Амонашвили. Часть 20

Часть 20  Искусство семейного воспитания
 Стр 136
Позиция
Как можно выйти из этого положения?
Может быть, дать детям волю? Пусть делают, что хотят и как хотят. Пусть бегают и
прыгают до усталости, пусть смотрят телевизор, пока не начнут слипаться глаза, пусть,
наконец, займутся учением, когда вздумается. И все это мы можем подкрепить такими
патетическими возгласами, что перед ними немногие смогут устоять: «Какое право мы
имеем отнимать у детей детство! Ведь оно дается раз в жизни и длится всего несколько лет!
Им нужна свобода!»
Но это ни больше, ни меньше как преступление перед детьми: мы будем губить их,
оставляя в плену собственных импульсов и не направляя процесс развития способностей. Я
не желаю дальше разбирать такой вариант, с позволения сказать, воспитания, приводящий к
абсурдам.
Может быть, тогда выберем другую крайность: заставлять, принуждать детей
подчиняться воле своих воспитателей, воле взрослых? Мы ведь будем так поступать,
побуждаемые нашими добрыми намерениями. Мы накопили огромный жизненный опыт,
овладели науками и потому прекрасно понимаем, какими жизненными качествами и
знаниями они должны быть вооружены. В нашем воображении созданы модели того, какими
совершенными мы бы захотели видеть каждого из них. Да разве есть у нас столько времени

«цацкаться» с ними, упрашивать и умолять, чтобы они делали то, что так необходимо для
будущей жизни их самих же!
Такая точка зрения тоже имеет свои опоры в многовековой практике миллионов
воспитателей. И здесь мы могли бы патетически воскликнуть: «Люди добрые! Да не видите
ли вы, что дети ни на йоту не могут осмыслить собственное будущее! Не станем же мы
поддаваться их капризам! Беритесь за них построже и не давайте волю вашим эмоциям. За
вашу сегодняшнюю строгость и тумаки они горячо вас отблагодарят в будущем!»
Такая стратегия воспитания тоже не вызывает во мне особой симпатии. Я не могу
принять ни хаотическое, было бы вернее сказать, безответственное воспитание, ни
авторитарное, тем более императивное воспитание.
Я выбирая другую позицию. Она не золотая середина между предыдущими, а совсем
другая – гуманная. И основывается она на мудрой классической формуле: «Ребенок не
только готовится к жизни, но он уже живет».
Он живет настоящим, доставляющим ему радости и удовольствия. И только через эти
радости и удовольствия он может увидеть смутные контуры будущего. Будущее является для
него смутным потому, что оно окутано парами кипящего настоящего. Порой нам удается
частично рассеять глубокие слои этого пара с помощью совершенной педагогической
техники, и тогда надо спешить, чтобы ребенок умом своим успел заглянуть сквозь них в свое
возможное будущее, увидеть себя таким, каким он может стать, будучи благоразумным и
восприимчивым к советам взрослых и проявляя устойчивость к удовольствиям, манящим его
в настоящее. Но такая педагогика ненадежна, она сможет добровольно направить ребенка на
«путь истины» только на очень короткое время, после чего он забудет, каким он,
оказывается, может стать.
Нет, лучше не так. Самую лучшую, радостную, жизнеутверждающую педагогику, как
мне это представляется, мы получили бы, если бы нам удалось поселить будущее в
настоящем, в настоящую жизнь ребенка впустить струю его будущей жизни, сделать так,
чтобы цель нашего воспитания, скрытая за тридевять земель, поселилась бы на цветущем
поле жизни ребенка.
Что у нас тогда получится?
Получится то, что настоящая жизнь детей будет насыщена сутью их будущей жизни.
Получится то, что мы будем воспитывать детей с позиций самих же детей. А самое главное –
мы будем располагать их к воспитанию. Истинная гуманная педагогика – это та педагогика,
которая способна добровольно расположить ребенка к воспитанию, способна возбудить в
нем стремление, бессознательное и сознательное, воспитываться, быть воспитуемым.
Взрослые часто сочиняют за детей тексты их выступлений перед публикой, а затем
дети зачитывают их с высоких трибун. Зачитывают бойко. Мы радуемся глубоким мыслям,
горячо аплодируем. Но стоит нам только освободиться от первых эмоций, как нас
охватывает недовольство тем, что из уст детей лились мысли взрослых. Дети выпустили на
нас струю нашей же мудрости. Мы возмущаемся: «Пусть дети сами говорят за себя! Пусть
говорят, что думают! Пусть воспримут они наши мысли сердцем и умом своим, а не
кончиком языка!»
Пусть, давно пора.
Но я все-таки решил сочинить короткое выступление представителя детского
парламента, обращенное к взрослым. Хотя оно сочинено мною вместо детей, думаю, его
сочинил бы любой ребенок, дай ему счастливый случай хоть на секунду осмыслить заботы
воспитателей, взглянуть на свое будущее глазами своих воспитателей, пережить чувство
любви своих воспитателей так же, как переживает его сердце этих воспитателей.
Тогда бы загорелось его маленькое сердце, и его осенила бы мысль, и он с детской
искренностью произнес бы следующее от имени миллионов своих сверстников:
«Дорогие наши воспитатели, мамы и папы, учителя, милые люди, любящие нас и
заботящиеся о нас!

Берите нас такими, какие мы есть, и сделайте нас такими, какими должен стать каждый
из нас!
Мы будем сопротивляться, шалить, прятаться, хитрить, мы будем радоваться жизни и
стремиться к удовольствиям. Ибо это в нашей натуре.
Зачем возмущаться тем, что у нас пока нет здравого смысла? Он придет к нам с
помощью ваших добрых забот, может быть, не сразу и не очень скоро.
Не надо видеть в нас взрослых, себе подобных, а затем удивляться тому, как мы
недогадливы, непонятливы, неблагодарны.
Лучше принимайте нас с нашими недостатками и помогите нам преодолеть их. Только
уважайте наше чувство радости, которое мы находим в наших шалостях, неустанных играх,
сопротивлениях, сиюминутных удовольствиях.
Принимайте все это как наши детские болезни, против которых вы никогда не сможете
найти вакцины, и лечите нас так, чтобы не было нам очень больно, то есть не лишайте нас
наших радостей.
Если окажется, что в нас мало усидчивости, мы ленивы, не желаем учиться, не надо
ставить нам это в вину. Это не вина, а беда наша. Не будете же вы ругать человека за то, что
он находится в яме, сам не понимая, почему и как он туда попал? И не будете же вы ругать
его за то, что он не может выбраться оттуда, а может быть, вовсе не догадывается, что надо
выбраться? Скорее всего, вы проявите к нему доброту души, спустите ему веревку и научите,
как подняться, поможете ему выбраться на свет, а затем покажете, какой этот свет
многоцветный.
Так помогите нам тоже пристраститься к познанию, к учению, научите, как надо
добывать знания и совершенствовать себя.
Может быть, вам и не понадобится принимать все это как наше несовершенство, а
будете воспринимать его как формы нашего движения? Это было бы лучше всего.
Дорогие, милые наши воспитатели! Попытайтесь обнаружить в душе каждого из нас
засекреченное местечко, где затаилось наше расположение к вашим намерениям. Может
быть, вы там найдете гены, на которых ваш разум прочтет нашу молитву, несущуюся из
глубины веков: „Мой воспитатель, воспитай меня достойным Человеком!“
Нам трудно понять вас. Потому мы и дети.
Вы должны разгадать нас. Потому вы и взрослые».
Не слишком ли я отвлекся от писем с Крыши? Не получается ли так, что всю эту
тираду я посвящаю обоснованию бесконфликтного воспитательного процесса, построенного
на выдуманных играх и шутках? Как было бы прискорбно мне, если бы кто-нибудь
действительно пришел к такому выводу, знакомясь с моим откровением. Я стремился
изложить общий подход к воспитанию в целом, в котором засекреченная переписка с
Карлсоном является одним из способов его раскрытия. И чтоб никто не схватил меня за
горло: «А ну-ка, гони скорее свою педагогику!» – поспешу заявить: я сам ее ищу, давайте
искать вместе!

Письма

От прадедушки перешел к нам по наследству маленький сейф. В нем были две дверцы.
Открываешь сперва одну – с несколькими крохотными ящичками. Там я хранил ваши – твои
и твоей сестренки – молочные зубки, пряди ваших волос, таблички с номерами,
обозначающими ваши первоначальные «имена» в родильном доме. Затем открываешь
вторую дверцу – туда можно класть разные бумаги. У меня там хранились письма, которые я
посылал вашей маме и получал от нее, когда она находилась в родильном доме. Здесь же я
хранил ваши первые рисунки, листки, на которых были написаны вами первые буквы и
слова.
Я любил открывать этот сейф и рассматривать содержимое. А тебя привлекал секрет

открывания сейфа. Этот секрет я доверил тебе.
«Можно попросить что-то? Только если ты не обидишься!» Я в это время в очередной
раз копался в своем сейфе.
«Можно, конечно. А в чем дело?»
«Ты не можешь подарить мне твой сейф, когда умрешь?»
«Могу, конечно! А зачем тебе этот сейф?»
«У меня есть тайна. Я хочу хранить ее там!»
«Тогда зачем же ждать, когда я умру? Может быть, сейф нужен тебе сейчас же? Надо
же хранить тайну надежно!»
«Но он ведь пока нужен тебе!»
«Ничего. Мои бумаги не содержат особых тайн... Ты только вот что: сделай из досок
такой же маленький ящичек, в который я переложу эти бумаги и вещицы!»
Ты смастерил мне ящичек и получил мой сейф вместе с ключом. Ты был рад и, взяв
сейф, куда-то скрылся. Я знал, зачем он был нужен тебе.
Ты вкладывал в сейф письма от Карлсона с Крыши, а в твой ящик я клал твои письма
Карлсону.
Прошли годы, и ты доверил мне сейф вместе с письмами. Я присоединил к ним
хранящиеся у меня твои письма, разложил их по датам и запер в сейфе.
До последнего времени ты больше не вспоминал о Карлсоне. Означало ли это, что ты
забыл о нем? Нет. Будучи в девятом классе, неожиданно для меня ты вдруг спросил:
«Скажи, пожалуйста, кто был этот Карлсон, который писал мне письма?»
«А ты помнишь его?»
«Как же не помнить. Я до сих пор жду его возвращения!»
«А зачем тебе Карлсон?»
«Он меня учил, я ему доверял... Вот почему. Скажи, вернется он или нет?»
«Откуда мне знать?»
«А куда пропал Невидимка, который писал секретные письма Нинульке?»
«Тоже не знаю!»
Письма от Невидимки твоя сестра получала два года. Она проходила приблизительно
тот же курс воспитания, что и ты. Нинулька доверяла тебе свои секреты, она показывала и
письма от Невидимки, согласовывала с тобой свои ответы.
«А кто этот Невидимка, тоже не знаешь?»
Ты улыбнулся своей доброй улыбкой, и я тоже улыбался. Наши улыбки говорили друг
другу: «Конечно, знаем, мы все знаем!» Но я смог устоять.
«Я не знаком с Невидимкой!»
«Хорошо. Но все же передай Карлсону, и Невидимке тоже, пусть вернутся. Скоро мой
день рождения!»
В твой день рождения ты получил поздравительную телеграмму от Карлсона...
Настало время сказать тебе, что в нашем сейфе хранятся не только письма с Крыши, но
и письма, отправленные на Крышу. Ты этого до сих пор не знал.
О чем же вы секретничали в ваших письмах?
Вот о чем.
«Я придумал самый сложный ребус в мире. Разгадай его. Срок – два дня. Можешь ли
ты придумать более сложный ребус, который я не смогу разгадать? Хаха! Пришли его
срочно. Карлсон. Плим».
«Твой ребус я, конечно, разгадал: „Прометей“. Хаха! Только там ошибка, пропущена
буква „о“, и потому получается „Прметей“. А вот и мой ребус». Далее следует ребус в
полстраницы и «Паата. Плим».
«Я очень занят важными делами. Выручай. Реши эту задачу за меня и вышли завтра
утром. Карлсон. Плим».
«В твоем сочинении я обнаружил 25 орфографических ошибок. Вот они». Далее

следует правильное написание 25 слов и «Паата. Плим».
«Я не знаю значения слов, которые подчеркнуты красным фломастером. Найди их
объяснения в словаре и припиши в конце. Карлсон. Плим».
Прилагается вырезка из газеты, в которой подчеркнуто десять слов.
«Мне нравится твой прием решения сложных примеров. Он предупреждает мои
ошибки. Научи еще таким приемам. Паата. Плим».
«Советую тебе проявлять воспитанность – надо благодарить, когда тебя чему-нибудь
учат. Только после этого я научу тебя другим приемам. Карлсон. Плим».
«Ура! У меня открытие. Если заранее два раза прочесть параграф, который завтра будут
объяснять на уроке, то научишься в четыре раза большему. Если решать задачи и примеры,
которые следуют за заданными, то понимаешь их лучше. Проверь это на собственном опыте.
Карлсон. Плим».
«Я хочу знать, как ты рисуешь. Пришли мне несколько твоих рисунков. Паата. Плим».
«Последнее время мне не спится по ночам. Напиши мне длинную-предлинную сказку.
Карлсон. Плим».
«Я обидел бабулю, и она не хочет со мной разговаривать. Посоветуй, пожалуйста, как
мне с ней помириться. Паата. Плим».
«Ветер забросил ко мне эти три билета в цирк, я очень занят – работаю еще над одним
научным открытием. Может, пойдешь ты с сестренкой и папой, а потом напиши мне обо
всем, что там увидишь. Особенно о клоунах и отчаянных трюках. Карлсон. Плим».
«Большое спасибо за билеты в цирк. Было очень интересно». Далее следует длинный
рассказ о впечатлениях и «Паата. Плим».
«Уже десять дней ты мне не пишешь писем. В чем дело? Может быть, ты заболел? Я
поднялся сегодня на крышу нашего дома, но там не нашел тебя. Почему не отвечаешь на мои
письма? А знаешь, что было у нас в школе сегодня?» Далее следует рассказ об открытом
уроке по математике и «Паата. Плим».
«В вашем учебнике для чтения напечатан рассказ о каком-то Малхазе. Говорят, рассказ
очень интересный. Напиши мне его краткое содержание. Карлсон. Плим».
«Получил твой подарок. Все десять книжек я уже прочел. Спасибо, дорогой Карлсон!
Посылаю тебе плитку шоколада. Ты ведь любишь шоколад? Паата. Плим».
«Я самый предусмотрительный человек в мире. Каждое утро составляю план на весь
день, а каждый вечер делаю отчет самому себе – как выполнил план. Советую поступать так
же. Карлсон. Плим».
«Вот тебе материалы для твоего доклада о пчелах. Какая у них удивительная жизнь!
Все это я выписал из детской энциклопедии. Паата. Плим».
Прилагается выписка на двух страницах.
«Советую тебе прочесть за две недели „Винни-Пух и все, все, все“. Я приступаю к
чтению сегодня. Кто закончит первым, пусть напишет письмо со своими впечатлениями
сразу же. Карлсон. Плим».
«У меня заболел зуб. Пошел сам к врачу. Он сказал, что зуб надо удалять и будет
больно. Но я же самый храбрый: открыл рот, врач тянул-тянул щипцами мой зуб и еле
вытащил. А я, как ни чем не бывало, ни звука, даже улыбнулся. Надеюсь, ты тоже храбрый.
Ведь не зря я с тобой подружился. Напиши, как тебе будут вырывать зуб. Карлсон. Плим».
«Карлсон, когда же ты прилетишь ко мне? Ты же обещал! Мама вчера сказала, что я
хороший мальчик. Может быть, открыть им тайну? Они никому ничего не скажут. Паата.
Плим».
«Я уже посадил в нашем дворе деревце рядом с первым. Буду каждый день ухаживать
за ним и поливать. Второе дерево, которое я посадил по твоему совету, назвал твоим именем
– „Дерево Карлсона“. Я покажу его тебе, когда ты прилетишь ко мне. Паата. Плим».
«Карлсон, не улетай! Я тебя очень люблю. До твоего возвращения я прочту сто книг,
может быть, еще больше. Но ты не улетай. Скоро начнутся летние каникулы. Мы с тобой

могли бы поехать в деревню к прабабушке. Она очень обрадуется. Обещаю, что буду
дружить со всеми ребятами нашего двора. Мне не жаль своих игрушек, своего велосипеда
для них. Не улетай, Карлсон!.. Возвращайся скорее! Я буду ждать тебя. Паата. Плим».
Карлсон улетел, оставив тебе свои 55 писем, часть из которых приведена здесь, и
заставил тебя отправить ему 80 писем, часть из которых также приведена здесь.
Он учил тебя находить удовольствие в преодолении трудностей.
Он нацелил тебя на радость познания и учения. Он будил в тебе потребность к
содержательной жизни.
Он дал тебе возможность ощутить красоту общения с людьми.
Карлсон улетел, оставив в твоей душе добрые воспоминания о детстве.
Когда вернется Карлсон?
Как – «вернется»? Ему никогда и в голову не приходило отдалиться от тебя. Он всегда
был рядом с тобой. Он просто перевоплотился.
Отметки

Ты готовишь домашние задания. Они отнимают у тебя львиную долю времени. Твои
учителя, по-видимому, решили придерживаться принципа «чем больше, тем лучше»,
имеющего под собой, как я убедился, наблюдая за тобой, песчаную почву. Из класса в класс
объем домашних заданий все возрастал и все чаще запирал тебя в твоей маленькой комнатке.
Ты заучивал, списывал, повторял, выполнял упражнения, решал задачи.
«Какая скука и однообразие!» – сказал ты как-то раз, когда был не то в пятом, не то в
шестом классе. Тебя начал тяготить сам процесс обучения. Может быть, это произошло
потому, что отметки как побудительные силы потеряли для тебя всякий смысл – ты не
стремился к ним, так как в семье мы не придавали им никакого значения. Пусть не обидятся
твои учителя, которые ставили тебе отметки и порой ожидали нашей строгой реакции. Мы в
нашей семье свергли этих идолов, эти цифры от одного до пяти. Наши отношения с тобой
они никак не колебали, как не меняли наши планы и намерения по отношению к тебе. В
общем, отметки не служили нам основой для твоего поощрения или порицания.
Почему мы так восстали против отметок? Нет, мы восстали не против них. Мы просто
указали им свое место – быть добрыми показателями качества знаний, но никак не
устанавливающими погоду в нашей семейной жизни; быть надежным ориентиром в процессе
учения, но никак не мотивом, определяющим суть этого процесса. Для нас было вовсе не все
равно, ради чего учиться. Мы не хотели, чтобы ты учился ради отметок, ради похвалы и
наград или из-за страха лишиться радости общения с нами, близкими тебе людьми. Мы
избегали того, чтобы создавать тебе искусственные условия, которые бы вынудили тебя
говорить нам неправду.
Мы больше интересовались не твоими отметками, а твоим отношением к знаниям,
книгам, действительности, к людям, жизни. Мы интересовались развитием в тебе стремления
к познанию и полагали, что к этому могут вести красота самой познавательной деятельности,
могущество самих знаний, радость общения с окружающими, жажда к преобразованию и
созиданию.
Разве могли помочь нам в этом деле отметки, пусть даже только «торжествующие
пятерки», а тем более «обнадеживающие четверки», «равнодушные тройки», «угнетающие
двойки» или, наконец, «уничтожающие единицы»? (Хорошо еще, что многие учителя как бы
сговорились отказаться от единиц, насовсем уничтожающих личность ребенка.) Мы
стремились воспитать тебя как личность. В нашей семье мы опровергали всякую претензию
отметок представлять твою личность.
Хорош ли «отличник»? Плох ли «двоечник»?
Слышите ли вы, отметки! Какое вы имеете право делить на «хороших» и «плохих»
детей, стремящихся к солидарности и созиданию? Как вы смеете пророчить им качества их

будущей личности? Кто поручил вам внушать им чувства своего превосходства над другими
или неполноценности среди других? Займитесь же вы, отметки, своим прямым делом:
станьте добрыми, чуткими советниками детей на их тернистом пути учения, поощряйте и
только поощряйте их стремление познавать; помогайте и только помогайте им проявлять
терпение в преодолении трудностей!
Я мечтаю о школе, в которой бы дети учились без отметок и принуждений; я верю, что
такие школы будут созданы и тысячи детей обретут в них истинный смысл своей школьной
жизни. Но для приближения такого будущего сперва надо, чтобы отметки уже сейчас
лишились функции представлять личность школьника, регулировать его отношение с
близкими ему людьми.
Беда, когда родителям мерещится их ребенок этакой ходячей цифрой «пять», беда
вдвойне, если только через нее видят они в нем нового человека. А какое может быть горе,
если родители привыкли к мысли, что у них ребенок – ходячая двойка и от него не жди
никакого толку. Видел я таких «хороших» пятерочников, в зачетную книжку которых жизнь
поставила свою отметку – «негодный для труда и общений»; и видел многих плохих
«двоечников», строящих потом новую жизнь, получивших от нее за это высокую оценку –
«Человек».
Не перегнули ли мы палку, лишив отметки, которые ты получал, стимулирующей
роли? Со временем становилось ясно, что отметки для тебя потеряли мотивационный смысл,
и когда ты за своим рабочим столом выполнял домашние задания, отметки не плясали перед
тобой танец с саблями, они не мерещились тебе во сне, не гонялись за тобой на каждом шагу.
Так не оказалось ли все это причиной того, что бремя учения стало тебя тяготить
начиная с пятого или шестого класса?
Нет, игнорирование отметок в нашей семейной жизни тут ни при чем. Какая отметка
может воодушевить школьника на каждодневное, в течение нескольких часов, терпеливое
выполнение скучных и однообразных операций, за которыми следовали обесцененные и
тощие знания? Интерес к знаниям и вкус к познанию терялся не из-за отсутствия отметок, а
из-за неадекватной деятельности, вызывающей скуку.