Тропинки памяти. Анечке посвящается

С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА.

Я демобилизовался из Армии и вернулся в ГИТИС, чтобы дальше учиться на театроведа.
Первая на ком остановился мой взгляд, была красивая девушка с длинными пепельными волосами и карими газельими глазами. Она пробиралась к туалету сквозь строй курильщиков. На девушке был красный замшевый костюм, который  ей очень шел.
«Я на ней женюсь!» - подумал я. Вспомнилась строчка Гумилева: «девушка с газельими  глазами моего любимейшего сна».
«Мне на вашем курсе эта девушка нравится!» - сказала мне моя подруга Катя Габриелова. « Мне тоже!» - ответил я.
Мой друг Саша Вислов, тоже заметил прекрасную незнакомку: «Давай, Леха!» - благословил он.
Познакомились. Аня Бобылева.
В то время принято было загружать студентов профессиональной практикой. Это были счастливых  две недели полного безделья, фактически вторые каникулы. Назавтра мы были  абсолютно свободны.
«Давай поедем ко мне пить спирт – неожиданно предложила хрупкая Анечка, - у меня есть спирт».
Долго ехали на промерзшем автобусе.
Спирт пить мы не стали, а телефон все время трезвонил. Ане звонили все ее подруги. А девушки Катя и Оля вообще вскоре примчались в гости.
Они почему-то улеглись на диван и укрылись по самую шею пестрым  пледом. Тут с работы вернулась Анина мама Людмила Семеновна. И разогнала весь малинник.
На следующий день я и Аня отправились на птичий рынок.  Аня хотела купить морскую свинку, и даже успела имя ей дать – Васька. Свинок на Птичьем рынке, увы, не было. Зато я впервые поцеловал ее. В щечку.
Аня была одета в тяжелый овчинный полушубок и теплый островерхий башлычок. Был очень сильный мороз. Особенно мерзли ноги.  Анечка оживленно болтала, рассказывая что-то про своих родственников и ухажеров.
Хорошо еще, что мы зашли в булочную погреться, и съели горячих вкусных бубликов.  Сейчас их, несмотря на изобилие разных хлебопекарных изделий, не  делают, (то ли мука не та, то ли мастера перемерли). Купили еще один бублик, он достался упитанной рыжей  собаке . Что ж, пусть поест бедняжка.
И вот обледенелый автобус уже везет нас на Савеловский вокзал, возле которого находился, да и сейчас находится Анин дом, только буквы «Слава КПСС» сняли. Я растирал ей ноги спиртом, они были просто ледяные.
Вскоре Аня познакомила меня со свое бабушкой Бетти, затем и с отцом,
Леонидом  Евгеньевичем.
Мы подали заявление в загс.
Мы были веселы, счастливы, талантливы. Казалось, что так будет всегда…
Но «судьба последу шла  за нами, как сумасшедший с бритвою в руке».

БАБУШКА БЕТТИ

Разыскивается Бася Нафтуловна Мэр, она же Берта Антоновна Бобылева, она же Берта Анатольевна Бобылева, подпольный миллионер. - Вероятно, так выглядело бы объявление на доске «Их разыскивает милиция», если бы бабушка Бетти, бабушка моей жены, куда-нибудь пропала.
Давным-давно, в Одессе,  в семье старого еврейского сапожника Нафтула родились три дочки: Бася, Ляся и Муся. Старый Нафтул держал явочную квартиру для Лазаря Кагановича, что не раз выручало сестер Мэр в годы репрессий.
Берта вышла замуж за архитектора Евгения Бобылева, ставшего впоследствии главным архитектором Гипроторга. Во время войны бабушка следом за мужем отправилась на фронт. Дед  вывез из Германии трофейные «сокровища» и Берта стала подпольной «миллионершей»: картины, антиквариат и все такое прочее.
У Берты родились двое детей – дочь Татьяна и сын Леонид. Любимым занятием Берты было  рассказывать, сколько всего она дала своим детям. В эти минуты бабушка Берта примеряла на себя корону короля Лира. Она любила призвать к себе дочь Татьяну и объяснять ей, что думы не покидают ее: «о каждой копейке, о каждой тряпке».
Меня бабушка Берта любила, главным образом потому, что я мастерски делал ей уколы инсулина, у старушки был тяжелый диабет.
Вскоре мы с Аней поженились, не знаю, как называется бабушка жены, но бабушка Берта чувствовала себя главной на нашей с Аней свадьбе. Берта объясняла всем, что она «старый солдат». На шее у нее развевалась белая газовая косынка.
Потом мы с Аней жили вместе с Бертой на даче. Она демонстрировала удивительные чудеса еврейской хозяйственности. Так, например, она готовила из одной курицы четыре блюда: жареные ножки, котлеты из грудки, бульон из костей  и фаршированную белой булкой шею. Съели мы с Аней все это за один раз, так как отсутствием аппетита не страдали.
Кончилось все тем, что Берта отравила Аню рыбой, которая была «такая свежая, что об ногу билась».
Однажды  она обвинила Аню в том, что та вскрыла ее шкафчик, с помощью столового ножа. Чудом пожар ссоры удалось погасить.
В один ужасный день нам позвонила, снимавшая у бабушки Берты комнату азербайджанская девушка Вэфа. Старуха обвиняла ее в том, что она украла у нее махровое красное полотенце и нашила из него шапочек. Вскоре бабушка Берта оказалась в Ганушкина. Через две недели она умерла.
И что самое интересное, мне ее до сих пор не хватает.

ПРОСТО ТАК

Это было наше свадебное путешествие. Мы жили в латышском поселке Пабожи. Желтое здание вокзала было крошечным. Ржавые железнодорожные пути заросли камнеломкой. Это вам не Юрмала. Здесь проводили летние отпуска коренные латыши. Перед домом было шоссе, за ним дюны, за дюнами – море. «Эй, Рус, не ходи в море, там холера!» - кричал нам вечно пьяный хозяин дома. Но нам было плевать на все, мы часами качались на волнах и занимались любовью на песке. Однажды хозяин угостил нас салакой собственного копчения. Всю ночь меня и Аню мучил изнуряющий понос, мы толкались у деревянного сортира. Но, слава Богу, дело было не в холере, а в салаке.
По утрам мы надолго уходили в наполненный янтарным светом сосновый бор. Я занимался тем, что убивал слепней, а хозяйственная Анечка набирала литровую банку черники. После обеда мы в нашей мансарде, потолок которой украшало деревянное солнышко, а стену портрет «солнца Латвии» – актрисы Вии Артмане, читали вслух «Трое в лодке, не считая собаки»,  потом шли в соседний поселок Саулкрасты за теплой копченой курицей, переходили по мосту речку Гауя и крестились на белую лютеранскую кирху.
Хозяйка делала вид, что не понимает по-русски, хотя и провела двадцать лет в сибирской ссылке. Правда иногда она улыбалась и бормотала что-то вроде: «Свояки, свояки…». Еще в доме жили пес Шарикс, который был очень лохмат, и настолько стар, что не лаял, а кашлял, и кот Цезарс, который все время терся об меня горячим задом и кричал хриплым басом: «Мао! Мао! Мао!»
Мы очень любили друг друга. Я не стану писать дальше. Вместо этого я вспомню прекрасное стихотворение хорошего поэта Бориса  Чичибабина. Оно и станет финалом этого маленького  рассказа. Лучше я все равно не напишу:

"Улыбнись мне еле-еле,
что была в раю хоть раз ты.
Этот рай одной недели
назывался Саулкрасты.
Там приют наш был в палатке
у смолистого залива,
чьи доверчивы повадки,
а величие сонливо.
В Саулкрасты было небо
в облаках и светлых зорях.
В Саулкрасты привкус хлеба
был от тмина прян и горек.
В Саулкрасты были сосны,
и в кустах лесной малины
были счастливы до слез мы,
оттого что так малы мы…
Нам не быть с мечтой в разлуке.
На песок, волна, плесни-ка,
увлажни нам рты и руки
вместо праздника, брусника.
Мы живем, ни с кем не ссорясь,
отрешенны и глазасты.
Неужели мы еще раз
не увидим Саулкрасты?"

ШОТЛАНДСКИЙ ЛОСОСЬ, ИЛИ ДОЛБАНАЯ ЛЭДИ.

Разгар перестройки. Вегетарианские и совершенно нищие Горбачевские времена. Но весь мир, кажется, полюбил русских. Британо-американская драматическая организация приглашает на театральный конгресс маленькую советскую делегацию. В составе делегации ректор ГИТИСа Сергей Исаев, Народный артист СССР Олег Табаков, педагог музыкального театра Розетта Немчинская и двое вчерашних выпускников ГИТИСа: Сережа Островский и я. Это такой зов времени -  ко всему подключать молодых.
В аэропорту Хитроу нас уже встречают. Первое впечатление – все вокруг пахнет духами и фруктами. Полное ощущение, что у меня обонятельные галлюцинации…
Нас поселяют в студенческом общежитии в двух шагах от Гайд-парка. Мы отправляемся на заседание конгресса. Идем краешком Гайд-парка. Жарко, тридцать пять градусов в тени. Месяц не было дождя. Зеленая трава газонов превратилась в желтый сухой бобрик…
Заседание конгресса очень скучное. Розетта Немчинская делает доклад. Переводит Сережа Островский. Розетта не довольна тем, как он переводит, - не эмоционально!
Фуршет. Ко мне подходит маленький смешной человечек в очках и протягивает мне три куриных шашлыка, со словами: «Здесь на Западе, если Вам что-то дают, надо брать! Здравствуйте, вы сын Натальи Алексеевны Зверевой? Вы на нее очень похожи!»
Это Сюня Коган, бывший мамин ученик, режиссер и владелец русского ресторана «Борщ и слезы».
«Я подданный Ее Величества» -  то и дело повторяет Сюня с гордостью. «Сюня, Вы мне не поможете? - говорю я, - меня просили купить куклу Барби». Сюня отвечает: «Конечно!», и я даю ему деньги.
После фуршета идем гулять по Лондону. Особняки из декоративного ярко-красного кирпича с белыми колоннами. Магнолии! Какой там Туманный Альбион… Это же южный город!
Гуд бай, Пикадили, гуд бай Лейстер Сквер. Мое сердце покоряет маленький Сент-Джеймс парк, где серебряные ивы полощут длинные ветви в сонном пруду, а дети кормят разноцветных уток-мандаринок печеньем. Я бы тут задержался, но Розетта Немчинская требует, чтобы ее отвели в магазин, где можно купить «электрическую убивалку для комаров». Наконец, после долгих поисков, мы покупаем фумигатор в лавочке у старого индуса.
Вечером Сережа и я приобретаем бутылочку сладенького винца «Лейбфраумильх» и распиваем ее на газоне рядом с общежитием. Нам становится весело, и мы поем все русские песни, которые помним.
На следующий день опять скучное заседание конгресса. Потом опять гуляем по городу. Из любопытства заходим в баснословно дорогой магазин «Хэрродс», где отоваривается королевская семья. Любуемся розово-багровым великолепием колбасного отдела. Я вспоминаю голодную Москву, и меня начинает тошнить.
Вечером мы идем на прием к нашему спонсору – леди Долбани. Она живет в двухэтажном домике на берегу канала. Леди Долбани и какая-то пожилая дама сидят в шезлонгах за круглым столиком во дворике особнячка. Нас представляют. «О, вы из Москвы! – говорит пожилая дама. – Мой муж очень любил Москву!» «А кто был Ваш муж?» - интересуемся мы. «Эдуардо де Филиппо». - отвечает дама улыбаясь.
Всех зовут к столу. На столе красуется огромный лосось, обложенный румяным мелким картофелем. «Н-у-у-у, долбанная же ты леди, - голосом кота Матроскина говорит Олег Палыч Табаков, - теперь придется всю эту… фигню… съесть». Съедаем…
Следующим утром Сережа и я улетаем в Москву. Я встречаюсь с Сюней Коганом. Он вручает мне куклу Барби и отдает деньги. «Вы мне ничего-таки не должны - говорит он, – купите на эти деньги бутылку хорошего виски для моего учителя Леонида Ефимовича Хейфица».
Такси опаздывает. Наконец приезжает такси – раздолбаный пикап. За рулем обкурившийся травой пакистанец. Каким-то чудом мы успеваем в аэропорт. Я произношу историческую фразу: «Все-таки хороший город, даже жалко уезжать…»
В самолете  всю дорогу нагло сидим в пустом бизнес-классе.
Прилетели. Мы с Сережей идем в дьюти-фри. Вместо дорогого виски мы покупаем Хейфицу маленькую бутылку дешевого джина, а себе берем пиво.
Прямо из Шереметьева еду на дачу.
Раздаю всем подарки: отцу джинсы, маме печенье, теще крем, жене Анечке белые кроссовки - они ей малы. Но, слава Богу, она не сердится и, целуя меня, говорит: «От тебя пахнет заграницей!»
Наконец-то я вернулся к тебе моя бедная, нищая родина. Я счастлив, я засыпаю, и снится мне Лондон…   

АРЕСТОВАННЫЙ СВ.

Однажды молодой датский режиссер по имени Пир возмечтал овладеть системой Станиславского. Жить в Москве ему было негде и он поселился у нас с Аней. В благодарность он решил подарить нам поездку в Данию…
У замка Розенборг доцветают последние розы, а нам пора уезжать из пряничного Копенгагена в ноябрьскую Москву.
На вокзале нас как будто специально поджидают трое пьяных датчан:
-Уве, Тюбе…
-Ви донт спик дэниш!
-Уер дид ю кам фром? Фром Скотланд? - На моей жене Ане английское классическое пальто с клетчатой подкладкой, подаренное нашим датским другом.
-Фром Рашша!
-Ит из анпосибл, бикоз Рашша из э призон!
-Шейкспир сэд Дэнмарк из э призон!
Пожимаем друг другу руки, и мы с Аней садимся в старенький, сталинских времен спальный вагон, единственный, который идет из Копенгагена в Москву.
Его все время отцепляют, прицепляют, грузят на паром, и мы плывем в Германию. Утром нас будит громкий женский голос:
-Этот фагон не может ехат по земле Германии. Он фообще не может ехат! Он арестован! Положите фаши фещи в домик. Фечером вас посадят ф поезт «Берлин-Москфа».
Сюрприз!!! Датчанам, значит, все равно, а у немцев ушки на макушке. Визы нет, воды нет, из еды только маленький красно-белый пакетик леденцов. Но мы в Германии!
Целый день мы как сумасшедшие прогуливаемся по Унтер ван Линден. Сосем красные леденцы и писаем в кустах у Бранденбургских ворот. А ведь без визы можно попасть в полицию!
Гуляем вдоль Шпрее, поднимаемся на пузатую телебашню. Своими глазами видим, как ломают Берлинскую стену!
Вечереет, идем на вокзал. Там царствуют цыгане, стелют на пол одеяла, делят краденые деньги. Почему то становится страшно.
Наконец загружаемся в синий поезд «Москва-Берлин». Через десять минут мы уже жадно жуем румяные пирожки с капустой, которыми нас угощает соседка по купе, и запиваем халявной пепси-колой. Скорее домой из ужасного капитализма, в Москву, в Москву, в Москву. Там холодно, но все люди добрые. Там ждут, не дождутся нас родители.

КЕША И КУТЯ.

- Плохая кошка! Плохая! Нельзя! – кричал я, пока маленькая дымчатая кошечка носилась по перилам балкона, гоняясь за зеленой птичкой. Птичку отобрали, кошку отодрали.
Вообще-то кошка была хорошая, просто жила страстями. Кеша появилась у нас в доме неожиданно. Одним прекрасным воскресным утром жена сказала: «Хочу котенка!» Через десять минут раздался звонок. Звонила профессор Инна Натановна Соловьева. «Аня, выручайте, мне котят некуда девать, никто не берет».
Через час мы уже стали обладателями крохотного серого комочка, который получил, несмотря на хорошее происхождение, блатное имя - Кеша, и везли его на троллейбусе домой.
В тот же вечер мы ушли всей семьей в театр, а когда мы вернулись домой, то нашли под диваном испуганного котенка с совершенно затекшими лапками, он не ходил, а еле ползал по полу. Помог интенсивный массаж.
«И растет котенок там, не по дням, а по часам»…
Кеша просыпалась рано. В семь часов горячий шершавый язычок начинал вылизывать ваш нос, а потом — кошечка пом-пом-помкала мягкими лапками вас по щекам. Пора вставать, впереди прекрасный длинный день, полный ласк и игр. Сначала игра в «ловите этого кота», когда за Кешей, выгнувшей спину и распушившей хвост гоняются по всей квартире, потом легкий завтрак, после чего я надеваю на руку перчатку и начинается упоительный сеанс жестокой борьбы, кусания и царапанья. Потом – короткий сон на спине, с задранными четырьмя лапами. И снова игры, прятки, ловля шуршащих бумажек и прыгучих хозяйственных резиночек, охота на заоконных голубей, вкусные перекусы.
Кеша очень любила дачу. Часам лазила вверх-вниз по старым яблоням и трогала проходящих внизу людей мягкой лапкой. Охотилась на птиц и мышей. Пряталась и ждала, пока весь дом не начнет бегать по участку с криками «Ловите этого кота!». Словом прекрасно проводила время. Ласкова и весела была необычайно.
Пропала Кеша неожиданно. Как я уже говорил, жила она страстями. Пришел неизвестный кот, и увел ее куда-то. Больше мы ее не видели. Горю не было предела.
После Кеши была у нас еще одна кошка – Кутя. Приобрели ее в подземном переходе. Внешне, точная копия Кеши, но только внешне. Помню, когда родители переезжали на новую квартиру Кутя три дня провела у меня. Все это время она мелкими перебежками передвигалась по квартире, гадила всем в тапки, шипела из каждого угла, а ночью упала с вешалки, куда неизвестно зачем полезла. Кутя была настоящая ведьма, прожила с нами четырнадцать лет, и не было от этого никакой радости ни ей, ни нам…
Мораль очень проста – одну и ту же кошку нельзя завести дважды.

СОН.

Мой дядя, младший брат моего отца, Борис, тяжело заболел и загремел в больницу. Следующей ночью мне приснился сон.  Я, и мой двоюродный брат Митя, идем по покрытому сухой травой полю. Митя ведет за собой велосипед. Мы пробираемся сквозь сухую траву к маленькой реке и переходим по деревянному мостику реку. За рекой гора.
Я отчетливо понимаю, что на горе – другой мир. Мы поднимаемся вверх по выстланной досками дорожке. На вершине горы стоит большая пятистенная изба. Мы входим в  просторную горницу, где за простым деревянным столом сидит какой-то человек. Я чувствую, что это наш далекий предок. И он не поднимая глаз, начинает спрашивать нас: «Ну как там Боря? Как там Толя». Я просыпаюсь в холодном поту.
На следующий день дяди Бори не стало.


ДЕДУШКА ЛЕНЯ.

Мой тесть, Леонид Евгеньевич был человеком незаурядным, ярким, талантливым, но совершенно не реализовавшимся в жизни. Когда Лене было 17 лет, он страшно разругался с отцом и ушел из дома. Ничего удивительного в этом нет, отец, советский номенклатурный чиновник, тиран и деспот, хотел, чтобы сын учился на военного переводчика, делал комсомольскую карьеру, жил по строгому распорядку: вставал в шесть и ложился спать полдесятого, да еще и  волочил на себе могучее дачное хозяйство. А Леня хотел писать стихи, слушать джаз, носить пышный кок и узкий галстук с обезьянками, играть в волейбол, ухаживать за девочками и ругать «Софью Власьевну» - Советскую власть.
Какое-то время Леня жил у тетки, но ему надоело зубрить китайский, он завалил сессию, и загремел в армию. Из армии он ухитрился сходить в шикарный отпуск, дав сам себе телеграмму о смерти матери. Узнав об этом, мать упала в обморок. Дембельнувшись, Леня нигде постоянно не работал, а вербовался в геологические партии разнорабочим, путешествуя таким образом по бескрайней стране, воображая себя то Левингстоном, то Стенли. В одной из таких партий он по уши влюбился в рыжеволосую пышнотелую хохлушку - геологиню Людмилу, которая была на голову выше него.
Леня долго осаждал эту непреступную крепость. Ухаживать Леня умел. Он читал Людмиле стихи:
«Падают листья, звеня как монеты,
Золотом выстелив лоно планеты…»
и водил любившую покушать невесту в ресторан ЦДЛ, куда попадал с помощью друзей-литераторов, среди которых были молодые Евтушенко и Рождественский, ценившие Ленин поэтический дар.
Людмила сдалась. Чтобы обеспечить молодую жену, Леня чудом устроился работать снабженцем в какой-то могучий оборонный НИИ, где его очень ценили за ловкость, обаяние, остроумие, а главное за  остап-бендеровскую хватку в делах.
Через четыре года родилась дочка. Все бы ничего, но Леня крепко выпивал, обвиняя в этом «Софью Власовну», Советскую власть, которая  «мешала ему дышать». Один раз напился так, что потерял чужую машину, которую ему одолжил приятель. Дочкой он интересовался мало, целовал в макушку и уводил в детский сад, пугая, что отдаст ее «чертям в преисподнюю», если она будет плохо себя вести. Вечерами маленькую Анечку из садика забирала мама, так как Леня «зависал» в ресторане ЦДЛ. Людмила, ставшая к тому времени доктором наук, злилась, но терпела…
В свое время я предложил тестю написать книжечку «С кем я выпивал». Список получался объемный, начиная со знаменитого писателя Юрия Карловича Олеши, (у него никогда не было денег, и Леня угощал старика коньячком в кафе «Националь») и кончая космонавтом Германом Титовым, (последний предпочитал пиво).
Начались скандалы в семье, и Леня поменял стратегию: он перестал напиваться, а просто всегда - и дома и на работе, был маленько «под мухой», оставаясь при этом ясным умом, энергичным и остроумным. К тому всегда был элегантен и подтянут, (за исключением летнего отпуска, когда он неизменно облачался в грязные замшевые шорты, рваную гавайскую рубаху и капитанскую кепку). Был также хорош собой, лицом (бровки домиком) смахивая на Шарля Азнавура.
Начались перестроечные времена. Оборонка накрылась медным тазом. Зарплату в НИИ не платили по три месяца.
Горбачев боролся с алкоголизмом. Доставать шнапс стало негде. К счастью теще удалось раздобыть большую бутыль геологического спирта. Восторгу деда Лени не было предела. На радостях он развел спирт каким-то гадким сиропом и разлил по висевшим на стенах кухни деревянным гуцульским фляжкам, которые протекали. По обоям заструились сладкие ручейки. Дед Леня крепко спал на кухонном диване и ничего не заметил. Так весь спирт и вытек!
Когда родился внук Ванечка, дед Леня объявил, что вырастит из него спортсмена, и лично будет заниматься с мальчиком теннисом. Это было стопроцентное вранье. Все воспитание внука сводилось к тому, что дед Леня утром подзывал Ванечку, целовал его в макушку, говорил «О, солнцезарный мой!», и начинал противным голосом спрашивать, не беспокоит ли Ваню «рудимент». Маленький Ваня плохо понимал, о каком «рудименте» идет речь, но догадывался, что ему говорят нечто обидное. Через пять минут они с дедом уже орали друг-на-друга, и приходилось их разнимать.
Впрочем, надо признать,  дед Леня умел совершать  настоящие подвиги! Так, когда ребенок буквально помирал, заразившись в детсаде тяжелым иерсинеозом, он нашел некоего, единственного в Москве потрясающего врача, и тот Ваню спас!
Больше всего Леня любил дачу, природу, лес. Он устраивал настоящие праздники, вывозя меня и Аню на машине в Серебряный Бор, Ботанический сад или под маленький деревянный городок Юхнов за земляникой. В дороге всегда было о чем поболтать, дед Леня знал все, и подхватывал любую тему: о Канте, о Сократе, о Розанове, о Бине Кросби, Битлз, о Кронштадском мятеже. И т.д…
На даче дед вставал в шесть утра и в одних плавках нежился на солнышке, потягивая кофе «креже», наполовину состоящий из коньяка. После завтрака возился с лучшим другом, полусумасшедшим гениальным механиком дядей Радиком починяя «Жигули», или уходил к соседке дегустировать самогон, запивая его козьим молоком.
Всю свою жизнь дед Леня мечтал об одном – выйти на пенсию. Как только ему стукнуло 60, он уволился с работы и целыми днями смаковал рюмочку,  слушая «Эхо Москвы». Или плевался в телевизор, по которому показывали Зюганова. Правда добывал продукты и готовил обед - таких вкусных котлет я не ел больше ни у кого!
Теща Людмила Семеновна долго этого выносить не смогла. Она засадила Леню нянчиться с Ваней. Дед Леня утром приезжал к нам, дожидался, когда я и Аня уйдем на работу, включал на полную мощность какую-нибудь политическую передачу по телевизору и садился в кресло. На внука  внимания не обращал. Зато водил его гулять, и кормил обедом, - готовил китайское блюдо «хэбоз»,то есть  бросал на сковородку все объедки из холодильника и заливал  все это яйцом. «Хэбоз» обычно подгорал, пока дед наслаждался тем, как Новодворская ругает «комуняк». Когда я приходил с работы, красные от натуги дед и внук отчаянно из-за чего-нибудь ругались.
Очень тяжело он пережил раннюю Анину смерть…
Дед Леня перенес несколько инсультов. Давление у него вечно было 200 на 100.  После очередного  инсульта тормозила речь и отказали левая нога и левая рука.  Леня хорохорился и говорил, что будет заниматься лечебной физкультурой и еще сядет за руль. Куда там, еле-еле доходил с костылем до туалета. Так он провел два года. Из всех радостей жизни осталось одно «Эхо Москвы». Читать не мог. Когда случился последний инсульт, до больницы его довезли, но прожил он недолго.
В гробу он лежал какой-то моложавый, с улыбкой на устах, ни одного седого волоса, красивый необычайно. Успокоился, беспокойная душа. Пусть земля ему будет пухом.
Ведь он очень любил всех нас, по-своему как умел своим эгоистическим сердцем, а мы любили его.
Кстати, после деда Лени осталась потрясающая библиотека.  Просто удивительно, сколько же этот человек читал и знал, особенно о философии!

МОЛОЧНАЯ КУХНЯ, ИЛИ ГУД БАЙ, АМЕРИКА!.

Шел 1991 год. Моя жена Аня отходила первую половину срока беременности. Питаться она из-за токсикоза могла только оладьями, которые я каждый день жарил в огромных количествах. Однако мне предстояло на месяц отправиться командировку в Америку. Ехать не хотелось. Кто будет жарить жене оладьи?
Острое нежелание ехать, нервотрепка с получением билета, три бессонных ночи. Задержка рейса. Рыжий старый еврей приставал ко мне в самолете с вопросом, где в России можно достать красную ртуть. В аэропорту Кеннеди у меня закончились сигареты. От всего этого у меня начала серьезно ехать крыша. Начался бред и галлюцинации: две девушки пытались отравить меня с помощью обычной зажигалки:
- May I flame my cigarette?
- Oh, yes, how handsome you are!
Негры полицейские следили за мной. Я выхватил из рук девушки радио и раздавил ногой. Полицейские вмешались. Они посадили меня в патрульную машину, опросили кратко и, включив сирену с мигалкой, отвезли меня в психиатрическую больницу.
Там я познакомился с галоперидолом. Начались жуткие судороги, все тело ломало и крутило. Я упал, мне сделали укол, и я уснул.
На следующее утро я уже понимал, что играющие в покер негры - это не демоны, а обычные больные в пижамах.
Моя американская командировка закончилась, не успев начаться. В сопровождении двух ребят из советской дипломатической миссии я возвращался домой.
Дома меня ждали несчастные родители. Через день я и мой папа поехали в Ганушкина выяснять, что со мной происходит и что делать дальше. Осматривал меня лучший диагност, велел отменить галоперидол и сказал: «Это был классический дорожный психоз, забудьте и не вспоминайте».
Тем не менее, диссертацию я не дописал, не смог. Аспирантура кончилась ничем.
1 августа 1991 года у меня родился чудесный сын Ванечка. А уже 19 августа по Ленинградскому шоссе шли танки, начался путч. Было страшно…
Слава богу, через Анину подругу удалось достать целый ящик английской детской смеси «Сноубренд», который я на своем горбу притащил с другого конца Москвы.
Путч кончился, работы не было…
А Ванечка рос, у него начался экссудативный диатез. Целыми днями ребенок плакал и чесался. У него обнаружился также гипертонус, медсестра делала Ване массаж, крутила и месила его как тесто, он красный и диатезный, повисал у нее на руках, схватившись за ее пальцы. Гипертонус отступил.
Настала пора походов на молочную кухню. Каждое утро, напевая, чтобы преодолеть сон, я шел за молоком и ацидофильной смесью «малютка» через дворы детства. «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы…» - пел я, проходя через первый двор. «Вихри враждебные веют над нами…». - мурлыкал я, проходя через второй двор. «Третий Рим, я волчонок, я твой сосунок, бестолковый звереныш у каменных ног, я же вскормлен был волчьим твоим молоком, на щербатом асфальте, покрытом песком…» бормотал я, задыхаясь, стихи собственного сочинения, проходя через третий.
В очереди на молочную кухню стояли милейшие люди, а толстые нянечки в белых халатах были приветливы.
Однажды на обратном пути я встретил друга детства Митю Добрынина. Мы обнялись. «Представляешь, жена с ума сошла, - сказал он, - ребенка забрала и в Канаду уехала». «Приходи сегодня к обеду, выпьем по рюмочке!» - предложил я. «Я теперь почти совсем не пью. А за обед спасибо, это по нынешним временам роскошь».
Я зашел в магазин «Диета». Появлялись первые признаки рыночной экономики: конфеты «Золотой петушок», новозеландская баранина по 40 рублей, чебуреки с той же бараниной.
Работы не было, Ванечка рос…
И быстро дорос до серьезного прикорма. Была заграничная кашка с неприличным названием «Бледина», а потом и гречка, и мясо, и яблоки и картошка. Но Ваньку по-прежнему мучил экссудативный диатез.
Призвали знаменитого гомеопата.
-Мальчику не хватает креозота! – заключил он.
Дали креозот, диатез не унимался. Помогала только жуткая, желтая на вид гормональная мазь, которую, как в средние века, готовили вручную в аптеке.
Врач диетолог сурово заявил: «Продержите его месяц на воде, гречке и бананах!»
Легко сказать, ребенок все время хотел есть. «Дай, дай, дай хьиб!» - кричал он, когда гречка заканчивалась.
И все-таки диатез мы победили, помогла ацидофильная смесь «Малютка» из молочной кухни. Ваня выпивал два пакета, молочко доставалось Ане, невкусный творожок – дедушке.
Вскоре у меня появилась, наконец-то, работа. Я пошел служить завлитом в театр на Малой Бронной к прекрасному режиссеру Сергею Женовачу…
Что сказать…
Сейчас я старый, толстый и седой.
Аня умерла от рака.
Папа умер.
Ваня закончил МАРХИ и работает архитектором.
Молочных кухонь, кажется, больше нет. А вдруг кому-то нужна ацидофильная смесь «Малютка»?

О "КОЗЛИЗМЕ" В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.

Где я только не работал: редактором на Мосфильме, менеджером по рекламе в кинопрокатной компании, начальником издательского отдела в Бахрушинском музее.
Но начинал свой трудовой путь завлитом Театра на Малой Бронной. Как-то пришли ко мне в гости два театральных художника: Юра Гальперин и Юра Хариков. Встреча получалась интересная: Юра Гальперин закончил работу над спектаклем «Идиот» и «накрывал поляну».
«Смотри, какую палитру накидали!» - говорил художник Гальперин, - «Белая краска – водка, коньяк тоже водка, но желтый. Редиска – малиновая,   огурцы зеленые, корейская морковка оранжевая». Захотелось попробовать беленькую, выпили по рюмочке.
Спектакль кончился, дверь отворилась, и в комнату вошел Парфен Рогожин – замечательный актер и великий знаток всего русского, Сергей Качанов. Мы хлопнули по рюмашке.
- Ты завлит, - сказал он – театр нужно переименовать в РУССКИЙ драматический театр, скажи директору.
- Нельзя, зрители привыкли, - ответил я.
- Толстой козел, у-у-у козлина! – поделился мыслью Качанов, Пушкин – козел, Гончаров
козел. Чехов козел. Интеллигент. Разрушитель.
- А кто не козел?
- Достоевский. Этот, как его, Лесков. Нашего черного козла Будулая мать резать будет, - продолжал Качанов не в тему, а может и в тему лекции. - Такой красавец, а толку от него нет, мать пост держит строгий, налила кошке молока, а палец облизала, уж как она потом кошку материла, у дочки жених некрасивый, а я говорю ничего, зато православный, ну ладно, я пошел, – выпалил все новости Качанов, и ушел.
Хлопнули, естественно, по рюмашке.
- Д-а-а-а… Не понимаю, как режиссеры с актерами работают. У них же вместо красок – актеры. Вот ты выдавил краски на палитру, а они живые, не в настроении. Хотел взять малиновую, а она уже синяя! Представляешь, – краска Качанов! – шутит Гальперин.
- Или краска Ирина Розанова, выпьет, цвет меняет… - засмеялся я.
- Ну ладно, по последней и домой, завтра допьем – подытожил Хариков – А то метро закроют.
Домой ехали отягощенные знанием…
 «Все-таки, Чехов не козел. Не разрушитель, а созидатель», - возмущался я.