Погореловский затворник

               
Погорелка была печальная усадьба…
М.Е. Салтыков-Щедрин

   Алексей Платонович происходил из старинного русского дворянского рода Приваловых. Отец его, Платон Иванович, за проявленную во время турецкой компании 1768-1774 годах храбрость, по указу Императрицы Екатерины II был произведен в генеральский чин с пожалованием обширного имения в Тамбовской губернии. Мать, Прасковья Тимофеевна, была властной помещицей, которая после смерти мужа в 1793 году  приняла управление над имением   в свои руки и правила хозяйством так усердно, что в сравнительно короткий срок утроила и без того приличный капитал, оставленный ей и их единственному сыну покойным супругом. Пережив мужа на пять лет, она скончалась в возрасте сорока лет от свирепствовавшей в их уезде чумы. Алеше шел тогда двадцать первый год. Молодой человек остался один в родовом гнезде, окруженный многочисленной прислугой. Был он блестяще образован. Домашнее воспитание под руководством бежавшего из Франции в канун революции француза-аристократа дополнилось учебой в доме тогдашнего губернатора Тамбовской губернии Гавриила Романовича Державина, приложившего немало усилий для развития образования дворянской молодежи в крае. Учился Алеша также и в тамбовской гимназии, проявляя большой интерес к всеобщей истории и точным наукам. Так что, к своим двадцати годам он мог считаться одним из самых образованных молодых людей во всей губернии. После кончины матери, его крестный и близкий друг семьи граф  Петр Афанасьевич Бельский забрал Алешу в Петербург, оставив Погореловку (имение Приваловых) на попечение бывшего наставника француза Сибари. В Петербурге молодой человек сначала работал в Коллегии иностранных дел, а с созданием в 1802 году Министерства юстиции перешел служить в это ведомство в чине титулярного советника. В новом месте Привалов зарекомендовал себя как подающий большие надежды государственный служащий. Сам министр Державин держал его на особой примете. С присвоением чина надворного советника ему даже доверили вести некоторые дела в Правительствующем Сенате. Сначала он жил в доме графа Бельского, затем ему отвели  казенную квартиру на Невском проспекте. Вел он светский образ жизни, как и все молодые люди в его возрасте. Знакомства имел самые разнообразные, от мелких служащих иностранных посольств до фрейлин императрицы Елизаветы Алексеевны. О женитьбе он еще не думал, хотя Петр Афанасьевич часто советовал ему расстаться с холостяцкой жизнью. Среди друзей он слыл вольнодумцем. Увлекался модными в те времена либеральными идеями. Восхищался философией Вольтера и Дидро. Однажды совершил путешествие по Европе. В Париже видел генерала Бонапарта и познакомился с его сестрой Полиной.
   Так жил Привалов до тех пор, пока на одном петербургском бале у крупного государственного сановника не увидел ее …
   Она была женой старого генерала в отставке, проживающего в Смоленской губернии. Генеральша сразу пленила его своей неземной красотой. Ольга стояла на лестнице, опершись на перила своею лилейною рукой, и ясным, ангельским взором искала супруга среди гостей. Привалов не мог оторвать от нее глаз. Он никого не замечал, никого не слушал, – для него существовала только она, которая, словно ангел, спустившийся на землю, заполнила всю атмосферу бала благоуханием рая. Ангел звал за собой в ту сторону, где шумят гордые пальмы, где благоухают миртовые рощи, где возвышаются увенчанные душистыми цветами величественные горы.
   После бала, с отъездом кареты генеральской четы, он словно спустился с небес на землю и сразу почувствовал внутреннюю опустошенность. Его взор во всякое время искал ее… Но ее не было.
   На следующий день Привалов узнал, что генерал Николай Петрович Астахов вместе с женой уехал в Смоленскую губернию. Через несколько дней, не в силах справиться с неожиданно нахлынувшими чувствами, он отправился за ней.
   
   Был холодный февраль 1803 года. Приехав в Смоленск, Привалов остановился на постоялом дворе. До деревни Черкасово, где жили Астаховы, оставалось еще двадцать верст. Станционный смотритель объявил, что лошади будут только через три часа. Пообедав и отдохнув в отведенной ему комнате, Привалов вышел во двор. Над городом, гоняемые морозным ветром, неслись серые облака. Было холодно и сыро. Он посмотрел в ту сторону, где, по словам кучера, была деревня Черкасово. Мысль о том, что он скоро увидит Ольгу, согревала его теплом.
   - Озябли, барин? – спросил станционный смотритель. – Да, морозы нынче крепкие. Такие я только в оренбургских степях во времена пугачевского бунта видел. На дорогах теперь небезопасно ездить. Вот, намедни, проезжал один помещик с супружницей, которая в бесчувствии пролежала у нас всю ночь. Ах, смерть как жалко было на него смотреть. 
   - Как это в бесчувствии?
   - Да, видите ли, барин, карета у них по пути перевернулась, ударились они шибко больно. Помещик этот, хоть и был слаб, но держался, а жена его, - станционный смотритель прослезился, - ну, словно ангел небесный, личико такое милое, нежное… 
   - И что дальше, сказывай же?
   - Без сознания она была, доктора вызывали-с, да только толку никакого. «Священника, - говорит, - вызывайте, а я в этом деле не помощник». Супруг на него сильно осерчали, «я с тебя, - говорит, -  каналья, шкуру сейчас спущу», так он потом кровопускание делал.
   - Ну, дальше, дальше, что с ней-то стало? – прикрикнул на него Привалов, которого начало беспокоить нехорошее предчувствие.
   - Да я не знаю, барин, как забрезжил рассвет, они уехали.
   - А куда они ехали?
   - В деревню ехали.
   - В какую деревню?
   - Этого я не могу сказать, барин.
   - Господи, неужели это они! – Привалов схватился за голову, невыносимый холод пробежал по его спине. – Надо ехать, ехать!
   Он сунул в руку станционного смотрителя деньги и сказал:
   - Мне нужно срочно ехать, дайте мне одну лошадь, я поеду верхом.
   - Но, барин, голубчик, как вы поедете верхом в такую погоду, небось, еще простудитесь, скоро стемнеет, а вы и дороги не знаете. На прошлой неделе волки…
   - Послушай, ты... твое дело дать мне лошадь, а дальше я уже сам как-нибудь справлюсь! - Привалов схватил его за шиворот и затряс изо всех сил. – Веди же скорее лошадь!
   Он скакал по занесенной сугробами дороге через лес. Было уже темно. Лошадь издавала тяжелые вздохи. Казалось, что вот-вот она упадет и испустит дух.
   «Только не сейчас, прошу тебя, не сейчас» - твердил Привалов сквозь морозный воздух.
   Вдруг лошадь подвернула правую ногу и грохнулась на снег, откинув наездника на несколько шагов вперед. Привалов застонал от боли. Он лежал посреди дороги  рядом с умирающей лошадью. Вокруг ни огонька, ни единой человеческой души. Он сделал усилие, чтобы встать, но не смог. Тупые боли в спине усиливались, и он потерял сознание…
   Когда к нему вернулось сознание, он обнаружил себя лежащим на большой мягкой кровати в очень красиво убранной комнате. Рядом, на небольшом столике, стоял канделябр с горящими свечами. За гардинами в больших овальных окнах виднелась ночная тьма. Он был в одной рубашке с перевязанной грудью. В спине ощущались сильные боли. Когда он два-три раза прокашлял, на пороге двери показалась фигура рослого и худощавого мужчины. В темноте нельзя было различить его лицо. Постояв неподвижно, незнакомец начал медленно к нему приближаться. Когда свет от свечей упал на его лицо, Привалов к своему удивлению узнал в нем старого генерала Астахова.
   - Мой управляющий нашел тебя на дороге без сознания.
   - На дороге?
   - Да, в нескольких верстах от моего имения.
   - Ах, да! Я был верхом на лошади и .., - у Привалова захватило дыхание, он глубоко и тяжело вздохнул, – я помню, лошадь поскользнулась, и я упал в сугробы.
   - Твоя лошадь мертва. Мой управляющий избавил ее от тяжелых мук, – генерал придвинул стул к кровати больного и присел. – Доктор сделал тебе кровопускание и перевязал раны. В лучшем случае ты встанешь на ноги через неделю.
   - Через неделю?! – переспросил Привалов с исказившимся от горя лицом.
   - Да, так сказал доктор. Впрочем, - улыбнувшись, добавил он, - на все воля Господа.
   - Это Черкасово?
   - Да. Ты сюда ехал?
   - Как вы догадались?
   - Очень просто. По той дороге можно попасть только в Черкасово, – генерал встал, подошел к окну, и, как бы прислушиваясь к чему-то, постоял несколько минут и снова присел на стул. - А теперь скажи мне, кто ты и зачем сюда ехал?
   Привалов не знал, что отвечать. Сказать прямо, что ехал с одной единственной целью увидеть генеральшу,  в которую без памяти влюбился на петербургском бале, выглядело бы недостойно его чести дворянина и несправедливо по отношению к старому генералу, быть может, спасшему его от самой смерти.
   - Я… Алексей Платонович Привалов, я ехал … - он не договорил.
   Он не мог придумать ни одну правдоподобную причину, объясняющую его приезд в Черкасово. Он пожалел, что так неосторожно признался, что ехал в имение генерала.
   - Откуда ты?
   - Из Тамбовской губернии. 
   - Ты сын генерала Платона Привалова?
   - Да.
   - Я знал генерала Привалова, светлый был человек. И храбрый. Так значит, ты его сын, - генерал помолчал и снова начал прислушиваться. На улице выл сильный ветер. - Кажется, будет метель, - произнес он, как-то загадочно глядя на темное окно, и,  обернувшись к лежащему, неожиданно спросил: - Так ты не ответил, что заставило тебя ночью, стремглав, отправиться в Черкасово?
   - Не вижу смысла лгать вам генерал, - воодушевившись, насколько это позволяло его страдающее в муках тело, отвечал Привалов, - я ехал сюда, чтобы увидеть вашу супругу.
   Это признание ничуть не удивило генерала. Привалову даже показалось, что он как будто ждал от него этих слов. Старик машинально поднес руки к вискам и тихо заплакал.
   - Я плачу в первый раз в своей жизни, - сказал он с горестным лицом, вытирая все наворачивающиеся на его старых, окруженных морщинистой дряхлой кожей глазах, горячие слезы. - Я плачу не потому, что навсегда потерял ее сегодня, и не потому, что так и не смог за эти два года выразить ей в словах, как сильно я ее любил. Я плачу, что мое сердце выдержало сегодня постигшее меня горе и я остался жить, обреченный до конца своих дней оплакивать ее трагическую кончину.
   Привалов почувствовал дурноту, будто что-то острое и раскаленное вонзилось ему в голову и мешало понять смысл этих слов. Он закрыл глаза ладонями и задрожал всем своим ослабшим телом.
   - Я всегда верил, - продолжил генерал, - что если в первую ночь после похорон неустанно лают собаки, то умерший в могиле находится в тяжелейших муках. Сейчас слышен лай моих собак во дворе, и мне кажется, что покойница...
   Генерал не договорил. От подступивших к горлу слез он сильно закашлял и чуть не потерял сознание. Вошел камердинер с подносом, на котором были лекарства, прописанные ему доктором сразу после похорон жены. Трясущими руками взяв стакан с водой, в которой слуга растворил сердечные капли, он жадно, большими глотками выпил ее и встал.
   - А где ты ее видел, юноша? - спросил генерал.
   - Это было неделю назад в Петербурге, на вечере у князя Мещерского, - со слезами на глазах вспомнил Привалов.
   Генерал задумался.
   - Да-да, помню, славный был вечер. И она.., как она была прекрасна! Я чувствовал себя там королем. За весь мир не отдал бы я моего тогдашнего счастья. А ведь было это совсем недавно, каких-то коротеньких семь дней назад. И теперь... О боже, боже, что мне делать! - генерал опустился на колени и, посмотрев вверх, громким, хриплым, срывающимся голосом произнес: - Я предлагал тебе мою жизнь, но не ее, не ее!
   В бесчувствии он упал, ударившись головой об пол. Камердинер и двое слуг взяли его в руки и вынесли из комнаты. До Привалова доносились его рыдания и щемящие сердце, душераздирающие крики: «Оленька, не оставляй меня, прошу тебя, не оставляй!».
   Всю долгую ночь Алексей не мог уснуть. Перед глазами у него стоял образ Ольги. Боль в спине то появлялась, то исчезала, но душевная боль, причиненная ее смертью, не утихала ни на минуту.
«Она умерла, - думал он. - Зачем? Если бы можно было увидеть ее, если бы она появилась здесь, с каким стремительно бьющимся сердцем он обнял бы ее, прижался своей мокрой от слез щекой к ее нежной ангельской щеке и сказал бы только одно слово: любимая...».
   Это была самая ужасная ночь в его жизни.
   Через неделю Алексей встал на ноги. Доктор, который по просьбе Астахова остался жить в его доме до выздоровления больного, сумел выходить его за такой короткий срок. Несмотря на уговоры генерала и доктора, Привалов, хоть и был еще слаб, но все-таки пошел к семейному склепу, находившийся в саду под сенью старого-престарого дуба. Этот склеп был построен в античном стиле итальянским мастером, специально приглашенным генералом для этого в Черкасово. У входа, по обе стороны, стояли скульптуры греческих нимф. На куполе цвета неба возвышалась Эолова Арфа. Внутри помещение склепа освещали несколько факелов, которых держали в руках легендарные боги и богини Древней Греции. На могильной плите Ольги был высечен ее портрет и следующие стихи:

 "И смерти нет. И не умрет
      Ни малый атом, ни комета -
          Где ты - все дышит, все живет
             В лучах божественного света..."

   Платон подошел к железной ограде, припал на колени, и долго и внимательно смотрел на немой камень, под которым лежала та, которая, словно яркая комета, осветила на миг его жизнь, внесла в нее тепло надежды, искру любви и истинного счастья. Его слезы, отражавшие огни горевших факелов, одна за другой, падали на холодные мраморные плиты...
   Был уже вечер, когда он вошел в зал. Астахов стоял у окна с задумчивым взглядом.
   - В былые времена, - словно про себя прошептал Николай Петрович, - я смотрел на эту зарю и говорил себе, завтра я опять увижу ее там, на востоке. А теперь говорю: сейчас она потухнет и начнется ночь... Да, ночь...
   Николай Петрович достал из кармана платок и вытер слезы.
   - Я завтра уезжаю, - сказал, подойдя к окну, Привалов. - Не знаю, как и поблагодарить вас, Николай Петрович, за все, что вы для меня сделали. Да хранит вас Господь. У меня будет к вам просьба: в гостиной, на рояле, стоит маленький портрет Ольги, разрешите мне взять его с собой?
   Генерал кивнул головой в знак согласия.
   -  Я расскажу ей на том свете о вас. Не отчаивайтесь, и живите дальше. Вы еще найдете свое счастье, я искренне вам этого желаю.
   - Я не понимаю эту жизнь. Для меня она перестала иметь смысл.
   - Я видел жизнь, мой юный друг. Что бы тебе ни говорили о ней, верь всегда, что она удивительна и прекрасна. Я старик, но я отдал Отечеству жизнь, здоровье, талант. Отдал все без возврата, и целых два года был счастлив. Я не вправе больше что-либо требовать у нее. Я свое отжил. Но ты не только можешь требовать, но и должен. Не забывай об этом, не забывай!..

     Привалов вернулся в Петербург на исходе февраля 1803 года. С севера непрестанно дул холодный ветер, и места, по которым еще так недавно текла его безмятежная жизнь - казенная квартира на Невском, здание Министерства юстиции на Итальянской, ресторан «Пегас», где часто обедал с друзьями, дом вдовствующей графини Трубецкой, к которой захаживал в последнее время, казались ему затянутыми серым покрывалом горя и безысходности. Тоска, сильная, непонятная, к чему-то очень далекому от него, терзала его душу в эти лихие дни.
   Прошли две недели, а он все не выходил из дома, по целым дням предаваясь унынию. К нему приходили друзья, коллеги, а он был молчалив, неохотно отвечал на вопросы и смотрел на них так, как будто не понимал, что от него нужно этим нарушающим его одиночество людям. Все были потрясены происшедшим в нем переменам. Друзья сначала думали, что Алеша влюблен, но со временем сошлись во мнении, что его постигла какая-то душевная болезнь.
   В это время в столице на всех вечерах бурно обсуждали принятый Александром I указ «О вольных хлебопашцах». По этому указу помещики получили право отпускать своих крестьян на волю за выкуп. За его чтением застал Алексея крестный, только что вернувшийся из своего имения в Тамбовской губернии. Еще неделю назад получил он письмо от своего старого друга, служившего вместе с Приваловым, в котором он, между прочим, сообщил ему, что Алексей Платонович «тяжело загрустил, избегает людей и не является на службу».
   Алексей сидел у окна, углубившись в чтение. В гостиной стоял полумрак. За окном, кружась на ветру, крупными хлопьями падал вечерний снег.
   - Ты бы хоть свечку зажег, - сказал, вошедший в сопровождении слуги, граф, - глаза испортишь. Ну, здравствуй, крестник! Что читаешь?
   - Новый указ Императора, - ответил Привалов, и, подойдя к крестному, поцеловал его руку.
   - А-а, как же, слышал про него. Первый, так сказать, удар молодого самодержца по крепостному праву. Но, думаю, почти даже уверен, что он не решит крестьянский вопрос в России, - Петр Афанасьевич присел в кресло и закурил. - Александр слишком молод, он еще не забыл уроки своего учителя-вольнодумца Лагарпа. Ему кажется, что для решения вековых проблем страны достаточно создать негласный комитет из кучки умнейших людей и издавать указы. Отец его, хоть и был дурак, но трезво смотрел на вещи.
   - Однако, это не помогло ему разглядеть заговор у себя под носом, - равнодушный к этой теме, так, для поддержания разговора, сказал Алексей.
   - И то верно, - одобрительно кивнул Петр Афанасьевич, и, потушив сигару, спросил: - До меня дошли странные слухи о тебе, - не служишь, не выходишь из квартиры, грустишь, не пойми от чего. Что все это значит? Я был сильно огорчен, когда узнал об этом. Эта весть заставила меня приехать раньше, чем я планировал. Может, ты болен, Алеша? Откройся мне, ведь я, все-таки, самый близкий тебе человек.
   Алексей не сразу ответил. Он спокойно смотрел куда-то вдаль, словно и не слышал ничего из того, что говорил ему граф. Наконец, он перевел взгляд на Бельского и произнес:
   - Я и сам не знаю, крестный. Как-то не спокойно на душе, какая-то необъяснимая тоска меня тревожит.
   - Ты недавно откуда-то вернулся, куда ты ездил?
   - В Смоленскую губернию.
   - Зачем?
   - Надо было.
   - Я бы хотел услышать более ясный ответ.
   Тогда Алексей рассказал крестному, как увидел на балу Ольгу, как последовал за ней в Черкасово и все то, что с ним там произошло.
   - О, боже мой! - воскликнул граф, - что это за рыцарская сага, ты же мог окоченеть и погибнуть в том лесу!
   - Эх, - Алексей глубоко вздохнул, - как сильно я теперь жалею, что этого не произошло.
   - Господь с тобой, Алеша, что ты говоришь! Ты повредил спину, тебе  нужен доктор. Ты был у доктора после возвращения?
   - Нет нужды, крестный. Спина - вздор! А вот мои душевные раны никакой доктор не залечит.
   - Я все равно пришлю к тебе лекаря, - вставая, произнес граф, - а что касается той умершей, да, это ужасно, но, видно, такова была ее судьба. Понимаю тебя, Алеша, кто не любил в твои годы, сам через это прошел. Тебя потрясла ее смерть, но не стоит так убиваться, тем более, что вы и не были знакомы. Все пройдет, все образуется Алеша, вот увидишь. Когда придет доктор, позволь ему себя осмотреть, если пропишет лекарства, принимай их. Я завтра тебя навещу. Что касается службы, то я поговорю с Гавриилом Романовичем и выпрошу для тебя отпуск до твоего окончательного выздоровления.
   Петр Афанасьевич потрепал крестника по плечу и пошел к выходу.
   - Да, чуть не забыл, - граф остановился у двери и достал из кармана письмо, - вот, твой управляющий, мсье Сибари, просил тебе передать.
   Бельский положил письмо на столик и вышел. После ухода графа явился новый гость - князь Ипполит Воронцов, самый близкий друг  Привалова.
   - Все, довольно, - сказал он, обняв друга, - собирайся, нечего тебе сидеть здесь, как истукан! Поедем на бал к князю Нарышкину, там сегодня собирается весь Петербург.
   - Я не хочу Ипполит, иди сам, - как можно вежливо произнес Алексей.
   - Там будет государь, еще товарищ министра иностранных дел Адам Чарторыйский. Помнишь, ты желал с ним познакомиться? 
   - Извини, не могу. Я плохо себя чувствую, да и доктор должен скоро придти.
   - Ты каждый день выдумываешь разные причины, чтобы остаться дома, - начал укорять его Ипполит, - что с тобой, в конце концов, происходит, черт побери! Сегодня ты ждешь доктора, вчера у тебя болела голова, а завтра ты скажешь совсем другое, и так целых две недели. Я прихожу к тебе каждый день в надежде, что твоя меланхолия уже прошла, а оказывается, что ты и не думаешь из нее выходить.
   - Прости, но мне сегодня действительно нездоровится.
   - Послушай, ты же мечтал получить место в парижском посольстве, - не унимался Воронцов, - ну вот и воспользуйся этим шансом, поезжай со мной и поговори об этом с Чарторыйским. Он хорошо знает твоего крестного. Уверен, он не откажет тебе. Если сразу и не получится, он может предложить тебе место в другой стране, а это тоже неплохо.
   - Теперь я не мечтаю о Париже, - как сильно уставший человек, с грустью в голосе, заговорил Привалов, - мне нужен покой и отдых, это единственное, что мне теперь от вас всех нужно. Оставьте, оставьте меня! - сказав последние слова, Алексей выбежал из гостиной и ушел в свою комнату.
   Ипполит, изумленный такой выходкой своего лучшего друга и окончательно убедившийся в его нездоровье, пожал плечами и вышел.
   Доктор осмотрел спину, проверил пульс, постучал молотком по коленям, и сказал:
   - Никаких отклонений в здоровье я у вас не нахожу, Алексей Платонович, тот лекарь сделал все, что нужно. Но я все-таки настоял бы на том, чтобы вы попили вот это лекарство, - доктор что-то записал на бумаге и подал пациенту, - там еще мазь, натирайте ею спину перед сном.
   - Благодарю вас, доктор.
   - Мне кажется, что вы пережили какой-то сильный стресс, какое-то потрясение, что заставило вас здорово поволноваться. Конечно, это не связано с падением с лошади, здесь дело более тонкого свойства,  одним словом - чувства. Ну, что именно произошло, ведомо только вам, но запомните, что нельзя, ни в коем случае нельзя предаваться унынию, для юности это тяжелое и подчас непосильное бремя. Желаю здравствовать!
   Доктор ушел. Слуга доложил, что ужинать подано. Но, Алексей продолжал сидеть молча, о чем-то задумавшись. Он вспомнил письмо от управляющего. Сибари сообщал, что в апреле собирается вернуться на родину, так как его брата казнили как якобиста, а  семья осталась без средств к существованию.
«Надо и мне уехать в свою Погореловку, - решил Алексей, - я все равно не смогу жить здесь, как прежде. Надоела эта жизнь. Надоела работа, надоели коллеги, друзья, надоели балы, кутежи, женщины. Удивительно, еще совсем недавно все это составляло мою жизнь. Как я мог так жить? Без веры, без совести, без стыда! Находить довольство и утешение в постоянном перебирании никому не нужных бумаг, раскланивании перед начальством, приглядывании за чужими женами на балах, выпивании шампанского с друзьями до полного одурения... Разве в этом смысл жизни? Разве такая жизнь сделает меня лучше, чище, добрее? Никогда! Возможно, она даст мне почет и уважение среди людей, сделает меня богатым и властным, но что она даст для души? Ничего! У меня были великие планы на жизнь. Я мечтал. Но теперь я понял, что не смогу изменить мир, но обязан изменить себя. Да, лучше самому меняться, чем стараться изменить то, что не в силах изменить».
   С таким мыслями заснул он в ту ночь, а на следующий день, написав прошение об освобождении его от службы, не повидавшись ни с кем, не поставив в известность Петра Афанасьевича, Алексей уехал в родную губернию.

   Прошел месяц... Было начало апреля. Птички веселым хороводом чирикали над Погореловкой. Зашумели вешние воды. На лугах показались первые весенние цветы. Коровы безвозбранно бродили на полях. Крестьянские дети бегали по двору, резвясь и играя. Мужики по целым дням работали в мастерской, готовя инвентарь к полевым работам. На гумне очищали отобранное на посев зерно.
   Во двор въехала бричка и остановилась перед господским домом, представлявшим из себя двухэтажное каменное строение с коричневой крышей из итальянской черепицы. Из экипажа вышел молодой человек в шляпе-цилиндре и с тростью в руке. Он был высокого роста, блондин, с длинными вьющимися волосами. Сняв   перчатки, он достал из кармана флакон и, надушившись им, подошел к стоявшему возле небольшого флигеля мужику и спросил:
   - Дома ли хозяин?
   - Дома, дома, проходите барин, - сказал, поклонившись, мужик.
   Навстречу поднимавшемуся по деревянной лестнице молодому человеку вышла пожилая женщина в плисовом салопчике. Она провела его в гостиную и поднялась на второй этаж доложить о госте.
   Визитер представился хозяину дома как Илья Вениаминович Покровский, новоприбывший владелец соседнего имения Колчино.
   - У моего дяди не было прямых наследников, - говорил гость, когда Привалов пригласил его присесть, - и имение должно было перейти к одному из его племянников. По решению отца и старших братьев унаследовать Колчино пришлось мне.
   - Я очень рад с вами познакомиться, Илья, - сказал, вежливо улыбнувшись, Алексей.
   - У меня нет опыта управления имением, я вообще мало жил в провинции и верите или нет, но до сих не могу отличить пшеничного колоса от ячменного.
   - Ну, это не беда, к тому же этому не трудно научиться.
   - Я слышал, что вы собираетесь отпустить своих крестьян на волю, -  продолжил новоиспеченный помещик, - неужели ваши крестьяне настолько зажиточны, что могут себе позволить выкуп.
   - Я решил отпустить их за умеренную плату, которую они смогут осилить.
   -  Но тогда вы разоритесь как помещик.
   - Может быть, - равнодушно отвечал Алексей, - но меня это не беспокоит.
   - Весьма странно, - удивился Покровский. - Вы единственный помещик в этом уезде, который собирается отпустить своих крепостных почти безвозмездно. Что вы станете делать в будущем?
   - Жить, - уверенно отвечал Алексей, - каждый день, каждый час ощущая себя свободным человеком.
   - А разве теперь вы не свободны?
   - Не совсем, - подумав, сказал Алексей, - я в ответе за тех, чьим волею судеб являюсь хозяином. Я верю, что каждый может обрести свободу, если только умеет ограничить и находить самого себя, - добавил он как будто про себя.
   Покровский уехал. Алексей же, вернувшись в кабинет, по своему обыкновению сел у окна. С каждым днем все сильнее ощущал он тоску. Это была странная тоска. Он тосковал по своим давно умершим родителям, по Ольге, по дождливому мартовскому вечеру, когда он ходил в лес и промок до нитки, по воронам, которых видел на крыше соседского дома, по батюшке, который иногда навещал его. Он не знал, почему с ним это происходит, он не понимал, почему при одном воспоминании о прошлой жизни он готов провалиться в бездну. Его надежды, связанные с началом если и не новой, то хотя бы иной, более правильной жизни, таяли на глазах.
«Очень трудно, - говорил он себе в минуты беспросветного уныния, - трудно изменить человеческую природу, а жизнь изменчива, как  море».
   В таком состоянии духа застал его Петр Афанасьевич, приехавший в Погореловку на следующий день. Алексей заявил крестному, что о возвращении его в Петербург не может быть и речи.
   - Но почему, – настойчиво спрашивал Бельский, - что ты собираешься делать в этой глуши? Освободишь своих крестьян? А знаешь ли ты, что людям, по крайней мере в России, легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы. В Петербурге ты можешь стать тем, кем можешь стать. Ты смог бы сделать хорошую карьеру. Сам Державин горячо отзывался о твоих способностях.
   - Вы просите то, что я не в силах исполнить, - отвечал на это Алексей, - прошу вас, крестный, не старайтесь разбудить во мне то, что не сбылось. Я не уеду отсюда. Моя петербургская жизнь не имела, да и не будет иметь никакого смысла. За эти десять лет я жил среди фальши, интриг, зависти и лицемерия, которые они называли жизнью. А в этом было столько жизни, сколько человеческого в этих свиньях, которые роются в грязи у меня в хлеву.
   Петр Афанасьевич был мрачен и раздражен. Впервые приходилось ему слышать от любимого крестника  решительный отказ  повиноваться его воле.
   - Она умерла, - тихо произнес он, чуть наклонившись вперед и смотря крестнику прямо в глаза, - твое затворничество не оживит ее. Безмерная скорбь по умершему - это великий грех, который может вызвать гнев   Господа. Не делай того, о чем будешь жалеть потом всю жизнь. Кто не грешен? Я тоже совершал ошибки в молодости. Когда я потерял свою невесту, погибшей от рук так называемых борцов за свободу Польши, мне казалось, что жизнь остановилась, и никогда ее больше не будет. Я был готов пустить себе пулю в лоб, как получил из Петербурга новое известие о смерти матушки. Мне стало стыдно за свой поступок. В тот момент я решил, что никогда не стану отчаиваться, предаваться унынию до тех пор, пока на свете остается хоть один человек, которого я люблю. Мы с женой мечтали о сыне, но Богу было угодно наградить нас дочерьми. Но став твоим крестным, я забыл о своем горе и полюбил тебя как родного сына. Я гордился тобой. Когда Гавриил Романович при наших общих знакомых хвалил тебя, я не знал, куда деться от радости, мое сердце прыгало от переполнявшего его счастья, - Петр Афанасьевич схватился за сердце и присел. - Что я скажу твоим родителям, если ты себя здесь потеряешь? - охрипшим, срывающимся голосом договорил граф, грустными глазами  посматривая на крестника.
   Алексей подошел к креслу, опустился на колени и поцеловал старую, морщинистую руку крестного. Ему очень хотелось сказать «да, крестный, я согласен с вами», но мысль о том, что этим может вселить в него ложные надежды, останавливала его, и он не знал, что ему ответить. Это молчание все объяснило графу, и он начал тяжело подниматься с кресла. Повернувшись к сидевшему еще на коленях Алексею, он дрожащим от волнения голосом произнес:
   - Живи как хочешь, Алеша, но помни, что пока я жив, я буду ждать тебя, всегда...
   Крестный уехал. Алексей стоял на крыльце, провожая глазами катящуюся по тракту карету, пока она не скрылась за пригорками...
   В середине мая крестьяне были отпущены на волю. Почти вся господская земля была отдана им в собственность. В Погореловке осталось несколько семей, не пожелавшие покинуть хотя и господское, но все-таки родное место. Из прислуги Алексей оставил дворника, ключницу и кухарку.
   Жизнь Привалова изо дня в день становилась все скучнее и непонятнее. По утрам он обычно совершал прогулку. Доходил до речки, протекавшей в полуверсте от усадьбы, всегда мелководной и мутной, а затем, обогнув ее крутой берег, заворачивал в лесополосу и шел обратно. До обеда он сидел в своем кабинете, что-то записывая или читая книгу. После обеда он либо играл в шахматы, либо уходил в сад и до самого вечера просиживал в беседке. Из своих соседей он сошелся лишь с Покровским и семейством генерала Зарницына. После освобождения крестьян многие из соседей смотрели на него как на сумасшедшего.
   - Ишь, какой философ выискался, - насмешливо говорил предводитель уездного дворянства, - задаром отпустил восемьсот душ и сидит на квашеной капусте. 
   Мало-помалу во всем уезде разнесся слух о Привалове как философе, который по целым дням пишет свои сочинения и ведет аскетический образ жизни.
    Однажды на именинах у председателя уездного суда Покровский назвал его в шутку «погореловским затворником». С тех пор это прозвище прочно закрепилось за Приваловым. Даже в списках дворян уезда он значился под этим названием.
   - А я к вам от погореловского затворника, - обычно говорил батюшка Зарницыным, когда наевшись досыта у Привалова и поспав у него часок-другой, навещал его соседей, - престранный, я вам должен сказать, человек.
   - А что это нашего погореловского затворника уже месяц не видать? Не в монастырь ли убег? - спрашивали у Покровского соседи-помещики, когда Привалов по нескольким неделям не выходил из дома.
   - За новым сочинением сидит, - по своему обыкновению, с иронией отвечал Покровский, и, наклонившись, шептал собеседнику на ухо, - пишет трактат о целомудрии.
   Трактат Привалов действительно писал, но не о целомудрии, а о человеческих слабостях и пороках. Он тогда не знал, да и не мог знать, что рядом с ним живет существо, которое страдает от любви к нему. Этим существом была старшая дочь генерала Зарницына Варя. Когда он перестал ходить к ним из-за полного погружения в писательский труд, который занял все три летних месяца, она сначала сильно затосковала, а потом поняла, что полюбила его всем сердцем. Она встречала каждый день в надежде увидеть его, услышать его приятный нежный голос.
   В конце сентября, после обильных дождей, установилась ясная погода.  Варя, с корзиной в руке, шла по лесу. Под старым дубом, прислонившись спиной к потресканной шершавой коре, она увидела Алексея. Тихо, словно боясь нарушить его спокойствие, она подошла к нему.
   - Здравствуйте, Алексей Платонович! – сказала она, не скрывая своей радости от этой неожиданной встречи.
   - Здравствуйте, Варвара Сергеевна! – почтительно склонив голову, приветствовал ее Алексей.
   - Я собираю грибы, - весело пояснила Варя, - после дождей их много здесь развелось. – Она на мгновение задумалась, и, как будто вспомнив что-то важное, спросила: - Вас давно не было, почему вы перестали ходить к нам?
   - Я был занят.
   - Вы много пишете?
   - Да.
   - О чем?
   - О жизни, - глубоко вздохнув и посмотрев на верхушки вековых сосен, - отвечал Алексей.
   - Вам не скучно так жить?
   - Не знаю. Впрочем, я думаю, в деревенской скуке есть смысл.
   - И вы его нашли?
   - Может быть.
   Он проводил ее до речки. Варя остановилась и посмотрела на мутную воду.
   - Сколько себя помню, вода в этой реке темная, и никогда я не видела ее чистою, - печально сказала она. -  Вот так и наша жизнь – мутная, серая, однообразная.
  Вечером в Погореловку приехал Покровский. Он, хотя и не научился еще отличить пшеничный колос от ячменного, но, тем не менее, превратился в одного из тех помещиков уезда, которые слыли своим жестоким произволом и крутым нравом.
   - Мне поручили пригласить тебя на дворянское собрание, - сказал он, войдя в кабинет Привалова, - надеюсь, что на этот раз ты примешь это приглашение.
   - Мне там нечего делать, - спокойно произнес Алексей, отложив книгу.
   - Удивляешь ты меня, Алексей, - резко проговорил Покровский, - неужели ты собираешься всю жизнь  прожить затворником?
   - Да, я затворился от мира, которого  не понимаю, но дух мой свободен.
   - И что свободный дух тебе дает? – Покровский присел напротив и с большим любопытством приготовился слушать.
   - Уверенность, - отвечал Алексей, - уверенность в том, что могу распорядиться своей свободой так, как захочу.
   - И ты распорядился ею так, что, наконец, превратился в отшельника?
   - Самые великие мысли приходят к человеку, когда он одинок.
   - Какие великие мысли посетили тебя?
   - Я изложил их в своем трактате. Управляя собой можно управлять людьми, даже миром.
   - Ты считаешь, что имеешь власть над людьми?
   - Управлять собой трудно, но все-таки этому можно научиться. Я обрел спокойствие души. Я властен над своими мыслями и страстями. И хотя моя борьба с собой еще продолжается, я чувствую, что сумею окончательно победить себя.
   - Для меня слишком загадочны твои слова, Алексей, - Покровский взял шляпу и встал, - что ты подразумеваешь под победой над собой?
   - Самой величайшей победой человека во все времена была победа над собой. Победив себя, человек сможет победить все остальное. Это не новая, но давно забытая многими мудрость. Все великие люди от начала творения знали ее.
   - Значит, ты уверен, что сможешь победить мир? – удивленно спросил Покровский.
   - Я не ставил перед собою такую цель, но для человека, одолевшего себя, нет ничего невозможного. Мир сложен, но человек еще сложнее. Завоевать мир нелегко, но покорить себя трудно вдвойне.
   Покровский уехал в полной уверенности, что Привалов сошел с ума. На следующий день весь уезд обсуждал новоявленного Александра Македонского,  стремящегося завоевать мир.
   - Ха-ха-ха, - заливался смехом предводитель уездного дворянства Пуговкин, - он, я надеюсь, пощадит наш уезд, когда начнет свой великий поход.
   - Ха-ха-ха, - вторил ему, ухмыляясь, судья Тряпичкин, - с кем же он, интересно, собирается его покорить, не с кухаркой ли Дуняшей, вместе с ключницей Марфой да дворником Прохором?
   - Он бы крыльцо свое шатающееся починил, - соглашался с уважаемыми людьми уезда исправник Сусликов.
   
   Варя нашла его стоящим в зале у маленького портрета в золотой рамке. На портрете была изображена молодая женщина в белом платье с голубыми лентами.
   - Алексей Платонович, - сказала она, подойдя к нему поближе, - вы слышали, что о вас говорят люди?
   - Слышал, - спокойно отвечал Алексей, продолжая вглядываться в портрет.
   - И вас это не беспокоит?
   Алексей повернулся и пристально посмотрел ей в глаза. Варя казалась спокойной, и лишь румянец и крепко сжатые губы, выдавали ее волнение и досаду.
   - Варя, - после минутного молчания, произнес он, - дождь, который сейчас собирается, молния, которая сверкает на горизонте, волнуют меня больше, чем мнение этих бессмысленных людей обо мне.
   Варя заплакала. Серый платок спустился на плечи и обнажил ее пышные черные волосы. Всхлипывая, она подошла к окну.
   - Мне тоже не мил этот мир с его мелкими, ничтожными обитателями, которые называют себя людьми. Но не могу же я из-за этого всю жизнь страдать, в ожидании царства небесного. Никто не имеет права не знать жизни. Жизнь достанет, - Варя обернулась к нему вся в слезах, - и тебя достанет, и никакая Погореловка тебя от нее не спасет. Что, что ты тогда будешь делать? Как ты будешь жить? Злые языки давно пустили слух, что ты женат на этом портрете, на который ты сейчас так упоительно смотрел, словно он живой человек.
   Алексей стоял рядом, вглядываясь вдаль. Обильными и замечательными потоками хлынул дождь. Вдали гремело, приближалась гроза…
   - Встреча с ней перевернула мой внутренний мир. Ее смерть показала, как мало было жизни и человека в моем существовании. На ее могиле я дал себе клятву, что сделаю свою жизнь осмысленной и проживу ее так, чтобы мне не было за нее стыдно. Благодаря ей, я нашел свой путь – это путь к самому себе.
   - И на этом пути нет места для любви, - с грустной улыбкой на лице произнесла  Варя и вышла из зала.

   Путь к себе привел погореловского затворника к самоубийству. Он застрелился поздней осенью 1805 года на двадцать седьмом году жизни. В своей предсмертной записке к крестному он писал:
«Прошу Вас, похороните меня у нашей речки, под старой ивой. Если сможете, простите меня за ту боль, которую я причинил вашему благородному сердцу. Мое решение отказаться от жизни было вызвано страданиями, которые я не в силах описать».
   Петр Афанасьевич пережил крестника на два месяца и умер от апоплексического удара. Варя Зарницына посвятила свою жизнь ухаживанию за могилой Алексея, которого продолжала любить и после его трагической кончины. По ее просьбе, на его надгpобном камне были высечены слова из его трактата: «Я ни на что не надеюсь. Я ничего не боюсь. Я свободен».