Тропинки памяти. Юность

ДЯДЯ БОРЯ И ТЕТЯ КИРА

Дядя Боря – младший брат моего отца. Внешне они были совсем непохожи. Отец черноволосый, голубоглазый, нос с горбинкой, - сказалась чувашская кровь деда. Дядя Боря русый, невысокий, толстенький – весь в бабушку Машу.
Судьбы у них тоже разные. Борю, дед после четвертого класса школы отдал в ремеслуху, чтобы приносил в семью копеечку. Папу тоже хотел отдать, но к деду на чай заявился директор школы и объяснил, что Толе прямая дорога в университет.
Боря стал токарем, папа геологом. Всю жизнь они словно соревновались, чем лучше на жизнь зарабатывать. Выяснилось, что можно и так, и так. Просто мозги должны быть светлые, а руки золотые.
Работал Боря не на заводе, а в каком-то оборонном НИИ. Ученые головы на него молились. «Можешь такое сделать?» - спрашивали они Борю, показывая очередной сложнейший чертеж. «Могу, я все могу!» - неизменно отвечал он.
Жена дяди Бори, тетя Кира была полячкой. Не красавица, но настоящая пани, - черные брови вразлет. Прямо как у Пушкина:
«Нет на свете царицы, краше польской девицы:
Весела, как котенок на печке,
И как роза румяна, и бела как сметана,
Очи светятся, словно две свечки…»
Ухаживал за нею Боря долго, чуть ли не пять лет. Кира фордыбачилась, она, дочь известных переводчиков, ИнЯз закончила, преподает на курсах английский, Диккенса в оригинале читает, - а тут какой-то пролетарий. Да еще моложе на 10 лет. Кирина мама, Мария Станиславовна, обожаемая Борей «баба Мариичка», сердито теребила заколотое камеей кружевное жабо и ругала дочь: «Кира! У него золотое сердце!» И правда - удивительный добряк!
Сдалась она после того, как Боря с горя выбросился из окна, с третьего этажа, и сломал ребра и ногу. А когда Кира навещала его в больнице, сказал: «Так как я тебя никто любить не будет!»
Жили они душа в душу. Вот только детей им Бог не дал. В результате Боря с особой нежностью возился с племянниками. Мне, например, он соорудил потрясающий деревянный паровоз.
Жили они в огромной коммуналке на Новослободской, бывшей квартире Кириных родителей, к которым Швондеры бесконечно подселяли новых и новых соседей.
Было у них удивительно уютно и очень хлебосольно. И Боря и Кира любили покушать и угостить гостей. Еда была самая простая: селедочка, картошечка, квашеная капуста, бефстроганов. Но удивительно качественная. Селедку и картошку Боря всегда выбирал и покупал лично, Кире не доверял. Мясом его снабжал знакомый мясник, которому Боря тачал из автомобильных рессор потрясающие ножи с наборными рукоятками. Капусту тоже всегда квасил сам Боря.
По воскресеньям готовили пельмени из трех видов мяса: свинины, баранины и говядины. Таких вкусных пельменей я больше нигде не ел!
И дядя Боря и тетя Кира любили пропустить рюмочку. Своими золотыми руками Боря соорудил самогонный аппарат, и гнал на даче превосходный первач, называвшийся почему-то «чемеркесом».
Приходя с работы, дядя Боря первым делом опрокидывал стаканчик, полтора часа спал и только потом ужинал и смотрел программу «Время»
Всю жизнь он вкалывал как каторжный. Во время короткого отпуска (в НИИ ему давали только 12 дней) он вместе с дедом Яшей и моим папой строил (и построил!) в подмосковной Купавне дом для сестер Веры и Нади. Инструмент просто пел в его руках, во все стороны летели стружки, опилки и рифмованные каламбуры и шуточки. Самой приличной рифмой была «сосиска-пиписька».
Шли годы, и старинный дом на Новослободской приходил в полную негодность. Например, по стене туалета непрерывно текла струйка воды. Дом определили под снос, а Боре с Кирой выделили квартирку где-то у черта на рогах, сорок минут автобусом от Выхино. И снова дядя Боря вкалывал не покладая рук, стараясь привести новостройку в порядок.
Порадоваться отдельной квартире они толком не успели.
Кира никогда себя не берегла, набрала лишний вес, перестала выходить на улицу, где вместо уютных центральных улочек ее ждали Выхинские пустыри,  выкуривала (как и Боря)  по две пачки «Казбека» в день (60 штук). А сердце было больное, и годы брали свое. Она слегла и уже не поднялась.
После ее ухода, дядя Боря застариковал. Бывший житель центра, он ужасно уставал от двухчасовой дороги с работы – на работу.
Вечера проводил за рюмкой, рассказывая любимой кошке Мусе, как он тоскует без своей Кирочки.
До пенсии он не дожил, так и не передохнул этот вечный трудяга.
Когда дяди Бори не стало, мы были в деревне, в Костромской глубинке. Приехать на похороны не могли. Узнав о смерти брата, папа беззвучно заплакал, а потом весь вечер вспоминал, как мать во время войны везла его и Борю на санках, через бескрайнее снежное поле, куда-то в глухую чувашскую деревню, к мужним сестрам, чтобы спасти сыновей от голода.
Мне до сих пор кажется, что если я приеду в Купавну, из старенького садового домика выйдут Боря и Кира, с перекушенными папиросами в зубах, и ласково загудят добрыми голосами: «Н-у-у, Алешка приехал!»
Со святыми упокой!

ЕСЕ ОСЕНЬ ТЛУДНО

«Здластвуй-те, меня зовут Ле Куй Хиен. Я плиехал из Вьетнам. У нас есе осень тлудно. И мне есе осень тлудно…!»
Так мы студенты первого курса театроведческого факультета ГИТИСа познакомились с нашим вьетнамским другом. О том, что Хиен наш друг, он сообщил по телефону  моим   родителям, а они сообщили мне. Хиен рассказал мне что «СССЛ и Вьетнам длузья».
Маленькому, щуплому, смуглому Хиену было тридцать лет и он был ветеран трех войн. Он любил рассказывать нам, зеленым, как он убивал американца: «Сначала я ему в один глаз выстлелил, потом в длугой галаз выстлелил, потом в лот выстлелил!»
С помощью подобных рассказов Хиен пытался очаровывать русских девушек: «класивую толстую Свету и Алену Калась», но успеха не имел.
Хиен был драматург, он написал вьетнамскую пьесу про Ленина, а так же поэт (написал стихи про любовные волны на озере) и каратист. Еще у Хиена всегда можно было стрельнуть дешевую сигаретку «Красная река».
Учился Хиен стабильно, получал только одну оценку «холосо». Происходило это всегда по одному и тому же сценарию. Сначала Хиен рассказывал, что во «вьетнам есе осень тлудно», потом о том, что ему «есе осень тлудно, и лусский язык осень тлудный». Охотно отвечал на дополнительные вопросы, так на экзамине по истории ИЗО, про все показанные слайды говорил, что это «Микельензела», а когда было уже невозможно больше врать, говорил что это «длуг Микельензела». Получал свое «холосо», и довольный покуривал дешевую сигаретку «Красная река».
Но однажды случился конфуз. Хиен пытался нахаляву сдать экзамен по древнерусской литературе известному филологу Марку Яковлевичу Полякову. Рассказал, что «есе осень тлудно». Поляков настаивал, что бы Хиен продолжал.
Хиен упрямо повторял, что он все учил, «но есе осень тлудно!». Получил тройку. Возмущению его не было предела. Он по очереди походил ко всем студентам, и спрашивал: «Посему тли?». Ему отвечали, что Поляков всем мальчикам ставит «три», а девочкам «пять». Но Хиен все никак не мог успокоиться : «Посему тли?».
Мораль очень проста, дружба дружбой, а табачок врозь.

СНОВА ВЫРВАЛИСЬ ГОДЫ ИЗ МРАКА

«Он много пьет, постоянно играет пальцами.  Таким его сделала война… В детстве он был использован как зеленый барабан… В целом тема патриотизма и любви к Родине пронизывает весь спектакль…» - зачитывала педагог ГИТИСа  Наталья Сергеевна отрывки из  работы нашего однокурсника Вадимчика (он сам просил себя так называть) Козлова. «Ну что, Вадим, это двойка, придется писать новую курсовую!». Вадим встал: «Про зеленый барабан.. ну… это в общем то… не мои слова. А можно я напишу работу про Элину Авраамовну Быстрицкую. Она из той актерской гвардии, что не сдается». Вадик сел.
На следующий день, в воскресенье,  весь наш курс пошел на овощную базу. Разгружали огромный вагон с мерзлой, осклизлой капусткой, перебрасываясь кочанами.  Вадимчик оказался неплохим волейболистом, только все время повторял: «Господи, господи, что же у меня с ушами…»
В понедельник я, и моя лучшая подруга Катюшка Габриелова, сочиняли на лекциях сборник «Русские поэты о Вадиме Козлове».
Я предпочел Некрасова:
«Грустен ты, ты страдаешь душою. Верю, здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою  здесь природа сама заодно.
Бесконечно унылы и жалки эти мерзлые груды вилков.
Эти ржавые, грязные балки и дырявые крыши цехов.
Эта крыса с протухшим бананом,
Через силу бегущая вскачь,
В даль, покрытую серым туманом,
По опилкам и слизи, - хоть плачь.
На ушах твоих серая плесень,
ты к груди прижимаешь кочан.
А ведь был ты и молод и зелен.
И в зеленый стучал барабан".
Катюшка выбрала Есенина:
"Снова вырвались годы из мрака,
И цветут, как ромашковый луг,
Мне припомнился Вадик-собака,
Тот,  что был нашей юности друг".
Златокудрая Лена Плавская читала и прыскала от смеха в кулак.
Еще мы ездили в колхоз, на картошку. Вадимчик по глупости и инвалидности был практически освобожден от уборки корнеплодов. Зато он подметал комнату и заваривал чай.
Мы вернулась с поля. Я сразу понял, что Вадимчик в беде.
«Я тут весь сахар съел» - сказал он.
«Как весь?»
«Так вот… чисто механически… Порою бессознательно».
«Я тебя зарежу! - закричал горячий таджик Искандер Хасанов, приставив к горлу Вадима кривой нож. Он схватил Вадика за шиворот и потащил в туалет мыть холодной водой его больные уши.
Через полчаса Вадик успокоился: «Ну что, как говорили гусары денег, водки и девочек!». «Аленушка, дай ручку»… сказал Вадим заглянувшей в дверь Алене Карась. «Зачем?» - сделала круглые глаза Алена. «Да так, хочется чего-нибудь пожать». Алена испугано скрылась.
«Алешенька, ты слишком много внимания обращаешь на девочек. А на них вообще не следует обращать внимания!» -  с какой-то угрозой обращаясь ко мне, сказал Вадим.
«Пошел ты… к черту…» (матом при Вадике не ругались, как при вышеупомянутых девочках).
Вадик вышел. Через минуту он вошел в комнату, держа на руках маленькую собачку.
«Давай с ней что-нибудь сделаем» - промолвил Вадим, играя пальцами.
Собачка осталась жива. Больше про Вадика писать не могу, скажу только, что он успел поучиться на трех курсах и два месяца отслужить в армии. Душный был человек. Из института его все-таки отчислили, кажется за гомосексуализм. Надеюсь, что мой рассказ допишет Катюшка Габриелова. Я ей рассказ послал по электронной почте.