случайное ты сорвалось...

   Избегайте встречаться глазами со скрипачами в переходах метро. Даже если их музыка притягательна, или вдруг ранит как-то иначе, пройдите мимо, не глядя в их лица. Можете бросить несколько монет в безжизненный футляр от скрипки, вяло лежащий на полу под ногами.  Я всегда отвожу взгляд от их прозрачных лиц. Помнить о них опасно…
    « …Я знаю, что Вы нужны мне. Пожалуйста, не бросайте меня, позвоните мне, В… Поддержите меня, побудьте со мной, полюбите меня в конце концов. Будьте нежны со мной, обнимите меня, позвольте мне уснуть рядом с Вами и поздно проснуться и никуда не спешить. Позвольте, припав губами к Вашим губам, почти беззвучно рассказать увиденное во сне, лишь изредка прерываясь на объятия и поцелуи. Позвольте мне любить Вас, позвольте мне целовать Ваши руки и вжиматься лицом в Ваши ладони. Будьте нежны со мной. Позвольте стать Вашей тенью,  Вашими мыслями, Вашим дыханием…»
     И здесь кроется опасность: я слишком поздно предупредила Вас. Вы уже прошли, безвозвратно прошли по переходу метро между «Пушкинской» и « Чеховской», и Вы не удержались и посмотрели в лицо постаревшей, измученной скрипачке и сразу же провалились на дно, в чёрные трубы её глаз. А там – щемящая мелодия расшатанной скрипочки, и где-то ещё глубже ей вторит гармоника, то безнадёжно отставая, то неумело забегая вперёд, но звуки всё равно складываются в мотивчик, помните, из детства? подбирали одним пальцем на чёрно-белых клавишах? Там расшатанные доски сцены актового зала, там откидные сиденья в четыре ряда, там на недавно покрашенной    голубой стене ещё приклеены две бумажных буквы С и Н, от поздравления с Новым Годом и дата 19…, там только что проступила слабенькая прозрачная весна, там тоска, и невысказанная нежность, и жгучее предвкушение счастья. ( По этому переходу он идёт в университет, она это знает и часто ходит здесь, чтобы встретить его) 
     Зачем Вы пришли сюда, В…? Теперь Вы пленник этого мгновенья. И сейчас, когда мы заперты в нём оба, прошу Вас не корите меня тем, что я не успела сказать Вам про скрипачку из перехода, не корите меня тем, что Вас затянуло сюда. Я не хотела, или почти не хотела. Возможно, это «хочу» пряталось на дне моих мыслей, но я не давала ему вырваться….
     «Мой ум сейчас напитан только Вами. Вы нужны мне!»
     Я шла по переходу между станциями, и тут – эта музыка, и я сразу же подумала о Вас, и сразу же мысленно произнесла: «Это не звуки, это Ваши мысли настигли меня!», и мне захотелось сделать глубокий вдох, потому что в воздухе были разлиты следы Ваших мыслей… Я остановилась, я думала, что смотрю перед собой, но на меня в ответ взглянули два светлых глаза, без любопытства, просто так, как на привычную пищу…Они спокойно, без препятствий, втягивали свет  воронками своих зрачков, и так как я была соткана из света, они втянули меня с моими мыслями о Вас… Нежность и безысходность… Она смотрела на меня и расстроено играла на скрипочке какой-то детский этюд, номер которого я никак не могла вспомнить…
     Мне не под силу вынести чужую смерть.
     Этой весной я люблю Вас как никогда в жизни.
     Теперь Вы – мой пленник, а я – пленница этих безразлично-плотоядных глаз, втянувших меня, а вместе со мной и Вас, случайно, на самое дно своих мыслей, в своё прошлое, я тогда не знала, что оно у нас одно! Теперь мы с Вами оба пленники этих зыбких сумерек смутной весны 19…
     «Пожалуйста, любите меня!»
     Ведь это же Вы первый подошли ко мне тогда на приёме в японском посольстве…
     Было лето, я помню. Было жарко и радостно. Стекло бокалов изнутри разогревало чёрной краснотой загустевшее вино. Солнечный свет дрожал бликами в его густо-бордовой поверхности.
     Вы могли развернуться и уйти, потому что я легко, но ощутимо сопротивлялась каждому Вашему слову. Я была учтива, но в окончании каждого слова таилась едва уловимая насмешка. Вы ясно слышали, но не уходили… А потом, чтобы отвлечься, Вы случайно взглянули на красные блики света, преломившегося сквозь стекло бокалов и упавшего на белую скатерть: «Хотите вина?» – «Спасибо, нет!» Мне не хотелось, чтобы оно вязко  впиталось в мои губы… Когда Вы смущаетесь, Вы становитесь злы…_
      Тогда, той весной 19… в актовом зале было прохладно…(Сейчас за этим маленьким круглым столиком случайного кафе-приюта я торопливо записываю в блокнот то, что только что уловила в этом воздухе, и мне особенно остро хочется ощутить тепло Ваших ладоней на моём лице…)  …той весной я стояла рядом с ней, а она сидела за пианино, уперевшись тонким замерзающим пальцем в ноту «соль». «Почему, – чеканным медленным криком проговаривала она, глядя перед собой, не на меня. – Почему, когда звучит нота «соль», ты упорно поёшь «ля»?»
     Обе мы отражались в чёрной полированной поверхности пианино. Её волосы были выкрашены до самых корней в бледно-соломенную желтизну, а брови и ресницы вычернены до синевы в не очень дорогой парикмахерской рядом с ЦУМом. Её глаза жадно, ненасытно напитывались светом. Они просили ещё и ещё, дрожа короткими щётками ресниц, как бы чавкая… Я стояла в коричневой форме с белым воротничком, конец которого оторвался и измято повис над красным шёлковым галстуком, туго обхватившем мою шею.
     Я думала, что на губах у меня выступила простудная лихорадка, и что по моим губам течёт кровь, но мне не больно, только щиплет слегка…
     «Ещё раз «соль»!» –  яростно выкрикивает она, разглядывая наши отражения. Я пытаюсь. Капля крови уже течёт по подбородку и застывает. (Сейчас, как никогда, хочется Вашего ясного голоса среди синего воздуха весны, подступившей, как внезапное рыдание: «Пожалуйста, любите меня!»)
     «Соль!» – запинаясь, пою я, уж как Бог на душу положит. Она громко и раздражённо захлопывает крышку пианино так, что с пюпитра падают едва закреплённые ноты этюдов Черни. «Нет ничего хуже, чем ошибиться в музыке, – выкрикивает она приговор. – Уж лучше стоять мне в переходе и играть на скрипке, чем учить такую, как ты! И, пожалуйста, вытри лицо! Лицо всегда должно быть опрятным!»
     Она хватает футляр со скрипкой и выходит из актового зала. (Мне хочется пить. Мне бы напиться Вашего голоса, хотя бы один глоток…)
      Я оборачиваюсь. За моей спиной стоите Вы. Вы так быстро? Видите, это единственное место, где мы с Вами можем остаться вдвоём. Какое мне дело до Вашего замешательства? Мой рот измучен этой кровью. Трещины от простуды на губах саднят и ноют. Но я-то говорю Вам: «Мне не больно совсем»…Ну и что, что Вы такой, каким я Вас знала всегда, ну и что, что Вы смотрите на меня, как на ребёнка. Я тоже такая же. Просто сейчас мы заперты в моём детстве…Времени нет, В…, Вы же сами мне говорили…Что же Вы стоите? Лучше обнимите меня…
     Вы направляетесь ко мне, на ходу поднимая ноты с этюдами Черни, и кладёте их на крышку пианино. Вы садитесь на стул, где только что сидела она, учительница музыки и пения средних классов; Вы привлекаете меня к себе рывком, но Вам всё же мешает, что здесь я ребёнок, и Вы ослабляете порыв. Вы усаживаете меня к себе на колени и слегка покачиваете, так баюкают детей, прежде чем отправить спать... Вы нежны, но сдержанны. Я опускаю лицо, чтобы уткнуться в Ваше плечо, но нечаянно попадаю в Ваши губы. Вы вздрогнули, пытаясь прерваться, а мне не хочется прерываться. Мне хочется Вашего дыхания, как совсем недавно хотелось воды…
      Наконец, я отрываю лицо. У Вас на губах моя кровь.
      С грохотом распахивается дверь актового зала. Это учительница музыки вернулась за этюдами Черни. Её глаза люто голодны до дневного света. С ней ещё несколько учителей.
     Они молча смотрят, как я сижу у Вас на коленях и обнимаю Вас за шею. И на губах у нас с Вами моя кровь… (И сейчас, чего же Вы ждёте, я исписала последние страницы блокнота, дописываю на красной салфетке; мне бы только голос Ваш… Ваши слова…)