Тропинки памяти. Православные рассказы

МОЛИТВА, СОТВОРЕННАЯ В КРАСКАХ

Жизнь катилась под откос. Обожаемая моя жена Анечка медленно сгорала от рака. Несмотря на несколько курсов химеотерапии пошли метастазы….
Кинопрокатная фирма, в которой я трудился, обанкротилась, и я оказался  без работы и без денег.
Я начал пить, чем дальше, тем больше. Отец стал следить за тем, чтобы у меня в карманах было пусто. Тогда я стал воровать водку в магазинах. Однажды напился так, что упал, разбил себе лоб, не мог встать, и домой меня принесли два дворника таджика с криком: «Аллах Акбар!»
Утром меня разбудил отец. «Леша, ты совершенно спился. Подумай об Ане и о сыне! Вот тебе, держи!» - он протянул мне газету, в которой ручкой было обведено объявление: «Иконописный центр «Русская икона 21 век» приглашает на курсы иконописи». Голова раскалывалась. Я смотрел на бледное папино лицо, и мне хотелось умереть.
«Послушай прекрасное стихотворение, - сказал отец, и начал читать дрожащим голосом стихи Бориса Чичибабина:
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой березкой.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
.Я заплакал.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обреченно и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждет их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасет их бездомный художник
бражник и плужник по имени Леха.
Пусть же вершится веселое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба...
Подумай о своей жизни, бражник и плужник по имени Леха. Или  я тебе не отец!» - закончил папа.

Дверь иконописной мастерской мне открыла девушка в голубом платочке. Сказочная красавица, только брови строгие-строгие и в лице ни кровинки. Выяснилось, что зовут ее Марина, она преподает основы иконописи и пишет диссертацию о темперной живописи.
- Почему вы решили этому учиться, - спросила она.
- Во-первых, я иконы люблю с детства. Во- вторых, я всю жизнь работал головой, хочется что-то делать руками, - ответил я.
Произошло маленькое чудо! После беседы с Мариной я и думать не мог о водке. Так бы всю ее и вылил, проклятую!
Перед каждым уроком в мастерской кто-нибудь неизменно читал «Царю Небесный…» и начиналась живописная битва, у кого лучше получится. Нас учили писать в технике «плави», когда жидкая темпера медленно растекается под нежной беличей кисточкой, как будто «плавится». Дело непростое, если у вас начинало неплохо получаться, суровая Марина неизменно говорила: «Хорошо, но очень медленно! Это никуда не годится».
Публика подобралась прелестная. Несколько жен батюшек, учитель черчения, молодой парень Вячеслав, который прославился тем, что мог без циркуля, кисточкой, нарисовать идеально круглый нимб. И очаровательный старичок, Михаил Палыч, который даже доски делал сам. С углублением-ковчегом. У него замечательно получалось золочение. «Я золото только на чесночное зелье кладу! – любил говорить он, - Чеснок Господь придумал, а лаки-морданы – сатана…»
Долго ли, коротко ли, а кое-чему я научился. За время работы в «Русской иконе» я написал немало образов. По-настоящему хорошие только два: «Алексий Божий человек» и «Святая Злата». Все мои иконы остались в мастерской. Даже строгий руководитель «Русской иконы», Вениамин Алексеевич, сказал: «От такой красоты сердце сжимается». К сожалению, фотографии этих работ не сохранились.
Профессиональным иконописцем я так и не стал. Это нелегкий кусок хлеба, а мне были нужны деньги на лечение Анечки. Да и недостаточно я воцерковленный человек.
Сейчас иконы продаются везде. Фабрика в Софрино штампует тысячи бумажных образков, на мой взгляд, перегруженных «самоварным» золотом. И все-таки хорошая икона, по-моему, должна быть рукотворна. Ведь это, как говорят, «молитва, сотворённая в красках». Молитва и благородный труд.
Хорошая икона светоносна. Поблескивают отсветом Небесного Иерусалима золотые нимбы и фоны. Даже пишется икона от темного – к светлому. На темный подмалевок (роскрышь) накладываются все более и более светлые блики. На канонической иконе вы почти не увидите теней.
Хорошая икона цветоносна. Она пишется всеми красками мира, кроме чисто-черной. Черной -  только зрачки глаз. И еще бесы!
Сейчас я пишу редко. И никогда не продаю иконы, только дарю.
Я верю, что пока пишутся на Руси иконы, Отчизна наша не пропала.
И святые не перевелись в земле русской. Об одной такой женщине, словно сотканной из доброты и света, я и хочу вам рассказать в рассказе «Бабушка Женя».

ДМИТРИЙ ПАЛЫЧ, КАПА И ДРУГИЕ ЖИТЕЛИ ПОКРОВСКОГО.

«Вы знаете, что я больше всего в жизни люблю, - говорила ранним утром наша деревенская соседка Капа моей маме, - когда снимаешь с веревки белье, а оно свежестью пахнет и таволгой». Капа была невероятной чистюлей, а еще пекла очень вкусные яблочные пироги и медовые коврижки. Целый день она хлопотала над чем-то в доме. А вечером выходила с мужем Дмитрием Палычем на прогулку и наблюдала «за вегетацией растений». До того, как в Покровском  сгорела школа, Капа работала в ней учительницей биологии.
Дмитрий Палыч всегда был занят. Он поливал прудовой водой тополя, которые по выражению Есенина «звонко чахли» у околицы. Он возился в саду с пчелами: над маленькими ульями возвышались огромные, гудящие насекомыми старые липы. Еще Дмитрий Палыч косил лужайку перед домом, убирал траву, которую, как и мед, менял на молоко у рыжего алкоголика Павлова, содержавшего помимо жены и трех рыжих красавцев сыновей, еще и  рыжую корову и рыжую холеную кошку. Кошке давали сливки и пенки.
Днем Дмитрий Палыч писал заметки фенолога для газеты «Костромская правда». Он числился метеорологом и каждый день снимал какие-то показатели с метеоприбора, спрятанного в белый куб внизу, под горой, на берегу речки Сендеги.
Дмитрий Палыч любил ходить по деревне и следить за порядком:
- Не так косишь!
- Не так пилишь!
- Не так строгаешь!
- Не так вешаешь!
- Не так колешь!
- Вот так-тО надо, -  показывал он, упирая на букву «О».
За это его прозвали «прожектором перестройки». У Дмитрия Палыча имелся родственник, младший брат – Сергей Палыч. Непутевый, зато рыбак. Чуть что, Сергей Палыч брал длинную удочку и уходил на весь день на Сендегу. Ловил долго и много.
С братом Дмитрий Палыч почти не общался. Не до того, - гляди, пчелиный рой улетит.
Но случилась беда. От какой-то загадочной болезни за неделю сгорела Капа. Дети забрали почерневшего от горя Дмитрия Палыча к себе в райцентр Островское. Говорят, пылинки с него сдували. Еще бы, ведь на пенсию ветерана войны и кавалера многих орденов Дмитрия Палыча жила чуть ли не вся семья.
Пчелы перемерли, а дом под липами купила костромская актриса, поселилась там с дочкой Викой и молодым мужем-художником, которого лечили от алкоголизма. Успешно, кстати лечили, в Покровском за бутылкой не сбегаешь.

КУБИК.

Его звали Кубик. Рыжий. Ушки как тряпочки, а мордочка как у овчарки. Передние лапы и грудь как у волка, но задняя часть подкачала – хвост баранкой. Левый глаз Кубика весь заплыл, и из него катились крупные слезы. Это Кубик сходил в соседнюю деревню Адищево поохотиться на кур, за что был нещадно бит суковатой палкой.
Хозяином Кубика был дядя Володя-инвалид. Однажды дядя Володя неудачно открыл бутылку с пивом и разбил горлышко. Пива было жалко, и дядя Володя его выпил, но проглотил склянку. В больнице ему вырезали пол желудка. Через месяц на картонажной фабрике ему отрубило все пальцы на правой руке кроме большого. Его жена Августа умерла от алкоголизма.
С тех пор дядя Володя по большей части гулял по деревне, здоровался со всеми левой рукой, а потом ругал хозяев за нерадивое и неправильное ведение хозяйства. Кубика он очень любил, но постоянно на него обижался. Дело в том, что холодное время Кубик проводил у дяди Володи, а летом столовался у дачников. «Тьфу, мля, что за собака, кто его покормит, тот и хозяин», - горячился дядя Володя.
В данный момент Кубик решил поселиться у нас. Мы вылили в большую алюминиевую миску добрую порцию жирной подливки и костей от «ножек Буша» и накрошили туда целую буханку черного хлеба. Кубик ел, сначала жадно, потом медленно. Все доел. Пошел под тенистый куст смородины и упал на землю. Он немедленно заснул и стонал во сне. Кубик впервые в жизни объелся.
Однажды я и мама отправились в долгую прогулку на реку Меру, и Кубик увязался за нами. Пока мы шли по шоссе, Кубик охотился на автомобили. Заслышав шум мотора, он прятался в канаве, а потом с бешеным лаем кидался под колеса. Визжали тормоза. Кубик скатывался обратно в канаву и ложился на спину, болтая всеми четырьмя лапами. Он смеялся.
Мы перешли реку Меру вброд и оказались в сосновом бору. Пока мы отдыхали на бревнышке, Кубик засовывал мокрый нос под мышку то мне, то маме, вот, мол, как я вас люблю и вилял хвостом. На обратном пути он поднял на крыло стаю уток и как кошка залез на елку, пытаясь поймать белку.
Когда мы уезжали из деревни, Кубик провожал нас до Адищево. Мы сели в УАЗик, но рыжая лапа с розовыми коготками не давала закрыть дверцу. Мы все-таки тронулись с места. Кубик бежал за джипом полкилометра.
Следующим летом мы снова встретились с Кубиком. Для порядка он сердито облаял нас, как чужаков и ровно через минуту к нам переселился. От дяди Володи мы узнали замечательную историю. Зимой в деревню пришли волки. Они вытащили из-под крыльца тетки Марфину собаку Рыжку и сожрали, а ее щенка пожалели – не тронули. Кубик принес его в зубах дяде Володе и два месяца его вылизывал, согревая своим теплом.
Что еще можно сказать? Дяди Володи давно уже нет на свете. Однажды он надел свой лучший пиджак, купил два ящика водки, торжественно «развязал», и через неделю умер. Давно нет на свете и Кубика...
Но все псы, как известно, попадают в рай. Думаю, у Святого Петра всегда найдется горбушка кислого черного хлеба. Кубик ее заслужил.

БАБУШКА ЖЕНЯ.

- Наташенька, выйди ко мне! – кричит бабушка Женя моей маме. Она сегодня принарядилась. На Жене майка с изображением рок-группы «Король и шут», зеленая юбка в цветочек, на больных ногах обрезанные валенки. Голова надежно укрыта заштопанной яркой косынкой: негоже бабе ходить простоволосой.
- Я вот для Ванечки колобошек напекла, – причитает Женя, напирая на букву «о», -
Они хоть и без дрожжей, но мягкие,  я с вечера опару поставила».
Мама благодарит Женечку и дарит ей диковинный фрукт - лимон.
- Вот хорошо то. Я корочки засушу, и всю зиму с ними чай буду заваривать.
   Лицо и руки у Жени в серо-фиолетовых пятнах. Когда родителей раскулачили в 33-м году, коммунисты избу подожгли. Женя тушила, но дом не спасла, а сама обгорела. Осталась Женя одна. Любимого брата Федю на войне убили. Правда раз в году навещает племянник. Он съедает все огурцы и кинжально-острые на вкус соленые валуи и косит крапиву.
- Олеша, - снова кличет меня Женя, - принеси мне водички, сынок, огород полить. С огромным трудом, - палка ей мешает – она выволакивает из-за дома огромную алюминиевую посудину с двумя ручками. За Женей бежит крохотный белый котенок. Я приношу пол бадьи воды и пол бадьи зеленой ряски.
- Удобрение! – смеется Женя – Погоди, я тебе огурцов дам, только в погреб сам полезешь. Я спускаюсь в погреб и выкапываю из песка литровую банку.
- Без огурца нельзя, не просрешься. Хочешь, я тебе сказку расскажу.
Она принимается за сказку о том, как черт ходил в леса Буй да Кадуй, и там навек заблудился. Бабушка Женя говорит так быстро и так сильно «окает», что я почти ничего не понимаю.
«Они до сих пор стоят, леса-то Буй да Кадуй. Километров сорок к северу, это уже республика Коми. На, вот, еще яблочка!» - Женя дает мне огромный, прозрачный от спелости белый налив. У нее все огромное, и яблоки и морковка, и картошка «синеглазка».
Зимой к Жене неожиданно приехало немецкое телевидение и сняло о ней фильм. Неизвестно откуда взявшаяся, и возжелавшая рассказать немцам о загадочной русской душе, юная фрейлин-корреспондентка заплакала и подарила бабушке двести дойчмарок. «Как раз мне на похороны» - радуется Женя. С деньгами туго. Раз в месяц почтальонша приносит бабе Жене сорок рублей пенсии и газету «Костромская правда», - старушку очень интересуют «заметки фенолога».
В свободное от огорода время, по вечерам, Женя любит посидеть на лавочке. Они с мамой обсуждают мексиканский сериал «Богатые тоже плачут». «Марьяна-то с ума сошла. Родного сына не узнает!» - переживает Женя. Потом рассказывает: «Ведь какое большое раньше Покровское было. Даже в колокольне полати сделали, и там люди жили. К нам артисты из Костромы приезжали, концерты показывали». Это правда, в  совхоз «Покровское» после войны съезжались голодные крестьяне из нищих колхозов. Тут платили не трудоднями, а звонкой монетой и белокочанной капустой, - ешь, сколько хочешь.
«С соседним селом тополиный парк дружбы посадили. Каждое воскресенье танцы,» - продолжает вспоминать Женечка.
Через два года баба Женя слегла, не было сил топить избу. Отвезли ее в больницу, в большую соседнюю деревню Адищево. Летом  мы с мамой пришли ее навестить.
- Мне тут хорошо. А то зимой хотела к вам в баню идти жить – холодно. Спасибо Наташенька и Олеша за конфеты да за лекарства. Мне бы еще огурца соленого – просраться не могу». Женя улыбнулась беззубым ртом и тут же уснула.
Умерла баба Женя зимой. Когда нас не было.
Летом мы долго искали на Адищевском кладбище ее могилу. Наконец нашли большую кучу глины, в которую была воткнута табличка «Сироткина Евгения». Креста на могиле не было, куда племянник дел немецкие марки неизвестно.
Умерло почти все Покровское: инвалид дядя Володя Мравцев, Дмитрий Павлович, его жена Капитолина, их собака Полкан (от голода). Умер от белой горячки сосед Павлов. Ушел с горя в запой его рыжий красавец сын, допился до зеленых чертей и атаки чеченских боевиков, взял охотничье ружье, застрелил жену и застрелился сам.
Баба Женя, мне хочется верить, что ты сейчас в райском саду сидишь под старой яблоней. На коленях у тебя маленький белый котенок и ты улыбаешься, а ангелы поют херувимскую песнь.
Мы очень любили тебя, Женечка, и храним твои стихи о Покровском, которые ты нам подарила:

В стороне от проезжей дороги
Стоит наше большое село.
Сколько жило людей в нем,
Сколько разных встречалось историй,
А названье села все осталось одно.
Господа раньше жили,
Небольшая была фабричонка.
Был совхоз, был колхоз,
А названье полям перелескам
Все осталось одно.
Много всяких селеньев на свете
А я напишу про свое –
Это наше Покровское милое,
Это наше родное село!

ПЕТЬКИНЫ ПИТОМЦЫ

«Ты в туалет пойдешь, бумагу в яму не бросай!» – говорил наш сосед, рыжий мужичок Петька. – «А это Кузя, бывший Беркут. - продолжал Петька, показывая на маленькую белую собачку пальцем. - Его назвали Беркутом, когда он вырос, всем стало ясно, что он Кузя», Собачку из-за травы было почти не видно, она мерцала в траве, как бабочка.
«Пойдем, я тебе кроликов покажу»! – суетился Петька: «Кролики-то будут убывать. Уж очень жрут много. Гляди, какой пузырь!» – Петька протягивал мне толстого белого крольчонка. Крольчонок начал писать, прямо Петьке в рукав.
«А это поросенок Васька! Ваську-то нужно поддержать, Васька он ничего не понимает. Дашь ему воду, воду пьет, дашь молоко, молоко пьет».
Петька ждал дорогую гостью из Заволжска. Это была Петькина любовь, которую он мечтал переселить к себе в деревню.
Петька натопил к вечеру баню. Всласть попарившись, сидел на поленнице дров и курил «Беломор». Счастливее меня не было человека на всем белом свете.
Когда Петькина дама сердца приехала к нему, был накрыт потрясающий стол. Кролики убывали.
В Петьке был удивительный запас прочности, любви к жизни. И он со своими курями и поросятами прочно поселился в моей памяти.

КАК ДЯДЯ ЖОРА БРОСАЛ КУРИТЬ.

Покровское. Рано утром я иду за грибами. Встречаю дядю Жору с пустым лукошком. Дядя Жора – московский дворник. Он вышел на пенсию и перебрался в Покровское, прихватив больную раком жену Злату.
- Ну что, нет грибов…?
- Раньше в Покровском все здоровались. Поклонятся в пояс и скажут: «Здравствуйте!» - сердито замечает Жора, – после завтрака приходите, я буду курить бросать.
Иду будить сына Ваню. Стук в дверь. Пришла соседка Августа с банкой малины, она с утра ходит по ягоды. – «Давай на это самое менять, я знаю, у тебя есть, Анатольич! – «Так ведь муж рассердится» - говорю я, доставая из шкафчика полбутылки водки, настоянной на зверобое.
После утомительных  парадных сборов идем к Жоре по росистой крапиве. Августа уже о чем-то поет, обнимая козу и щенка Кубика. Жора, его внуки и Злата уже во дворе. Жора прижимает к груди огромную папиросу, склеенную из картона.
- Ну все, бросил! – говорит Жора с ненавистью, закидывая папиросу подальше в крапиву. – давайте теперь чай с печеньем пить.
-Дядя Жора, а у тебя закурить есть? – невинно спрашиваю я.
-Закурить у меня всегда есть: вдруг мужики придут дрова пилить - Жора неохотно протягивает мне пачку дефицитной «Примы», за ней идти десять километров.
Долго пьем чай с разнокалиберным печеньем. Злата, почти потерявшая чувство времени, рассказывает, как они встречали новый год. «Фантики от конфет мелко-мелко нарезали, и подбрасывали в воздух, будто фейерверк!» - вспоминает она.
Ваня и Жорин внук Сережа деловито строят из деревяшек «усадьбу» - мы только что два раза прочитали вслух «Детство Никиты».
«Мальчики, вот вы уедите, без вас так пусто будет!» - сокрушается Злата.
Я еще не знаю, что мы в Покровском последний раз, папе и маме будет тяжело туда ездить.
А Жора и Злата так и живут в опустевшем селе, и по сей день. Помогай им Бог!