Пропавшие нитки

               (Конкурсная работа по мотивам сказки Евгения Пермяка)
                К 120-летию писателя.
   
   Жила-была сварливая старуха. К тому же – неряха. Стала она
как-то шить. А у неряхи все нитки спутаны. Распутывала их, распутывала нерадивая торопыга да и крикнула:
        – Пропадите вы пропадом! Чтобы глаза мои не видели вас со всем вашим нитяным отродьем!
   А нитки возьми да и пропади со всем своим нитяным отродьем: кофтами, юбками, платьями и бельём. Ничего нитяного в доме сердитой старухи не осталось. Сидит старуха голышом и вопит на всю горницу:
         – Батюшки-матушки, где же моя одежда?
   Кинулась за овчинным тулупом, чтобы себя прикрыть, а тулуп по овчинам на куски распался. Потому как овчинные куски тоже нитками были сшиты.   Мечется старуха из угла в угол, а по избе пух летает. Наволочки у подушек тоже из ниток тканые. Не стало в доме ни варежек, ни чулок, ни одеял, ни половиков. Ничего нитяного не стало.
   
    Голосит, причитает старуха, да старается, чтобы соседи не услышали. Ведь засмеют. По деревне разнесут. Вот, мол, Федосья-седые волосья дожилась. Осталась голым-голёшенька. Достукалась…
   Кружится по избе, да только толку нет. Посуда на кухне с полки поглядывает, посмеивается: «так-так тебя, хозяйка-лентяйка, и до нас у тебя руки не всегда доходят. Сидишь целыми днями лясы точишь с соседками, а до работы и дела нет. Глянь-ка, за печью да под кроватью давно не метёно-не мыто, печь не белёна с каких пор, в чуланке гора белья нестиранного сколько долго лежала. А на полати лучше и не заглядывать».
   

   Чугун на шестке тоже в обиде на свою кухарку-печеЮ. Уж как он старается. Варит-готовит,  из огня да в полымя каждый день. Такие страсти переносит, а лишний раз помыть-почистить его забывает Федосья. Или не хочет. И только один Самовар – старинный обитатель этой неприбранной избы жалел свою хозяйку.
   Помнил её молодой расторопной молодушкой, которую привёл в дом вернувшийся с фронта Пахом. Не была она писаной красавицей, но её душевность, скромность, доброта и трудолюбие привлекли парня. И глаза ясные. С поволокой. Видно было: верна будет мужу до окончания века.
Посватался, а она и отказывать не стала. Жили молодые в любви и согласии. Успевали на работе себя проявить и в хозяйстве не знали отдыха. Пахом-то с детства научился инструмент в руках держать. Мебель какую всей деревне делал! А наличники! Кружева да и только на каждой избе.
   
   И Федосья была рукастой. Пряла-вязала, кроила-шила! Сколько деревенских бабёнок форсили в платьях да сарафанах, ею изготовленных. А одеял-покрывал ярких лоскутных всем на диво нашила – всю деревню окутать можно.
   Одно огорчало: детей не было. Долго горевали молодые, а потом и настоящая беда пришла: не стало Пахома. Бросился в половодье спасать пацана несмышлёного, который решил на лодке на другой берег переправиться, а она возьми да перевернись. На его счастье рядом оказался спаситель. Помог малому, а самого в стремнину затянуло.
   Много слёз выплакала Федосья. А что делать? Жить-то надо. Продала корову-ведёрницу да козу Маньку у соседа купила. В деревне без молока – никак. На работу ходила, дела домашние делала. По заведённому обычаю. А на душе холод. Застыла Федосья от горя и печали. 
   
   Вот тогда-то к ней и зачастили соседушки. Успокоить, так сказать. Придут, бывало, чаи гоняют, балаболят кто во что горазд. Бывало, не по одному самовару за вечер выдували. Всё бы ничего, да только все эти тары-бары растабары и превратили работящую Федосью в ленивую, неопрятную бабёнку, которой лясы-балясы стали милей домашней работы.
   Понимал Самовар, что душой-то Федосья всё та же: добрая, отзывчивая и совсем не злая и сварливая. Просто ей заботиться не о ком. А о себе она и думать забыла. И хозяйство своё позабросила. Что ж, и такое бывает.
***
   Присела старуха на скамью у порога, у окна-то нельзя: увидит кто. Сидит маракует, чем свой стыд прикрыть. Вспомнила, что в амбаре есть кули рогожные, кинулась туда, нашла парочку потрёпанных, что за ненадобностью который год за ларём валялись. Пыль стряхнула, тенёта смахнула да на себя накинула.  Вот и ладно. Всё не голышом сидеть.
   Мигом сбегала в стайку, козу Маньку подоила, сенца ей подкинула да веничек берёзовый. Знает: любит та пожевать.  Курам горсть зерна подбросила – и сразу домой. Закрылась, сидит думает-гадает, как из  щекотливого положения выйти да беглецов вернуть, чем заманить да как подмаслить. Поняла, что криками да угрозами дело не решить.
   
   Ещё раз все закуточки в избе просмотрела, на полати  заглянула,  под поветью каждый уголок проверила. Пусто. Ни одежонки, ни лоскуточка, ни нитчонки нет. С концом все покинули старую.
   Пойти бы за околицу, поискать там, да куда в таком виде. Дальше
крыльца не сойдёшь. Увидит кто – засмеёт.
   Села у печи и горькими слезами залилась. Себя ругает:
        – Эх, торопыга, я торопыга.  И чего мне неймётся. Всё наспех делаю. Второпях. На скорую руку. И маменькин завет забыла: кто не спешит, от того ничего не убежит. И жизнь не раз подтверждала: не спехом дело спорится, а толком.
   Глянула в окно, а солнышко-то на закат пошло. Вечереет.   Опять слёзы навернулись. Ночь пройдёт, а утром? Куда теперь?
   Залезла старая на печь. Пригрелась. Давай вспоминать жизнь свою прошлую. Ведь не всегда же была она такой занудной да сварливой.
   
   Вдруг чувствует: под руку Василиска жмётся – кошка её любимая, верная. Возится, на ночь устраивается.
   Снова слёзы навернулись у бабки:
         – Эх, Василисушка моя, пришла беда-бедовская, пострадала я за свой язык длинный. Дёрнула же меня нелёгкая на нитки запутанные рассердиться, прикрикнуть да со зла обиду высказать. Ушли нитки, а с ними вся тканая одежонка и вещи обиходные. Кровать пуста. Подушки вместе с периной и одеялом тоже ушли. Пол – голяком: все половички-самотканки да коврики-самовязки исчезли. Окна пОлы – ни шторочки, ни занавесочки. Вот уж поистине: где спех, там и грех. Пожаловаться кому – засмеют. Да и кому жаловаться? Известно ведь: чужую беду руками разведу. 
    Говорит старая, а по  щекам морщинистым слёзы горькие потоком.
       – Не горюй, Федосьюшка, успокойся. Спать ложись. Утро вечера мудренее, – промолвила кошка человеческим голосом. – Всё образуется. Будет день – будет пища.
   
   Старая аж подпрыгнула: ты что, Вася, и говорить умеешь?
       – Умею. Как не уметь. Чай, знаешь, какого я роду-племени. Бабушка моей маменьки подружкой была  той самой Мурёнки, что у самого Коковани с девчонкой-сироткой проживала. А уж от маменьки-то своей родной я чего только не наслышалась, чего только не навиделась. Историй одних знаю – рассказать-не пересказать.
    Дух перехватило у Федосьи: это ж надо, молчаливая Василиска речь ведёт, хозяйку успокаивает. А та свою песню бесконечную завела: «мур-мур» да «мур-мур». У старухи глаза и  закрылись. Сон пришёл. Уснула бедолага, как в яму провалилась. А кошка с печки прыг да бегом во двор.  Сразу смекнула, где беглецов искать.
   
   Тишина в деревне. На небе луна, что блин жёлтый висит, звёзды яркие высыпали, хороводы водят.  В стайке коза Манька жвачку жуёт, на насесте куры подрёмывают. Тихо во дворе. Навострила Вася ушки, слышит,  где-то наверху  приглушённые голоса раздаются да тихие всхлипывания.
     – Ага. Вот они где, своевольники. Нашли же место: сеновал облюбовали. Ну как же, тепло и мягко.
   Прислушалась. А те разговор ведут. Убежать-то убежали из избы, а дальше что? Куда идти? Кому они нужны? В лес? В поле? Нет. Там холодно, зябко, порой так дождит-моросит. И до холодов немного осталось
        – Нет, собратья, думаю, простить надо нашу хозяйку. Сказала сгоряча. Да и раньше она такой сварливой не была, – промолвила домотканая серая Юбка, – я-то её ещё молодой помню. Работящей. Всё в её руках спорилось.  А уж какая рукодельница была. За что ни возьмётся, всё как на картинке получалось.
        – Нет-нет-нет, простить? Да ни за что, – заворчали Нитки, – нам больше всех досталось. Сколько она нас трепала, тискала. До сих пор обида кипит.
        – А вы сами-то чего разрезвились, клубками по избе раскатались?  Не могли спокойно лежать в корзинке? – спросил Пестрядейник –  старый сарафан, который всегда говорил, что ему в обед сто лет,  – из-за вас и нам всем досталось
    
   Сарафан этот, как и домотканая Юбка, были старейшинами в бабкином гардеробе. Они были изготовлены из пёстрой домотканой материи, которую Федосья ткала сама. Его ещё называли Пестрятником. Красив был очень. Правда, в сундуке лежал и другой сарафан. Шёлковый Матерник.  Раньше без такого девка замуж не шла.
   Все юбки да кофты сидели особнячком, помалкивали. Слушали, что другие скажут-присоветуют.
    В углу расположилась верхняя одёжка – пальто да куртёшки разные. Среди всех выделялась Жакетка-маринадка – красивая плюшевая куртка-полупальто. Её Федосья только по праздникам надевала, да когда в церковь ходила.  Маринадка тоже заступилась за свою хозяйку. Рассказала, какое у неё доброе сердце. Бывая на службе, никого не обделяла милостыней.
    Простыни да одеяло держались вместе, с ними рядом был и вышитый Подзор. В своё время Федосья над вышивкой просидела не один вечер. А уж узор какой необычный вышила! Они уже простили хозяйке всё и слова недобрые, брошенные ею в гневе.
    Лоскутки и лоскуточки тоже хотели бы вернуться.  Они всё ещё надеялись, что хозяйка смастерит из них красивое лоскутное одеяло. Сколько их, этих разноцветных одеял-покрывал через Федосьины руки прошло. За годы-то почти всех соседок одарила. Такие узоры выводила, не каждому дано. Очень хотели возвратиться домой и полотенца-рукотёрники.
   
   Долго слушала Василиса эти споры-разговоры и решила сказать своё слово. Перед беглецами она предстала неожиданно-негаданно.
       – Ну что? Хорошо ли вам, милые, живётся-можется на прохладе да на ветерке осеннем? А? И как дальше планируете действовать? Куда навострились?
   Притихли беглецы. Василиску они уважали. Знали, что она по старшинству вторая в хозяйстве после Федосьи.
       – Ну, так мы, это… – в полголоса начали было оправдываться кофты да юбки
       – Эх, вы. Не подумавши, оставили хозяйку голёхонькую. Мало ли она вам добра делала? – Посовестила беглецов котейка.
    Призадумались вещи. И правда, чего уж такого плохого сделала им Федосьюшка? Нет, надо возвращаться. Мириться надо.
    Долго вели они свой разговор, пока не приняли единственно верное решение: возвращаемся. Все. А нитки будут вести себя как следует. Не путаться, не резвиться да по углам не кататься.
   
   …Федосья проснулась ни свет ни заря.  «Что за сон мне приснился, будто все вещи от меня убежали? – мелькнуло в голове. – Надо же». Стала с лежанки подниматься. Глядь: а на ней рогожный куль. Поняла, что не сон это, а самая настоящая явь. Горькая-прегорькая.
   Решение пришло быстро. Федосья затопила печь, нагрела полный чугун воды, принесла большую вехотку и начала уборку во всей избе. Она тщательно тёрла пол, лавки, кухонные полки, скоблила стол, перемыла всю посуду, побелила печь.  И засияла изба чистотой и свежестью. А вскоре через до блеска начищенные окна в горницу проник первый солнечный луч. И заиграл, зарезвился на стенах и на полу.
   Присела хозяйка у окна и только хотела немного отдохнуть, как услышала какой-то подозрительный шум. Сначала на крылечке, а потом в сенцах. Дверь тихонечко отворилась, в неё вошла Василиса, а следом, стыдливо пряча свои взгляды, все беглецы.
      – Милые мои нитушки, простите меня старую за слова злые. Не подумавши сказала, обидела вас и всю вашу родню. Поняла, что слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Было время подумать и раскаяться. – Федосья обняла беглецов и принялась их нежно поглаживать. 
      – Василисушка, это всё ты, моя хорошая? Спасибо тебе родная.
   
   Но Васька прыгнула на печь и, хитро щурясь, завела свою бесконечную песню: «мур-мур-мур…» Оттуда она наблюдала, как все беглецы занимают свои обжитые места: простыня и одеяло улеглись на кровать, которую украсила гора подушек,  расписной подзор с гордостью устроился внизу. Одежда: кофты, юбки да платья с сарафанами – расположилась в сундуке, пальто и жакетки – на вешалках, рукотёрники – около умывальника. На полу под солнечными лучами ярким узором поблёскивали половички да коврики-кругляши.
    А виновники всей этой истории – нитки – залегли в большой корзинке. И были они тише воды, ниже травы.
    Федосья, принаряженная в свой новый сарафан, ходила по горнице и радовалась, что всё обошлось.
   Самовар, возвышаясь на столе, пел свою коронную песню, созывая всех на чашку вкусного духмяного чая. 
   Хорошо, что всё закончилось мирком да ладком. А как же иначе!

2022г.