Зимней ночью

Давно я не гулял по центру Петербурга. Скованный январскими морозами город, похоже, позабыл меня и принял за туриста. Признаюсь, и мои воспоминания, связанные с родным местом, заметно потускнели за пятнадцать лет разлуки.

На Дворцовой площади было слишком многолюдно, а ледяной ветер с Невы кусал лицо так сильно, что я поспешил сбежать оттуда и отправиться на поиски кафе, чтобы отдохнуть и согреться. На Миллионной улице, как и много лет назад, группки туристов фотографировали атлантов, терли их гранитные стопы. Экскурсоводы, в прошлом такие же гости города, с напускной серьезностью на обветренных лицах в тысячный раз громко пересказывали скучные факты из школьных учебников. Большинство лиц, на которых из любопытства задерживался мой взгляд, были лицами простых людей: круглые, раскрасневшиеся от мороза, пышущие дюжим здоровьем, без тени «русской» печали, которую так часто упоминали классики. Я по-доброму завидовал их умению радоваться каждодневным житейским мелочам. Хотелось бы и мне в этот день вместе с любимым человеком гулять пешком рука об руку, осматривать улицы, любоваться дворцами, парками, пусть часть их великолепия и скрывал снег. Я хорошо знал этих простых мужчин и женщин по Псковщине, куда сбежал и где долгое время преподавал русский язык в поселковой школе. В этом крошечном провинциальном местечке я никогда не сталкивался с завистью, сплетнями, соперничеством — ядами любого большого города. Жизнь в поселке устроена иначе, по-соседски честно. Эти трудолюбивые люди показали, насколько они богаты душой и что есть подлинное богатство.

Дойдя до Марсова поля, свернул направо и вдоль Лебяжьей канавки быстрым шагом пошел в сторону Садовой. С Невы по-прежнему задувало, ледяной ветер пробирал до костей. Вдали от Петербурга памятуешь, какой капризной и суровой бывает здесь погода. Я подтянул шарф до носа и, стуча зубами от холода, вернулся на Невский. В этой его части даже ночью слишком многолюдно, и благодаря неиссякаемым людским потокам, ищущим веселья, а затем отдыха и сытного ужина, какие только заведения ни предлагали здесь гостям свои услуги: от небольших столовых и кафе до роскошных, дорогих ресторанов, где на входе вас встречал швейцар в ливрее.

Поскольку хотелось скорее согреться, я наудачу зашел в первое встретившееся место. Им оказалось небольшое кафе, оформленное в английском стиле. В зале посреди столиков стояла экстравагантная высокая девушка с длинной белой шеей и золотистыми волосами, убранными под форменную шапочку. Несколько драгоценных прядей выбились из-под головного убора и падали на высеченное из белого мрамора лицо этой гордой богини.

Я сел у окна, чтобы смотреть на улицу с праздничной народной толчеей, побуждаемый при этом тем же любопытством, с которым энтомолог рассматривает через увеличительное стекло муравьиную колонию. Неприятная снежная крупа посыпала дороги и тротуары, как если бы над головами прохожих крошилось небо и на землю падали его бесчисленные крошечные фрагменты.

Девушка-официант, наконец, подошла принять заказ. С нескрываемой скукой на лице, спросила, успел ли я ознакомиться с меню и что-нибудь выбрать. Приняв скромный заказ, чашку кофе и сырники, ушла передать его на кухню. Наблюдая в окне картину холодного январского дня, я подумал, насколько сильно в мое отсутствие изменился город и его обитатели. Лица, которые мне встречались, теперь как будто принадлежали людям иной народности, чуждой, и в то же время казавшейся странным образом знакомой. Всё вокруг как-то до нелепости упростилось и опошлилось в моем гипертрофированном восприятии. Эти неприятные ощущения легко объяснялись жизнью в провинции: за последние годы мое присутствие в большом городе свелось к минимуму, я отвык от его ритма, но, конечно, главная причина этих перемен заключалась внутри меня самого — я стал на пятнадцать лет старше и смотрел на мир другими глазами.

На улице уже смеркалось. Я поел и согрелся. Тело желало вернуться в гостиницу принять горячий душ и забраться в постель, но рассудок, преисполненный долга совести, побуждал двигаться вперед чтобы выполнить обязательство: передать что-то очень важное одному близкому человеку.



На север города, в один из спальных районов, я приехал на метро. Совсем стемнело, и хотя было еще не поздно, дневная прогулка и сопутствующие ей впечатления уже отзывались легкой усталостью. На конечной остановке за вокзалом, ожидая отправления, уютно гудел трамвай. Такси не потребовалось: путешествовать в прошлое приятнее знакомыми тропами.

В вагоне почти никого не было. Грузный кондуктор с печальным сонным лицом протянул мне талончик. Я сел в хвосте и стал смотреть в окно. Было что-то очень умиротворяющее в этом неторопливом движении: в тяжелом громыхании трамвая по рельсам, в проплывающих мимо заводских сооружениях с высокими почерневшими от копоти кирпичными трубами, в облезлых панельных жилых домах, тоже старых и потемневших от сырости. Почти во всех окнах горел свет — воплощение человеческой жизни, переселившейся с наступлением темноты с улиц в уют теплых квартир. Иногда по тротуару из ниоткуда в никуда брел человек, и в слабом рассеянном свете уличного фонаря, немного желтоватом, он становился похожим на загадочного персонажа из книги, чью тайну хотелось поскорей разгадать дома в постели перед сном. На остановке у кинотеатра трамвай выпустил последних пассажиров. Следующая остановка, конечная, была моей. За ней трамвай разворачивался на площади и шел в обратном направлении к вокзалу. Кондуктор спал. Было слышно его тяжелое прерывистое дыхание. Когда трамвай остановился, он вздрогнул, как если бы в этот миг что-то напугало его во сне, ошарашено огляделся по сторонам и опять уснул.

Я сошел на тротуар. Протоптанная в снегу дорожка провела от остановки в знакомый двор. Вдоль длинной девятиэтажки тянулся ряд присыпанных снегом автомобилей. Над пустой детской площадкой ветер раскачивал подвешенный на проводе фонарь. Вокруг не было ни души. Падающий тихонько снег довершал картину этой очаровательной зимней пасторали. Я вошел в подъезд и поднялся на пятый этаж. Позвонил. В голове тут же промелькнуло: «Что, если дома никого нет? Что, если путь пройден зазря?» Но не успел расстроиться, как услышал металлический скрежет ключа в замке. Дверь приоткрылась, и из-за нее выглянуло взволнованное лицо Анны Андреевны. Наши взгляды встретились, и на мгновение пожилая женщина замерла, слегка сощурив добрые бархатные глаза, будто извлекала из памяти нужный образ, а потом на выдохе прошептала: «Коля?»

Анна Андреевна проводила меня в гостиную и попросила подождать, пока приготовит чай. Очевидно, ей требовалась передышка, чтобы успокоиться. Я остался один. В хорошо знакомой комнате, кроме некоторых мелочей, ничего не поменялось: тот же серый мягкий диван, на котором мы сидели с Яной, когда я приходил в гости; тот же телевизор на тумбочке у окна, теперь уже окончательно морально устаревший, — излюбленное место сна рыжего кота Пайпа; огромный книжный шкаф, от пола и до потолка набитый книгами. На память пришли слова Яны: «Когда я прихожу к кому-то в гости, то прошу показать мне библиотеку: по ней сразу же легко определить, с каким человеком имеешь дело».

В комнату с подносом в руках, бесшумно ступая по мягкому ковру, вошла Анна Андреевна. Когда я обернулся, прижимая к груди томик стихов Малларме, то заметил, что она еле сдерживает слезы. Передо мной стояла маленькая женщина с седой головой, очень худая, будто иссушенная болезнью. Дрожащими руками она расставляла на кофейном столике блюдца и чашки. Я нежно обнял Анну Андреевну, не расцепляя рук усадил рядом на диван. Она, наконец, подняла печальные карие глаза и вымученно улыбнулась:

— Это так странно, что ты пришел. Ты ведь не призрак? Я не сошла с ума?

— Мне нужно вам кое-то отдать. Это должно быть у вас.

Я открыл портфель и достал ворох рисунков разных размеров и техник. Портреты, выполненные карандашом, две небольшие яркие акварели, тетрадные листки с зарисовками, эскизы костюмов — все эти сокровища мы с Анной Андреевной бережно разложили на столике и на полу. Большинство работ я хорошо знал: Яна писала их, когда мы встречались, и все они были очень дороги для меня. Но одну из них любил особенно. Этот рисунок, даже скорее набросок, был исполнен простым карандашом на листе плотной бумаги и изображал молодого человека в длинном пальто, задумчиво сидящего на скамейке под развесистым дубом. Этим молодым человеком был я. Мне хорошо помнился тот ветреный день недалеко от берега Финского залива, когда во время прогулки Яна неожиданно предложила мне попозировать. Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы запечатлеть меня на бумаге. Когда рисунок был закончен, девушка сказала, что хочет подарить его. Побуждаемая странным импульсом, а возможно, предчувствием скорой трагедии, ей захотелось нарисовать меня для меня же самого, и оттого эта несложная зарисовка преисполнялась исключительной ценностью. Но чем ценнее сокровище, тем оно обременительнее. С этим подарком были связаны слишком тяжелые воспоминания, уже многие годы они не позволяли свободно дышать, силы мои истощились, поэтому я решил передать его Анне Андреевне вместе со всем остальным.

«Почему ты хочешь отдать мне всё это спустя столько времени? — тихо спросила Анна Андреевна. — Посмотри, кажется, это ее детские рисунки? Совсем простые». — «И поэтому самые ценные», — сказал я, оставляя без ответа вопрос, о котором Анна Андреевна, кажется, тут же забыла, увлеченная разглядыванием работ дочери. Она любовалась ими с той проникновенной материнской нежностью, с какой любовалась бы внуками, которых ей не оставили. «Я всё еще не могу до конца поверить в то, что ты сейчас сидишь возле меня; что мы вместе смотрим на эти рисунки, как если бы ты зашел повидаться с Яной, а она выбежала купить что-нибудь к ужину. Спасибо, что пришел».

Мы провели еще некоторое время вместе; пили чай и разговаривали, уже не касаясь тем прошлого. Время приближалось к полуночи. Прощаясь, я пообещал, что скоро опять навещу ее; конечно, это была неправда. В ответ Анна Андреевна тихо улыбнулась и сказала: «До свидания, Коля. Приходи когда захочешь».

Я вышел на улицу и присел на скамейку у подъезда. Вдыхая чистый морозный воздух, пытался понять, какие чувства овладевали мной теперь, что принесла встреча с Анной Андреевной? Конечно, никакого облегчения не последовало, тяжелый камень так и остался висеть на душе, тем более что эти рисунки были не единственным напоминанием о Яне после ее гибели; у меня хранилось еще достаточно вещей, поддерживающих связь между нами. Эта своего рода одержимость заполняла душевную пустоту, и так ли плохо было жить воспоминаниями о любимом человеке, лелея их и оберегая, вместо того, чтобы, каждый раз заглядывая внутрь себя, видеть бездну? Я медленно шел по белой протоптанной дорожке и наслаждался мгновением: хорошо, благодать! Под ногами скрипел снег, и этот звук уносил меня далеко-далеко, в детство, когда ранним морозным утром запыхавшийся шестиклассник Коля бежал с тяжелым рюкзаком в школу. Она, к слову, стояла неподалеку, как и дом, где жила его семья. Но теперь это — лишь тающие миражи в черном лоне январской ночи.