Чертежи

Это было давным-давно, ещё до войны. В последнее лето двадцатого века, когда
америкосы и весь «цивилизованный» мир бомбили Югославию, я участвовал в возведении церкви в честь преподобного Сергия Радонежского в Санкт-Петербурге. Одновременно строился Рождественский храм.

Работы курировал Павел Павлович, крепкий мужчина лет шестидесяти, с седеющей бородой и весёлыми глазами. Ему уже довелось поработать на восстановлении храмов в Старом Крыму, Почаеве и в Ломоносове.
Пал Палыча, — так его стали все звать, —
я заметил в первый же день по фразе:
— Если есть здоровье, надо робить.А если нет здоровья, тем более надо робить.
Довольно быстро мы подружились, почувствовав друг в друге родственную душу. Ещё одна немаловажная причина нашей дружбы — свежие уши. Пал Палыч рассказывал о своей жизни, найдя во мне благодарного слушателя. Несмотря на шестнадцатилетнюю разницу в возрасте, и мне было чем поделиться. Спокойно поговорить не удавалось даже в обеденный перерыв, на строительство храма каждый день приходили шесть-семь десятков человек.

Мы нашли укромное местечко. Через дорогу от храма находился магазин в доме №8. В его помещении располагалось кафе, с советских времён почти не изменилось. Те же круглые столы на металлических ножках, — они так забавно громыхали по полу, когда уборщица выходила для наведения относительного порядка. Тот же контингент, — местные мужики заглядывали сюда «остограммиться» и поговорить. Тот же оживлённый гомон, какой обычно бывает в таких заведениях. Но пьяных мы не видели. Пятьдесят грамм коньяка и чашка кофе, — этого нам вполне хватало для увлечённой беседы. В кафешке работали две молодых женщины, Ира и Лена. Лена, подвигая чашки со стопками, одаривала улыбкой:
— Пожалуйста.
Я отвечал:
— Спасибо.
Забирая чашки у Иры, я благодарил:
— Спасибо.
Ира с каменным выражением лица отвечала:
— Пожалуйста.

Юрий Григорьевич, наш начальник, очень не любил эти похождения. Заметив отсутствие на объекте, он со словами: «Где эти?» — посылал за нами человека. Мы потом, с потупленными головами слушали его разнос. Чтобы начальник быстрее успокоился, не показывали своих глаз. К нашей работе претензий не возникало, но сам факт отлучки с храмовой территории его раздражал. Обычно мы утешались двадцать минут, иногда сорок. Словечко «утешение» прижилось в нашей среде, оно гораздо благозвучней, чем стандартная выпивка.

Как-то посетовал Пал Палычу:
— Люди работают, а мы в кафешке заседаем.
Тот усмехнулся в бороду и выдал:
— Ты дурак. И разговаривать надо. Тебе здесь столько даётся, ты только черпай.
Впредь я не комплексовал и становился всё умнее и умнее. Чтобы совсем исключить недоразумения, придумали идеальную отмазку. Собираясь в «Восьмёрку», — так все звали магазин, — наказывали верному человеку:
— Если будут спрашивать, говори, что мы чертежи читаем.
Через три года магазин закрыли на ремонт, и утешались мы уже в вагончике. Беседам никто не мешал, придумка про чертежи постепенно забывалась. Да и уши наши стали отнюдь не свежими.

На дворе 2003 год. В Сергиевском храме уже ведутся службы. Храм Рождества Христова построен, внутри идут отделочные работы. Нас осталось шесть человек — два грузина, три хохла, русский я один.

Сегодня день преподобного Сергия Валаамского, мой день ангела. Ещё с утра сбегал в магазин. Храмостроители тусуются в вагончике, в запылённое окно пробивается июльское солнце, освещая стол. На нём стоит бутылка коньяка, на блюдечках нарезана копчёная колбаска, сыр, хлеб, тортик, — традиционный набор для утешения.
Наконец, все затихли. Пал Палыч обращается ко мне:
— А Заза где?
Все почему-то оглядываются.
— Наверное, работает, — предположил Вано, — напарник Зазы, наш новый штукатур.
— Ты именинник, ты и зови его, — командует мне Пал Палыч.

Эмзари, или Заза, работает у нас второй год. Опыт у него огромный, отштукатурил в России множество зданий, от коттеджей олигархов до православных церквей. Я поднимаюсь по лесам к куполу, сверху доносится характерное шарканье шпателя. Всё ясно. Заза, видимо, увлёкся работой. Он и меня не заметил, пока я не окликнул:
— Заза! Пошли вниз, там все тебя ждут.
Тот вполоборота, не опуская шпатель, недовольно бросил:
— Зачем?
Сам от себя не ожидая, вдруг выдаю:
— Чертежи читать.
Заза обернулся-таки, переспросил:
— Какие ещё чертежи?

— Ты сам посуди, — продолжаю я, — как ты купол без чертежей штукатуришь? У тебя даже эскиза нет.
— Какие у штукатура могут быть чертежи? — У Зазы округлились глаза, а горбинка на носу будто зашевелилась.
— Пойдём вниз, там тебе всё расскажут и покажут, — направляюсь к лестнице, чтобы избежать дальнейших вопросов. Спускаемся молча. Краем глаза наблюдаю за товарищем, на его лице отражается  лихорадочная работа мысли. На улице Заза пытается что-то спросить, я отмахиваюсь:
— Пошли быстрее, тебя только ждут.
Заходим в вагончик. Открываю дверь, Заза с порога окидывает взглядом довольных строителей, коньяк на столе и прочие прелести. На его лицо медленно наползает радостная улыбка:
— Ааааа! Я пооонял, какие чертежи!

Прежде чем выпить, у нас полагается пропеть «Многая лета». Самый голосистый наш плотник Саша, по совместительству сын Пал Палыча. Он руководит церковным хором у себя в селе под Николаевом, да и на стройке его голос пригодился. С некоторых пор зову Сашу молитвенником громогласным. И помолился он всего-то один раз.

Мы тогда красили крыши нашего храма. Торец крыши закрывала резная полоска оцинкованного листа, называемая в древнерусской архитектуре причелиной или крыльями. Для удобства работы мы сбили две лестницы, закрепив их на коньке. На такой лесенке я и полулежал, пристёгнутый для безопасности монтажным поясом. Саша прокрашивал верхнюю часть причелины.
— Саш, — окликнул напарника, — самый низ не вижу. Покрасить покрашу, а проверить качество не могу. Хорошо бы кто с земли подкорректировал.
— Пал Палыч в вагончике сидит, — отозвался Саша. — Давай помолимся, он и выйдет, подскажет.
— Давай, — согласился я, не успев просчитать последствия.
— Пал Палыч! — Тут же прогремел над ухом зычный голос напарника.
Я вжался всем телом в лестницу, даже показалось, что монтажный пояс натянулся. Из вагончика пулей вылетел наш прораб, по пути сшибая пустую банку. Лицо Пал Палыча выражало явный испуг.
— Что у вас случилась?
— Па, посмотри, где Сергею красить, ему не видно, — в голосе молитвенника сквозили извиняющиеся нотки.
Пал Палыч сделал глубокий вздох. Это, видимо, помогло ему не послать сынку пару ласковых слов. Он развернулся и молча ушёл в вагончик. Саша смущённо рассмеялся.
— Теперь иди и сам крась. А меня здесь нет! — процитировал я слова Аристофана.
Пришлось-таки красить вслепую. Мне, конечно.

Храмостроители в полном составе окружили стол, Пал Палыч кивает сыну:
— Давай!
Вспомнив молитву напарника, на всякий случай поворачиваюсь к нему лицом. Саша, по привычке огладил свою чёрную бороду и затянул речетативом:
— Благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое поспешение, подаждь Господи рабу твоему, ныне тезоименитому Сергию, и сохрани его на многая и благая лета!
Вся компания, старательно протягивая слог в нужных местах, поёт:
— Многая лета, многая лета, многая лета!
Саша, усиливая голос, продолжает:
— Спаси Христе Боже, спаси Христе Боже, на многая лета!
Саша в такт молитве дирижирует правой рукой. Все, как очарованные следят за ней, и дождавшись последнего взмаха, грянули ещё раз «Многая лета».
Выпив по первой рюмке, мы разговорились. Заза рассказывает, как я его уговаривал почитать чертежи:
— Сначала думал, что ослышался. Русский язык хорошо понимаю, а тут — чертежи для штукатура. Не знаю, что и думать. Может у Сергея с головой что не так, — закончил под общий хохот Заза.
Разлив по стопкам остатки коньяка, в разговор включается Вадим, наш сварщик из Кривого Рога. Уж кто-кто, но Вадим не оставит коллектив без очередной байки. В любой ситуации он умудряется рассмешить, не прилагая к этому никаких усилий.

Месяц назад он укоротил партию досок на полтора сантиметра. Не ахти какой косяк. Саша считал иначе.
— Мы же церковь строим, а не коттедж, — выговаривал он Вадиму.
Тот попытался даже повиниться, что для него несвойственно:
— Ну, ошибся немного, бывает.
Лучше бы молчал. Тон получился несколько легкомысленный. В нём явно сквозило: «Подумаешь, пятнадцать миллиметров». Обличитель вмиг уловил в голосе несерьёзность покаяния и вскипел:
— Почему я не ошибаюсь? Как с вами работать, бракоделами?
Вадим, переждав плотницкий гнев, невозмутимо продолжил:
— Прочитал вчера притчу о мытаре и фарисее.
Вадим недавно покрестился в нашей церкви и мы каждый день слушали его интерпретации Священного Писания. Он сделал паузу, вынуждая к вниманию.
— Фарисей в храме молился так: «Спасибо Тебе Господи, что я не таков, как этот мытарь».
Вадим довольно точно пересказал притчу и закончил:
— И ушёл один более оправданный, нежели другой.
Последнюю строчку о возвышающем и унижающем Вадим, видимо, не запомнил. Я не мог промолчать, и стараясь быть серьёзным, поинтересовался:
— А почему один ушёл более оправданным, нежели другой?
Наш проповедник задумался. Открыл рот, закрыл, сдвинул брови. Помолчал секунду. Приподнялся на носках, чуть наклонился вперёд, и потрясая указательным пальцем, выдал: «А вот вы и подууумайте!»

— Ничего удивительного нет, когда грузин по-русски не понял, —  с серьёзным и несвойственным ему лицом начал Вадим.
— О чём можно говорить, когда даже хохлы родного языка не знают?  Кто может перевести на украинский фразу: «Не понял, повторите?».
Все затихли. Наконец, Саша неуверенно, чувствуя подвох, произносит: «Не зрозумив?» Вадим, сдерживая смех, мотает головой. Все устремляют глаза на Пал Палыча. Но и тот, шевельнув губами, промолчал. Насладившись всеобщим недоумением, Вадим, выплескивает:
— Шо, шо?
Общий смех прерывает Пал Палыч:
— Хватить «ляпотить», пьём чай и пора на работу.
Слово прораба для нас закон. Но долго ещё не можем успокоиться.
 
Может сложиться впечатление, что мы только и делаем, что утешаемся. Всё дело в том, что мы много работаем, и посему редкие 100 грамм коньяка не только снимает напряжение, но и приводит нас в состояние, не побоюсь этого слова, — радости. Радости не от выпивки, она лишь усиливает эмоции, а от осознания нашей духовной идентичности, или просто идентичности, от общей причастности ни много ни мало к возрождению России. Конечно, мы понимаем излишний пафос сих формулировок, но слезать с приятной волны довольства собой не хочется. Нас «рвэ», как говорит Пал Палыч. Усталость накатит к вечеру. А пока мы веселы, бодры, работа кипит в руках. И только Пал Палыч нет-нет да и покрикивает:
— Перестаньте болтать, у вас вся сила на разговоры уходит.

Это был последний сезон строительства. Осенью все разъехались по домам, 7 января прошла рождественская служба в новом храме. Летом устраняли недоделки уже втроём. Заза с Вано приехали нас проведать, они штукатурили в Питере очередной коттедж.
Собрались, как всегда, в вагончике: неизменный коньяк, шоколадка и хорошее настроение. Всё чин чинарём. Воспоминания о совместной работе завершились общим пением «Многая лета». Грузины направились в Сергиевский храм, мы с Сашей шли позади, — нас позвали на обед. Из трапезной вышел, пыхтя, отец Павел-1, чёрненький. У нас два священника, оба Павлы. Зовём их Павел-1 и Павел-2, чёрненький и беленький. Заза и Вано, подогретые спиртным и душевным восторгом, ринулись к нему за благословением. Кинулись почему-то на брусчатку земным поклоном, дважды. Возможно решили, что один раз мало, а на три сил не хватило. Отец Павел-1 сам любитель хорошего коньяка, но тут и он дрогнул. В первую секунду чуть не отпрыгнул, но опыт священника, повидавшего всякое, выручил. Благословил старых знакомых, они обнялись и через минуту разошлись по своим делам.

Мы эту сценку наблюдали издалека. Смеяться в голос постеснялись. Беззвучный смех — страшная штука. Мой организм содрогался, как сумасшедший, на глазах появились слёзы, а внутренности стремились наружу. Саша держался за живот, его борода ходила ходуном вверх-вниз, вверх-вниз. Хорошо ещё, что нас никто не видел. Это было последнее чтение чертежей.

Мы встречались на других церковных объектах, но прежнее единство постепенно куда-то уходило. Возвращение Крыма и конфликт в Донбассе ещё больше разобщили нас. Немногие из трёх десятков приезжавших на работу в Россию украинцев понимали происходящее. Один и них опросил односельчан под Николаевом на предмет отношения к России. Из десяти только один признался в симпатии к русским людям. Сашин старчик, — так зовут на Украине духовных священников, сказал: «Будет война».  Нам казалась она чем-то далёким и не имеющим отношения к России и Украине. Потом начались кровавые обстрелы мирного населения на Донбассе. Некоторые приезжающие гастарбайтеры с Украины уже не скрывали, что они митинговали на майдане. Ополченцы Донбасса восьмой год сдерживали нацистов. Два года из-за коронавируса никто не приезжал строить храмы. Закончилось и одновременно началось всё 24 февраля.

Сашина семья ждала наших до последнего. В один день пять снарядов от ВСУ упали близко от дома. Взрывная волна сбила всех с ног, это их и спасло. Осколки прошили стены дома, окна, ворота, машину. Только тогда Пал Палыч дал команду: «Всё. Уезжаем». На микроавтобусе доехали до Почаева, там Пал Палыч принял монашеский постриг. Пересекли Польшу, в Белоруссию въехали перед самым закрытием границ. Дома оставили всё: нашпигованные минами поля, разрушенные здания, десять коров, тридцать свиней, мелкую живность, — Саша держал ферму. Шестеро взрослых, пятеро детей, — выжили все. Сейчас они в России. Осколок Саша оставил в машине. На память.

Младший сын Пал Палыча подвизается в одесском монастыре. Монахи и жители города сидят по домам и подвалам. Несколько священников бесследно пропали, улицы минируют, из вылазки в магазин можно и не вернуться. «Бендеровщина» свирепствует.

Сегодня кажется, что наша весёлая жизнь была в какой-то другой реальности. Всё чаще слышу фразу: «Мир уже не будет прежним».  Пройдёт три года, пять, я встречу старых коллег снова в России. Это будут совсем другие люди, слабо напоминающих тех, с кем я возводил храмы. Вспоминаю те далёкие времена с грустной улыбкой и с пониманием, что таких светлых отношений уже нет. И вряд ли будут.