги тоже тянулись трубы, но толстые, - уходили куда-то в сторону, снова возвращались, поднимались над дорогой, переходили на другую сторону и снова спускались на землю, словно большие квадратные арки. Окна во всех домах были темными, почти без занавесок и давно не мытые, а многие дома вообще были без окон на первом этаже, только где-то наверху были видны большие рамы с пыльными стеклами.
 Все дома были разномастными, то в два этажа, то в четыре; некоторые здания выглядели более чистыми, а другие совсем замухрышки, словно заброшенные. Над многими домами поднимались трубы и непонятные башни, и снова – провода, угольчатые конструкции, где-то даже из стен торчали трубы и свешивались толстые провода, идущие, то вниз, то вверх. Иначе говоря какофония была полная, и Альки с любопытством и некоторым неодобрением смотрел на это масштабное нагромождение камня,  дерева и железа, не понимая для чего это нужно.
Они прошли дальше по дороге и подошли к зданию, где на первом этаже тоже не было окон, зато были огромные, железные ворота  с небольшой дверью в них. Папа Гриша открыл эту дверь своим ключом, вошел сам, что-то громко щелкнуло внутри, там зажегся свет,  и Алька вошел в… преисподнюю, если бы он, конечно, знал, что это такое.
Там в глубине и в полутьме по сравнению с дневным светом стояли монстры, огромные, как дома, и не похожие ни на что. Один пузатый и высокий, уходящий головой куда-то в крышу с длинным носом, рядом с ним - монстрики поменьше, в виде огромных ведер, еще дальше – загадочный, с большими колесами, словно оторванными от огромного паровоза - в земляной яме. Были монстрики то в виде кубов с ушами, то в виде ящиков с дырами и крючками, выстроенные в ряд прямо на земляном полу. В углу стоял монстр средней величины, очень похожий на чайник с крышкой и носиком. А над всем этим непонятным разнообразием, где-то под далекой крышей, где из боковых окон все же пробивался слабый свет, на выступах стены, на рельсах, на колесах, как у трамвая, стояла поперек цеха огромная балка со стеклянной кабиной под ней, из которой свисала толстая цепь с огромным крюком. И все это: и монстры, и стены, и далекие стекла верхних фрамуг, и мостовой кран, и непонятные трубы, и лестницы, - всё было словно посыпано облепившей их темно-серой землей, делающей все эти непонятные конструкции, словно выросшими из земли, порожденными ею, и навсегда ей принадлежащими.
Ошарашенный Алька даже не подозревал, как он был точен в своем наблюдении, а папа Гриша, посмотрев на его расширенные  глаза и явно довольный произведенным эффектом, подвел его к главному монстру с длинным носом, стоящему в центре и, оценивая его взглядом снизу вверх, любовно сказал:
- Вот, смотри. Это большая печь называется вагранка.
 И он стал рассказывать, как в эту печь сверху, под самой крышей загружают сначала дрова, потом уголь-кокс, потом поджигают дрова снизу, а сверху продолжают загружать шихту: чугунные болванки и стальной лом - обломки ненужного металла, куда все это поднимают на большом лифте-подъемнике. Все это разогревается в печи, металл начинает плавиться и стекает в «под» – низ печи, где он постепенно накапливается. В это время мостовой кран, который ездит по рельсам наверху, цепляет своим крюком большой ковш, похожий на огромное ведро и везет его к жёлобу, который идет от вагранки вперед почти до середины цеха, и ставит его под другой конец желоба. И тут начинается самое интересное и красивое.
       Когда расплавленный металл накапливается в печи, большим ломом или буром пробивают отверстие в печи, которое запечатано глиной, и расплавленный металл, чугун, вырывается из печи в желоб и течет по нему в большой ковш. Расплавленный чугун имеет очень большую температуру, ярко желтого цвета и разбрасывает вокруг себя искры, соприкасаясь с воздухом, так что стоять рядом и смотреть на него совершенно невозможно, потому что расплавленный металл почти, как солнце, и можно испортить глаза или вообще ослепнуть. Поэтому все литейщики, работающие здесь, одеты в защитные робы и толстые перчатки, чтобы искры не прожигали их обычную одежду, а на головы они надевают специальные войлочные шляпы с большими полями и очками из темных стекол, чтобы смотреть через них на расплавленный металл.
Когда ковш наполняется металлом, отверстие в печи снова затыкают глиняной пробкой, печь продолжает плавить металл, а кран везет большой ковш по цеху, наклоняет его и разливает расплавленный металл в формы из земли, приготовленные заранее, или в малые ковши, из которых металл снова выливают в малые формы. Металл не может расплавить землю и застывает в земле, и только на следующий день, а для больших деталей через двое-трое суток, когда формы с металлом остынут, спекшуюся  землю разбивают и отливки достают из земли, чистят их, а потом отправляют в другие цеха для обработки, где из них уже делают разные детали.
Григорий вел Альку по цеху, держа за руку, чтобы он не споткнулся и не провалился в какую-нибудь яму, и показывал ему ковши и формы в земле, деревянные модели для форм, крашенные красной краской, отливки большие и маленькие уже вынутые из земли, яму с большими колесами, где колеса катаются по кругу, размалывая песок в порошок, чтобы приготовить из него формовочную смесь, и перед Алькой, как в кино, вставал огромная картина работающего цеха. Он все время оглядывался на большую печь, представляя, как из нее льется раскаленный металл, как ковш плывет по воздуху, и пораженный этой картиной, возникающей у него в голове, едва успевал осознавать то, что рассказывал Григорий, и восхищался тем, как все это грандиозно и эффективно придумано людьми.
Дав Альке насладиться этим многообразием форм и конструкций, Григорий повел Альку в другой конец цеха. Там они поднялись вдоль стены по железной решетчатой лестнице на третий этаж и зашли в большую комнату с окном чуть ли не во всю стену, выходящим прямо в цех, так что почти весь цех был виден из этого окна: и печь, и ковши, и кран со стеклянной кабиной, и вся масса опок и земляных форм на земле.
Оказалось, что это комната – лаборатория и одновременно - кабинет папы Гриши, где он работает. В нем стояли стол с ручкой и чернильницей, несколько стульев, еще один стол где лежали перчатки, большая шляпа с приделанным к ней продолговатым темным стеклом, которое могло поворачиваться вверх и вниз. На столе и по стенам стояли какие-то приборы, накрытые чехлом, и много разных замысловатых приборов в шкафу под стеклом, которые, как объяснил папа Гриша, нужны для проверки прочности и качества металла. Но так же, как и в цеху, все предметы, даже стол и стекла окна, были покрыто тонким слоем пыли, от которой здесь, видимо, некуда было деться, и Алька понял, почему папа Гриша, приходя с работы, так долго и тщательно моется прежде чем сесть за стол.

Они возвращались обратно тем же путем, что пришли; прошли через железную дверь в воротах цеха, и пошли по дороге в сторону заводской проходной, и Алька уже с некоторым уважением смотрел на некрасивые постройки и какофонию труб и конструкций вокруг. Григорий рассказывал Альке, что все вокруг - это склады, цеха и разные мастерские, где стоят другие станки, чем у него в литейном, и где делают разные детали и изделия. Детали возят на обработку из цеха в цех, и потом они поступают в главный цех, где там уже из них собирают танки и пушки, которые видел Алька на улице и рядом с бараком. Так работают все заводы.
Таких заводов много в Челябинске и во всех городах, и это – небольшой завод, а есть гораздо большие, такие, как Кировский завод. Одни шьют одежду, другие строят самолеты, третьи пекут хлеб, делают пушки и танки, строят корабли, - и так по всей нашей стране люди трудятся и работают, чтобы мы победили.
Они подошли к проходной, распрощались с улыбчивым охранником и пошли к кольцу трамвая. Григорий продолжал рассказывать Альке о заводах, а Алька слушал, представлял все это себе и думал.
Он думал о том, что увидел и узнал сегодня, думал о том, как это грандиозно и мощно, то что делается в стране, и как все это живет и работает, и у него внутри возникала мысль, какое-то несоответствие, которое он еще не мог понять, но которая упорно толкалось в нем, как росток.
Они влезли в трамвай, а Алька продолжал думать. Он думал интуитивно образами и понятиями, как думает любой живой организм на нашей планете. Так «мыслит» на клеточном уровне растение, не имеющее ни мозга, ни нервной системы, когда тянет стебли навстречу солнцу и корнями передвигается по земле. Так мыслит слепой червь, уже имеющий нервную систему, но не имеющий мозга, когда огибает на своем пути случайный камень. Так мыслит ворона, уже имеющая мозг, когда размачивает в воде сухую корку хлеба, чтобы проглотить ее, или собака, заглядывающая в глаза хозяину, чтобы понять его мысли и исполнить его желание. Так думают и мыслят все на этой планете, кто вообще может мыслить.
И эти образы и представления, которые уже сформировались в голове у Альки: завод, земля, печи, барак на пустыре, танки, инвалиды на крыльце, проспект Спартака, Городничены рядом с тарелкой радио, папина нога со шрамами, огромный зал театра со множеством людей, карта со множеством кружочков-городов, таких же, как город, по которому они ехали сейчас, - все это плавало в его голове, наслаивалось одно на другое, перемещалось и  снова возвращалось к карте с флажками в их комнате над столом. Ему что-то было не понятно, возникал какой-то вопрос, который он никак не мог определить в самом себе. И когда они сошли с трамвая, и эта карта со множеством городов, людьми и заводами в них, растянувшаяся в Алькином представлении до размеров земного шара, снова возникла у него в голове, у Альки наконец вернулся то первое ощущению от карты, когда он сравнивал размеры Германии и Советского Союза, и никак не мог понять, как небольшая по сравнению с Советским Союзом Германия решилась напасть на такую большую страну. И это ощущение уже легко переросло в тот вопрос, который он искал:
- Папа, - спросил Алька, - а почему немцы напали на нас?
У Альки в лексиконе еще не было слова «решилась», и Григорий понял его именно так, как спросил Алька: «…почему напали?»
И здесь Григорий усмехнулся и даже кашлянул, потому что никак не ожидал, что после того, что он показал и рассказывал Альке, это может привести его к такому вопросу.

Разумеется он знал ответ на него, неоднократно говорил об этом своим солдатам, не раз объяснял рабочим в цехе «захватническую сущность мирового империализма», но как ответить на этот вопрос просто и понятно маленькому мальчику, которого он вел сейчас за руку, он не знал.
Он мог рассказать ему историю России, мог рассказать о древнем Египте, Греции и Риме, истории которых изучал еще в реальном училище, но все это было не то, чего хотел от него Алька. И здесь мозг Григория заработал гораздо быстрее, чем у Альки. Образы его памяти так же, как у Альки, понеслись из настоящего в прошлое, в его юность и молодость, наложились на знания, прочитанные в книгах, на факты времени, которое прожил он сам, на выводы, сделанные другими людьми и им самим, слились в цепочку мнений и связей, снова вернулись во времена его молодости и взросления, и тогда, из всего этого стремительного движения образов и представлений в голове Григория появился короткий и простой ответ: «Европа не простила России ее революции».
  Он сам удивился такому короткому выводу – уж слишком просто все получалось - и туту же, как инженер-экспериментатор, привыкший подвергать критике любой вывод, попытался опровергнуть его, но не смог, потому что мозг снова подтвердил этот вывод и даже уточнил его:
 «Европа не простила России ее революции, как не прощала она этой стране ничего на протяжении всей ее тысячелетней истории».
        Но как он мог объяснить все это осенью сорок четвертого года в городе Челябинске четырехлетнему Альке, которого вел сейчас за руку по проспекту имени восставшего римского раба Спартака?..