Так рухнул первый монолит

Минуло почти 50 лет, а я и сейчас прекрасно помню имена своих заклятых врагов – лидеров противоборствующей группировки. Однажды, я отказался им подчиниться и всё закончилось кровавой кучей-малой, а свалить меня по одиночке они не могли. По правде говоря, драться я не любил, но во мне проросла повышенная тяга к справедливости и созидательности, а мои антигерои, видимо, сочли мои отказы от драк трусостью и довольно легко впутали меня в эту затяжную вражду с постоянными разборками - кто тут шишку держит. Ребята послабже вынуждены были искать "покровительства" либо у той, либо у другой "бригады", потому что с одиночками никто играть не хотел, а было нам в ту пору по 5 лет. Но история эта не о противостоянии добра и зла между вчерашними младенцами, а о разрушении первого столпа мироздания.

Случилось это теплым летним днем, когда моя "банда" играла на старых покрышках за зданием детского сада. К нам подошел малыш из группы и сказал, что хочет играть с нами, потому что Марсик и Дима его выгнали.
Вот ума не приложу, как в моём мозгу в ту пору оказались прошиты представления об обряде инициации, но я понимал, что принять его просто так нельзя. А вот ума у пятилетнего пацана придумать какое-нибудь интересное испытание новичку, увы, не было. Поэтому я сказал важным голосом:
– Сбегай до калитки и обратно, блять!
Это иностранное слово "блять" я скопировал, скорее всего, у старших ребят нашего двора, которые пользовали его сплошь и рядом, ничуть не стесняясь. Я даже не понимал, что оно означает, мозг выдал его на автомате, а я лишь озвучил его вслух. Рядом вскапывала клумбу музыкальный работник детского сада. Она резко бросила лопату, схватила меня за руку и повела на веранду, где наша воспитательница вещала девочкам что-то о семье и детях. Музыкантша пошепталась о чем-то с воспитательницей, и Валентина Ивановна строго приказала мне сидеть до обеда на веранде, ибо я наказан. "Странно, – подумал я. – Хотя бы сказала, что я натворил. Спичек не жёг, не дрался, ни плевался."
Вечером меня постигла та же участь. До прихода родителей я был откомандирован на веранду, и это не обсуждалось...
В половине шестого за мной пришел папа, и воспитательница, что-то поведав ему вполголоса, быстро свалила в сторону, посчитав, видимо, что долг свой исполнила в полном объеме. Как только мы вышли за калитку, отец остановился и сказал:
– Сегодня ты сказал нехорошее слово. Какое?
– Не помню, – честно ответил я.
– Не ври мне, – повысил голос отец.
– Я не вру, папа, я правда не помню...
Пока мы шли до автобусной остановки, отец всячески пытался меня "расколоть", обещая то страшные кары небесные в виде ремня, как только мы приедем домой, то полную индульгенцию и амнистию. Но я стойко стоял на своем. И дело было не в том, чтобы скрыть правду от отца, а в том, что я, действительно, не помнил, что за слово я сказал сегодня на заднем дворе детского сада. К тому же, папа испытывал к этой истории такой искренний интерес, что было не честно, с моей стороны, скрывать от него это таинственное слово.
На автобусной остановке было много народу. Когда мы пропустили два автобуса, я не придал этому никакого значения, автобусы ходили довольно часто. Но когда мы пропустили и пятый, и шестой...
– Мы никуда не поедем, пока ты не скажешь мне правду!
Отец был строг, как никогда. Меня начало потихоньку колбасить... "Какую правду он ждет от меня?! Единственная правда была в том, что я не помнил этого слова. И что теперь? А если я никогда его не вспомню!..."
Мимо проехала милицейская машина. Помню как сейчас – ГАЗ-53 с небольшим фургоном и надписью "Милиция". Читать я еще не умел, но как выглядело это строгое слово - знал наверняка.
– Сейчас она поедет обратно, и я сдам тебя в милицию. Пусть они с тобой разбираются. Мне такой сын не нужен.
Ну, это было уже слишком! Я уже представил, как меня сажают в этот фургон, куда-то увозят и строгий дядя Степа-милиционер тащит меня в тюрьму, потому что это СЛОВО я так и не смог вспомнить, хоть убей. Я обернулся и увидел, что папы нигде нет. Прошел метров десять в одну сторону, потом в другую.
"Ну вот, он меня всё-таки бросил и ушел. Я, конечно, могу и сам добраться до дому, но он меня всё равно не пустит в квартиру. Оставалась робкая надежда на маму, что она от меня не откажется. Но мама никогда не спорила с папой, а значит шансов у меня практически ноль. А до дедушки с бабушкой мне не добраться... Они живут в другом городе."
Я присел на уголок фундамента ограды возле остановки и тихо заплакал. Вдруг прямо передо мной кто-то остановился и громкий басовитый голос сказал:
– Я из милиции. Ты сегодня сказал какое-то плохое слово, и если ты мне его не скажешь сейчас, пойдешь со мной в милицию.
Я поднял глаза. Передо мной стояли джинсы, а прямо перед глазами сверкала огромная начищенная бляха "Jazz" на ремне. Я сразу понял, что это не милиционер, и одет он был не по-милиционерскому... А скорее всего, это какой-то злой бандит, и сейчас он заберет меня и убьёт. Я завыл во все горло, а из глаз моих хлынули два ниагарских водопада. Откуда ни возьмись появился отец, а мужик растворился в пелене слёз и соплей, так же неожиданно, как и появился.
С грехом пополам мы все-таки добрались до дому часа через два, как покинули детский сад.
– Валерка, я правда, ничего тебе не сделаю, но ответь мне, что ты сказал. – Отец смотрел на меня все также строго, но уже без угрозы в голосе.
– Я не помню, пап... правда, не помню.
"Погулять, поиграть и посмотреть мультики" – отныне стало для меня непреложным табу.

На следующее утро яркое солнышко осветило комнату каким-то праздничным светом и хорошим настроением. Надо было торопиться в детский садик, а я вдруг отчетливо вспомнил, что сказал вчера. Вот папа-то обрадуется, он так хотел узнать это слово.
– Ура! Папа!... – радостный я вбежал в комнату родителей. - Папа, я вспомнил! Я вчера сказал "блять".
Отец молча вытащил ремень из штанов и жестоко меня выпорол, вкладываясь в каждый удар. Было больно, но еще больнее мне было от той несправедливости, которую ржавым гвоздем вбил тогда в мой мозг отец, обещая не наказывать, если я скажу правду. С той поры говорить правду и верить отцу я перестал.

30.10.2022
Пермь