Тропинки памяти. Вместо послесловия

ЧАР И ДЖИЛ

У моего друга и коллеги, Владимира Марковича Воркуля, было две собаки – Чар и Джил.
Чар был  огромной кавказской овчаркой, доброй ко всем людям, кроме «собак». В людях, как говорил Воркуль, он разбирался очень хорошо. Джил   - карликовый пудель, оранжевый как апельсин, горбатый и очень злой. Своих недругов Джил посылал «на …», и показывал носом, куда идти. Он выслушивал обращенную к нему тираду или собачий лай, а потом огрызался, четко выговаривая «Пошел на …!». Последнее слово всегда оставалось за ним.
Однажды Воркуль, Джил и Чар отправились на воскресную прогулку по подмосковному Пушкино. Воркуль был в новом светлом летнем костюме. Вожаком всей компании был Джил, несмотря на малый рост и горбатость.
Чар был, как известно добр к людям, но не к другим собакам. Повстречалась им овчарка, началась кутерьма, а в результате Джил провалился в канализационный люк. Воркуль в новом светлом летнем костюме спустился вниз, и пытался его вытащить, но безуспешно. Так, наверное, они и пропали бы, если бы не Чар. Он бегал вокруг люка, лаял и вызвал-таки подмогу. Вытащили! Спасителей надо было бы отблагодарить, но Джил их всех послал «на …!».
Джил  всегда был хозяином положения. И все его слушались, ведь он был старше Чара и чувствовал себя вожаком стаи.

РОМАН БОРОДИЧ ВИКТОРОВИЧ.

Дачный друг моего сына Рома Бородич всегда представлялся как боярин - Роман Бородич Викторович, намекая на свою значительность. Все у него было аристократическим, включая кота очень редкой породы - Английский шоколадный лорд.
К сожалению, на моего восьмилетнего сына и его друзей все это не производило впечатления. Рома был парнем деревенским, мал ростом для своих семи лет  и тщедушен. Черняв, угрюм и коротко острижен. Он был сыном машиниста, а главным образом алкоголика дяди Виталия. Была у Ромы и младшая сестра Ирка, тоже маленькая и тщедушная, как две капли воды похожая на свою миниатюрную мамашу.
Рома любил «тураковские» пельмени и печенье тортини, «они с джимом, вкусные – тьма». Еще Рому обучали неприличным анекдотам белорусские и молдавские строители, которые снимали у Роминых родителей жилье.
Достал всех Рома! Ябедничал взрослым и воровал солдатиков.  Поэтому и была создана «антиромина коалиция», и создано оружие, чтобы «убить» Рому. Целый день мог уйти на сооружение антироминой ловушки. С ее помощью можно было сделать так, что на Рому падало с яблони яблоко. Или можно было целый день сидеть большой детской  компанией в засаде, ожидая, что мимо проедет Рома, и выстрелить в него из  лука.
Рома как то чувствовал себя не в своей тарелке со всеми этими городскими мальчиками и страдал от этого.
Порой Рома бывал нечист на руку. Он по-детски не совсем хорошо понимал, что чужое брать нельзя, и считал, что если очень хочется, то можно. То маленькую машинку уведет, то солдатика.
Родители Ромы бесконечно строили и улучшали свое семейное гнездо. Около его фундамента Рома какал в ямки, которые выкапывал с помощью маленькой лопатки. В них он «откладывал личинок». Однажды его в гузно укусила пчела.
Рома был большой мастер и очень любил мастерить, хотя не обладал никакой компетенцией в ремеслах. Так он смастерил настоящий боевой лук из ирги.
Во вселенной Ромы Бородича главным злодеем было неведомая тварь Хэлдон, кажется, он был человекосвиньей и хрюкал.
Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно, Рома был жалким существом.
Рома Бородич мечтал стать дипломатом, все думали, что он станет уголовником. А он стал инженером транспорта и, кажется счастлив.

ТРИ СЧАСТЛИВЫХ ДНЯ В КУПАВНЕ

Купавна — это маленький, величиной в шесть соток уголок яблоневого райского сада. Здесь шестьдесят лет тому назад построил садовый домик из вагонных досок и гвоздей мой дед Яков Сергеевич. Мне до сих пор кажется, что если я приеду, меня встретят и он, и моя бабушка Маша. Она посетует на то, что я похудел, и тут же начнет поправлять дело с помощью горячих беляшей и смородинового компота, а потом мы с дедушкой Яшей пойдем заниматься каким-нибудь мужским делом, например, выпрямлять ржавые гвозди…
Здесь время не властно над людьми их смертями и судьбами. Здесь  мой дядя Боря поднесет мне рюмочку самогонки, а его жена тетя Кира хрипло загудит, увидев меня: «Ну-у-у, Алешенька приехал!». …
Здесь меня и сейчас  ждут три грации – мои тетки Вера, Надежда и Татьяна, и они всегда мне рады. Здесь встретят меня мои младшие двоюродные братья – Митя, Леша, Игорь, и сестра Леночка.
Я редко приезжал в Купавну. О трех таких приездах и пойдет дальше речь.
Первый приезд случился, когда я привез в Купавну двух своих армейских друзей: Ильюшу Михайлова и Сережу Островского. Было это вскоре после смерти бабушки Маши.
От приезда двух молодых мальчиков мои загрустившие тетки как-то внезапно распрямились и ожили, словно немного влюбились.
Мы прекрасно, весело, сыто и пьяно проводили время. Купались в озере, ходили с братом Митей на «грибалку», издевались над Сережей Островским, подговорив теток положить ему побольше душистого узбекского плова, и уверив, что он просто стесняется попросить добавки. Потом до хрипоты спорили с тети Надиным мужем дядей Сережей, который недавно приехал с Кубы, объясняя ему, что кубинский социализм это говно.
Между тем Ильюша Михайлов познакомился с самогонным аппаратом дяди Бори. Он понял, что можно весь день тихо стоять с рюмочкой рядом, время от времени наполняя ее чистым «чемеркесом». У Ильюши уже тогда были небольшие проблемы с алкоголем. Эта страсть его впоследствии сгубила.
Чай попили, булки съели. Но как же нам было хорошо, как хорошо…
Прошел год. Второй приезд – на седьмое ноября. Было холодно и ненастно. Поехали в Купавну только я, мой папа, дядя Боря и моя возлюбленная – Ира Будкина.
Мы сидели в холодной комнате, и пили обжигающий, сладкий, крепкий черный чай.
Потом мы с Ирой собирали из-под первого белого снега маленькие, замерзшие бледно-красные помидоры черри.
- Дурак Серега Островский, что не поехал с нами. Пойдем опять чай пить. - сказал я, высыпая помидорчики в мисочку. Мы снова долго пили  горячий черный чай. Затем отец и дядя Боря куда-то предусмотрительно удалились.
- У меня нос сопливый, – прогундосила Ира.
- Сопливый нос - это ужасно романтично! -  заметил я, и мы стали целоваться и обниматься.
- Ты смотришь так, словно на тебе эполеты… – прошептала Ира.
- Слушай, мы когда-нибудь будем вместе? – задал ненужный вопрос я.
- Все-таки нет! – испуганно ответила Ира.
В сердце вошла, и осталась там навек, она и сейчас там, ледяная игла. Я  и сам понимал, что Ире не выбраться из паутины проблем: муж, ребенок, больной отец…
Тут вернулись папа и дядя Боря. С ними шел сосед дядя Коля, который держал полную литровую банку вина из черноплодной рябины, как выяснилось сладкого и крепкого. Мы попивали винцо, голова оставалась ясной, а ноги не слушались.
Между тем стало темнеть, пора было собираться на станцию.
Пьяненькая Ира получила на память большой букет мелких осенних лиловых хризантем.
Прошло восемь или девять лет. В третий приезд в райские кущи Купавны угодил мой шестилетний сын Ваня. Тетки сошли с ума от любви, в связи с приездом единственного на тот момент внука. Для начала Ванечка съел три отменных румяных снаружи и розовых внутри отбивных. Затем отправился ловить рыбу из обустроенного прямо на участке крохотного черного пруда. Что самое интересное рыба в пруду была: напустил сосед  дядя Коля. Через пять минут красный от слез и волнения Ваня уже кричал: «Снимите ее с крючка и отпустите!».
Потом ездили на машине, к друзьям-соседям, попариться в бане. Ходили купаться на озеро. Собирали грибы чернушки. Ловили котов, в частности огромного басовитого серого кота Кэпа. Да мало ли еще находилось веселых занятий для шестилетнего мальчишки.
Я давно уже не был в Купавне. Наверное, лет десять. Давно уже нет на белом свете бабушки, дедушки, толстенькой всеми любимой собачки Бетти, дяди Бори и тети Киры, дяди Сережи. Совсем недавно умерла моя любимая тетя Верочка, красавица, светлый ангел. Только две недели успела порадоваться новорожденной внучке.  Мой двоюродный брат Митя уехал навсегда с женой и дочкой в Новую Зеландию.  Не стало и моего папы.
Но в этом году я надеюсь выбраться в Купавну… И может быть даже напишу об этом рассказ. Может быть…

МОИ СТИХИ

След вечности.

Жажда, голос, дыхание, плоть –
Меловые словесные остовы
Ведь любовь, словно бабочку пеструю
Невозможно к листу приколоть…
И стирая цветную пыльцу,
На листе распинаешь умершее,
Как мне выразить самую суть
Отболевшего и наболевшего.



Первая любовь.

Что мне осталось… Движение губ,
Сны, где я вспомнить лица не могу…
Легкий набросок волшебным мелком –
Детскость улыбки и шелковость кос.
Охра, медовая акварель,
Только  -  горячая карамель.
Только зрачка удивленный нагар,
Только сверкающий мед и янтарь
Цедра, корица, миндаль, молоко –
Темный нагар удивленных зрачков.

Февраль.

Пахнет снег водой и кровью,
Неба низкий потолок,
Вечное средневековье,
Хлябь разъезженных дорог…
Долго ль нам шагами мерить
Нашей жизни тонкий лед.
Ни одной закрытой двери,
Все известно наперед.
Жизнь, любовь моя, сестрица,
- Сердцу клетка так тесна…
Ты мне вечно будешь сниться
В светлых, странных, страшных снах…



Анечке.

Мой олененок, счастье мое!
Юность прошла, и кончился век,
Бедное сердце уже не поет,
Только из клетки готовит побег…
Но сквозь черный платок
Сквозь быстрый поток
Словно стаи ворон пролетающих дней
Ты мне светишь всегда, мой живой огонек,
Теплый солнечный зайчик в ладони моей.

Колыбельная маленькому сыну.

Светила тусклая луна,
И ночь была темна,
И было спать давно пора,
Но было не до сна.
И все же спать пора, сынок,
Ложись на правый бок,
Тебе на дудочке своей
Сыграет ангелок,
И пусть черна ночная тень,
Пускай кричит сова,
Тебе приснится яркий день,
Зеленая листва…


Бессонница.

Ночь по переулкам темным
Растеклась водою сонной,
Гаснут окна через двор.
Дождь полуночник, жестянщик,
Неуемный барабанщик
К нам на крышу сыплет сор.
Шорох сотен крыльев птичьих,
Шум дождя косноязычный,
Говор странных голосов,
Хор волшебных междометий,
Мерный гул тысячелетий
Вторит тиканью часов.
Будто каждая минута,
Богу, иль еще кому-то.
Стоит стольких, стольких сил.
Ход часов, как пульс неровный -
Хватит времени, чтоб вспомнить,
Лица тех, кого любил.
Неизлитая в чернила,
Кровь не движется по жилам.
Станет красной глиной кровь.
Пламя белое не гаснет,
Но не манит и не дразнит,
Сердце запер на засов.
Замирая от испуга,
Цугом, вниз гоня друг друга,
Капли с крыш катились вниз.
Все окончится, конечно,
Утром пасмурным, кромешным,
Серым, как газетный лист.
Мир игрушечный, стеклянный,
Одуванчиков поляны
Не раскроют сонных глаз.
Будто жизнь мгновенье длилась,
Будто все остановилось,
Будто все в последний раз...



Прогулка.

Мы идем с тобой след в след.
Это больше чем любовь - свет.
К этой музыке нот - нет.
Мы зеленого мира часть.
Трава, как мокрая шерсть,
босяком идти-плести-прясть.
Незабудок голубой сон,
умирающих цветов стон,
Грохот муравьиных войн.
В каждом дереве - сердца стук,
Мне все кажется огненный круг
Вспять покатится на восток.
Умирает медленно день.
А у нас с тобой одна тень,
Золотая, райская тень...


Лето в Челябинске.

Тень короче мгновенья и нечем дышать,
Но спешат и спешат по делам горожане.
Звон трамваев и стекла и блики дрожат
В такт движению, грохоту, жару, дыханью.
Дождь подкрался неслышно, как рыночный вор,
Капли пыль всхолонули, и перечеркнули
Раскаленный и дряблый картонный декор
Равнодушных и чинных купеческих улиц.
За рекою заводы, сквозь дым, или дождь
Синеглавая церковь бедна как больница,
Здесь покоя и веры – ищи, не найдешь,
Впрочем,  я не умею, не смею молиться…

Детство. Лесное озеро.

Иволгой печаль кричала
Заманила в край кувшинок.
Я устал грести, причалил,
Камыши и пленка тины
Утром серым, утром тусклым,
Кто по мхам болотным, зыбким
Разбросал стеклярус клюквы
И брусники бурой брызги…
Обернусь, и вновь увижу
Лета знак, что цветом нежным
Желтый ирис ложью выжег
На узоре трав прибрежных…


Подражание Мандельштаму. Московский вальсок.

Моя страшная сказка, цыганская злость,
Кинь камней-голубей в небо полную горсть,
Ржавых крыш кружева, облаков синева:
Голубица, орлица, волчица -  Москва.
Третий Рим, я волчонок, я твой сосунок,
Бестолковый звереныш у каменных ног,
Я же вскормлен был волчьим твоим молоком
На щербатом асфальте, покрытом песком.
Над кондитерской фабрикой сладкий дымок -
Это пряничный детства горит теремок,
Только кремовый кремль с леденцовой звездой
Мне сияет над черной московской водой.
Наша вера проста. Тень от храма Христа.
Да сведенное голодом  брюхо моста.
И дрожат колокольни, роняя кресты,
Шлемом грязь из реки зачерпнув золотым.
И ломает река окровавленный лед,
И в Заяузье утка за хлебом плывет.

Львов.

Всюду медная зелень
Здесь аптеки – музеи,
А церкви – цветочные лавки.
На щеке Матки Боски
Стеклянные слезки
Сколько пролито их
Кто считает?
Рынок, неразбериха
Кавуны, кавунихи
В арестантских пижамах зеленых,
И с реклам полустертых
Довоенные форды
Заплати за них звоном злотых

На смерть отца.

Наша кровь как морская вода солона,
Как зола солона беда.
Просто рядом с тобою шел. Я не знал,
Что мы вместе не навсегда.

ПАПИНЫ СТИХИ
 - - -

Как хорошо, когда прохладным утром
Окно раскроешь в полусонный сад,
Где нежным переливом перламутра
В тумане листья влажные блестят.

Там тишина. Там слышен всякий шорох
И отдаленные кукушкины часы.
Там воробьев чирикающий порох
В кустах взрывает фейерверк росы.

Оттуда дымом самовара тянет.
Там ранние цветы и поздняя весна.
Там скоро новый день настанет
Счастливым продолженьем сна.



На озере Сенеж.

На озере Сенеж гуляет волна.
За озером леса полоска видна.
Над озером чайки тенями мелькают.
На волнах алмазные блики мерцают.
Волна за волною наискосок
Бегут разбиваться о рыжий песок.
Над царством русалок, что спят в глубине,
Плыву, отдаваясь зеленой волне.
За озеро Сенеж в холмистую даль
За чайками вслед улетает печаль.