Алькина война 28. офицеры

На этот раз все началось с мамы. Где-то на новой работе она познакомилась с молодой и приятной женщиной по имени Муся. Муся пришла к ним домой в сопровождении офицера по имени дядя Саша, тоже  молодого и высокого блондина. То что он был офицером, Алька понял сразу же, потому что у него на гимнастерке были погоны со звездочками, и Алька впервые так близко мог разглядеть погоны, которые видел пока только издали.
Дядя Саша оказался мужем тети Муси, работавшим на папином заводе, и он сразу же разрешил Альке изучить эти красивые золотистые погоны и рифленые звездочки на них, и даже разобраться, как эти погоны крепятся к гимнастерке при помощи перекладинок и золотой пуговицы, такой же, как и все пуговицы на его гимнастерке.
Оба они ( Муся и дядя Саша) были очень веселыми и сразу же заинтересовались Алькой, которому мама только что сшила новую рубашку и стала примерять на него при них. Маме казалось, что на рубашке чего-то не хватает, и она повязала ему на шею коричневый в полоску бант, против которого Алька немедленно начал возражать – что он, – девочка? Мальчику и – бант?!.. Но обе женщины – особенно мама - стали уговаривать его, что бант к рубашке очень идет, что без банта она выглядит как-то бедно, дядя Саша тоже не возражал против банта и даже  предложил сфотографировать Альку в этой новой рубашке принесенным с собой маленьким фотоаппаратом. В результате они уговорили его на этот бант и фотографии, так что он и остался запечатленным навсегда в новой рубашкой и с бантом, сначала с мамой, а потом еще и с тетей Мусей и дядей Сашей.
(Этот бант и желание матери видеть своего сына в образе «приличных детей» довоенного времени, еще сыграют свою коварную роль после переезда в Ленинград, из-за чего будет снят и отвергнут Алькой навсегда. А пока пришлось согласиться на него, чтобы не спорить со взрослыми, потому что он почувствовал, что их появление в доме был явным приближением  чего-то нового, чего он еще не знал, а ради нового и интересного Алька готов был потерпеть даже бант для фотографии.)
И Алька не ошибся. Через пару дней в воскресенье дядя Саша и Муся снова пришли к ним домой, но еще с тремя офицерами, танкистами, что Алька моментально заметил по маленьким танкам на их погонах. Среди танкистов был один постарше, с усами, а другие помоложе, но все подтянутые, с медалями и орденами на гимнастерках, в новеньких портупеях и даже с кобурами у пояса. И с этими танкистам все в Алькиной комнате изменилось.
Стол был отодвинут от стены, поскольку иначе за него не могли сесть все пришедшие. На столе появилась скатерть и какая-то снедь: пирожки, выпеченные мамой, колбаса и консервы, которые Алька видел в первый раз, стаканы, бутылка и, кажется, не одна, табуретки от соседей, потому что на всех стульев не хватило, - иначе говоря все завертелось. Но более всего Альку заинтересовали танкисты, все ловкие, подтянутые и быстрые, с каким-то особым значком на правой стороне гимнастерок. От их веселых лиц, медалей и кобур у Альки просто разгорелись глаза, и он даже залез на кровать, чтобы не мешать взрослым хозяйничать и видеть все действие сразу. А действие стоило того.
Когда все уселись, причем двое молодых офицеров оказались сидящими к Альке спиной, и их портупеи и кобуры с пистолетами дразнили Альку свей близостью,  а все остальные сели сзади и по бокам стола, - был, наконец, провозглашен тост.
Первый тост был за знакомство, второй - за Сталина и за победу, третий за танки, которые делали на папином заводе, а потом маму уговорили взять гитару и она начала петь. Она уже давно не пела, но в этот раз, видимо от общего воодушевления пела так хорошо, что даже Алька заслушался. Были спеты «Маленький синий платочек», и «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю», и «Вьется в тесной печурке огонь…», и еще что-то лирическое. А после запели «Катюшу», которую уже подхватили все, потом - «Броня крепка, и танки наши быстры…» и «Артиллеристы, Сталин дал приказ…».И Алька вместе с ними выводил звонким голосом уже хорошо знакомые слова: «… и сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!..», и все это за разговорами, с шутками, с тостами за победу, с уже расстегнутыми воротами гимнастерок. Потом маму снова уговорили взять гитару и она спела «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» и «Темная ночь, только пули свистят по степи…», и Алька снова подпевал ей, уже немного освоившись в компании, и тогда офицер постарше, тот что сидел рядом с папой и был с темными погонами, обратил внимание на его пение, и все обернулись к Альке.
Альку немного смутило всеобщее внимание, потому что он в таких случаях всегда предпочитал сидеть в стороне и с удовольствием наблюдать за взрослыми, но тут мама сказала всем, что он часто подпевает ей, и все захотели услышать и его пение. Тут Алька совсем застеснялся, и тогда мама предложила ему «рассказать» для гостей «Бородино», и он смутился еще больше. Рассказывать «Бородино дома, своим было не трудно, но перед незнакомыми людьми, да еще офицерам-танкистам?.. А вдруг он забудет, или ошибется, или им вдруг не понравится, как он рассказывает  «Бородино»?.. Он смутился совсем, начал отнекиваться, даже говорил, что наверное забыл слова, но все офицеры, услышав, что он знает еще и стихи, хором начали уговаривать его, и даже те, что сидели за столом спиной к нему, повернулись в его сторону и приготовились слушать. Мама сказала, что подскажет ему, если он забудет, и все с радостью ее поддержали, и он уже не мог отказаться.
Ему моментально освободили табурет, поставили его чуть в стороне у окна, а Альку на табурет – вот когда он впервые ощутил, что такое шаткие подмостки искусства и - даже немного испугался за себя: стоять на шатком табурете и еще читать на нем стихи было совсем неудобно. Но у этих офицеров были такие радостные раскрасневшиеся лица, и по этим лицам он понял, что им очень хорошо в их доме, что они ждут и действительно хотят его слушать, и, забыв о банте и о табурете, он набрался смелости, даже вздохнул глубже, чтобы начать хотя бы громко «и с выражением», как учила Лора, еще не очень уверенно, но все же звонко и даже с вызовом начал:
        -  Скажи-ка, дядя, ведь, не даром… Москва, спаленная пожаром… Французу отдана?.. Ведь были схватки боевые… да говорят еще какие!.. Недаром помнит вся Россия про день Бородина?.. – Прочитал и увидел, как удивленно загорелись их глаза, как посветлели лица, и они затихли в ожидании, эти офицеры с медалями на груди, и понял, что его слушают и хотят слушать, и он снова продолжал уже увереннее.
- Да, были люди в наше время… Не то, что нынешнее племя… Богатыри, не вы… Не многие вернулись с поля… Не будь на то Господня воля… Не отдали б Москвы!..
Среди офицеров выделялся курчавый и темноволосый, сидевший слева ближе всего к нему, самый молодой, но уже с двумя медалями на груди и с каким-то значком на другой стороне гимнастерки, смотревший на Альку так удивленно и радостно, что Алька с трудом отвел от него глаза.
- … И молвил он, сверкнув очами… Ребята! Не Москва ль за нами?.. – продолжал Алька. - Умремте ж под Москвой….. Как наши братья умирали!.. И умереть мы обещали… И клятву верности сдержали… Мы в бородинский бой!..
Алька читал дальше, зажигаясь стихами, и уже смело шел вперед, испытывая с каждой строкой еще неизвестное ему ощущение подъема на этой неустойчивой табуретке, и по лицам взрослых, по их расширенным глазам видел, как им это нравиться, а значит у него все получается, и от этого становился еще увереннее в себе, словно сливаясь со стихами и с людьми, для которых читал.
-  …Изведал враг в тот день немало… Что значит русский бой удалый… Наш рукопашный бой!.. Земля тряслась – как наши груди… Смешались вместе кони, люди… И залпы тысячи орудий… Слились в протяжный вой!
…Он не заметил, как прочел все до конца – кажется, мама подсказала ему в одном месте, и возможно он пропустил одну строфу, - но зато хорошо запомнил это чувство внутреннего полета и, одновременно - единения со слушателями. Запомнил навсегда, и позже, выступая на сцене: читая стихи или играя на рояле, всегда стремился добиваться этого единения со слушателями, так необходимого для любого артиста. Так, стоя на табурете, Алька впервые познавал радость артистического творчества и шаткость сценических подмостков в прямом смысле этих слов.
Его наградили аплодисментами. Молодой танкист, сидевший напротив Альки, даже покачал головой из стороны в сторону, словно не веря, что такой маленький мальчик мог читать такие стихи, а танкист постарше, что сидел за столом рядом с папой, после аплодисментов опустил голову вниз, словно задумался о чем-то, а потом тихо говорил что-то папе, видимо приятное для него, потому что папа даже порозовел от смущения.
Но аплодисменты снова смутили Альку. Нет, он явно не был рожден артистом, упивающимся славой. Он испытывал неловкость от всеобщего внимания, и это покачивание головой молодого темноволосого офицера было для него ценнее и значительнее восторга слов. (Слава и в дальнейшем тяготила его своим повышенным вниманием и обязанностью как-то отвечать на нее, отвлекая от чего-то главного, чего ему хотелось гораздо больше).
И еще одно чувство появилось в нем тогда, и он понял его - чувство достоинства и гордости за себя: он решился сделать и смог, значит нужно решаться на какие-то трудные поступки в жизни и тогда можно суметь и сделать большее, чем ты сам от себя ожидаешь. И поэтому, когда отшумели похвалы, и все снова повернулись к столу, а Алька снова увидел их спины в портупеях, их пояса и кобуры с пистолетами на боку, он уже не смог удержаться.
Желание исследователя и смелость экспериментатора слились вместе, и хотя Алька понимал, что это не совсем хорошо - пользоваться чужой симпатией и вниманием к себе, чтобы просить у людей, тем более у гостей,  того, что скорее всего не позволяется, но не смог противостоять желанию и пошел к папе Грише, всегда помогавшему ему в сложных ситуациях.
Он протиснулся между своей кроватью и спиной дяди Саши, обогнул маму и тетю Мусю, подошел к папе, чуть расслабленному от хорошей компании и Алькиного выступления, потянул его за руку и, стесняясь, зная, что это наверняка невозможно, спросил шепотом:
- Папа, а нельзя попросить у них пистолет? - И тут же добавил   
извиняющимся голосом, - Я только посмотреть, подержать немного…
Папа Гриша, улыбавшийся до этого, посерьезнел, наклонился к нему и начал объяснять, что это не полагается, что личное оружие военные не имеют право давать никому, потому что оно – личное и только для боя. За личное оружие каждый солдат отвечает лично, и оно должно быть всегда в порядке, а детям давать оружие... Алька кивнул, собираясь отойти, и с сожалением взглянул на того молодого темноволосого офицера, что покачал головой. Но офицер тоже смотрел на Альку и улыбался.
- Чего он хочет? – спросил он у папы.
Папа снова смутился:
- Хочет посмотреть пистолет… Я ему объяснил, что нельзя… - Но офицер только махнул рукой.
- Иди сюда, - позвал он Альку. - И когда Алька, еще не веря, протиснулся за спинами сидящих обратно, повернулся к Альке, расстегнул на боку кобуру, вынул оттуда большой плоский пистолет, щелчком вытянул из него магазин, передернул затвор для страховки, мягко спустил курок, придерживая его, и положил черный блестящий пистолет прямо в ладони Альке.
- На… держи, сказал он. – Только не урони… Это – Тэ-Тэ, - и подставил свои ладони под Алькины на всякий случай.
О, каким же он оказался большим и тяжелым, этот пистолет! Алька действительно чуть не уронил его, не ожидая такого веса, но удержал и благодарно взглянул на офицера, понимая, что это – награда за его чтение, а тот, пошевелил волосы на голове Альки и добавил, улыбаясь:
- Ну, иди, играй на кровать, только не роняй, - и, убедившись, что Алька донес пистолет, снова улыбнулся ему и повернулся к общему столу.
Алька положил пистолет на большую кровать, погладил его и тут же постарался повторить то, что делал офицер: оттянуть затвор и взвести курок. Но сил ему явно не хватало: ни то, ни другое даже не сдвинулось с места. Более того, когда Алька попытался взять пистолет за рукоятку, оказалось, что он не может дотянуться пальцем до спускового крючка - рука была слишком маленькой, - и пришлось, опирая пистолет о кровать, держать пистолет одной рукой за рукоятку, а другой нажимать на спусковой крючок, - так что-то получалось. Но, главное, настоящий пистолет был у Альки в руках, не сравнимый ни с какими игрушками, которые он знал раньше, и это было для Альки такой наградой, что он совсем осмелел в своем экспериментаторстве.
Сделал несколько «паф-паф» и неудовлетворенный этим, он подошел к своему темноволосому кумиру и спросил, а нельзя ли взвести курок, чтобы можно было по настоящему спустить его. И танкист согласился, хотя объяснил, что часто это делать нельзя, от этого срабатывается боек, а это может вывести оружие из строя, и оно может дать осечку во время боя.
- Но один раз все-таки можно, для проверки, - согласился он, - и взвел ему курок. А папа, видимо наблюдавший за ними, предупредил Альку:
- Только не направляй дуло в сторону людей.
- Но он же без патронов, - резонно возразил Алька.
Все наблюдавшие за ними засмеялись над тем, что Алька понял, что пистолет не заряжен, а темноволосый подтвердил:
- Да, Алик, действительно нельзя. Иногда забывают, что в стволе остался патрон, и стреляют. И были случаи, когда ранили и даже убивали людей.
 И Алька направил ствол куда-то в стенку и, обхватив рукоятку двумя руками, представляя себе немца в каске, двумя пальцами – еле сумел – нажал на спусковой крючок, и «выстрелил». Курок щелкнул, и все снова засмеялись, а потом начали рассказывать о таких случаях на войне; папа вспомнил, что такое бывает и на охоте, а Алька, послушав их, снова ушел на кровать, любовно неся пистолет и по временам делая свои «паф-паф» и даже «тра-та-та», представляя, что строчит из автомата.

Праздник кончался. Взрослые за столом еще продолжали беседу, говорили тосты, говорили, что мы – наступаем, и победа – скоро. Снова пели общие песни, но Алька понимал, что пистолет скоро придется вернуть, потому что молодой танкист начал оборачиваться в его сторону, наблюдая чем занят Алька. И Алька принес ему пистолет двумя руками, сказал свое «Спасибо» и проводил пистолет взглядом, наблюдая, как в него вставляют обойму с патронами, и он навсегда исчезает в таинствах кобуры. Танкисты уговаривали маму спеть что-то на прощание, и она спела свою любимую «В глубокой теснине Дарьяла, где кроется Терек во мгле…», и Алька снова, уже не стесняясь подпевал ей, не боясь, что на него снова обратят внимание.

А потом гости уходили, застегивали вороты гимнастерок, одергивали гимнастерки, с уважением пожимали руку папе, не очень умело целовали руку маме, благодаря ее за песни и улыбались Альке.
Ах, какие же они были красавцы, эти веселые и добрые танкисты, сильные и ловкие в своих гимнастерках с портупеями, медалями, орденами, и настоящими пистолетами в кобурах. Настоящие герои, - так думал Алька.

На следующий день папа подтвердил Альке, что это были действительно настоящие боевые танкисты-гвардейцы, поэтому у них справа на гимнастерке висе гвардейский значок и были награды, а значит они подбили не один танк в бою. И они специально приезжали на завод, чтобы получать новые сверхмощные танки для своей части, а дядя Саша привел их в цех к папе показать, как льются броневые башни для этих танков, - так они и познакомились. А тот офицер, что сидел рядом с папой был инженер-испытатель танков, и на следующий день после встречи у них в квартире все они военным эшелоном вместе с новыми танками снова отправились на фронт, чтобы проверять их в бою.
Алька гордился ими и радовался тому, что сумел прочитать им «Бородино» и тоже понравиться им. Но почему-то он никому не рассказал о них, в детском садике, словно не хотел хвастаться этим знакомством, неся память о нем в себе, как нечто интимное и очень дорогое.
Нет, слава, так любимая многими исполнителями и артистами, что они бывают готовы ради нее на многое, была явно не для него. Он словно стеснялся своих способностей, с детства слыша о них, но не желая выделять их перед другими. Он не хотел быть заурядным, это – да. Он хотел многое знать и многое уметь, но трудиться для того, чтобы ощущать на себе взгляды и избыточное внимание людей, не любил: это стесняло его свободу. Он не показывал своим друзьям свои стихи, пока не понадобились их советы; когда он написал «Фантазию Ре-минор» для рояля и играл ее своим друзьям, не упоминал, что это – его музыка, вполне удовлетворяясь тем впечатлением, которое она производила. Он тяготился публичной известностью, и видимо по этой причине, когда пришлось выбирать профессию, несмотря на советы профессионалов и друзей выбрал все же не подмостки сцены, а инженерию: проектирование, исследование и экспериментирование, - потому что познавать и создавать новое было для него гораздо более интересным. Возможно так он был устроен природой заранее. Но и с искусством он не расставался уже до конца жизни, и это имело свои большие последствия.

…После праздника с танкистами ничего особенного не запечатлелось в Алькиной памяти. Как-то незаметно и быстро собрались и уехали в Ленинград Городничены, - возможно, когда он был днем в садике. В их комнату поселился маленький и очень тихий старичок, похоронивший в эвакуации жену, и дочь. Возможно именно поэтому он был так добр к детям в квартире, что разрешал им играть у себя в полупустой комнате, когда был на работе, и даже радовался, что они приходили к нему после работы и возились у него под столом, когда он отдыхал.
Уже наступала весна. Алька по-прежнему ходил в детский сад, где детей начали выводить на прогулки на улицу, потому что в скверах дорожки раскисли от талого снега, а на тротуарах был асфальт. Водили их обязательно парами, держась за руки, чтобы не разбегались, и Алька иногда ходил впереди, держась за руку, но чаще – сзади, один, потому что в его группе не хватало пары. Тогда он подбирал по дороге какую-нибудь палку и, когда шел мимо заборов, проводил ее по рейкам заборов, и все рейки отзывалась каждая своим звуком, и получалось нечто похожее на музыку.
 Родители, возвращаясь с работы, часто забирали его прямо из этой вереницы детей, и как-то папа, смеясь над идущим сзади Алькой, спросил у него, почему он ходит не впереди, куда обычно стремятся попасть дети, а в конце. Алька подумал и объяснил, что так ему интереснее: впереди дети все время разговаривают о чем-то, и надо с ними тоже разговаривать, даже когда не хочется, а так он ходит сзади, никому не мешает, но зато все видит впереди и вокруг: и воспитательницу, и детей, и деревья, и дома, и машины. В общем, так ему интересней.
Видимо он повзрослел за последние месяцы, привык к общению со взрослыми, и его мозг, получивший много новой информации, требовал времени и одиночества для ее осмысления.
А потом стало еще теплее, шли дожди, на ветвях деревьев начали появляться почки, и наконец наступила долгожданная победа.