Книга 3 Глава 3 Лагерь, но явно не пионерский

Получив от Марты пару горячих пирожков с капустой, видимо выпрошенных для меня на кухне, я струбил их на ходу, пока брёл в свою берлогу, и там, радостно вытянувшись, на душистом сене, продолжил своё любимое, в последнее время, занятие – «спать без задних ног».

После длительного перерыва снова явился ко мне Яков Моисеич, весь довольный и сияющий. Первым делом он мне заявил: «Вот пристроил я тебя в хорошие руки, теперь можно своими делами заниматься круглосуточно».

- Понятно. Значит сбагрил и забыл. С глаз долой – из сердца вон. Как какого-то бродячего кошака пристроил в ветеринарную лечебницу, где меня сегодня чуть не усыпили без наркоза, фашисты проклятые, – ехидно пробурчал я.

- Ну нельзя же так близко к сердцу всё принимать. В этой вашей кратковременной земной жизни, ничего не происходит просто так. Во всём есть свой глубокий, и потаённый смысл. И вместо того, чтобы пускать сопли со слезами надо просто найти причину своих бед и неприятностей, а не винить в них каких-то мифических фашистов.

- Драааасьте! И в чём же виновен твой верный друг и товарищ, «коротышка Бигнер», если, конечно, не секрет?

- Так ведь зажираться ты начал, пока что ещё понемногу конечно, но "лиха беда начало", как говорится. Попал в сказку, так сказать, чуть ли не в санаторий, или даже в курятник какой-то, окружённый симпатишными девИцами, которые без ума от твоей брутальности, отожрался немного, и сразу стал задумываться над риторическим вопросом: «Не слишком ли я верен своей законной супруге»? А это первый шаг к пропасти. Надо всего лишь его сделать, а дальше по наклонной, так и покатишься, прямо как по маслу, и даже не заметишь, как на дне той пропасти окажешься, и в лепёшку расшибёшься.

- Дык я и не виноватый то, особо. Они сами на шею мне норовят приклеиться, тут у них с мужиками шибко проблемы большие нынче, Гитлер их почти всех утилизировал на востоке, а к тем самцам, что здесь остались, бедная та бабёнка, и на хромой козе не подъедет, настолько тот дорого себя ценит, а баба она ведь как та кошка шелудивая, она без ласки из кошки в змею подколодную на раз преображается.

- Так ты значит, добрый человек, по своей доброте душевной надумал всех их и пожалеть?

- Ну зачем же всех? Только самых достойных.

- И как ты будешь оценять, эти их... достоинства? Ну смотри, как знаешь, моё дело тебя предупредить...

Мой сладкий сон, как в последнее время это стало уже обычным делом, прервался грубым пинком в бок, и гортанным выкриком: «Шнель ауфштехен швайнэ»! Это вроде бы, насколько мне позволяет мой слабый немецкий, означает что-то типа: «Вставай быстро, свинья»! Я сначала, спросонья не понял, что от меня этим двоим, склонившимся надо мною, полицаям, с винтовками, надо. Похоже в сто первый, хотя нет, сто первый был прошлым, это уже в сто второй раз, к стенке хотят меня поставить.

Видя моё непонимание, один из них сделал зверское лицо и почти что по-русски произнёс: "Вставайть руссише швайнэ!"

- Вставать, так вставать. Такой сон не дали гады досмотреть, поучительный. С вами, гадами, точно в пропасть греховную какую нибудь угодишь, когда нибудь, грустно пробормотал я себе под нос, еле слышно.

- Не разговаривайт! Пошёль бистро! – прошипел один из них, и пнул меня прикладом в спину так, что я пулей вылетел за ворота.

За воротами уже стоял полицай Гриц, очень сильно довольный, я бы сказал, прямо пышущий счастьем, что наконец то со мной будет покончено. Один из моих конвоиров что-то ему сказал, и многозначительно приложил палец к губам, на что тот подобострастно пробормотал: «Не извольте беспокоиться, господин немец. Я нем как рыба, даже нем как могила. Я бы и сам ентого москалика давно пристрелил, да только герр Пауль мэне патронов не даёть».

Так, они меня, регулярно подбадривая пинками, гнали куда то, пока мы и прибыли к воротам из колючей проволоки, на территории, окружённой вышками, с часовыми по периметру. Заведя во внутрь помещения, эти гады втолкнули меня в какой-то полутёмный кабинет и захлопнули сзади дверь.

Немного осмотревшись, я, в полутьме, разглядел за письменным столом, моего старого знакомого. Одного из двух сыновей Пауля, вот только какого именно, неизвестно. Но явно теперь эта встреча не сулила мне особой радости. Всего за 100 марок, любой из них наделает теперь кучу проблем. Жадные сволочи, эти фашисты.

- Узнавайт менья, Иван? – ехидно спросил немец.

- Да как же тебя узнать, когда вы двое из ларца, да ещё такие одинаковые с лица, прям таки близнецы однояйцевые. Но думаю, брательник твой, это тот, что в плену меня когда-то допрашивал, а потом и к отцу вашему привёз. А ты его брат-близнец наверное?

- Я. Я, это есть я. Менья зовут Фриц, я есть сын твоего хозяин, и брат того, кто тебя привёз сюда, и ты мне должен отработать украденные у менья 100 марки.

- Так вроде я и не крал ничего особо. Ты честно просрал свои марки, своему любимому папаше. Да и как же я тебе их отработаю, фриц, по имени Фриц? Подковы тебе к заднице прибью, что бы жопа об табурет не шибко стиралась?

- Ты, я видеть, большой любитель пошутить, русский, как и я, впрочем. Но я тебе сделать так, что ты будет много плакать, если ты не будешь просить меня о пощаде. Ты мне верить?

- Неее. Не верить. Убить, ты меня конечно же можешь, а вот плакать заставить это вряд ли. Все слёзы я уже на войне выплакал, когда твоих соотечественников закапывал в землю дохлых, и ты не поверишь конечно, но всегда плакал от переполнивших меня горьких чувств сочувствия, да сострадания к покойным.

Фриц неспеша подошёл ко мне и хорошо поставленным ударом врезал мне кулаком под дых. Дыхание перехватило, перед глазами поплыли чёрные круги, и я рухнул как подкошенный на пол, потеряв сознание.

Пришёл в себя, когда на голову мне какой-то добрый человек вылил ведро ледяной воды. Рядом на корточках сидел этот мерзкий Фриц, и ехидно улыбаясь вопрошал: «Ну что Иван, мой шутка смешнее чем твой?»

- Урод! Урод… ты поганый, - еле смог выдавить я из себя, как только дыхание чуть восстановилось.

Ответом мне был удар сапогом в лицо, от которого я отключился окончательно и бесповоротно.

Потом меня, кажется, снова яростно пинали ногами, потом куда-то волокли под руки двое, и в конечном итоге, швырнули на цементный пол, прямо в лужу, в каком-то каменном подземном бункере, с маленьким зарешёченным оконцем, прямо под потолком, находящемся на уровне плаца снаружи, и захлопнули гулкую дверь.

Придя немного в себя, я, в сумраке подземелья рассмотрел сидящего рядом со мной человека, и с дикой одышкой, каждое сказанное слово причиняло моим израненным рёбрам нестерпимую боль, спросил его: «Где это я, брат»?

- Известно где, в карцере.

- А карцер где находится этот?

- Странный ты мужик. Известно где – в концлагере.

- А концлагерь откуда взялся тут?

- Ну ты брат даёшь. Тебе, похоже, наш Фриц все мозги отшиб. Он это профессионально делает. Сказывается боксёрское прошлое.

Город наш, называется Баутцен. Этот город находится в Германии, если точнее, то в Саксонии. Баутцен считается «столицей» лужицких сербов, а сербы они к нашим всегда были лояльнее чем немцы, поэтому отношение к русским тут не такое зверское, как в других местах, это мне ребята рассказывали, кто из других лагерей прибыл.

Но уроды, типа нашего коменданта, Фрица, и здесь тоже, к сожалению, частенько встречаются. Я вот сбежать надумал, решил нашим подсобить на фронте маленько, и на встречу к ним выдвинулся, да поймали быстро гады, теперь завтра поутру к стенке надеюсь поставят. Тут с этим строго. Но это не так и страшно. Жалко, что за меня ещё четверых хороших ребят расстреляли.

Тут этот самый Фриц завёл такой порядок – один убегает – четверо жизни лишаются, а когда беглеца ловят, то тут уж всё зависит от настроения этой падлюки. Обычно шкуру сначала с живого сдерёт, потом либо повесит, либо сварит в кипятке. А если он с той ноги встал, что случается крайне редко, то просто пристрелит, и это самый лучший из вариантов.

- А тебя, где в плен взяли, друг? Как тебя звать, кстати? Я Иван, Иван Шершнёв, из-под славного города Полтавы, деревня, Шершнёвка, называется моя. Мы там все Шершнёвы, только именами отличаемся. Если вдруг выживешь, и случайно попадёшь в наши края, скажи жинке и дитяткам моим, что муж и отец их погиб как герой, а не как дворняга приблудная. Хотя лучше не говори что погиб, пусть надеются и ждут, так им полегче будет, наверное.

- А я Дмитрий. Из Севастополя сам. Там и взяли меня, гады, когда город мы штурмом брали.

- Каааак? Неужели и сей славный город, наши освободили? У нас тут есть один герой-защитник оттуда. Матюхин – может слыхал про такого?

- Ну так кто ж про него не слышал? Легендарный командир 111 батареи на Малаховом кургане. Про него даже фильм когда-то сняли документальный, ещё во время второго штурма. Кажется, «Сражающийся Севастополь», назывался. Только я был уверен, что погиб он тогда, на своей батарее, когда немцы через бухту незаметно переправились, и к ним в тыл зашли.

- Нее. Выжил он. На 35 батарею его раненым доволокли товарищи, а там уж их всех фрицы и загребли. Серьёзный он мужик. Правильный шибко. В большом авторитете тут ходит. Всякую шушеру проворовавшуюся судит судом праведным. Его даже охранники побаиваются немного. Стараются не пинать сильно, бо бунта боятся.

- Был я в те времена на той батарее, да только свидеться не получилось, слишком суматоха там большая была.

- А меня, вот, в самом начале войны взяли в плен. Только мобилизовали нас, привезли в товарных вагонах, да посреди голой степи выкинули: «Мол, идите в штыковую, братцы. Одна винтовка без патронов на двоих, со штыком четырёхгранным, видать с первой мировой остались ещё, от длительного хранения, молью ремни поеденные. Но, немного успокоило нас начальство: «Скоро фашисты вас половину поперебьют, тогда всем хватит оружия».

Но в атаку мы сходить так и не успели. Немец на нас сам в атаку пошёл. Идут, гады, неспеша, как на прогулке, цепью, рукава закатаны, из автоматов постреливают по сторонам на каждый шорох. На парашютах они в наш тыл спустились. А мы автоматы в первый раз увидели, испужались до смерти... Как совсем близко автоматчики те подошли, так командиры наши руки и подняли со страху. А мы, за ними следом. Построили фрицы нас в колонны, да в плен погнали, в Германию. В товарных вагонах везли, не кормили совсем... половина наших там и померла, в тех вагонах.

А потом, в первую зиму ещё половина от тех, что выжили, померла. - Кормили в лагере плохо, - продолжил Иван. - В основном варёной брюквой.

- Свёклой, что ли?

- Да, кормовой свёклой. Некондиционной. Помороженной или подгнившей, которой даже скотину нельзя было по их правилам кормить.

Привезут её целую телегу, свалят в котлы. Когда немного помоют, а когда так варить прикажут... И даже брюквы той не досыта было. Кому гущи со дна положат - счастье! А кому то, и - воды сверху. Мне повезло, я попал котлы чистить. А в котлах брюква на дне пригорает - наскребёшь и сыт. За зиму многие с голоду померли, а я на этих поджарках только и выжил. Да земляка ещё из соседней деревни подкармливал. Другим только не говорить, попросил его. Голодные - все, а прижарков тех на троих точно не хватит... А тут вот совесть замучила, что тут отсиживаюсь, вместо того что бы на фронте фашиста бить, и вот в бега подался, к нашим навстречу, повоевать надумал с немчурой, да неудачно.

Знал же, рассказывали ребята, что из Германии пленному не уйти, а всё равно рискнул. Бродил, бродил, изголодался до полусмерти... Пришёл к бауэру, ихнему крестьянину, попросил: «Эссен! - еды!» Бауэр не поругал, но и не прогнал. Отвёл на кухню, молча дал поесть. А когда из дома выходить время пришло – тут меня уже и полицаи ждут.

Бауэр развёл руками: «Не обижайся, мол, орднунг такой! Порядок, значит». Бауэры уважают свой орднунг, свою власть, и Гитлера своего любят шибко. Жить при нём они хорошо стали. Им его власть из России даже чернозём вагонами везла, да рабов бесплатных, скотину, да технику сельскохозяйственную всякую... Отвели меня в лагерь, избили до полусмерти, в карцер бросили…завтра кончат. Отмучился видать раб Божий Иван.

Сидеть в сыром бетонном колодце было жутко холодно, но мы, прижавшись друг к другу, кое как заснули, хотя и сном это забытье сложно назвать было, так стучали зубы от холода у обоих. На утро за Иваном пришли, мы попрощались, на лице у него было какое-то виновато-рассеянное выражение, и вселенская тоска во взгляде, душа, она чувствует видимо, когда приходит время с телом расставаться и грустит от этого. Я, проводив его, присел в свою лужу, но ненадолго.

Фриц похоже сегодня был в ударе и пытал беглеца показательно-люто, тот так кричал над оконцем моего карцера, что у меня судороги по телу пробегали, мне показалось в один миг, что я свихнусь, но потом, неожиданно вспомнил про спасительную присказку и сначала робко, а потом всё решительней стал произносить: «Господи помилуй!» - сразу стало легче, и Иван стал кричать потише, даже уже не кричать, а как то хрипеть начал, пока и затих окончательно. «Царствия тебе Небесного, брат! А эти твари ответят за всё, коли жив останусь, зубами глотки гадам рвать буду» - в сердцах произнёс я, стиснув зубы до хруста челюстей.

Прошло неизвестно сколько времени, и на пороге появился сам живодёр, с закатанными рукавами и руками в брызгах крови по локоть. Он немного постоял в проёме двери потом ехидно улыбнулся, и весело произнёс: «Ну что, Иван, мой шутка понравился тебе? Не надумать ещё о пощаде попросить?

- Не дождёшься, сволочь фашистская, гореть тебе в аду, тварь! – в сердцах произнёс я, и сплюнул сквозь зубы.

- Ну как хотеть, скоро ты будешь менья молить поскорее тебья убивайть, а я ещё буду подумайт над твоё предложение.

- Да пошёл ты!..

Я уже готовился распрощаться с жизнью, когда дверь карцера резко распахнулась, и на пороге появился старый, добродушный алкашик Пауль, отец этого негодяя, и сердито пробурчал мне: «Хватит тут сидеть Дмитр, надо делать арбайтен, а этот подонок мне и не киндер больше, я его видеть не имею больше хотеть. Вставать, и пошли домой».

Я, ещё не веря своему счастью, еле поднялся на трясущихся от холода ногах, и поплёлся следом за немцем, под пулемётными взглядами двух охранников, которые меня сюда приволокли, и теперь грустно смотрели как ускользает их законная добыча, но возразить ничего не рискнули, уж слишком большой револьвер торчал у бургера за поясом, и нрав его крутой тут похоже был известен местным, да и то что он папаша коменданта, похоже сыграло не последнюю роль. Встретившийся случайно, нам на территории Фриц, демонстративно отвернул свою харю в сторону, типа он тут и не при делах вовсе, а папаша в сердцах погрозил ему в спину своим волосатым кулачищем.

- Тебе Дмитр повезло, что наш Гриц похвастался утром Марте, что отправил тебя в лагерь на расправу, а то мы все думать, что ты хотеть убежать к своим.

- Спасибо… И вам, и Марте – еле вымолвил я, разбитыми губами.

Я еле дополз до нашего, уже ставшего почти что родным, после всех ужасов концлагеря, хутора, и тут был встречен целым бабским коллективом, которому меня и передал Пауль на поруки, видимо, для коррекции моего, снова изрядно подпорченного организма. Эта банда сочувствующих кухарок и домработниц, внаглую затащила меня в баню, там буквально вытряхнула из одежды, и потом, поливая горячей водой и горькими слезами, принялась вымывать все мои многочисленные застарелые раны, и свежие кровоподтёки, изредка, в полной тишине сей экзекуции, лишь раздавались бабские всхлипы и горькие причитания, типа: «О Матка Боска, що ж ци каты натворили с нашим кузнецом!»

Что дальше было, помню смутно, но пришёл я в себя на белоснежных простынях, видимо, в комнате Марты, а сама она дремала, сидя рядом на табурете, время от времени меняя компресс на моей горящей огнём голове, и заливая в непослушный мой рот, с распухшими губами, какие-то душистые травяные настои. Похоже, лежание в ледяной луже бетонного бункера, не прошло для меня бесследно, и дела мои совсем видать плохи были. Изредка сквозь полузабытьё, появлялся сам герр Пауль, и тихо вопрошал девицу: «Ну як он?» На что моя сиделка грустно отвечала: «Теперь только Езус может ему помощь давать, это у нас называлось «скоротечной чахоткой», но мы все будет молиться, и очень сильно надеяться на Его великую милость».

Несмотря на яростные старания моей маленькой сестры милосердия, состояние моё медленно, но верно, ухудшалось. Кашель, душивший меня с самого начала, стал теперь сопровождаться кровохарканьем, сознание всё чаще меня покидало, пока однажды ночью, моё израненное сердце, грустно стукнуло в последний раз, торжественно, и нарочито-громко, и остановилось. В душе наступила неестественная лёгкость, до такой степени, что она, моя душа, выпорхнула из тела и побрела по узкому, длинному туннелю, сопровождаемая моим верным другом и товарищем Яковом, к какой то, известной лишь одному, ему, неведомой цели. Туннель вывел нас на огромную площадь, заканчивающуюся здоровенными воротами, которые при нашем приближении, несмотря на свою кажущуюся массивность, совершенно бесшумно приоткрылись, и оттуда вышли два убелённые сединами старца со сверкающими белизной лицами.

«Наверное это и есть Пётр и Павел», почему-то подумалось мне.

Только глянув одним глазом на меня, один из них, обратился к моему сопровождающему с укоризненными словами: «Ну вот, опять ты Яков своевольничаешь! Ну зачем ты его душу сюда притащил, такую запущенную, и не долеченную? В ней же страстей ещё, как у ёжика иголок. Ему бы там ещё лечиться и чиститься надо, а ты торопыга его уже к вечности пытаешься приобщить. Ему здесь, с таким огроменным букетом страстей, половину той вечности придётся в аду отмываться. Пытаешься сделать своему товарищу медвежью услугу? Кончай эти свои еврейские, блатные штучки, тут от них точно никому лучше не станет, и тебе самому могут всыпать по полной программе, будете в одном казанке вариться на углях, вместе с ним. Запаковывай его душу обратно, и побыстрее возвращай откуда приволок, пока это недоразумение не стало достоянием широкой общественности.

После этого ночного видЕния, или кошмара, я проснулся в холодном поту, но с неким призрачным ощущением, что кое-что всё же изменилось в моём, наполовину помершем организме, и болячки мои обязательно должны скоро пойти на убыль. Так оно и получилось. Наутро моя Марта, порхала от радости, счастливая как мотылёк, и приговаривала: «Ну вот не зря я за тебя так Матку Боску просила, выходит услышала она бедную сиротку Марту, и спасла мой любимый пан от верной смерти».

Глядя на её ликование, мне снова страшно захотелось жить. А ещё очень захотелось встретить в тёмном переулке этого гада ползучего, палача, и живодёра по имени Фриц. И даже не знаю, чего именно мне захотелось больше, в этот самый момент.