Алисия - солнечная дева. Глава 1

ГЛАВА 1. Я полон грусти, расстаюсь с тобой...

...Сейчас я ношу имя Алисия, данное людьми, которые подарили мне возможность выжить и обрести свой дом. Но до встречи с ними меня звали иначе. Я расскажу вам свою историю так, как смогла ее запомнить. Историю, похожую на многие подобные истории, прожитые кошками в дикой природе, о которых вы бы узнали, если бы имели желание слушать и слышать уличных кошек...

..Я пришла в этот мир одной из многих, кто когда-либо рождался в этом месте. Да, эти коробки и старое тряпье были моим первым домом, и густой запах обитающих рядом мне подобных стал первым запахом, который я вдохнула полной грудью...

Мне, конечно, было совсем не важно в каких условиях я родилась. О том, что можно жить по-другому, я узнала гораздо позже, когда судьба подарила мне настоящий дом. А тогда я жила примитивными ощущениями новорождённой.

Моя мать родила четверых. Троих самочек и одного самца-последыша. Я была первой и значит самой сильной в помёте. Брат шел последним и родился настолько слабым, что даже не смог вздохнуть, чтобы раскрыть легкие. Пока мать перегрызала пуповину, он еще пытался двигать лапками, но это длилось недолго. Сил жить у него не хватило, и он умер, даже не поняв, что был рождён...

Я пришла в мир готовой выживать. Две моих сестры были мельче меня и не такие сильные. Природа сама распределяет кому жить, и похоже мне выпал бонус удачи. Я быстро нашла на материнском брюшке сосок, из которого вытекало сладковатое молоко и плотно присосалась, громко чавкая и причмокивая от удовольствия. Рядом жалобно ныли сестры, но мне было все равно. Сосков было много. Им просто нужно было сообразить как питаться, но я в этом помогать не собиралась. В этом мире каждый сам за себя.

Мать сама подпихнула их лапами поближе к источнику еды, и я услышала рядом довольное чавканье сестер. Их крошечные лапки месили брюхо матери рядом с моими, выталкивая теплое молоко на поверхность.

Мертвый брат лежал под нашими задними лапами, и мы топтались по его мокрому, быстро остывшему тельцу, не пытаясь осознавать что делаем и не оценивая правильность своего поведения...

Мы только что родились. Вот наше оправдание. Важно только выживание. Любой ценой и не смотря ни на что. Так подсказывали наши инстинкты.

Мать не гнала нас и не пыталась оттолкнуть, чтобы попрощаться со своим единственным сыном, которому так не повезло. Смерть в дикой природе воспринималась как нечто неотъемлемое, само собой разумеющееся. Все жили в условиях, которые смогли для себя найти. И принимали судьбу такой, как она есть. Жаловаться кому-то было бессмысленно, потому что многие жили еще хуже. У них не было даже коробки, и они вынуждены были забиваться в любой мало-мальски пригодный уголок под крышей, чтобы найти приют и спрятаться от дождя или снега...

В том месте, где я родилась, уже давно жили кошки. Они рождались там, жили, болели и умирали. На освободившееся место приходили новые бездомные, радуясь хоть такой возможности улучшить свое положение. Но они не подозревали, что именно в этом месте многие из них найдут свой безвременный конец. Судьба приводила их сюда, забирая из полной опасностей, голодной среды, и предоставляя им дом, кажущийся на первый взгляд спасением, но на самом деле оказывающийся медленным убийцей. Конечно на нем не было вывески "Я убиваю здесь всех, кто хочет поселиться", и женщина, владелица участка, на котором она из старых коробок создала подобие гостиницы для кошек, не понимала, что собирая в одну кучу хвостатых со всей округи, обрекает их на смерть, так как некоторые из них приходили больными в надежде дожить оставшееся время не голодая и умереть с некоторым комфортом.

Этот комфорт и гарантированное, пусть и не слишком обильное пропитание оборачивался для остальных возможностью заражения и скорой или медленной мучительной смертью. При такой скученности носителями опасных болезней были абсолютно все. Дальше все определял случай и способность организма к сопротивлению. Недуги были самыми разными. Мы не знали их названий. Да это бы никого и не спасло. Женщина, приютившая нас, не заботилась о нашем здоровье и не обращала внимания на проявления начинавшихся болезней. Она давала нам пищу и кров, если так можно было назвать картонные коробки, накрытые ее старыми куртками. И мы были ей благодарны за это. Ведь многие были лишены и этих благ. Некоторые из нас, переболев, выживали, получали иммунитет и оставались, или, поняв, что здесь живет смерть, уходили подальше от этого гиблого места. Многие заболевали и умирали, просто вдруг пропадая с глаз остальных. Кошки редко умирают дома. В основном они, чувствуя приближающийся конец, уходят искать подножие Радуги, пока хватает силы в лапах...

...В коробках, сменяя друг друга, постоянно жили три-четыре семьи. Всегда самки с котятами. Когда дети вырастали, большинство из сумевших прожить первый год, уходили, но некоторые оставались, зачастую заменяя своих умерших матерей; плодились и продолжали существовать там, где родились.

В то время, когда я появилась, в нашей колонии был всего один взрослый самец, родившийся год назад. Почему кошки разрешили ему остаться, и куда девались остальные особи мужского пола, я так и не поняла. Возможно самки выгоняли их, как только они подрастали. А может они сбегали сами, ощутив себя созревшими для самостоятельной жизни.

Этот ярко-рыжий молодой самец почему-то остался. Кошки не гнали его. Он был сыном одной из них. Звали его Фыр. Сколько я его помню, он всегда был лохматым и грязным. Его когда-то шикарная, рыжая шуба за год жизни на улице совершенно свалялась и висела слипшимися колтунами. Зачатый, возможно, от персидского кота, он обладал очень длинной и мягкой шерстью, которую необходимо было постоянно вычесывать и чистить, и несомненно был красив когда-то, но сейчас вызывал лишь жалость. Затравленный взгляд, впалые бока, облезлый хвост, гноящиеся от инфекций глаза...

...Рыжих среди нас было трое. Я, Фыр и маленькая дочка соседки. Когда я начала себя осознавать как личность, то догадалась, что дядюшка Фыр, как нам было приказано его называть, вполне мог оказаться моим отцом, так же, как и отцом подросшей рыжей дочери соседки. Что означало, что мы с ней вполне могли быть кровными сестрами по отцу. Сам Фыр, которому только-только исполнился год, особо не распространялся о своих связях...

Мои сестры Мя и Ми родились обычными серыми полосатиками, как две капли воды похожими на нашу невзрачненькую мать Мрию. У двоих взрослых самок, Миа и Мьям, тоже были котята, родившиеся на пару месяцев раньше нас. Поэтому в нашем общежитии всегда было душно, тесно и суетно...

Соседские котята кувыркались, играя друг с другом, и совсем не обращали внимания на нас, слепых малышей, попадающихся им под лапы. В первую неделю мы не понимали что это, рычащее или шипящее, то и дело наваливается на нас, придавливая к полу, катается по нам, иной раз попадая острыми коготками по нашим нежным носам. Мы чуяли лишь запах. Знакомый и приятный. Так пахнут все дети. Молоком...

...В первую неделю нашего прихода в мир мы только и делали, что ползали вокруг матери или по ней, сосали молоко и пищали, толкая друг друга, отпихивая от сосков. Возраста Мрии мы не знали. Она была не слишком юной, но и не старой. Однако, похоже, ей уже не хватало жизненных сил для вынашивания крепкого жизнеспособного потомства. Видимо поэтому мой брат и ушел на Радугу сразу, как родился. Ему даже не успели дать имя. Через день его тельце исчезло из коробки. Мать вынесла его в темноту ночи и отдала земле. Природа сама хоронит своих детей. И это благо.

Но к сожалению это была лишь первая смерть, случившаяся после моего рождения.

Через неделю у меня начали открываться глаза. В коробке было темно, лишь выход, занавешенный старой курткой, давал немного света. Этот свет не мог ослепить меня. Он был совсем слабым, но даже при нем я начала различать силуэты.

Я увидела блестящие глаза матери, кошек-соседок, пытающихся вылизывать своих котят, которые совершенно не желали сидеть на месте и то и дело выбегали из коробки наружу.

Я еще не понимала, что там целый огромный мир, который невозможно себе представить, сидя в крошечном, переполненном, замкнутом пространстве. Я слышала разговоры котят, рассказывающих друг другу о новых находках, хвастающихся перед матерями своими первыми охотничьими доблестями. Кто-то смог поймать лягушонка за лапку, а кому-то повезло укусить ящерку за хвост, который почему-то отвалился и остался в зубах кусавшего.

Эти котята были уже большими по моим понятиям. Им было примерно месяца по два. Они были в два раза крупнее нас. У каждого было имя. Их было шестеро: Рмя, Урр, Мяр, Мря, Ррмм и Мрр. Урр и Ррмм были самцами. Черным и темно-серым. Рмя была рыжей самочкой, кругленькой и мохнатой, Мяр и Мря выглядели совершенно одинаковыми серыми полосатиками, а Мрр оказалась абсолютно белой.

Да, я забыла назвать свое имя. Меня назвали Фру. Когда я родилась, мама приветствовала меня громким фырчанием: "Фру, фру, фру!" Так и получилось мое имя...

- Ма, - верещал черненький Урр, блестя глазами и подкидывая лапами ящериный хвост, - смотри какой я знаменитый воин! Я вызвал на бой это страшилище, оно испугалось меня и бросило свой хвост! А потом позорно бежало с поля боя. Я принес добычу сестренкам. Пусть девчонки поиграют. Ведь им никогда не поймать эту змейку на кривых лапах!

Хвост переходил из лап в лапы, и все по очереди нюхали его и восхищались умением и сноровкой маленького Урра. Я, сидя в своем уголочке, тоже пучила глаза на это сокровище и ужасно завидовала соседским девчонкам. Ведь их брат был героем и приносил им подарки, с которыми можно было играть. А у меня не было ничего, кроме хвоста моей матери.

- Ты молодец, сынок, - говорила Миа, мать Урра, - иди, поохоться на мелкую птицу. Твой дядя, Фыр, когда наконец закончит вылизывать свои... В общем, когда закончит, покажет как нужно сидеть в засаде, чтобы добыча тебя не заметила и позволила подойти поближе. А ты, Ррмм, приляг рядом и внимательно наблюдай. Тебе тоже уже пора учиться ловить пищу, а не только охотиться на бабочек. Их даже съесть невозможно!

- Ну, маааааа, - заныл Ррмм, - они такие красивые! В прошлый раз я принес бабочку и посадил ее на голову Мрр. Ей понравилось. А потом, когда бабочка перестала шевелиться, мы играли с ее крылышками. Правда потом они сломались и перестали быть красивыми...

- Делай то, что я тебе сказала, - строго оборвала его мать. - Ты думаешь я всегда буду приносить тебе еду? Нет. Еще немного и ты станешь взрослым. А взрослость это такое время, когда каждый отвечает сам за себя.

...Я слышала все наставления и пыталась их запоминать. Наша мать еще не учила нас охоте. Мы были слишком малы и скорее сами бы стали добычей хищников.

Мои маленькие сестрички Мя и Ми кувыркались, забавляясь с хвостиками друг друга, не обращая внимания на уроки, преподаваемые соседкой. Им пока что это не было интересно. Кто же знал тогда, что для одной из них все закончится плачевно именно потому, что нас никто не научил избегать опасности...

Наша мать не была легкомысленной. Просто она не торопилась передавать свой опыт, позволяя продлиться безмятежному детству насколько возможно. Через неделю, после того, как наши глаза полностью раскрылись, мы решили, что пришла пора исследовать большой мир.

Первой была Мя. Она решительно выскочила из коробки вслед за соседским Урром, пытаясь поймать его за торчащий вверх хвостик. Мать даже не успела ее остановить. Почти сразу мы услышали хлопанье крыльев, оглушительное карканье и пронзительный крик Мя. Все взрослые вмиг выскочили из коробки, чтобы прогнать хищницу, видимо давно присматривающуюся к легкой добыче, но было уже поздно. Мя, истекая кровью, лежала в траве с выклеванными глазами, дергая лапками в последних конвульсиях. Испуганный Урр, успевший спрятаться, таращил из-под куста смородины круглые, абсолютно черные от страха глазенки.

- Домой, быстро домой! - закричала Миа, схватила упирающегося Урра за холку и потащила в укрытие.
Моя мать стояла над тельцем Мя, замерев от раздавившего ее горя. Я и Ми выглядывали из-под куртки, пытаясь понять что произошло. Нам было страшно. Мы чувствовали, что случилось что-то ужасное и непоправимое.

Мать низко утробно завыла, тычась носом в неподвижное тело сестры, стала облизывать его, пытаясь перевернуть. Но дух Мя уже покинул истерзанную оболочку. Этот мокрый от крови комочек шерсти уже не был нашей сестрой. Так мы впервые осознали смерть и ощутили горечь потери...

Этим вечером мать не вылизала нас на ночь. Она лежала в углу коробки с широко раскрытыми глазами и смотрела в никуда. Мы насосались молока и, обняв друг, друга попытались уснуть, спрятав носы в густой мех ее брюха. Соседки не беспокоили нас. Они уважали горе нашей семьи и шептали своим детям, чтобы те не слишком скакали и шумели.

Позже пришел загулявший Фыр. Кошки зло зашипели на него.

- Где ты был, блохоносец? Сегодня Карра убила дочку Мрии! И некому было отомстить за нее! Какой в тебе прок, если хищники убивают наших детей? Иди прочь, иди и охраняй свой дом!

Фыр возмущенно фыркнул и вышел. Он не считал себя виноватым. Матери сами должны были следить за детьми. И все знали это...

Вскоре послышался протяжный вой Фыра. Он пел песню скорби, в которой обещал вороне скорую месть.

- Я надкушу все яйца в твоем гнезде! - завывал он. - Ты не получишь потомства! Я подожду, когда твои дети стануть учиться летать. Они будут падать на землю, где я встречу их. Мои зубы вопьются в их тощие шеи и перекусят. Мои когти разорвут на твоих глазах их животы, и ты сможешь собрать только кровавые перья! Я отомщу тебе, Карра! Помни это и бойся меня!

- Крра, крра! - смеялась ворона, сидя на высокой березе.

Ее забавляли угрозы рыжего, тощего, больного кота. Она прекрасно знала, что в любой момент может снова подкараулить неопытного малыша, живущего в коробке, и напасть на него.

Так закончились мои первые две недели жизни, за которые я успела потерять и брата, и сестру...

...Мы с Ми крепко спали, отпустив ужас прошлого дня. Наше сознание, пока не замутненное тяжестью памяти событий, легко переключалось на приятные физические моменты. Того, что мы грели друг друга, спрятав носы, были сыты и под защитой матери, хватало, чтобы в наших детских снах, безмятежных и радостных, Мя снова была жива и невредима и продолжала принимать участие в наших незамысловатых играх...

Я полон грусти, расстаюсь с тобой,
Слезинки светлые дрожат на рукаве,
Как яшма белая…
Я их возьму с собой,
Пусть это будет память о тебе…

(Ки-но Цураюки)