Хроника холодного марта

ПРЕДИСЛОВИЕ, НАПИСАННОЕ ПОСЛЕ

В этой книге неправильно все. Изложенные в ней впечатления субъективны до крика, эмоции непозволительно откровенны, а главы (если это главы) перетасованы, как карты в игральной колоде.

Герои в ней появляются и исчезают, события наползают одно на другое, а о какой-либо чистоте жанра смешно говорить. Если бы мне не пришло в голову спасительно слово «записки», общее и ни к чему не обязывающее, то, что вы читаете, не имело бы даже условного определения.

Это предисловие я не написал перед тем, как начать работу, а, опомнившись, сочиняю сейчас, когда материал дописан, а редактор на другом конце компьютерной ойкумены волнуется, что текст до сих пор не у него.

Да и работу я никакую не начинал, все началось случайно и само собой, на стыке подсознательного действия и спонтанной любительской психотерапии, а продолжилось под влиянием импульса, природу которого я не могу понять до сих пор.

В голове крутится одно объяснение тому, что этот текст написан и через несколько минут  улетит туда, где профессионалы назовут его книгой и предложат читателю.  Какая-то часть меня захотела зафиксировать происходящее вокруг прежде, чем оно станет прошлым, будет прожито, переосмыслено и обрастет спасительными для психики домыслами.

Сказать, что мне удалось это сделать, было бы ложью и кокетством. Дело не в удаче и не в умении, а в том, что по-другому не могло случиться. Лоскутное одеяло импульсов, событий и осознаний, сшитое в подобие целого бессонницей и тревогой, обречено быть правдой.

Так случайный свидетель снимает на телефон авиакатастрофу, ничего о ней не зная и не гадая, ляжет ли его запись на стол экспертов или затеряется среди мимолетных сенсаций Тик-Тока.

Разница лишь в том, что человек с телефоном снимает ужас и смерть со стороны, а для меня украинская война 21 века стала частью судьбы, причудливо разделившей бытие на «до» и «после». Война еще идет и не думает заканчиваться, поэтому в моей книге (если это книга) все правда.

Она, эта правда, никем не проверена и не отредактирована, она окрашена личными эмоциями и насквозь субъективна, а потому ничего честнее ее и быть не может.

Примеряйте мою военную правду на себя, пробуйте на вкус и не говорите, что с вами ничего подобного произойти не может. Я сам так думал до одной ничем прежде не знаменательной даты, до 24 февраля 2022 года. 



ВОЙНА ПОХОЖА НА ВОЙНУ

Мы привыкли к мысли, что живем в век высоких технологий. В юности звонившие девчонкам из уличных таксофонов, а всю молодость лихо перемыкавшие рычаги КПП советских машин, мы до безобразия быстро привыкли к автомобилям, которые сами разгоняются и тормозят, ползающим по полу пылесосам, живущим в телефоне документам и деньгам и прочим удобным невозможностям.

Выходки гениев мира привели к тому, что мы разучились удивляться и начали относиться к чудесам с потребительским спокойствием, твердо зная, что фантастическое будущее уже наступило.

Военные достижения в нашем восприятии и вовсе рифмовались с романами о далеком будущем, в котором воюют роботы, космические корабли и что-то невообразимое и слишком секретное, чтобы мы о нем знали.

Но проснувшиеся в войне киевляне увидели картину, до тошноты знакомую по старым фотографиям и кадрам кинохроники. Киев за считанные часы, улицы перекрыли бетонные надолбы и противотанковые ежи, окутанные самой настоящей колючей проволокой.

От вида блокпостов на перекрестках улиц и вовсе сжималось сердце. Они были беспощадно прежними пирамидами, сложенными из туго набитых мешков с песком, и в черных стволах пулеметов, которыми они щетинились, тоже не было ничего от будущего и новых технологий.

У пришедшей в Киев войны 21 века было лицо обеих войн века 20-го, двух мировых боен, давно ставших горестными призраками прошлого, строчками в учебниках и картинками из интернета. Ряды противотанковых ежей, заложенные мешками с песком витрины и памятники, смотрящие из-за баррикад стволы. Для полного, абсолютного сходства с прошлым не хватало разве что дирижаблей, перечеркнувших небо полосками канатов.

Психика, конечно, первые часы отказывалась верить в наступившую реальность. Какая-то довоенная частичка души несмело предполагала, что это все декорация, что готовятся съемки масштабного фильма. Но канонада боя была слышна совсем рядом, в полутора километрах, как раз рядом с киностудией, которая могла бы эти декорации строить.

Бой шел между двумя станциями метро, там, где вчера  ходили желтые киевские маршрутки и уютно светились огоньки цветочных магазинов и кофеен. Смешно и дико, но на том самом месте, где недавно полиция оштрафовала меня за пятиминутную остановку, горел русский БТР, остановленный выстрелом из ручного гранатомета. Горел ярко и вместе с экипажем, и происходило это все на фоне огромных рекламных баннеров, призывающих не пропустить сезонную распродажу в Zara и посетить новый автосалон.

Война из телевизионных новостей жила в экзотических афганских ущельях и, возможно, поэтому казалась чем-то далеким и отстраненно привычным. А от лютой несовместимости огромной буквы «М», замерших вдоль дороги стеклянных павильонов и окровавленных мертвых солдат на расчерченном асфальте городского проспекта душа замирала, как испуганный ребенок, и ныла, словно больной зуб.

Я опять отвлекся, речь шла о том, что лицо войны с прошлого века не изменилось. Так и есть, просто на фоне современного нарядного города, да еще знакомого с детства, это заметно с особой беспощадностью. Да, война выглядит все так же. У нее по-прежнему запах горящего железа и вес винтовки или лопаты. Она любит надежность набитых песком мешков и перегораживает улицы вашей юности, не заботясь о том, где вы любили пить кофе или выгуливать собаку. Ей плевать.

Ближе киностудии война к моему дому не приближалась. Русских выбили из Киева и отогнали к границе, война стала бытом и указала мне свое место на ней. Но так случилось (должно было случиться), что я еще раз увидел оживший кадр из военного фильма.

Доставив наступающей колонне груз, я задержался, пообещав отвезти в город одного из офицеров. Вдруг впереди, там, где дорога упиралась в белые домики украинского села, зазвучали выстрелы. Русская часть то ли заблудилась, то ли была специально оставлена прикрывать отход. Наш передовой взвод мгновенно развернулся и начал бой.

Два БТРа взревели моторами, а за ними, развернувшись неровной цепью, побежали вперед стреляющие на ходу пехотинцы. И не было в их атаке ничего современного и сверхтехнологичного, от солдат 1915-го или 1942-го их отличало лишь то, что они смешным движением не передергивали на бегу затворы винтовок и не кричали «ура».

В остальном все было, как 80 и 100 с лишним лет назад. Засевший в брошенном жителями селе враг, хлопки выстрелов и молодые солдаты, падающие на еще не проснувшуюся после зимы пашню.

Я это к тому, что книги, фильмы и кадры кинохроники не врут. Лицо войны за последнее столетие почти не изменилось, и вы легко узнаете ее, если она придет к вам в дом.

Не дай вам Бог, конечно…


ЛЮДИ

Грязь виднее всего на мытых машинах. Владельцы белых автомобилей меня поймут, владельцы черных тем более.

Холодный душ войны тоже сделал свое дело. На фоне общего красивого мужества (даже не подумайте иронично оскалиться) пустых и фальшивых людей выявлять не нужно, они торчат, как не забитые гвозди.   

Я не собираюсь робко добавлять, что это мое оценочное суждение. Война придает нашим оценкам весомость автомата и категоричность приговора, называя героя героем, труса трусом, а подлеца подлецом. Времени тревог словесные реверансы не нужны.

Делить отщепенцев на социальные категории ни к чему, война уравняла магазинного охранника и депутата Парламента, выделяя из них лишь того, кто теперь командует взводом или батальоном.

Вообще, выделение политиков в особую касту до войны было чем-то вроде безмолвного социального договора. На самом деле, причастность человека к политике говорит лишь о двух вещах. О том, что он лучше других овладел суетливым преферансом карьерных интриг и знакомств и о том, что ему по жизни везет.

Умение поиграть связями и удачливость это единственные секреты, открывающие путь  к политической власти и связанным с ней денежным потоком. Нажатие кнопок  под куполом  Рады не говорит ни об уме, ни об авторитете, это притворство и игра. Трудно и ответственно делать хирургические операции и управлять тепловозом, а быть политиком легко, приятно и крайне выгодно.

Впрочем, говорилось о другом. О том, что война просто и быстро (как она умеет) разделила людей на своих и всех остальных, на родных и ненужных.

Только не подумайте, что Украину накрыла волна самосудов и расправ. К счастью или сожалению, моя страна и в этом проявила предельную европейскую цивилизованность. В условиях, когда личную обиду отделяет от сладкого возмездия короткое движение пальца, я не слышал ни об одном случае личной расправы.

Я говорю о другом, о той человеческой накипи, которую война умеет выявлять и выставлять на показ лучше любой социальной аналитики.

Палитру этой накипи условно возглавляют сбежавшие за границу в первые часы войны депутаты, а дополняют все воры и уклонисты страны, независимо от уровня их образованности и способа, которым они зарабатывают на жизнь.

Беглых политиков Совет Безопасности объявил преступниками, дезертиров насмешливо ловят пограничники западных регионов, а мародеров по старинке позорят, приматывая их скотчем к уличным столбам и спустив с них штаны. 

Остальные предатели украинской войны неподсудны. Опять же, вынужден добавить, к счастью или к сожалению. Я действительно не могу честно ответить сам себе, хорошо ли то, что с десяток моих знакомых искали, кому дать взятку, чтобы попасть в отряд киевской Теробороны, а ВСУ для цивильных граждан стали легендой и недостижимым, как умение летать, звездным десантом.

В таких условиях обычная трусоватость и пижонство остаются за скобками трибуналов и следственных комиссий. Доблесть и отвага стали в Украине особой привилегией, которая доступна немногим, а то, как помогает своей стране человек без автомата, не относится к юридическим пунктам, став предметом личной оценки.

Наверняка, в сражающемся Мариуполе, горящем Харькове и занятом врагом Херсоне все выглядит иначе, более остро и непримиримо. Но я с самого начала обещал себе писать только о том, что я знаю, вижу и чувствую, поэтому все, что я говорю, я говорю с позиций киевлянина, в доме которого 2 апреля 2022 года есть электричество и горячая вода.

Если все изменится и меня призовут, если война снова дойдет до линии метро, я, возможно, стану жестче и категоричнее в суждениях и поступках. Но пока что тыловая ярость не вызывает у меня ничего, кроме насмешки.

Еще я должен кое в чем признаться. Юрист, журналист и аналитик, которого до войны часто приглашали на серьезные заседания и телевизионные шоу, я не так хорошо разбираюсь в людях, как считал сам, и как верили другие.

Я не ожидал увидеть столько мужества и душевной чистоты во многих людях, которые казались мне заурядными и ограниченными, лишенными внутреннего стержня и стиля, 
глуповатыми и вульгарными. Многие из них, наверняка, тоже считали меня бездушным проходимцем, но нам не нужно просить друг у друга прощения, все стало на свои места. Мы стали братьями по крови и войне, и поладим и под огнем, и в мирной тусовке.

Да и вообще, спасибо за ясность, Родина. Я вижу, кто кем стал после первого взрыва, первого разрушенного дома, первого трупа на обочине киевской трасы, и мой мир уверенно разделился на огромное, родное мне, большинство и кучку малодушных выродков, которые прежде, до войны, казались такими же, как все.

Если я переживу эту войну, то их не будет ни за моим праздничным столом, ни в моем офисе, ни в моей хулиганской судьбе. Не зря Альбер Камю писал, что жизнь это сигарета с фильтром, в которой к последней затяжке не остается ничего вредного для жизни.

Или я и в этом ошибаюсь, и через неделю (месяц, год) после победы мы будем искать не близкую душу, а выгодного заказчика, стабильного партнера и богатого инвестора вне зависимости от того, как он вел себя во время войны?

Говоря предельно честно, я не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю… Господи, я слишком многого не знаю!
 

МОЛОДОСТЬ

У военного времени есть, как минимум, одно замечательное свойство, за которое я ему очень благодарен.

Кто-то скажет, что я выразился неправильно. Странно, непонятно, кощунственно и как угодно еще. Но главное преимущество моих записок, сделанных в первый месяц войны, состоит именно в том, что можно не искать обтекаемые формулировки и не бояться, что тебя неправильно поймут.

Война очень легко делает нас моложе и проще, придает происходящему вид если не игры, то жизни в молодежном лагере, в котором тоже есть строгие правила и ограничения, что не мешает молодости легко дышать и баловаться, празднуя каждый день.

Объяснить это просто. Приходя, война задвигает в самые дальние ящики бытия весь хлам довоенного жизнеутройства с его брендами, трендами, кредитами, страховками и дисконтами. Легко объявляет ненужным целый ворох процессов и дел, которые в мирное время казались, прости, Господи, важными.

Важными оказались совсем другие вещи. Укрытие, пища, вода, чистота, тепло, доверие людям и надежность техники. И, конечно же, ощущение собственной нужности, основанное на том, что ты делаешь что-то простое и необходимое.

Если этот базовый набор ценностей у тебя есть, то дышится невероятно легко и радостно. И мне плевать на то, как это звучит.

Все написанное можно выразить проще. Старыми и усталыми нас делают сотни придуманных социальных норм и процедур современной цивилизации. Война объявляет их ненужными и дарит душам и телам поразительное ощущение молодости.

О себе я могу судить лишь по внутренним импульсам, а вот моя жена, и без того молодая,  стала во время войны совсем девчонкой. И не только внешне.

Позавчера, выйдя во двор встречать очередную фуру с грузом, я увидел, как водитель катает ее на железных клыках погрузчика. Моя жена, адвокат, журналист, председатель крупного национального фонда и мать троих детей лихо взмывала к мартовскому небу, с улыбкой крича холодной весне «Слава Нации!» и «Украина переможе!».

Наверное, я и сам выгляжу мальчишкой, когда мы бегаем за пивом. «Бегаем» это не фигура речи, причудливые законы войны разрешают торговать спиртным лишь в городах, а мой дом отделяет от Киева полоса трассы и беспощадная табличка, относящая его к пригороду.

Задача состоит в том, чтобы добежать до ближайшего киевского магазина, застать там пиво и успеть вернуться домой до наступления комендантского часа. Такой вот юный спорт киевлянина во время войны!

Почему, ну почему я не сфотографировал жену, прижимающую к груди полдюжины бутылок, и со смехом старающуюся подхватить пальцами руки замеченный на прилавке стаканчик сметаны?!..

Впрочем, не важно, память надежно сфотографировала то, что не сохранил айфон. Достаточно надежно, чтобы весело насмехаться над предвоенными Игорем и Мариной.

 - Слушай, что-то я устал сегодня… Давай закажем доставку еды и никуда не пойдем?
 - Ой, конечно, я сама хотела предложить. А что закажем? Ты что будешь?

Интересно, сохраним мы сегодняшнюю молодую простоту душ и тел, если доживем до победы? Вряд ли. Мир знал войны, и после каждой покорно скатывался в собственное прошлое, соскучившись по придуманным проблемам и фантомным достижениям.

Я, конечно, постараюсь, чтобы душа запомнила этот светлый буддизм военной поры, но загадывать не буду. Молодость умеет не думать о будущем, и это еще один подарок обрушившейся на нас войны.



 ХЭДЛИ

Наверное, нужно коротко упомянуть человека, благодаря которому появились эти записки, назвать которые иначе у меня по-прежнему не поворачивается язык. Иначе может сложиться впечатление, что я сам придумал выплеснуть в мир свои рефлексии киевлянина, проснувшегося однажды посреди войны, а это не так.

На их написании настоял американец по имени Хэдли.

Хэдли Д. живет в далеком Чикаго. Он старый знаменитый адвокат и похож на старого знаменитого адвоката из голливудского фильма. На фото в социальных сетях он одет в смокинг. Он слишком именит, чтобы его надменный тон раздражал, и слишком дружелюбен, чтобы обижаться на его снисходительные поучения. Он слишком всякий, чтобы его можно было отнести к какой-либо категории. Он просто Хэдли Д.

Его отношение ко мне смешно перекликается с отношением его страны к Украине. Это нечто вроде дружелюбной отеческой опеки, готовой прощать молодую несерьезность (если она не нарушает правил учтивости), но не подразумевающей ничего, похожего на равенство суждений и общего права на принятие решений.

Обижаться на Хэдли (или на его страну) нужно было раньше, в начале самостоятельного пути. Сейчас эти отношения нужно принимать, как данность, и радоваться, что в их основе лежит искреннее желание помочь и наставить на путь истинный.

Короче говоря, я отношусь к Хэдли Д. и его поучениям с юмором и благодарной почтительностью, а рассказать об идее объединить мои нервные записи воедино лучше всего, припомнив детали нашего разговора на четвертый день войны.

- Привет, Хэдли, спасибо за беспокойство. У меня все нормально.
- Рад это слышать. Впрочем, я слежу за положением на фронтах и делаю вывод, что беспокоиться особенно не о чем.

(Не о чем… Да у меня за окнами грохочет небо, до Ирпеня, где идут бои, километров 12-ть!)

- Я звоню тебе, Игорь, по другому поводу. Вчера я имел деловой ужин, и один весьма уважаемый коллега сказал, что ему не хватает личных впечатлений людей, оказавшихся, так сказать, в центре событий. Я сразу же подумал о тебе.
- Обо мне?
- Именно. Ты хорошо говоришь и пишешь, я еще раз просмотрел нашу переписку, а также помню тот текст, который ты со мной согласовывал весной 2007-го года.

(Какой текст?.. Какая переписка?.. Господи, когда это было?!..)

- Я допускаю, что ты уже забыл о том случае. Но я помню, и говорю тебе ответственно. Ты должен написать книгу собственных впечатлений. Так сказать, серию набросков военного периода.
- Хэдли, дорогой, да кому это нужно?
- Если бы не было нужно, я бы тебе не звонил. Ты когда-нибудь жалел о том, что последовал моему совету?
- Нет, Хэдли, конечно, нет, но…
- Вот и не спорь, пожалуйста, а подумай о том, как это лучше сделать. Объедини свежие впечатления, переосмысли прежние устремления, будь откровенен. В меру, конечно…
- Если быть в меру откровенным, то я уже пишу что-то похожее, но урывками и так, для себя…
- Как это на тебя похоже! Зачем делать для себя то, что можно делать для всех желающих? Одним словом, прими к сведению все, что я сказал, и начинай работу. И не тяни время, пожалуйста. Людям интересны не твои послевоенные рассуждения, а, так сказать, военные зарисовки с места событий. Ты меня понял?
- Господи, Хэдли!.. Да я не знаю, что со мной, со всеми нами будет! У меня прямо сейчас за окном воют сирены и слышны взрывы!..
- Вот! Ты замечательно сказал! В этом ключе и нужно написать книгу.
- Книгу? Хэдли, я…
- Не спорь, пожалуйста. Я знаю, что я говорю. И, пожалуйста, не забывай делать фото. Зрительный ряд всегда дополняет и обогащает текст, особенно в твоем случае.
- Фото?.. Хэдли, я забыл, когда фотографировался в последний раз!
- Я допускал это, поэтому и напомнил тебе. Это важно, Игорь. Короче говоря, обдумай все и начинай. Если тебе понадобиться дружеский совет, ты знаешь, где ты всегда можешь его получить. Всего доброго, береги себя. 

Примерно так звучал наш разговор. И, как говорил другой американец, Форрест Гамп, это все, что я могу рассказать об идее создания записок, которые вы читаете…


ЕСЛИ БЫ

Странные вещи приходят в голову перед сном. Прямо сейчас, уже засыпая, я подумал о том, что я не особенно жалею о том, что в мою судьбу вошла война.

Если вы читаете эти строки, не спешите вопить о кощунстве. Я говорю это абсолютно искренне, а в этих записках только и есть хорошего, что абсолютная правда факта и эмоции. Правда без оглядки на общественное мнение, редакционную политику, общественную толерантность и «внутреннего прокурора», что  бы ни значили все эти фантомные довоенные понятия.

Я говорю о том, что ощущаю, и не собираюсь прикидываться в угоду кому бы то ни было. Повторяю, я не могу односложно сказать, что жалею о нынешней части своей жизни.

Если бы не война, я бы так и дожил до могилы, считая, что нет ничего важнее всех этих брендов, трендов, выигранных процессов и опубликованных опровержений. Что мы живем ради монетизации информационных каналов и рекордного количества «лайков» под остроумным комментарием.

А война показала издевательскую ничтожность всемирного хоккея, в который мы так азартно играли, и правила которого придумал кто-то другой. Показала просто и доходчиво,  впустив русские танки на улицы, где мы любили и ссорились, интриговали и хитрили, брали деньги, платили деньги и спрашивали «ты что будешь, коньяк или виски?».

И всем стало ясно, что, если бы эти танки не сожгли герои и они не обожгли бы нашу судьбу, а победно ворвались в нее, то было бы совсем не важно, выросли ли в цене купленные по подсказке акции, кто выиграл турнир по теннису и стал ли ваш приятель членом Верховного суда.

Мы всю жизнь играли не в то. Потому что рулетка войны причудлива и бездушна, она рассказала, что старенькие «Шевроле» и купленные за день до вторжения «Лексусы» горят одинаково, пытаясь убежать из воюющего города, а чашка горячего супа в окопе вкуснее «фуа-гра» на террасе «Велюра». И сказанное не требует доказательства, потому что так оно и есть на самом деле.

Не называйте мои осознания простецкими и наивными. Хотя бы потому, что прежде я был очень активным персонажем этого хоровода «побед» и провалов, глупых обид и дешевых понтов. Я упивался стоклеточными шашками довоенной жизни, жульничал, хитрил, и писал слово «миллион» с большой буквы. И я остался бы таким, если бы за четыре дня до весны не проснулся от взрывов и воя сирен над собственной крышей.

Война это великий разоблачитель мифов и фейков, жульничать с ней глупо и опасно. Играясь в метафоры, можно сказать, что она включает яркий свет в уютном полумраке довоенного мира, показывая, кто есть кто, и что есть что на самом деле. Вот так просто.

Буду ли я играть, если доживу до победы? Еще как, ребята! Еще как… Вот только игры мои будут другими. И совсем другими будут люди, которых я назову командой, и забитыми голами я точно буду считать не то, что считал прежде, потому что так было принято и положено.

Только бы сердце не забыло это чувство великого общего знаменателя, только бы не отключился во мне безошибочный навигатор войны!

Все, спать. Спать…


МОЙ СТРАХ

Сакральные сорок дней войны подарили мне некоторые осознания. Если бы меня спросили пару недель или пару дней назад, чего я боюсь, я бы уверенно сказал, что ничего.

В моем ответе не было бы ни бравады, ни кокетства, ничего, кроме предельно искренней констатации, основанной на состоянии сердца.

Конечно, я был на передовой во время затишья, а не боя, но небо над головой взрывалось, а мою убегающую в тыл машину обстреливали. Кроме того, во время войны все проще.  Страх это ощущение, он или есть или отсутствует, а длинные теоретические рассуждения остались далеко в предвоенной части жизни.

Сегодня я понял, что страх во мне есть. Огромный и острый. Я боюсь оказаться в плену и оккупации, стать заложником вражеской воли, вздрагивающим от визгливых голосов орков на улице и каждого стука в дверь.

Любую беду, (тем более, самую последнюю) я хочу встретить в строю и команде, зная задачу и выполняя ее. Мне нужно согласованное взаимодействие, ощущение единства и нужности, конкретной задачи и общей цели.

В гражданский протест во время войны я не верю. Русские для того и вторглись на нашу землю, чтобы убивать, унижать и насиловать, стирая украинскую нацию с мировой карты. В этом смысле мужество людей Херсона поражает меня, как любое действие, которое я не могу приложить к себе.

Сейчас врага отогнали от Киева, но на войне возможно все. Поэтому я позвонил, кому нужно, заручился по-военному коротким обещанием и получил нужные инструкции. Теперь я точно не стану пленником захваченной столичной окраины, бесправным и отвратительно беспомощным.

Как бы страшно мне ни было в возможном и еще не наступившей бою, от своего главного страха я уже избавился.

Я не боюсь, что в мой дом зайдут русские. Не боюсь, что они у меня на глазах изнасилуют мою жену и поднимут на штык моих детей.

Рецепт моего бесстрашия прост. Это может произойти лишь после того, как я погибну, защищая их на ближнем рубеже с автоматом в руках. А значит, всех этих ужасов я попросту не увижу.


СНЫ, КОТОРЫХ НЕТ

Вспоминая прошлый опыт, можно было ожидать, что война будет врываться в жизнь каждое утро. Я говорю о волшебной способности сна переносить наши души в неразгаданные миры и выключать реальность до момента, когда зазвонит будильник или кто-то из домашних тронет тебя за плечо.

Все мы помним, как это бывает. Просыпаешься стерильным и светлым, как ребенок, но уже с первыми проблесками сознания то, что принято называть реальностью, входит в тебя, то требуя быстро подниматься и браться за дело, то позволяя не спешить и понежиться несколько минут под одеялом.

Исходя из этого, осознание войны должно было обжигать нас с каждым раcсветом, став пыткой и испытанием на прочность.

Так вот, этого не происходит. Уставая больше обычного, я легко засыпаю и крепко сплю. Но понимание того, что 24 февраля, 41 день назад, русские напали на нашу Родину, и идет жестокая война, просыпается вместе со мной.

Я бы даже сказал, оно, это понимание, вообще не спит и никуда не уходит, а просто позволяет нам отдохнуть, закрыв глаза и расслабившись. Короче говоря, сон во время войны не дарит забвения и не мстит за него ноющей болью в сердце.

Возможно, в окопах Донбасса, в метро Харькова или в соседнем доме с кем-то происходят нечто диаметрально противоположное. Это очень личное наблюдение, что не делает его менее искренним и интересным.

В ту минуту (секунду, миллисекунду, мгновение), когда я открываю глаза, я не осознаю, а четко и спокойно продолжаю осознавать, что в мою жизнь пришла война, и весь мой распорядок теперь подчинен ее расписанию.

Так было, когда за окнами почти постоянно выла сирена и совсем рядом слышались звуки боя. Так же обстоят дела сейчас, когда фронт отодвинулся, а я оброс новыми для себя системными обязанностями.

Мое утреннее пробуждение не знает ни рывков, ни суеты, я не валяюсь в постели и не вскакиваю от чувства, что могу чего-то не успеть. Открыв (или еще не открыв) глаза, я откуда-то уже знаю, что у меня есть два часа на душ, кофе, общение с авторами редакции, звонок в ведомство, которое я не могу назвать, и общение с младшими детьми.

Собак сегодня выгуляет жена, и это позволит мне просмотреть давно не проверяемую почту. Впрочем, это по обстоятельствам, почта сейчас не важна, у военного времени другие каналы связи.

В 14-00 прибывает груз, мне следует сообщить о его получении и еще раз уточнить маршрут доставки. Выезжая, следует надеть другие носки и другую обувь, во время прошлой поездки у меня устали и замерзли ноги.

Короче говоря, я знаю и помню все, с чем накануне засыпал. От военных заданий до мелких бытовых мелочей. Конечно, за прошедший 41 день мне случалось и принимать ночные приказы, и вообще не спать, но даже эти нестандартные эпизоды просто и органично укладывались в расписание войны, не вызывая ни рабочих срывов, ни эмоций.

Словно невидимая пружина постоянно держит нас в тонусе и в потоке, сделав страшное терпимым, а непривычное понятным и обязательным. Возможно, мы со временем заплатим за это болями в сердце или преждевременной старческой слезливостью. Я не знаю, фронтовики научили меня не загадывать.

За свою стремительную довоенную жизнь я где только не просыпался, от президентских люксов до тюремных камер. Может быть, поэтому я особенно благодарен войне за ее способность не забываться во сне и не становиться приговором каждое утро.


КАМУФЛЯЖ

В самом начале войны я дал себе слово никого не критиковать и ни над кем не насмехаться. Сплоченность Нации, общая беда и общая судьба вдруг перестали быть газетными штампами и наполнили жизнь новыми смыслами, а душу новыми осознаниями.

В такие времена хочется и нужно быть терпимым, чтобы не обидеть человека одной с тобою родины и крови лишь потому, что он отличается от тебя словом, жестом или еще какой-нибудь довоенной мелочью.

Раньше я, как все, избегал красивых слов. Теперь не считаю нужным это делать.

Идущая 47-й день война показала такую гордую красоту украинской Нации, что за счастье быть к ней причастным я готов простить братьям и сестрам все, что раньше, возможно, могло меня раздражать или нервировать.

Если во мне была надменная заносчивость тусовочного столичного персонажа, то война испарила ее без следа. Ирония сменилась пониманием, хитрость деликатной прямотой, а знакомый многим авантюрный драйв чуткой сдержанностью.

Даже, если мне лишь кажется, что это так, то я обманываюсь искренне. Я просто чувствую, что война превратила меня в чувственного патриота, который не стесняется своих эмоций и поступков.

Эта предельная (и незнакомая мне прежде) открытость вынуждает меня не стесняться и сказать то, что я сейчас скажу.

Мне отвратительно видеть, как в социальных сетях, лентах Telegram и СМИ настойчиво мелькают фото пронзительно штатских персонажей с оружием в руках и в камуфляже.

Тыловую природу этих «геройских снимков», прежде всего, выдает девственная чистота снаряжения. Но мне и это не нужно, я попросту знаю, что они все 47 дней войны живут в буржуазном покое, иногда нарушаемом далеким воем сирен или проверкой около блокпоста.

Зачем им это фотогеройство? Кто ему поверит? Украинский избиратель послевоенного будущего? Молодые подружки, спящие до обеда и капризно скучающие по круассанам от «Волконского»?  Иностранные читатели новостных лент?

Не понимаю. Правда войны проста, как кусок хлеба с тушенкой, и так же надежна.

Украина победного завтра будет знать своих героев в лицо и по именам. Кого эти люди пытаются обмануть, если сегодня бойцы Теробороны обижаются на военных, которые не дают им убить оккупанта, а количество желающих быть солдатом ВСУ в пять раз превышает потребности армии?

Кроме того, война ничего не списывает, эту поговорку придумали русские орки, у нее даже нет англоязычного аналога. Война, наоборот, все видит и помнит, сводки ее побед и потерь честны, как рана, поэтому любое позерство бессмысленно.

Оружие и шевроны идут каждому мужчине, я понимаю. Но во все времена эта доблестная красота оплачивалась непосредственной причастностью к битве, готовностью выполнить приказ и погибнуть, выполняя его. Опять же, все просто.

Почему этим людям не стыдно? Мальчишки, которые годятся им в сыновья, жгут русские танки и берут в плен дюжины бурятов, по-военному скрывая имена и лица. А упитанные дяди, разъезжающие по Киеву на дорогих машинах, лечат свои застарелые комплексы,  фотографируясь в форме героев. Интересно, им будет стыдно после войны, если теперь не стыдно?

Почему мне хватает своей нужности воюющей стране. Я что, самый светлый и наивный человек полушария? Не думаю, до войны многие считали иначе.

Почему мне не нужно ворованной славы?

Я украинец 50 с половиной лет, живущий в Киеве. Я никуда не уехал и не собираюсь. Военное и гражданское руководство знает, где я нахожусь, и периодически дает мне различные по своей сути и природе задания.

Я гружу и вожу на фронт и в тыл продовольствие и не только, помогаю друзьям и пишу эти строчки, чтобы душа сфотографировала пришедшую в жизнь войну.

Я не скрываю, что моя жизнь 24 февраля 2022 года кардинально изменилась. Я устаю и не высыпаюсь, мой внедорожник впервые узнал, что его салон раскладывается, и изведал тяжесть коробок с едой, припасами и бинтами. Мои изнеженные ладони довоенного аналитика горят, а мышцы ноют. Все нормально!

Мне многое внове и многое трудно, а судьба моей страны безоговорочно стала моей судьбой. Но я не покупаю красивую форму украинского солдата. Вернее, покупаю, купил 23 комплекта, и все до одного отправил туда, где они должны находиться, в действующую армию.

Помимо личных заданий, я продолжаю руководить новостной редакцией, работающей в военном режиме. Я случайно и далеко не сразу узнал, что кто-то из ее авторов через день охраняет мост, а кто-то призван в кибервойска и спит по четыре часа в сутки.

Мы, единые и разные, защищаем свою страну, как можем, как выпало, как получается. И не прикрываем свои тыловые мозоли и бессонницы красивыми шевронами армии, за молодыми спинами которой мы живем, надеемся, любим и ненавидим.

Да, мы бодримся и смеемся, Украина воюет весело, но в камуфляжном маскараде нет ни веселья, ни стиля, ни бодрого мужества. Вы самозванцы, и мне легко говорить вам эту неприятную для вас (и для всех) правду, потому что я уже 47 суток так честен перед собой, людьми и Создателем, как никогда не был за прожитую мной половину столетия.

Ведь все же просто! Мы, украинцы, защищаем свою Родину. Мы очень изменились, мы теперь простодушны и прекрасны в своем военном простодушии. До первого взрыва мы тоже играли в деньги, бренды и понты, хитрили, интриговали и чувствовали себя чемпионами жизни.

Вот только война пропылесосила наши сердца, она умеет. Как вышло, что этого не случилось с робкими тыловыми мужчинами в покупном камуфляже? Неужели они черствее и циничнее нас, откровенных хулиганов довоенного прошлого?

Наивно думать, что в Украине 2022 года самозванцы смогут кого-нибудь обмануть. Во время войны все на виду, все имеет цвет, вкус, запах и не терпит фальши.

Я, например, знаю, как выглядят настоящие герои передовой. Я имел честь привозить им консервы и кофе.
 




ЭПИТАФИЯ САШЕ

На 48 день войны у меня появились возможность и желание написать первую за этот тревожный период эпитафию.

В горестной Буче, о которой теперь знает вся Украина и весь мир, вражеский солдат застрелил моего давнего знакомого по имени Саша. СМИ говорят, что они поссорились из-за стакана водки, дочь, естественно, утверждает иное, заботясь о посмертной репутации отца.

Не зная, как все было на самом деле, я, однако, убежден, что правда близко. Там, где Саша встретился с русским пехотинцем, появление водки, как третьего участника сцены, более, чем вероятно. Мелкие же детали меня не интересуют.

Саша жил на свете уютно. Он по-стариковски сибаритствовал, закусывая домашним камамбером анисовку собственного приготовления, постоянно подшучивал над женой и любил  рассказывать смешные случаи из своего политического прошлого.

Еще Саша любил поговорить о единстве славянских народов, о том, что он, конечно, чувствует себя русским и понимает великую неизбежность «русского мира». Саша открыто презирал «хохлов» и высмеивал Президента Зеленского, потому что в Украине можно высмеивать Президента страны и не быть убежденным патриотом. Одним словом, Саше нравилось ругать все украинское, живя в уютном украинском городке Буча и плавая в собственном бассейне под усыпанным звездами украинским небом.

Справедливость (или нечто другое, живущее во мне) требует, чтобы я сообщил миру, что Саша не был плохим человеком. Умный и трудолюбивый, он был полон юмора, иронии и доброжелательности. Любил детей и котов, не пасовал перед злыми фокусами жизни  и всегда был готов прийти на помощь к тем, кого любил.

Как я уже говорил, у Саши была одна странная черта. Он любил и идеализировал русский мир, причем в его самом безумном, православно-сталинском варианте. Этот мир и убил Сашу, вломившись в его щедрый дом и очень по-русски требуя стакан водки.


АНГЛИЧАНИН

От других солдат он отличался разве что оттенком кожи и цветом волос, больше ничем. Не по-мужски нежные, не загорающие щеки, щетина и волосы не то, чтобы огненные, но, достаточно рыжие, чтобы их нельзя было назвать иначе.

Мы встретились в одной из киевских воинских частей, где оба, и он, и я были по своим военным  делам. 

Впрочем, выглядел он как раз лентяем, сидел себе посреди стремительной военной суеты, с живым интересом наблюдая за происходящим.

Оказалось, что человек, к которому я приехал, задерживается, но велел, чтобы я его дождался. Так и вышло, что я сел рядом с рыжим на жесткий диванчик военного коридора. Он вежливо улыбнулся, я тоже.

Мы были единственным островком безделья и спокойствия в тревожном муравейнике военного ведомства. Вокруг не смолкали стук дверей, разговоры, команды, звуки шагов…

- Хай, я Стивен.
- Игорь. Глэд ту мит ю.
- Вау! Ты говоришь по-английски!.. Это круто. Слушай, пойдем покурим. Здесь, я думаю, нельзя.

Мы вышли из военного дома в военный двор. Свинцовое небо, толстые, в четыре ряда, баррикады из мешков, солдаты около бойниц, колючая проволока, за ней неестественно яркие квадраты рекламных щитов.

Через пять минут я знал, что Стив англичанин, профессиональный солдат, приехал убивать русских и ждет прибытия еще нескольких иностранцев, чтобы отвезти их в часть.

- Вы неимоверные ребята – произнес он, с удовольствием закуривая – Я про украинцев…
- Спасибо – с улыбкой кивнул я - Ты тоже крутой, раз так быстро приехал.
- Нет, я не в целом говорю – уютно продолжил мой рыжий знакомый, уютно облокотившись о кирпичную стену – Смотри, я был уверен, что моей первой миссией будет объяснить украинцам, что реальная война это не то, что они думали. Ну, у нее есть свои правила, понимаешь?

Я понимал.

- Чтобы война была олрайт, нужно перестроить психику, это важно. Нужно забыть, как ты жил прежде, принять новую шкалу радостей. Ведь у войны эти радости есть, только они совсем другие. Например, на ней очень многое можно и очень многое не важно, нужно только понимать и различать. Еще у нее есть правила и традиции. Как в футболе…

Я невесело улыбнулся.

- Русские, я так понял, не в курсе. Насчет правил и традиций…
- Это их проблемы – оскалился солдат Стивен – Эти правила важно знать самим. И не просто знать, а соблюдать. Например, ни к чему, кроме боевой задачи, нельзя относиться слишком серьезно, иначе с ума сойдешь. Еще нужно запастись хорошими носками, чем больше, тем лучше. Упростить все, что можно. Жить здесь и сейчас, побольше шутить и радоваться, прикрывать ребят, которые рядом, и не думать о смерти и прочем говне… Война это всего лишь игра, если относишься к ней правильно.

Вдали отвратительно завыла сирена, но ни мы, ни мир вокруг, на нее не отреагировали.

- Я это к тому говорю, что на войне мучаются и гибнут те, кто к ней неправильно относится – с хрустом повел плечами англичанин – Вот я и собирался первым делом рассказать вашим парням, что к чему. А оказалось… Блесс май эсс! Оказалось, что они все это знают! Даже не знают, а такие они и есть! От природы, от Господа Бога!.. Это нереально круто! Откуда? Почему? Я смотрел в интернете, войны у вас давно не было…

Начать рассказывать Стивену о запорожском генотипе было бы идиотизмом.

- Вообще-то, война началась в 14-м году – произнес я, чтобы не молчать.
- Это другое – уверенно покачал головой англичанин – И я говорю не о ваших ветеранах, а о тех ребятах, которые войну только по телевизору видели. Они не могут, не должны ее знать и чувствовать, а они ведут себя так, как будто воюют с детства! В нужный момент смелые и четкие до предела, а в остальное время как подростки на пикнике! Именно так и нужно воевать! Говорю тебе, вы, украинцы, созданы для войны…

Похвала прозвучала сомнительно и не очень весело. Но я не был в бою, поэтому не мог ни возразить, ни согласиться. Да мне и не пришлось этого делать, потому что во двор въехал внедорожник человека, которого я ждал, и я попрощался с британским добровольцем Стивеном.

А вспомнил я о нем вчера. Русские (я порой смотрю врагов, это полезно) показывали в выпуске новостей двух взятых в плен «английских наемников киевского режима». Я, ясное дело, прикипел к экрану.

Ребята, как и положено пленным, звонили домой, делали какие-то продиктованные им заявления. Вот только ни один из них, к счастью, не был Стивом, моим мимолетным рыжим собеседником, который хорошо знал правила кровавого военного футбола, но не понял, что украинцы становятся лучшими в мире солдатами лишь для того, чтобы защитить щедрую мирную жизнь, для которой они рождены.


ЖЕСТОКОСТЬ

Лет восемь назад я был участником не очень радостного, но выразительного эпизода. Один мой знакомый, руководитель творческого училища, попался на том, что вымогал взятку у мамы не то студентки, не то абитуриентки.

Его взяли с поличным, о невиновности или провокации речь не шла, и мы (я и еще трое ребят) отправились за него ходатайствовать, просить меньшего наказания. Я не был инициатором этого процесса, но и отказаться, когда мне позвонили, не смог, выглядело бы некрасиво.

Встретивший нас прокурор вызвал задержанного и преподал нам восхитительный мастер-класс. Суть прокурорского посыла заключалась в том, что ректор взяточник недостоин того, чтобы за него просили четверо людей, честно зарабатывающих на жизнь.

Но всех поразила не суть, а именно форма, то неповторимое изящество, с которым прокурорский работник делил людей, сидящих в его кабинете, на хороших и плохих.

К каждому из нас он обращался подчеркнуто учтиво, по имени-отчеству, ни разу не сбившись и не перепутав (хотя виделись мы впервые). Кроме того, не забывал предложить кофе, придвинуть пепельницу и спросить, не дует ли на нас холодом из кондиционера.

К приведенному задержанному хозяин кабинета обращался на «ты», по фамилии и с грубоватостью надзирателя, говорящего с убийцей. Тот каждый раз вздрагивал и пронимался нервно облизывать губы, чувствуя свою заслуженную неполноценность.

Контраст был чудовищным и выражал суть происходящего лучше любой формальной процедуры.

Мне вспомнилась эта история полчаса назад, когда я увидел в Телеграмм канале одного из кремлевских пропагандистов короткий пост о том, что «война проявила звериную жестокость украинцев и их любовь к самосуду».

Текст сопровождался фотографией довольно молодой женщины, туго и плотно примотанной скотчем к фонарному столбу. Ракурс был выбран удачно, и вместе с определением «воришка» должен был вызвать волну жалости к забинтованной скотчем жертве.

Предвидя, что это фото может шокировать некоторых европейцев, хочу внести в вопрос нашей национальной жестокости полную ясность.

Во-первых, фото настоящее. Приведенный вражеским пропагандистом случай отличается от других лишь тем, что обычно с привязанных к столбам мародеров спускают штаны и бьют их ремнем или розгой по голой заднице, а с этой воровкой (вероятно, из соображений нравственности) этого делать не стали.

В сражающейся Украине мародеров ненавидят и наказывают. И правильно делают. Я вам говорю это, как человек, который видел толпы женщин, которые неделю голодали, не мылись, не меняли одежду и не купали детей. Я видел их лица, когда они брали ящики с едой, одеждой и шампунями, с той бытовой элементарщиной, которую сами они до войны придирчиво и избалованно выбирали на полках супермаркетов.

Получают ли удовольствие от экзекуций люди, задержавшие воров военной поры? Да никогда в жизни. Война уверенно переплавила традиционное благодушие украинцев в другие эмоции и личные свойства, но не в жестокость, и тем более не в умение получать от нее удовольствие.

Я помню выражение лица молодого парня с автоматом, который у меня на глазах приматывал к столбу пойманного вора. Ему было откровенно гадко, он бы предпочел быть в эту минуту на самом жестоком участке фронта, но страна поручила ему охранять закон и порядок мирных улиц, и ему даже в голову не пришло нарушить приказ.

Украина не празднует право на суд, а выживает и побеждает, используя спасительные механизмы прошлого, проверенные веками и испытаниями. Она, как прокурор, с которого я начал главу, уверенно и безошибочно делит людей на своих и врагов, нормальных и трусов, достойных и мерзких.

Уличный позор это, кстати говоря, народный «бонус», который не отменяет юридической ответственности. Пойманных мародеров отклеивают от позорного столба полицейские патрули, которые отвозят их в камеры предварительного заключения до предстоящего (и неминуемого) суда.

Моя страна слишком доблестна, чтобы мириться со всяческой мразью, и такие заявления легко делать, если их правдой пропитаны собственная жизнь и судьба.  Мой дом три недели работает перевалочным пунктом для гуманитарных грузов, порой я с трудом перемещаюсь по гостиной, обходя пирамиды коробок и ящиков.

Почему я не сбываю их каким-нибудь торговцам или перекупщикам? Личная честность? Да я приложение к Нации героев! Строгий контроль? Перестаньте! Мы с женой то и дело обнаруживаем под лестницей или в гараже не найденные в суете погрузки ящики, которым уже суждено отправиться не туда, куда было положено, а совсем в другую точку фронта или тыла.

Ответить на собственный вопрос я могу лишь одной фразой. Мне не приходит в голову воровать у моей страны и моего народа. Не приходит в голову, только и всего.

Точно так же украинскому солдату не приходит в голову сбежать с позиций, потому что врагов слишком много, Президенту не приходит в голову сбежать из столицы в безопасное место, а уличному патрулю не приходит в голову церемониться с мародерами.

Мы живем и побеждаем по лекалам героев, и поучать нас может лишь тот, кто равен нам и в строгости, и в великодушии.

Это Украина, детка!


ОТКУДА? ОТТУДА!

Как-то, на двадцать первый день войны, я под вечер вышел в холодный собственный садик с долгожданной чашкой кофе. Проживание в частном доме, как выяснилось, несет в себе еще одно преимущество - наступление комендантского часа не означает, что нельзя выпить кофе на свежем воздухе.

Я вспомнил события минувшего дня, осмотрелся, подумал о дне завтрашнем и замер…

Как, почему, откуда?..

Я стоял посреди новой реальности, встроенный в нее так прочно и устойчиво, словно был рожден для холодного марта 2022 года с его войной, тревогой, фронтом, тылом, горой непривычных обязанностей и молодой свободой в сердце.

Во мне не было ни растерянности, ни горестного удивления, ни обиды, ни страха. Словно я долгие годы состоял на особом учете, получал грузы и доставлял грузы, выезжал в воинские части и на рубежи, курировал пункты приема беженцев и вилял по разбитым взрывами дорогам, заклеивал скотчем окна и спускался в подвал, когда вой сирены становился оглушительным, предупреждая о реальной опасности.

Я для всего находил время, я все откуда-то знал и умел, я не суетился и не спешил, но ни разу не опоздал и не сорвал задания.

Новые обязанности не исключали старых, я по-прежнему руководил редакцией новостей, и сейчас, через три недели после начала войны она работала четко и слаженно, получая от меня созвучные военным событиям материалы и инструкции, которые до этого я сам получал из определенного источника.

Собственный быт тоже никуда не делся, умело вплетясь в расписание войны. У нас с женой трое детей и три собаки, большой дом, уютный садик и множество мелочей, которые должны быть сделаны и соблюдены, чтобы наш маленький мир не пришел в запустение.

И мы все успевали. Все вокруг нас крутилось и работало, заряжалось, кормилось и издавалось, придавая смысл каждому прожитому дню и каждой его минуте. И в этой лихой круговерти мы оставались (и остаемся сейчас) бодрыми, уверенными, любящими и по-военному нужными друг другу и стране.

Каким образом? Благодаря чему?

Копаться в себе бессмысленно, потому что дело не во мне и не в нас двоих. За прошедшие три недели я видел хирургов, которые оперировали на офисных столах в бомбоубежище, солдат, которые взрывали танки, косили пехоту и допрашивали пленных так, словно делали это с детства. Я видел киноактеров с автоматами и модельного вида девчонок, которые догоняли русские танки на трассе, чтобы бесстрашно разбить о его гусеницы бутылку с горючей смесью. И еще многое успела показать мне война.

Трудно (невозможно, на самом деле) объяснить эту готовность моего народа к битве, не впадая в национальный мистицизм. Но никакие былины Киевской Руси и казацкие традиции не способны объяснить той мгновенно возникшей веселой доблести, которую я вижу в других и чувствую в себе.

Откуда она в нас, бывших до войны разными, в меру ленивыми и разобщенными, разочарованными и хитрыми?

Я ответил себе на этот вопрос прежде, чем почувствовал озноб и пошел допивать кофе в уютное тепло дома.

Война никогда не отходила далеко от наших окон. И дело даже не в России, хотя с таким соседом нужно жить на пограничных заставах.

Война это часть мирового бытия, его вечный угрюмый персонаж. За сто лет до крови Майдана и оккупации Донбасса молодой серб с бутербродом в руке застрелил австрийского герцога, и страны Европы устелили пашни поколением немцев, русских,  французов и англичан.

В 18 году прошлого века, молодых идеалистов моей страны разорвали штыками пьяные орды посланного Москвой военного преступника Муравьева, обведя Украину на штабных картах толстым красным карандашом, в 20-м лишь «чудо на Висле» отогнало русских от Варшавы.

В 1936-м загорелась Испания, а в 1939-м Финляндия, и это было лишь прелюдией к падению Парижа и Второй Большой Крови. Варшава, Ковентри, Бабий Яр, Сталинград, Освенцим, Хиросима, кровавые имена той войны можно перечислять до утра.

Только ленивый в победном 45-м не клялся, что закончившаяся война была последней. И что? Усыпанная трупами 38 параллель, Вьетнам, танки в Праге, ядерная нервотрепка Хрущева и Кеннеди и Афганистан, в котором убивали и гибли мои ровесники.

Так что кровь, грязь и мужество великой украинской войны нарисованы теми же красками планеты Земля, что и все ее предыдущие войны. Мир не может не воевать.

Знать бы, что за балаганщик раскручивает эту карусель…


ПРОВОКАТОР

Он позвонил мне давно, полвойны назад. На четвертый день новой реальности, которой сегодня исполнилась неделя плюс одни сутки.

Знакомый? Товарищ? Приятель? Я не знаю.  До войны мы с ним что-то вместе планировали, весело спорили и рассказывали друг другу анекдоты. Однажды, давно, сходили с женами в ночной клуб. В другой раз без жен напились текилы так, что я еле добрел до постели.

Он был силовиком непростой судьбы и карьеры. До Майдана уверенно шел в генералы, после русской оккупации не изменил присяге, переехал из региона, в котором служил, в Киев. Но переехал как-то странно и нервно, была во всей его истории какая-то мутная недосказанность.

Переаттестации полковник, чуть не ставший генералом, не прошел. Вышел в отставку, не скрывая обиды на службу. Угрюмо насмехался над дилетантизмом арт-директора Баканова, поругивал актера Зеленского.

Я не злился и не спорил с ним, до 24 февраля мы все были терпимыми и толерантными.

А уже 28-го февраля, рано утром, он позвонил мне, бодрый и непривычно возбужденный.

- Ну, что, пришло время воплощать наши проекты? Что скажешь, работаем?!..

Сонный, я не сразу понял, о чем он говорит. Затем вспомнил. Года два назад мы, посмотрев Евровидение, фантазировали о том, как нужно выглядеть номер России, чтобы полностью выразить ее имперскую суть и потрясти европейского зрителя.

Я тогда даже какой-то текст написал, что-то вроде «от Эстонии до Японии нас любит бог» и все такое. Это даже не проект был, так, шутка, демонстрация возможностей. Я об этом давно забыл.

Полковник, оказывается, помнил.

- Так как, делаем? Оплатят очень нормально, я гарантирую!.. Заинтересованность есть.

Я еще до конца не проснулся, пробурчал что-то неопределенное. Интонация полковника в отставке изменилась.

- Или, может, ты это, в теробороне?! – с откровенной насмешкой спросил он – Защищаешь родину с оружием в руках?..

Я уже проснулся. Растерянность прошла.

- Даже не сомневайся – произнес я злобно – С автоматом. И собираюсь застрелить русского. Если успею, не одного, а нескольких.

Он, кажется, не поверил, продолжая:

- А если серьезно? Все наши материалы я сохранил, кстати говоря. Такие вещи не должны пропасть!

Он сохранил, сука… Я почувствовал, как во мне закипает холодная утренняя ненависть. А полковник, наверное, почувствовал, что именно я почувствовал, потому что сбавил подлые обороты.

- Ладно, как знаешь. Хотя, напрасно, ведь ясно же, чем все очень скоро закончится… Ладно, передумаешь, звони, только не тяни. Давай!..

И он положил трубку.

Ясно было, что полковник оказался врагом. Он меня прямо провоцировал, искусно шантажировал и наивно пугал, заранее продумав весь разговор. Он вел себя, как русский шпион и сволочь. «Правильно его люстрировали» - злорадно подумал я.

Но в СБУ не позвонил. И не потому, что не знал, как сообщить о провокации. Во-первых, знал, а во-вторых, ребята в Безпеке служат догадливые и оперативные, когда нужно, они все схватывают на лету.
Будь на месте полковника кто угодно другой, я бы сдал его в лучшем виде, убедительно, настойчиво и с пользой для дела. А вот его не сдал, и не спрашивайте меня, почему, я сам не знаю, какая довоенная пружинка уцелела во мне к восьмому дню войны и не позволила набрать нужный номер.

Я даже не знаю, правильно я поступил или жестоко ошибся, и еще заплачу за свое рассветное малодушие (если это было малодушие) и мягкотелость (ели это было мягкотелостью).

Зато я теперь знаю, как уходят от подвала, допроса и пули в голову такие вот без пяти минут генералы прошлого, окопавшиеся в наших судьбах враги и провокаторы.

Одному из них на восьмой день войны я помог это сделать сам. Лично.


МОЛОДОСТЬ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Я вспомнил о предыдущей странице моих записок, поговорив с армейским офицером.

Случилось это вчера вечером, на самом, что ни на есть фронте, во время тех самых минут военной тишины, о которых написано много выразительных песен.

- Знаешь, а на войне, в общем, классно – выдохнул он вместе с сигаретным дымом – Просто, честно, прикольно… Да ты сам вспомни, о чем у нас раньше голова болела! Сейчас говорить смешно, честное слово…

Офицер был красавцем. Широкие плечи, пружинистая походка, лицо молодого викинга. Мы всю войну любуемся своей армией во всех смыслах этого слова.

 - Ну, а опасность? – спросил я.

 - Что – опасность? Это нормально, быстро привыкаешь. Зато во всем, что делаешь, есть простой понятный смысл. На душе легко и хорошо, бьем русню, и у нас получается. Что еще нужно? Ты думаешь, кто-то из ребят о доме мечтает? Как бы ни так! Что дома? Зарплата, ипотека, дети сопливые… Кто не женат, у того лекции всякие… Это все, может, и хорошо… Было, я имею в виду… Но война, она, знаешь, во всем круче… Славное дело война!..

Офицер красиво оскалился, и столько в его волчьей улыбке было казачьего, хищно-запорожского, что у меня замерло сердце от ощущения Вечности.

 - Трехсотых только жаль – помрачнев, добавил мой красивый собеседник – Особенно тяжелых. Это судьба, не дай Бог. Но нам об этом думать нечего – тут же взбодрился он – Рано и ни к чему! Ладно, давай, двигай, пропуск только не забудь…

И он бодро отправил меня в скучную мирную жизнь, о которой не совершенно не скучал и за которую яростно дрался с оружием в руках на обугленных и размытых весной украинских полях.

ДИНА ПЕТРОВНА

История Дины Петровны, произошедшая в первый месяц украинской войны, заслуживает отдельного упоминания. Профессиональный писатель сделал бы из нее добротный роман, а большой писатель, вероятно, гениальный рассказ или театральную пьесу.

Для меня она лишь эпизод, одна из страниц наивной летописи, которую я пишу в воюющей стране, под отвратительное завывание сирен. Сигнал тревоги затих две минуты назад, когда я открыл ноутбук, и только что зазвучал снова.

Зато меня выгодно отличает от всех писателей мира то, что я не просто видел то, о чем расскажу, своими глазами, но и сам поучаствовал в событиях. Так что в военной истории Дины Петровны я не только автор, но и один из героев рассказа.

Когда мы познакомились, Дина уже была известным киевским персонажем. Что именно принесло ей известность, сказать трудно. Она была главным советчиком в семейных ссорах и при поиске врачей и парикмахеров, посещала театральные премьеры и выставки, и дружила, кажется, со всеми влиятельными людьми в стране.

Однажды она легко и непринужденно познакомила меня с очень нужным мне в тот период человеком, заместителем министра. В другой раз (уже по моей просьбе) познакомила с недоступным, как небо, олигархом.
Возраст Дины был тайной для всех. Она физически не могла быть молодой в привычном смысле слова, но сохранила породистую привлекательность, которую дополняли и делали абсолютной ухоженность и чувство стиля.

Замужем Дина была дважды, в первый раз за выдающимся ученым, второй за криминальным авторитетом. С обоими она мирно развелась, оба оставили ей много денег, каких-то акций, квартир и всего остального, что позволило ей не думать о бытовых проблемах.

Дина жила в огромной квартире в самом центре Киева, ездила на красном спортивном «Лексусе», одевалась стильно, а выглядела потрясающе.

Я не припомню, чтобы кто-то хоть раз сплетничал о романтической стороне ее жизни, все просто привыкли встречать ее в модных кафе в сопровождении привлекательных и вызывающе молодых мужчин.

Один из них (проживший у нее около двух месяцев) трогательно обращался к спутнице на людях по имени-отчеству, что, сделало Дину Диной Петровной сначала заочно, а потом при общении, открыто и, похоже, навсегда…

 - Тебе Дина Петровна не звонила? – спросила жена, наливая мне кофе.

Шел двадцать какой-то день войны, мы только что загрузили второй за день бус продуктов для беженцев, тело ныло, слабо и уже привычно.

 - Она еще до войны уехала к Симоненкам. Помнишь их? День шести двоек отмечать или что-то вроде того…

«День шести двоек»… Странные вещи могли нас интересовать до войны. Но поехать к северу от города 22 февраля 2022 года было не самой удачной идеей.

 - Ее и Зинаида ищет, и Семен Аркадьевич – продолжала жена, садясь рядом – Дома ее нет, телефон молчит, никто не знает, вернулась она, нет… Может, съездишь к Симоненко, пока время есть? Ты их помнишь, мы у них как-то Пасху отмечали.

Я припомнил супружескую пару чуть постарше нас, уютный крепкий дом над каким-то не то озером, не то болотом. Спор о том, какой сорт виски лучше…

Жена не настаивала, заговорив о другом. А я вдруг понял, что это плохо, когда никто не знает, где Дина Петровна. Поэтому сказал жене, что попробую съездить к Симоненко, быстро переоделся и вышел во двор.

Мерседес был непривычно грязным и выглядел устало. При покупке я не предупреждал, что собираюсь возить на нем картошку и деревянные военные ящики. Но завелась машина бодро, и скоро мы были на краю города.

Я был уверен, что не доеду до нужного места, и сам удивился, когда последний киевский блокпост остался за спиной. Удивляться было нечему, по телевизору сообщали, что северо-запад освобожден, и русские отброшены до самой границы, но ехать туда, где десять дней грохотал и горел огнем горизонт, было немного странно.

Что сделала война с киевскими трассами, я опишу отдельно, это одна из самых жутких и неопрятных примет нашей войны. Дорога, по которой я ехал, ничем не отличалась от всех прочих, и удивляла меня лишь странная способность каким-то невероятным образом отличать в разбросанных повсюду пятнах лохмотьев органику. Мертвых русских, убитых беженцев, застреленных собак…

Внешне они почти не отличаются от других грязных пятен, разбросанных по обочинам и полям, но что-то внутри безошибочно реагирует на мертвое, которое недавно было живым.

До нужного поселка я доехал быстро. И чуть его не проехал, потому что не узнал. Место, в котором я оказался, казалось очередной декорацией. И руины полностью уничтоженных домов, и уцелевшие жилища были безмолвны. Если бы я оказался в фильме о войне, то в нем обязательно были какие-то звуки, плач ребенка, далекий собачий лай, карканье ворон или скрип качающейся на ветру оконной рамы. Реальность же была беззвучна. Абсолютная, неестественная тишина резала уши.

Когда я автоматически нажал кнопку на брелке, сигнализация пикнула так оглушительно, что я вздрогнул. Было не то, чтобы страшно, но слишком уж непривычно стоять посреди  огромной тишины и абсолютной неподвижности на краю уничтоженного украинского поселка. 

А вот запахи были. Ни одно пепелище не горело, ночью прошел ледяной дождь, но сладковатая гарь пропитала воздух, придавая каждому вдоху отвратительный привкус.

Дом я не узнал, а, скорее, выбрал наугад, использовав загадочное умение войны обострять интуицию. Но, как только шагнул во двор, волна памяти накрыла меня, как взрыв. Я узнал каждую мелочь гостеприимного украинского дома, в котором был один раз в жизни, каждую его статуэтку и занавеску, каждую книгу, чашку и пепельницу.

Все было опрокинуто, поломано, сорвано, перемолото в крошево. Война умеет и любит разрушать все, к чему прикасается, а случайно уцелевшее кажется среди ее декораций чужим и подозрительным.

Я сразу узнал и даже поднял маленький сувенирный мячик, застывший на пороге. Нарядно красный, с итальянским флажком на боку, он казался невозможно целым и странно чистым среди множества нужных и добрых вещей, которые русский сапог топтал, пока они не становились крошевом, пылью, прахом.

Я сунул мячик в карман и шагнул в дом. Задыхаясь от воспоминаний, обошел его, пустой, захламленный, мертвый, снова вышел в заполненный отвратительным запахом двор. Чувство тревоги не ушло, но притупилось.

Я уже решил было уезжать, и вдруг… Господи, сколько же их было, этих «вдруг», которые принесла  собой война! Все, что раньше казалось мистикой, выдумкой, антинаучной чушью, стало реальным, как бутылка питьевой воды. Выбранные «вдруг», наугад, без рассуждений и советов маршруты, поступки, укрытия, решения оказывались единственно верными, спасительными и незаменимыми! Возможно, после победы наука захочет объяснить, почему война предпочитает непостижимое, животное по своей природе наитие всем доводам логики, инструкциям и выводам?

Я автоматически нагнулся, чтобы прислонить к стене валяющуюся под ногами каминную кочергу, и увидел, что она (наверняка, случайно) упала на небольшую дверь погреба, в котором хозяин, как он рассказывал тогда, несколько лет назад, мечтал и собирался устроить хранилище для вина. Убрав кочергу, я потянул за дверь и она бесшумно открылась. 

Они были там. Все пятеро. Двое мужчин и три женщины. Из абсолютной черноты на меня смотрело пять пар странно светящихся, не мигающих глаз. В кино для подобного эффекта явно применили бы особое освещение. Война не нуждалась в спецэффектах.

Фигуры в темноте не шевелились, светлые пятна глаз были одинаковыми, как трафареты, и сколько длилась эта подвальная тишина, не скажет никто. Сильнее этой тишины был только запах, по сравнению с которым тошнотворная гарь наверху казалась дыханием поздней весны. Запах открытого мной подвала я до сих пор сдираю с себя, стоя под душем, и никак не могу содрать. Он не уходит.

Они провели в своем тесном убежище 11 дней и одиннадцать ночей. Хозяин дома Виктор, его жена Светлана, их соседи, муж и жена, и Дина Петровна, приехавшая к друзьям отметить мистический «день шести двоек» и согласившаяся пожить у них несколько дней.

Сначала они прятались от обстрела, от горящего неба, от мира, который стал незнакомым и рушился на глазах. А тишина пришла вместе с русскими, мятыми, похмельными, пронзительно матерящимися и тяжело ступающими военными ботинками по паркету  чужого пола, который для узников подвала стал потолком.

Русские не заглянули в подвал, хотя постоянно бродили по двору, но еда у его обитателей закончилась на шестой день. Воду они пили, собирая ее из прохудившейся подвальной  трубы, а в туалет ходили в трехлитровую банку и старый картонный ящик. Они забыли, когда стеснялись этого в последний раз.

Несколько раз они на несколько часов замирали, боясь пошевелиться и кашлянуть, потому что орки пьянствовали в нескольких метрах от них, заедая украденное спиртное чем попало и ради развлечения стреляя по мертвым окнам.

Все это я, конечно, узнал потом. А тогда, в усыпанном военным крошевом дворе, я с ужасом смотрел на выбравшихся из подвала людей, не понимая, как и о чем можно разговаривать с этими …

Одинаковые, странно покорные, молчащие, они не то, чтобы прятали глаза. Просто в их взглядах не было ни боли, ни злости, ни благодарности, ни облегчения, ничего, что мы привыкли замечать и угадывать в человеческих глазах.

Никто не плакал, даже женщины. Никто не произнес ни слова. Никто не присел. Пять человек странно застыли передо мной, не реагируя на мир, и я вдруг понял, что чувствовали солдаты, которые освобождали концентрационные лагеря третьего Рейха.

Дину Петровну я узнал по джинсам от «Версаче» и подумал «О, Господи!..»

Из оцепенения меня вывел гул моторов и голоса солдат, наша, украинская, часть входила в поселок. Какая-то часть меня действовала автоматически, и спасибо ей за это, моей бездушной части. Я вышел на дорогу, говорил с офицером, несколько солдат вывели пятерых узников из двора, переговариваясь по рациям с санитарным автобусом.

Они были все теми же, люди из подвала. Казалось, что между ними и миром натянули толстый мутный целлофан, делающий все чужим и не имеющим значения.

Первой заговорила Дина.

 - Мой дом не разбомбили? – спросила она незнакомым голосом, который мог быть и мужским, и женским.

Я не слышал, чтобы в центре были разрушения, и покачал головой. Им там, в подвале, казалось, что огонь войны разрушил половину полушария, что целых домов наверху попросту не могло, не должно было остаться.

Услышав, что дом цел, Дина Петровна не пошла вместе с другими в подъехавший автобус. Она не прощалась с людьми, с которыми провела 11 суток в темной тесноте, липкой от страха и выделений.  Они не оглянулись на нее, входя в автобус.

В Киев мы ехали молча, никто не сказал ни слова. Я проклинал себя за то, что замечаю идущий от моей спутницы запах, но ничего не мог с собой поделать, и это было страшнее, чем можно было ожидать.

Дина Петровна покачала головой, когда я хотел проводить ее до квартиры и как-то отстраненно произнесла, глядя в никуда:

 - Ты меня спас, Игорь.

Я промолчал, хотя это было неправдой. Упавшая на замок кочерга не мешала открыть дверь в подвал, а солдаты, ее узников держала под землей совсем другая сила. Кроме того, солдаты, входя в поселок, внимательно, по метру, осматривали не только дома, но даже руины, освобождая живых и откапывая мертвых. Я просто промолчал, потому что говорить что-то слабой и перепачканной спине входящей в подъезд Дины Петровны было жестоко…

Она заехала ко мне через пять дней, элегантная, как в былые дни, спокойная и неумолимо иная, чем прежде. «Интересно – подумал я – Смогут те, кто не видел ее  в подвале дома Вити Симоненко, воспринимать ее, как прежде, как ту самую Дину Петровну?».

Моя гостья была сдержанно, по военному, элегантна, пахло от нее свежестью и дорогим мылом.

 - Игорь – сказала она – Я знаю, у тебя есть знакомые в армии. Помоги мне туда попасть. Ты уже третий, кого я об этом прошу.

Зная Дину Петровну, я тут же подумал, что первым, вероятно, был Главнокомандующий, а вторым Министр Обороны.

 - Перестань, Дина Петровна – сказал я – Ты не представляешь, что у нас за армия и какие у нас солдаты. Там среди мужчин конкурс…

 - Игорь – мягко повторила Дина Петровна – Ты же знаешь, недостижимых целей на свете мало. Спроси, пожалуйста. Если что, деньги у меня есть…

Провожая свою гостью к машине, я что-то нес о полезных мирных занятиях, волонтерстве, пошиве маскировочных сеток, уходе за ранеными. Дина Петровна вежливо молчала.

Это было неделю назад, а вчера общий знакомый рассказал мне, что видел Дину Петровну в военной форме. Она проезжала мимо блокпоста на военном «Хаммере», и сидевший рядом с ней, за рулем, солдатик был очень красив и вызывающе молод.

Человек, рассказавший мне об этом, уверял, что нашивки на форме Дины Петровны были офицерскими…

МОЙ ГОРОД

- Тебе легче, ты родился не в Киеве – со вздохом сказал мне Денис.

На десятый день войны мы с ним, два сведенных войной человека, колесили по городу, выполняя не боевое и совсем не героическое, но, как ни странно, важное задание военного руководства. В ожидании уличных боев Киев стал крепостью, перегородив все перекрестки бетонными надолбами и пулеметными гнездами, заклеив окна и заложив мешками с песком витрины магазинов и кафе. 

- А мне тягостно смотреть на все это. С одной стороны, давно привык, будто не полторы недели прошло, а пять лет. А с другой жесть, конечно. Жесть и мерзость. Ехали бы быстрее, можно было бы не замечать…

Ехать быстрее не получалось. Машин было мало, но на блокпостах шли проверки, открывались багажники, изучались паспорта, и мы больше стояли, чем ехали. Серое низкое небо и не умолкающая канонада близкого боя придавали особый смысл и выданным нам автоматам, и угрюмой бдительности блокпостов.

- Пять минут назад проехали мою школу – продолжал Денис – А вот в этом самом кафе у меня свидание было. Так сказать, первое настоящее. А сейчас пост проедем, справа будет  университет, в котором я учился. Лучше вообще не смотреть, твою мать…
- И не смотри – улыбнулся я – Хочешь за руль сесть?

Денис был прав, я родился и рос не в Киеве. Я прибыл в этот волшебный город молодым и  полным планов, с компьютером под мышкой, тремя сотнями американских долларов в кармане и повесткой в полицию, куда я не хотел и не собирался идти, твердо зная, что жизнь светла и прекрасна, люди хитры, но добры, и все у меня получится.

Получилось не все, но многое. Получилось именно в этом уютном, как комната, городе, которому 1500 лет. Здесь, а не где-то, я стал самим собой, и Денис просто не знает, что сегодня мы проехали мимо дома, где я снимал первую киевскую квартиру, здания суда, в котором я успел побывать и адвокатом, и свидетелем, и обвиняемым, родильного дома, где родились двое из моих детей, и еще мимо десятка мест, навсегда поселившихся в сердце и памяти.
 
Война перечеркнула колючей проволокой и крестами стальных ежей и мою жизнь с ее зигзагами и победами.

От этой мысли хотелось немедленно ехать в место, которое принято называть фронтом, и которое сейчас полыхало в старых городских скверах между станциями самой старой линии метро, разрывая киевское небо звуками взрывов и очередей.

Но нам, мне и Денису, было дано другое задание. На десятый день войны украинской победе было нужно, чтобы мы объехали полторы дюжины точек, останавливаясь на каждом блокпосту, слушая грохот идущего боя и сжав зубы от вида древнего Киева, который приготовился жечь на своих улицах русские танки.


ПЕРВАЯ КРОВЬ

То, что я сейчас напишу, я еще никому не рассказывал, даже жене, от которой у меня, в общем, нет секретов. Дело не в том, что я боюсь, стесняюсь или не имею права говорить об этом. Скорее всего, проблема в том, что я не могу найти нужных слов для описания, поэтому и начну издалека.

Сначала дыханием войны для меня была воздушная тревога, сложенные в умелые баррикады мешки с песком и ржавые рельсы противотанковых ежей в местах, где я недавно ужинал, прогуливался или искал место для парковки.

Очень быстро облик моей войны изменился. Бои теперь шли в нескольких километрах, небо дрожало от грохота и сухих автоматных щелчков, а по улицам ездили невероятно, неестественно грязные пикапы и внедорожники, покрытые царапинами и дырами от пулевых попаданий.

Затем я начал возить грузы на передовую и увидел героев, тех самых мужчин в украинской военной форме, портретами которых заполнены телеканалы и социальные сети мира.

Запыленные, сдержанно беззаботные, подтянутые, они были не живым символом войны, а самой битвой, ее богами и архангелами, героями Нации и щитом Европы.

Вот только я приезжал к ним через десятки постов в минуты затишья, и попасть под обстрел было легче по дороге к ним, чем на временной позиции, явно самой тихой и безопасной из возможных в ту минуту.

Позавчера все изменилось. Капитан-логист угощал меня кофе, рассказывал что-то смешное, и вдруг в мире что-то произошло. Неуловимо и так мгновенно, что я сам не помню, как оказался в чем-то вреде укрытия, в каком-то скользком овраге, влажно пахнущем лугом или весенним кладбищем.

Встретившая меня группа людей в камуфляже, которые секунду назад шутили и переговаривались, за мгновение стала тем, чем она была, боевым взводом. Замершие бойцы тихи и неподвижны, их взгляды и автоматы уперлись в одну точку. Я ничего не видел там, куда они все смотрели. То же размытое ледяным дождем поле, хилые сосны далекой леcопосадки, зависшее над ней серое облако.

Но мое тело немедленно подчинилось общим вибрациям, быстро, тихо и уверенно сбросив автомат со спины и направив его туда, где не было никого и ничего, кроме степного мартовского неуюта.

Я сделал это впервые в жизни. До этого момента АК был почетным атрибутом, знаком принадлежности к воюющей Нации, и после того, как русских отогнали от Святошина, я все время ждал, что мне прикажут сдать его за ненадобностью.

Замерший рядом капитан заметил мое движение. Он ничего не сказал, не нахмурился и не усмехнулся, лишь совершенно беззвучно снял каску и надел ее на мою штатскую голову, продолжая смотреть вдаль.

А потом я увидел то, что солдаты, наверное, видели с самого начала. Темное пятно на фоне посадки распалось на прямоугольник большой военной машины и фигурки бредущей за ней солдат, крохотные и совершенно одинаковые. Ожившее пятно сначала потянулось к одному краю леса, затем так же медленно и бестолково вернулось на прежнее место…

- Заблукали… - со злой ухмылкой произнес капитан, но не пошевелился. А я вдруг понял, что эти русские вдали точно так же видят нас, наши стоящие посреди поля машины, одинокую БМП и мой немытый, но неумолимо белый «Мерседес».

Мысль была короткой, потому что небо вздрогнуло от оглушительного хлопка, и на месте застывшей вдали вражеской машины возникло рыжее облако огня.

- Мочим! – скомандовал капитан, и вокруг раздался стрекот автоматов. Я понял, что тоже стреляю. Вдумчиво и спокойно, короткими, по два выстрела, очередями. Стреляю по разбегающимся и падающим зеленым человечкам вдали, по заблудившимся русским пацанам, врагам и оккупантам, палачам моей страны.

Какая-то часть меня хотела запомнить эмоцию первого боя, но не могла. Во мне в эту минуту не было ни ярости, ни жалости, ничего такого, чему можно было бы подобрать имя, чтобы положить его в коробочку памяти. Если я что-то и запомнил, то лишь то, что я ничего особенного не испытал.

Капитан присвистнул, вскинул руку (выстрелы тут же смолкли) и долгую минуту смотрел в бинокль туда, где к холодному небу тянулся узкий черный столб дыма.

- Микола, бери хлопців, провірте…
- Єсть!..

Четверо бойцов вскочили в «Лэнд Крузер» цвета хаки и тот, урча, заскользил по пашне к перелеску.
- Остальным відбій! – негромко скомандовал и очень несерьезно добавил – Можно дышать, можно одєваться…

Не знаю, везде ли так было, но «мой» фронт, мартовский, киевский, чаще всего говорил на уютном «суржике», который мы раньше высмеивали, и который сейчас казался лучшим наречием планеты.

Вокруг зазвучали молодые голоса и смех.

- А красиво їх приложили! Молодці двадцять п’ята…
- То «Стугна» відпрацювала, я точно кажу…
- Так, бобрики, мій рюкзак хтось бачив?..

- Продолжаєм розговор… - улыбнулся капитан и снял с моей головы каску, о которой я совершенно забыл.

Вот таким и было в моей короткой военной судьбе то, что называют «боевым крещением», «первой кровью» и еще многими красивыми словосочетаниями.  Глупо, конечно, что я не могу сказать об этом эпизоде ничего выразительного и просто любопытного. Но еще глупее было бы придумывать эмоции и импульсы, которых не было там, на промерзшем мартовском поле, куда я удачно довез положенный груз, и где я впервые в жизни стрелял издалека в убегающие от взрыва фигурки русских солдат.

Интересно, я убил хоть одного?..


БЛИЖЕ К ТЕЛУ

Забавно видеть аналогию между войной своей страны и мелочами собственной жизни.

Я имею в виду то, что эти записки я делаю сам, научившись выхватывать у плотного, как никогда прежде, графика жизни уютный вечерний час. Но моему занятию придают осмысленность и подобие системности Европа и Америка в лице двух своих граждан.

Франсуа (я уже писал об этом) принадлежит сама идея собрать лоскуты моих впечатлений воедино, а Хэдли из далекого Чикаго призвал меня к четкости и прагматизму и велел подкреплять тексты фотографиями.

Сегодня утром он позвонил мне еще раз.

 - Слушай, я тут думал о твоей книге – в своей обычной, чуть ленивой, манере произнес он – Мы оба, и ты, и даже я, упустили один важный поинт. Ты меня слушаешь?

Я слушал. Даже успел улыбнуться солидному определению «книга».

 - Так вот, людям будет не очень удобно ориентироваться в чужих локациях. Они не смогут представить себя на месте персонажа, и все потеряет смысл.

 - Думаешь, стоит перенести действие в Штаты?

 - Нет. Было бы неплохо, но тогда будет утеряна главная идея, твой личный мессидж.

Хэдли пожилой солидный адвокат. Если он и шутит, то явно делает это не так, как я.

 - Переносить действие в Штаты не нужно, это не вариант. Но то, о чем я сказал, это большая проблема. Подумай об этом, окей?

 - Окей.

Разговор закончился. Хэдли, вероятно, пошел на деловой ужин (как я ему ни позвоню, у него деловой ужин), а я сидел на залитой солнцем кухне, обдумывая свою новую «большую проблему».

И вдруг понял, что нет ничего проще, чем выполнить рекомендации мудрого Хэдли и сделать мою книгу близкой и понятной американцам. Если не всей нации, то, во всяком случае, жителям Калифорнии.

Значит, так.

Главные силы русских отброшены от Лос Анжелеса почти до Монтеррея. Сирены воздушной тревоги звучат гораздо реже, комендантский час сокращен и действует с 8 вечера до 7 утра. В это время покидать дома можно лишь при наличии специального военного пропуска.

Метро продолжает работать в режиме укрытия, движение поездов не осуществляется. В Ист Лос Анжелес Докторз хоспитал и Лос Анжелес Сердж хоспитал продолжают работать донорские центры, раненым солдатам нужна кровь.

В Даун Тауне в результате ракетных ударов разрушено около 800 зданий, повреждена инфраструктура. Отряды спасателей и добровольцев продолжают поиски живых людей и мертвых тел под завалами.

Америка и весь мир ужаснулись тому, что увидели на освобожденных от врага территориях.

В Санта Барбаре отряды Национальной Гвардии продолжают находить тела убитых мирных жителей. Обнаружено более 250 тел, их число постоянно растет. Руки людей связаны за спиной скотчем, их ставили на колени, чтобы выстрелить в затылок.

В оккупированных Санта Барбаре и Кармэлле русские оккупанты массово пытали жителей, убивали стариков и насиловали женщин на глазах у их детей. Двух женщин после истязаний переехали гусеницами танков.

Зафиксированы также акты массового мародерства. Русские солдаты выносили из домов американцев компьютеры, стиральные машины, сковородки, мужское и женское белье, обувь и детские игрушки.

Зверства русских на временно оккупированных территориях подтверждены свидетельствами сотен выживших очевидцев трагедии, но Москва уверяет, что калифорнийцы сами устроили показательную бойню, чтобы скомпрометировать Вооруженные Силы РФ.

Силы Самообороны Калифорнии продолжают разминирование плантаций и фермерских земель вокруг города для начала весенних полевых работ.

К другим новостям.

В оккупированном Сан-Диего русские готовятся провести референдум о выходе города из состава Калифорнии и его возможном присоединении к Российской Федерации. Горожане выходят на протесты против готовящегося действа, русские солдаты хватают их, избивают и бросают за решетку.

На севере штата продолжаются ожесточенные бои за Фресно, а также за населенные пункты Мадера и Висалия.

Высаженный русскими в Модесто десант уничтожен силами армии и Самообороны штата. Врагу не удастся использовать город в качестве плацдарма для броска на Сан Франсиско.

Руководство и население всех без исключения штатов продолжают оказывать военную и гуманитарную помощь сражающейся Калифорнии, открыто заявляя о своей поддержке ее гордому народу. На Россию наложены жесточайшие экономические санкции, которые в течение 3-6 месяцев окажут губительное воздействие на банковский и производственный сектора страны-агрессора.

Благодаря дружеской поддержке, более двух миллионов калифорнийцев, в основном, женщин и детей, обрели временный приют в Техасе, Иллинойсе, Айове и в дружественной Канаде.

Губернатор Калифорнии постоянно обращается к Президенту США и руководителям европейских стран с просьбой выделить воюющему штату больше тяжелых наступательных вооружений, средств ПВО и ракетных установок. Техника начала прибывать, но окончательный консенсус по данному вопросу еще не достигнут.

Россия заявила, что ответит на уничтожение калифорнийской армией крейсера «Москва» усилением ракетных ударов по Лос Анжелесу, Сан Франсиско и другим городам штата.

Если не вникать в жестокие подробности, то это все. Хэдли, наверное, похвалит меня.

Да, чуть не забыл самое главное!..

Руководители и народы всех штатов Америки и стран Евросоюза восхищены мужеством и воинской доблестью Калифорнии, которая стала живым щитом на пути русского агрессора, защищая в этой войне не только свою свободу, но и право всего цивилизованного мира на демократию и прогресс!

Героям Слава!


N-СКАЯ, 8

Будь он проклят, тот день, когда я приехал в старый дом на улице N-ской, самодовольно-усталый, деловитый и невозмутимый.

Еще бы, я же чувствовал себя чуть ли не ветераном, проверенным парнем из ближнего тыла. Я бывал на передке, ездил по разбитой дороге под приходами градов, нашел и вывез пленников подвала под Бучей и даже, ничего не почувствовав, стрелял из автомата по суетливым фигуркам врагов на горизонте.

Я бы дорого дал, чтобы и дальше оставаться в том дивном состоянии мужественного тыловика на пижонском белом «Мерсе», который спокойно и без понтов делает то, что ему приказано, не теряется и, совсем как фронтовик, умеет прятать холодок страха за едва заметной хищной улыбкой.

Все, теперь не получится, раньше нужно было думать. Господи, зачем я услышал все то, что сейчас пульсирует во мне беспомощными яростными судорогами? Зачем зашел к Шаповалову, курил его сигареты, пил его кофе и слушал, слушал, слушал… Зачем я, вообще, приехал в этот «РМЦ МО №2»?!

Впрочем, стоп. Не приехать я не мог, приказы не обсуждаются, да и в задании не было ничего особенного. Приехал, передал, попросил расписаться, отчитался о выполнении, только и всего. Черт меня дернул полезть дальше, в болото чужой кровавой мути, которая теперь стала моей и никуда не уходит…

Странное ощущение у меня возникло еще в коридоре. Что-то было не так. Я же бывал в госпиталях. В том числе, в самых первых, тревожных, прифронтовых и кроваво-перевязочных. Они были полны звуков и запахов, голосов и продуманной суеты, топота ног и скрипа больничных колясок.

Более тихие лазареты тоже были живыми. Палаты стонали и переговаривались, в курилках было тесно, и у подоконника обязательно стоял боец в халате, держа в единственной уцелевшей руке айфон и голубоглазо глядя на жизнь за окном.

В здании на N-ской все выглядело иначе. Коридоры были пустыми и пронзительно тихими, но за закрытыми дверями палат почти физически ощущались жизнь и присутствие. Похожее чувство я когда-то испытал на премьерском этаже Кабмина, но там сердце не сжималось в очень странной тревожной тоске.

Кроме тишины, поражала безлюдность. Внизу я показал суточный пропуск дежурному солдату, на лестнице не встретил никого, а в длинном коридоре мне навстречу, беззвучно ступая, прошла лишь стройная женщина лет тридцати в белом халате.

Коротко кивнув мне, она открыла дверь одной из палат, и я успел заглянуть туда через ее тонкое плечо. Совсем маленькая комната, две койки, одна пустует и аккуратно застелена. Лицо солдата, который лежал на второй кровати, я рассмотреть не успел, дверь бесшумно закрылась.

Я зашагал дальше, нашел нужный кабинет, постучал, вошел, и сразу узнал человека, который поднялся из-за стола и протянул мне руку. Шаповалов. Несколько общих приятелей и вечеринок лет десять (больше) назад, пара разговоров, потом случайно встретились в аэропорту, и оказалось, что летим одним рейсом…

То ли психолог, то ли врач, то ли аналитик, он всегда был каким-то полувоенным и полусекретным. А может, нам в беззаботной молодости просто нравилось играть в тайну и пить вино со сверстником, считая его засекреченным спецагентом. Так или иначе, но за командирским столом в «РМЦ МО №2» сидел не незнакомый мне человек, а Шаповалов.

Он быстро разобрался с тем, что я привез, не спрашивая, придвинул чашку, налил дымящегося кофе из красивого термоса. Делая первый глоток, я ощутил легкий привкус коньяка, и не удивился. Маленькие запретные радости это часть дисциплины.

- Знаешь, странная у вас здесь атмосфера – зачем-то сказал я через полсигареты.
- Это да – без улыбки кивнул Шаповалов – Ну, а чего ты ждал? Ребята же не в бою обрубками стали.
- В каком смысле? – глупо спросил я – А где?
- Плен – коротко ответил хозяин кабинета и глубоко затянулся.

Я замер. Но, видно, было в моем оцепенении что-то интеллигентски-подлое, мелочное и некрасиво любопытное, а оттого наказуемое жизнью. Я, наверняка, даже что-то сказал или спросил, потому что Шаповалов поднял на меня спокойные усталые глаза и пару секунд молчал, прежде, чем произнести:

- Ты что, реально хочешь, чтобы я рассказал?

По-настоящему духовные люди знают, что все в нашей жизни предопределено и неизбежно. Но это нужно не понимать, а ощущать, а мы живые и грешные, мы ощущаем совсем другие вещи, оттого потом, когда уже ничего не дано исправить, так горит в душе желание отмотать, изменить, чтобы не думать, не знать, не слышать, не помнить…

Сержанта Б. сначала даже не били. Он решил выживать, пел русский гимн, говорил покорные мерзости про Зеленского, что-то заученно бубнил про сбежавших командиров. Это работало, пока не вошли в село. Там орки напились и вспомнили о «пленном хохле».

Бойцу сначала отрезали одно ухо. Затем «подравняли», отсекли ножом второе, долго смеялись над ним, воющим и умоляющим. Снимали пытку на телефон, отправляли кому-то, злились из-за слабого сигнала.

Мочились на него, окровавленного, всем отделением, в одиночку и группами. Заставляли его позвонить «домой, мамке, чтоб полюбовалась», но уже напились, а оттого даже пытали вяло, без интереса.

Когда все разбрелись, к нему, связанному, подошел мутноглазый пьяный прапорщик, путано и доверительно рассказывал о своей глупой жизни где-то под Тобольском. В какой-то момент вдруг разъярился:

- Говори со мной, сука! А то хер дольками порежу!

Затем прапорщика позвали, но прежде, чем, шатаясь, уйти, он долго и задумчиво гасил сигарету о лицо пленного, пытаясь попасть в уголок глаза.

Рядовой Л. Поплатился за татуировку с тризубом. Сначала русские бодро, но неумело ковыряли ее ножом. Затем один из них, сияя от радости, принес хозяйский паяльник. Сквозь багровую пелену боли боец чувствовал, как нестерпимо пахнет мясом. Его мясом.

Вопросов не задавали, раскаяния не требовали, воплям радовались. Изуродовав руку, перешли к другим частям тела. Воя и умоляя, он больше всего на свете хотел умереть, но даже не терял сознания, а притвориться не получалось, слишком нестерпимой, мясной, была боль…

Сержант К. был самым крепким в группе пленных, поэтому орки и выбрали его. Вырвали два ногтя, выбили глаз, лили в пах крутой кипяток. Привели его, рухнувшего в небытие, в сознание, чтобы забить в колено большой крепкий гвоздь. Других солдат заставили на это смотреть, выстроив их вдоль стены. Двое потекли, рухнули на колени, плакали, унижались. Остальные окаменели, мечтая исчезнуть, раствориться в воздухе, словно они  и не приходили на эту землю.

Капитана О. допрашивали спецы, офицеры. Конкретные вопросы, никакой средневековой экзотики. Подвесили к потолку, обмотали проводами член, пропускали ток, вставляя вилку в розетку. Боль, тонкая и металлическая, была не похожа на боль. Просто тело в какой-то момент деревенело и пронзительно вибрировало, переставая быть телом, а затем мучительно и тяжело оживало, снова становясь беспомощным куском мяса, подвешенным на веревке.

Он сам не помнит, когда заговорил, сбивчиво и лихорадочно, захлебываясь от собственной торопливости. И это не казалось ему ни слабостью, ни предательством, ни чем бы то ни было еще, потому что, оказывается, есть линия, за которой все человеческие понятия исчезают, и больше ничто не имеет значения.

Рядового М. взяли в плен десантники. Узнав, что он местный, обманом вызвали с отобранного телефона его «невесту». Сначала девушку избили до скотской покорности, затем насиловали по двое у него на глазах, снимая это на дешевые телефоны и весело комментируя.

В какой-то момент, решив, что терять нечего, солдат им что-то сказал. Он сам не помнит, что, но русские неожиданно разъярились и, бросив полумертвую девушку, принялись терзать пленника. Молотком разбили правую ладонь до кровавого месива, откусывали клещами пальцы на ноге. Не все, через один.

- Прикинь, проредили, по ходу - оскалился один из палачей, молодой, веснущатый, веселый…

«Господи, зачем, зачем?..» – спрашивал я, то разгоняя машину, то нервно тормозя. «Зачем?» - спрашивал я у мелькающих перед глазами улиц, заложенных мешками витрин и колючих блокпостов. Зачем я узнал Шаповалова, зачем пил его кофе и курил его сигареты! Зачем я слушал его рассказы, втройне страшные оттого, что их герои находились в тот миг в нескольких метрах от меня, укутывая свои отбитые души уютом больничных одеял?

Конечно, я не сорвусь и не рухну, нося в себе то, что узнал. Я даже поменял фамилию военного психолога (никакой он не Шаповалов!) и номер реабилитационного центра. Я не забыл, что так нужно делать. Но я точно так же не забыл (и вряд ли когда-нибудь забуду), протяжной, как зубная боль, тишины коридоров в старом доме номер 8 по улице N-ской…


КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ

Сегодня не первый (и не пятый) вечер, разрешивший мне, усталому и помолодевшему от войны, сесть к ноутбуку. Я целый месяц ловил и, как мог, фиксировал заполнившие мой мир  ощущения и вибрации, но до сих пор не написал о мгновении, как это все началось. Вернее, как именно это лютое «все» вошло в мою жизнь.

С одной стороны, это неважно. Ничто не проявляет относительность мира и самого времени лучше, чем пришедшая в твой дом война, и, возможно, духовное пробуждение следует искать не в задумчивой тишине ашрамов, а под ударами вражеских ракет и на передовой. Кроме того, мои путаные записи все равно останутся лоскутным одеялом и колодой перетасованных карт, лишенной системы и хронологии.

Но, если эти страницы будет листать кто-то, далекий от войны, то он непременно захочет  приложить к себе самые нервные и беззащитные импульсы человека, которого убаюкал мир, а разбудила война.

В общем-то, так оно и было. Киевлянам 24 февраля 22 года разминка не полагалась. Тем из них, кто живет на северо-западной окраине, тем более, и я вскочил на кровати оттого, что колючий зимний рассвет за окном разрывали отвратительные (и невероятно громкие) вопли сирены, а где-то вдали перекатывалось гулкое эхо взрывов.

Можно написать, что я, как ребенок, задохнулся от беспощадной правды. Можно сказать, что большой добротный дом, полный детей, собак, аквариумных рыбок, картин, надежд и планов, за предрассветные доли секунд стал похож на шаткую картонную декорацию, но такой подход, при всей его честности, будет неуместной литературщиной.

Важно описать не то, что происходило вокруг, а то, что творилось во мне самом, и вот с этой задачей я, пожалуй, справиться не могу. А когда стараюсь, в голову упорно приходит лишь одно наивное и штатское сравнение.

В Диснейленде есть аттракцион «Полет на Луну», сбирающий едва ли не самые длинные очереди посетителей. Гениальность его создателей, помимо прочего, заключается в том, что сам полет надежно скрыт от глаз гуляющих вокруг. Выстрел волшебной пушки уносит счастливчиков в глубину павильона, и они остаются один на один с обещанным приключением. А на улицу после окончания полета они выходят и вовсе на другом конце парка, чтобы никто не видел их окаменевших лиц.

Моя изменившаяся жена, когда мы «слетали на Луну» слабым голосом сказала:

- У тебя была фляжка с виски…

И, лишь сделав несколько тягучих глотков и помолчав, добавила:

- Господи, мы же сами заплатили, чтобы с нами сделали это…

Этот эпизод вспомнился мне потому, что первые минуты (или часы?) большой войны по своим ощущениям очень похожи на предлагаемый Диснейлендом игрушечный полет. Когда обещанные рекламой «перегрузка военного летчика», «невесомость астронавта» и «скорость Формулы-1» становятся реальностью, ты не можешь не только порадоваться этому, но даже как-то отреагировать на незнакомые ощущения тела.

Невидимые «бочки» и «мертвые петли» новой реальности лишают знакомый полвека мир основы, и ты пролетаешь по ним, сжатый в лишенный воли и разума комок.

Если кто-то захочет улыбнуться, прочитав мое сравнение, то мне, откровенно говоря, плевать. Я обещал себе и Хэдли Д. быть честным в мелочах и никому не желаю испытать абсолютную, аттракционную беспомощность 50-летнего мужчины, который привык считать себя закаленным и невозмутимым человеком.

Это отвратительное ощущение даже не казалось мне отвратительным, потому что от прежней манеры говорить и действовать не осталось и следа. Я, наверное, что-то делал (встал с кровати, умылся, закурил, обнял детей, я не помню), но состояние некоего существа, летящего сквозь обрушившуюся на него неизвестность, было главной нотой морозного февральского утра.

Если это была паника, то наказывать паникеров нельзя, они могут сделать не больше, чем туго прижатые к креслам посетители аттракциона. Если же у моего тогдашнего состояния есть другое имя, то мне оно не известно.

Зато я хорошо помню, что вернуло меня к жизни и снова сделало собой. Это была злость, огромная, как небо, мужская ярость, которая заполнила душу и тело, не оставив места остальному.

«Полет на Луну» был добровольной глупостью, а кровавый диснейленд войны принесли в сонный киевский пригород русские. Это из-за них плакали мои дети. Это из-за них у моей любимой женщины было такое странное лицо. У русских были имена и лица, тела и шевроны, а значит, их можно и нужно было находить и убивать.

Опять же, если я решил говорить правду, то пусть так и будет. Моим первым военным страхом было опасение, что страна капитулирует после первых ударов, что Президент со скорбным лицом сообщит Нации, что московская орда за считанные часы приблизилась к столице, и сопротивление невозможно.

Я заметался по дому, проклиная себя за то, что у меня не было автомата, и пытаясь лихорадочно сообразить, где его можно раздобыть прямо сейчас. Возможно, это выглядело нелепо, но я до сих пор не стыжусь, ни охватившего меня странного паралича, ни наивной злой отваги, которая его сменила. Значит, так было нужно.

Потом, ясное дело, был звонок по мобильному, первый приказ, поставивший все на свои места, выступление героического Зеленского и многое другое, из чего состоит война, которая пришла в мою страну и мою жизнь ранним рассветом, 24 февраля 2022 года.


ФЕНОМЕН ВСУ

Москва привычно завыла о том, что зверства в Буче, Ирпене и других милых сердцу киевских пригородах это дело рук самих украинцев. Истерзанные городки начали посещать европейские лидеры и комиссии, туда прибыл целый отряд французских экспертов-криминалистов, неулыбчивых людей со строгими лицами.

А мне сегодня, в пробке у блокпоста, подумалось, что я не нуждаюсь в иностранном официальном заключении, чтобы знать, что военные преступления на нашей земле это не украинских рук дело.

Дело не в моей наивности. В некотором смысле (хотя бы, как адвокат) я человек испорченный, и понимаю, что в большой игре все средства хороши. Да и недавняя мировая история не дает забыть об этом, выдавая примеры Восточной Пруссии, английского Ковентри и других  мест и местечек, заплативших невинной кровью за военную хитрость своих спецслужб.

Моя уверенность сильнее, проще и надежнее, и основана она на том, что я видел украинских солдат. Вернее, я видел, какими солдатами становятся украинцы в дни войны, поражая не только иностранцев, но и всех нас, породненных с ними словом и делом.

Четкие, подтянутые, умелые и неунывающие, весело свирепые в бою и добродушные вне его, украинские солдаты 22 года стали отдельным явлением. После войны феномен ВСУ, вероятно, будут изучать мировые специалисты, мы же, украинцы, просто любим их огромной и честной любовью. Любим и любуемся, так точнее.

Я, кстати говоря, понимаю, почему русским они кажутся похожими на «фашистов». Не знаю, были ли солдаты гитлеровского вермахта такими же подтянутыми и отважными в жизни, но именно так их изображали в советских фильмах, на которых росло мое поколение.

Рядом с ними русские кажутся современными ордынцами или партизанами, неизвестно где укравшими кучу современного вооружения. Не зря и не случайно к ним прилипло сказочное словечко «орки», которое в Украине используют, говоря о противнике, даже военные обозреватели и аналитики.

Глядя на них, понимаешь, что да, эти могут пытать и насиловать, весело расстреливать набитые детьми легковушки, а, попав в плен, размазывать по немытой физиономии сопли и клясться, что они «не знали» и «заблудились».

Солдаты Украины это явление другого порядка, их беспощадность отмечена боевой доблестью, а ярость поразительным образом избирательна. В моих словах нет пропаганды, поверьте. Если уж совсем честно, то я сам не перестаю поражаться тому, как быстро возникло и укрепилось великое явление, которое мы называем красивым сокращением ВСУ.

Я своими глазами, а не в интернете, видел, как встречают украинских воинов в освобожденных селах, и кажется, понял секрет нашей армии. Он кроется в совершенно потрясающем умении бойцов переключаться с ненависти на доброту, с беспощадности на милосердие.

Инерция ярости в украинских солдатах загадочно мала, через десять минут после жесточайшего боя (с потерями и ранеными) наш военный может с улыбкой гладить кота, кормить пленных и раздавать пайки и конфеты освобожденным жителям, искренне прося у них прощения за то, что не пришел раньше.

Однажды я стал свидетелем перестрелки на блокпосту. Вежливые красавцы в украинском камуфляже на минуту отвлеклись от проверки наших документов, чтобы обстрелять машину, которая пыталась прорваться через охраняемый ими участок.

Диверсанты (если это были диверсанты) яростно отстреливались, бой получился очень коротким, но яростным. Вражеская машина замерла, ей занялись те, кому положено, а остальные вернулись к нам, не успевшим испугаться. В словах и движениях воинов не было даже тени нервозности, и их «прошу» и «будь ласка» звучало так же спокойно и доброжелательно, как пять минут назад.

Я это говорю к тому, что украинские солдаты не способны на зверство и провокацию, и это понимает каждый, кто, как я, хотя бы раз увидел ее наяву и вблизи. Воины ВСУ никогда не исполнили бы преступного приказа стрелять по своим, и я даже не могу себе представить, кто решился бы отдать им этот самый преступный приказ.

Пусть европейские криминалисты раскапывают детали страшной правды. Вероятно, это важно для показательных послевоенных процессов, но украинцам и всему миру уже 70 дней, как ясно, что граница цивилизации проходит по украино-российскому фронту.

Русским не отмыться от кровавых грехов и не переложить их на нашу армию. Мы и коварны иначе, и жестоки по-другому. Поэтому и побеждаем.


ТРИ ВОЗРАСТА ПОБЕДЫ

Мне пятьдесят лет. Точнее, пятьдесят лет и семь месяцев. Полжизни назад я, естественно, считал этот возраст глубокой старостью и периодом подведения итогов. Сейчас так же уверенно отношу себя скорее к людям молодым, чем к старикам.

Дело не в том, что я ничем особенно не болею, и даже не в том, что обитающий в моем теле изобретательный хулиган за все время, что я его знаю, почти не изменился. Впрочем, в этом тоже, но сказать я хочу совсем о другом.

Украинская война поделила людей на возрастные категории совершенно неожиданным возрастом, взяв за основу такой неожиданный маркер, как веру в победу. Сейчас, через сорок дней после начала битвы, она, эта победа, всенародна и абсолютна, но я говорю о самых первых, и поэтому самых честных, эмоциях.

На лица наших стариков в первые же часы войны легла трагическая маска фатализма. Они не причитали и не ныли, но эпоха советского бесправия, через которую пролегли  земные судьбы этих людей, оставила в их душах свой след. Замкнувшись в горестном спокойствии, они были готовы угрюмо вытерпеть любые испытания.

Прослойка возрастных середняков, к которой я вынужден, несмотря на внутреннюю моложавость, отнести и себя, встретила нашествие другими душевными импульсами. Не до конца свободные от имперских мифов, отравленные в детстве постулатами умирающего СССР, мы были уверены, что страшная русская армия проедет по нам беспощадным паровым катком. 

Единственным нашим стремлением было умереть в бою, успев перед этим убить как можно больше оккупантов. Показать русской орде, что мы крутые и несговорчивые, и цена победа над нами будет страшной и кровавой.

Возможно, это не самое плохое устремление сердца для большой войны с главным планетарным злом, но я дорого бы дал, чтобы встретить 24 марта 22 года так, как молодая Украина.

Все, что моложе 30-ти, задохнулось от возмущенной ярости, в которой не было и намека на страх в любой его разновидности. Что?! Посмели напасть на нас?! Они, вообще, чем думают, орки немытые?! Теперь все, истребим, перейдем в наступление и сожжем Москву, которая уже достала все цивилизованное человечество!..

Причем, это не было наивным эмоциональным всплеском, обреченным разбиться о трагическую реальность. Вовсе нет! Улыбающиеся и танцующие фронтовики это не порождение военной пропаганды, я много раз видел их на разбитых трассах и мокрых от весны полях украинской войны.

Победоносно крушить русскую армию для молодых украинцев так же естественно, как выиграть у сборной РФ в футбол, шашки или теннис.

Поколение наших детей не допускало и не допускает мысли, что кто-то (тем более, какие-то кацапы!) могут быть сильнее нас, смелее нас, круче нас. И дело не в недооценке врага, а в полной и абсолютной уверенности в себе, своей стране и своей Нации.

Молодой строитель из Ирпеня (к стыду, забыл его фамилию) выкладывал в Тик Ток видеосюжеты о том, как он сжигает бутылками с горючей смесью входящую в его город вражескую технику. Парень в равной степени старался попадать смертоносным коктейлем в цель и укреплять телефон так, чтобы происходящее было хорошо снято.

Никакого предсмертного трагизма, никакого «прощай, Родина, я умираю, но не сдаюсь» в его публикациях нет и близко. Молодой человек из Ирпеня уничтожал ворвавшихся в его жизнь врагов с чувством возмущения и насмешливого превосходства, весело и неудержимо.

Подозревать ирпенского юношу в позерстве не приходится, он стал героем посмертно. Русский БТР в упор, прошивая окна и стены, расстрелял его квартирку, в которой он засел, отстреливаясь из охотничьего ружья.

Но даже гибель солдат (а потери есть в любой войне) не отпугивает от фронта и сопротивления наших мальчишек и девчонок, и гордая украинская фраза «герої не вмирають», из исторической догмы превратилась в  испытанный войной национальный девиз.

Хорошо это или нет, но следует признать, что, когда в Украине грянула большая война, не поколение отцов и дедов стало для молодых примером веселой доблести, а наоборот.

Это явление, в подлинности которого я ручаюсь, можно, конечно, развернуто объяснить с позиций социологии и общественной психологии, но американец Хэдли ждет от меня не социальной аналитики, а откровенных впечатлений застигнутого войной человека.

В конце концов, что-то наше поколение полусоветского разлива сделало правильно, если для наших детей и внуков совершенно естественно весело воевать за свою свободу и, побеждая русского монстра, гнать его до Москвы.


ВКУС ЕВРОПЫ

Человек есть то, что он ест!

Мне никогда особенно не нравилась эта пошловатая поговорка. При всех своих понтах, я не ханжа и меня с юности раздражают надменность и поверхностная «сословная» категоричность разного рода успешных персонажей.

Я, как все нормальные люди, обожаю черную икру и прочие вкусности, люблю и умею жарить мясо, а до войны, бывало, покупал за немерянные деньги особую карпатскую водку. Что с того? Я все равно не верю и не считаю, что мы становимся собой через пищевод, и чего только не ел прежде, чем узнать вкус консервы, открытой ножом на передовой.

Человек есть то, что он говорит и делает, как он любит и преодолевает, во что верит и как эту веру доказывает.

Чемпионам страны и мира по удаче, которые презрительно смотрят по сторонам и навешивают ярлыки на реальность, еще предстоит узнать, что жизнь это американские горки, стремительный аттракцион взлетов и падений.

Впрочем, Бог с ними, я говорю о другом.

Национальная еда это, конечно же, часть культуры и естества любого народа. Глобализм перемешал все на свете, но все равно баранину лучше всего есть в Средней Азии, хамон в Испании, а мамалыгу в румынской Трансильвании. Итальянцы мастерски сделали свою кухню всемирной, но все равно самую вкусную в своей жизни лазанью я ел в ресторанчике около римского Некрополя.

До войны иностранные продукты из «Good Wine» или другого красивого и дорогущего магазина были понтом и развлечением, пикантной деталью, дополняющей щедрый украинский стол, а сейчас мой дом завален ящиками с польским паштетом, итальянским рисом, английским печеньем, и ирландскими сардинами.

Я, кстати говоря, с чистой совестью ем то, что отвожу фронту и тылу, и кормлю этим свою семью, не чувствуя себя ни мародером, ни мошенником. Я 43 дня служу своей воюющей стране, под вечер у меня часто ноет тело и щиплят глаза, а Родине и Победе я нужен сытый и полный сил.

Впрочем, речь не о наивном морализаторстве, война его отменила. Сегодня за ужином, глядя, как мои младшие дети (лет) поддевают вилкой жареную украинскую картошку, бледные норвежские шпроты и испанский сыр, я вдруг понял – а ведь они это запомнят!

Обязательно запомнят, в каждом из нас живет вкус удовольствий детства, наивных и простоватых вкусностей, которыми угощал нас мир давным-давно, когда деревья были большими, мама молодой, а самолеты в небе казались нарисованными.

Что запомнят мои дочь и сын, чьи маленькие украинские тела сегодня каждой клеточкой впитывают еду стран, в которых они никогда не бывали и имен которых не знают? Я же не смотрю на этикетки, я потом (если мне суждено дожить до победы) не смогу им сказать, что за особенную «рыбку» или «печеньку» они не могут найти в переполненном супермаркете, чтобы вспомнить детство!

Я не большой любитель метафор, да и война быстро выметает из реальности разного рода сентиментальную чушь, но, черт возьми, есть какой-то упругий символизм в том, что в эту минуту миллионы крошечных украинцев неумело тыкают вилками в тарелки, на которых перемешана продуктовая щедрость целого континента.

Если нелюбимая мной поговорка верна хотя бы на 10 процентов, то украинские крохи, растущие под обстрелами, становятся частью европейской семьи на самом, что ни на есть, природном уровне, с каждым ужином, с каждым (или почти каждым) надкушенным бутербродом.   

Это красиво и здорово, это придает мутному понятию «международная поддержка» прямой и прекрасный смысл. Нам бы достичь его в вопросах закрытия неба и получения наступательного оружия! Чтобы не оказалось, что мы напрасно ездим на фронт, заклеиваем окна и кормим европейской «гуманитаркой» воинов и детей… 


ВОЙНА БУДЕТ ДОЛГОЙ (ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)

Вот, похоже, и все. Нужно заканчивать.

Я говорю о своих записках. О лоскутном одеяле импульсов, мыслей и впечатлений застигнутого войной 50-летнего киевлянина.

Симптомов тому сразу несколько. Во-первых, позвонил Хэдли Д., с подачи которого они появились на свет, а Хэдли не тот человек, который будет торопить без надобности. Каждый его намек это совет, каждый совет – пожелание, каждое пожелание это приказ, а приказов он не отдает.

Я уже, кажется, писал, что старый адвокат в своем отношении ко мне похож на свою страну в ее отношении к Украине. Можно сколько угодно обижаться на отеческий тон, менторскую интонацию и дозированную готовность американцев делиться с нами планами и секретами. Можно возмущаться их процедурной неторопливостью и хитрой расчетливостью. Можно, но зачем?

Все равно без их поддержки и помощи нам было бы невыносимо, адски трудно, так не лучше ли проявить благодарность, и человеческую, и державную? Как бы ни звучали украинские советы Соединенных Штатов, их действия по своей сути спасительны и победны. Спасибо, Америка!

Спасибо, Хэдли. Не знаю, пригодятся ли эти обрывочные картинки и мысли кому-то, кроме меня самого, но в мое военное расписание они добавили что-то очень особенное и, как мне кажется, важное. Даже если это иллюзия, спасибо тебе за нее, с иллюзиями в Украине сейчас туговато.
Да, записки пора заканчивать, и намек адвоката Хэдли это пункт первый.   

Второй пункт тоже важен, а главное, объективен. Мир вокруг меня заговорил о том, что война будет долгой, куда более долгой, чем мы все думали. Собственно, мы ничего такого не думали, мы выживали и старались быть полезными битве, не загадывая ни на день, ни на час вперед. А теперь все, от Президента до случайного попутчика, говорят мне, что время стиснутых зубов прошло, и война просто должна стать бытом, привычной реальностью и образом жизни.

Я это ощущаю и без советов со стороны. По-зимнему холодный март (и прижавшийся к нему апрель) пронеслись и закончились, сменившись теплым маем. Противотанковые ежи и бетонные блоки на киевских улицах или убрали, или сдвинули к тротуарам, освобождая проезд, а блокпосты на перекрестках стоят заброшенные, и от этого еще больше похожи на съемочную декорацию.   

Начало ходить метро, я забыл, когда у меня над головой выла сирена, и сегодня мне самому не верится, что я возил грузы не куда-нибудь, а на самую настоящую передовую. А значит, мои записки уже не будут прежними, им будет не хватать молодой бесшабашности оказавшегося под огнем человека и еще чего-то, что я не могу сформулировать и описать.

Конечно же, это еще не мир и далеко не победа. Но большая война сейчас живет не на ближайшей окраине, а в телевизоре, и от этого даже собственное недавнее мужество начинает казаться чем-то неловким и неуместным.

Сегодня 69 сутки нашей войны, и даже в причудливом перевертыше этого числа мне видится что-то знаковое, символическое и немного тревожное.

Если в жестоком футболе войны есть таймы, то первый сыгран и окончен. Каким будет второй, я понятия не имею и загадывать не стану. На войне возможно все.

Я не знаю, доживу ли я до победы, чтобы перечитать то, что, усталый и помолодевший, вбивал вечерами в ноутбук в ходе первых двух месяцев войны. Я не знаю, захочу ли я делать это, перебирая в памяти свои наивные тревоги и прозрения.

Возможно, не стану и не захочу. Тем более важно выбросить в пространство, где рукописи не теряются, эту мою мартовскую хронику, в которой жива и честна каждой буквой память о первом взрыве и убитом страхе, наивная гордость за свою страну и свою нацию, готовность любить, ненавидеть, верить, воевать и не стесняться собственного сердца.

Что бы ни случилось дальше, давайте запомним, какими мы были похожей на зиму весной 2022 года, с 24 февраля по начало мая. Запомним прежде, чем война, которая будет долгой, изменит наши судьбы и души, объявив многое ненужным, наивным и слишком далеким, чтобы о нем вспоминать.

Давайте запомним.