Курочка-ряба

Однажды, во время осенних полевых работ на своем ранчо, я наткнулся бороной на цилиндрический предмет, похожий на пенал, размером в локоть, вылепленный из глины. Вскрыв пенал, я обнаружил в нем еще один пенал, поменьше, из березового сучка. Вскрыв этот пенал, я обнаружил в нем другой пенал из серебристого металла Гафния, а в нем - берестяные листочки, свернутые в трубочку. Отложив борону на межу, я уселся на ендову и стал читать. Удивлению моему не было конца. Текст, написанный клинописью на кусочках бересты, (на шумерском языке!!!!), еще раз убедил меня, что именно на нашей, Воронежской земле, зародились первые ростки древней цивилизации, рудиментарные следы которой впоследствии нашли в шумерском городе Урук.


ШХУЙДЪМЕЛДНЫР-ХЙНДУРЪ (КУРОЧКА-РЯБА)

(перевод с шумерского А. Мешкова)

Жили были дед да баба. Ели кашу с молоком. И были у них корова, овца, баран, конь, утки, гуси, петух, курочка-ряба и мышка-норушка.

Возвращается как-то дед с посевной,  кряжистый такой весь, красивый, справный, косая сажень в плечах и прямая сажень - в бедрах. И тут же, в сенях, сбросив малахай, зипун, исподники, лапти, портянки, лишний вес, набросился неистово, словно обезумевший Зевс, с бычьим ревом он на бабку, не в силах удержать себя в строгих рамках ложной, показной, деревенской нравственности.

Бабка от удивления замерла, упала навзничь, и погрузилась в сладкое забытье. В сладком забытье, ее рука невольно коснулась напряженного бутона мужской  срамной, детородной плоти и сжала его, так, что старик взвизгнул голосом раненого тапира, отчего во дворе разлетелись с сосен во все стороны пугливые ондатры.

- Пусти! Что ты делаешь, сластолюбец неуемный! Поешь сначала…. Я  щей наварила! – шептала бабка, пересохшими, морщинистыми губами.

Рука старика в испуге скользнула бабке под сарафан, потом под пояс для чулок, потом под легкие, прозрачные трусики из военного драпа цвета опавших листьев (по 5 су за локоть), кои она имела обыкновение носить осенью для сугрева стегна, гузна, лона и лядвей. Это прикосновение жилистой, старческой руки заставляло бабку блаженно жмуриться от предвкушения чего-то таинственного, запретного и сладкого, как тирамису. Дед гладил бабкин дряблый живот, как гладил намедни холку и загривок разгоряченного, вороного коня-тяжеловоза, и постепенно спускался все ниже.

Его, заскорузлые, мозолистые от плуга, бороны и орала, пальцы пробежали по всему дрожащему, бабкиному паху, и вот пальцы уже на лобке, путаются в густом, жестком, словно шерсть половозрелого ежа, непроходимом серебристо-седом руне, покрывавшим его. Рука старика ласкает лепестки губ глубокого, влажного желанного ущелья. Кусая губы, чтобы сдержать стоны, подступающие к горлу, бабка выгибает спину и задыхается от ожидания долгожданного спазма.

- Моя! Моя! Эммануэль! Живу тобой! – шептал, задыхаясь от страсти, обезумевший дед. Горячая, взмокшая билась бабка под напором фаллоса.

- О! Э-же-э-э-э-а-н!!! Уи-и-и-и-и!!! Я-я-я-а-а-а-а… – стонала она в исступлении, суча ножками и ручками.

В тумане блаженства бабка удивлялась, тому как гармонично устроен этот дивный мир, как удобно устроился внутри ее плоти этот огромный стариковский, чумовой таран. Значит, - подумала она, - в ней ничего не атрофировалось, за долгие, томительные, бесконечные часы отсутствия деда. Ведь эти три часа ни один мужчина (окромя старосты Фрола Никодимыча да батюшки Ворсифония) не обжигал ее своим жалом!

Бабка сжимая кулачки, чувствовала, как набухает под ее пальцами, твердая, пульсирующая, срамная, зловонная плоть деда, готовая вот-вот разразиться горячей, животворящей струей.

И вот потекли эти длинные, пряные струи на руки старухи, на ее голый живот, на пористый нос, на морщинистый лоб, на седые пряди взлохмаченных, жидких волос. Казалось поток их никогда не иссякнет. Но – иссяк….. Дикий хмель бесстыдства и наслаждения овладел бабкою, как мгновение назад овладел ею дед. Она покраснела и стыдливо прикрыла, когда-то упругую, а ныне дряблую, свисающую на колени, грудь.

- Не смотри на меня, Жан, - сказала она тихо, поймав на своей груди, исполненный вожделения взор старика. – Вечерять будешь?
- Отнюдь! Я зело голоден. – согласно кивнул всем телом дед.
Бабка споро набросила на голое тело кружевное боди, работы византийских мастеров, накинула на костистые плечи старомодный, ветхий шушун.

- Там это… В общем, курочка яичко снесла, - сообщила смущенно она деду, - Пестро, востро, костяно, мудяно… Может тебе колобок испечь?

- На х…й колобок! – рявкнул раздраженно дед, - Разбей-ка мне, лучше, яичко.
- Сам разбей! – ответила, как отрубила бабка, - Вон оно, яйцо, на столе лежит!
Стал дед бить яйцо, да никак не разобьет. Яйцо-то – пестро, востро, костяно, мудяно! Бил палицей, кувалдою, бороной, оралом, наковальней, сохой, плугом, конем. Сдох конь. Но целехонько яйцо.

- Что за дьявольщина? – в отчаянии скрипит дед остатками зубов. Вскричал, взъорал тогда старик во всю луженую глотку, на всю околицу – Ой да, мать твою перемать! Да вдзымахося бладины дети яко и сатана древле! Да нечива мается яко братие неусе а вас собак не слухашися! Воззари и выждь никониянин окаянный вводяй в живот и виждь у скорби Малхиседок  оторопь важде изуграфы диавола!!

Зашатались от тово крика ево могучие деревья. Померла от ужаса овца. Пал оглушенный конь на сыру траву. Все равно не разбивается яйцо! Шли неотропя томительные часы, дни недели. Дед бил-бил — не разбил, бабка била-била — не разбила, а мышка-норушка прибежала, хвостиком мотнула, яйцо-то и разбилось.

-Мы-ы-ы-ы-ы-шь! – возвопила в ужасе и гневе бабка. Мышь испужалася, обосралася и убёгла под пол!
Пришлось деду унизительно с пола подлизывать белок, под насмешливыми, презрительными взглядами бабки и курочки.

Дед плачет, баба плачет, курочка кудкудачет, ворота скрипят, со двора щепки летят, на избе верх шатается, в печи пылает, девочка-внучка с горя удавилась. (Почему девочка-внучка удавилась, никто не знает до сих пор)
Шли за водою поповы дочери, спрашивают деда, спрашивают бабу:

— О чем вы плачете?
— Как нам не плакать! — отвечают в один голос дед да баба. — Есть у нас курочка Ряба; снесла яичко — пестро, востро, костяно, мудрено! Дед бил — не разбил, баба била — не разбила, а мышка прибежала да хвостиком раздавила. Яйцо-то и разбилося. Дед с пола земляного унизительно подлизывал яичный белок под презрительными взглядами бабки и курицы!

Как услышали это поповы дочери, со великого горя бросили ведра наземь, поломали коромысла и воротились домой с пустыми руками.
— Ах, матушка! — говорят они попадье. — Ничего ты не знаешь, ничего не ведаешь, а на свете много деется: живут себе дед да баба, у них курочка Ряба; снесла под полом яичко — пестро, востро, костяно, мудрено! Дед бил — не разбил, баба била — не разбила, а мышка прибежала да хвостиком раздавила. Оттого дед плачет, баба плачет, курочка кудкудачет, ворота скрипят, со двора щепки летят, на избе верх шатается. А мы, идучи за водою, ведра побросали, коромысла поломали!
На ту пору попадья плачет, и курочка кудкудачет, тотчас с великого горя опрокинула квашню и все тесто разметала по полу.

Пришел поп с книгою.
— Ах, батюшка! — сказывает ему попадья. — Ничего ты не знаешь, ничего не ведаешь, а на свете много деется: живут себе дед да баба, у них курочка Ряба; снесла под полом яичко — пестро, востро, костяно, мудрено! Дед бил — не разбил, баба била — не разбила, а мышка прибежала да хвостиком раздавила. Оттого дед плачет, баба плачет, курочка кудкудачет, ворота скрипят, со двора щепки летят, на избе верх шатается! Наши дочки, идучи за водою, ведра побросали, коромысла поломали, а я тесто месила да со великого горя все по полу разметала!
Поп затужил-загоревал, свою книгу в клочья изорвал. А ведь это была священная книга!

- Не плачь, дед! Не плачь, баба! – раздался вдруг звонкий голос курочки-рябы, - Снесу вам новое яйцо, не простое – Золотое! - Это были последние слова курочки-рябы на Планете Земля.
- Ах ты, тварь рябая, безголовая! – взорвался в порыве гнева дед и свернул бошку домашней рябой птице.

2.

Трапезничали дед с бабкой в тот памятный вечер курочкой-табака. Легли спать за полночь. Проснулась под утро бабка, в трявоге расталкивает деда своего храпящего, уморенного сытым ужином и долгим усердием разбивания яйца.
 
- Скажи мине дед: Почему мы били-били яйцо – не разбили? А мышка пробежала хвостиком мотнула и разбила то яйцо?

Дед окончательно проснулся, сел в койке, свернул себе козью ножку. Закурил. Повалил зловонный дым. Хорошо стало деду. Торкнуло его с той «козьей ножки». В углу хаты, свернувшись калачиком подле чугуна, ухвата, кочерги, жалобно блеял, истекая кровью и слезами, трехногий козел.

- Думаю, бабка, что в этой истории есть некий житейский, сакральный, да и космогонический смысл, - сказал наконец дед, будучи с детства фанатичным сторонником теории антропоцентризма и палеоконтактов.
- Почему же тогда внучка покончила с собой? – мрачно спросила бабка, затягиваясь «козьей ножкой».

- В примитивном, бытовом смысле это значит: не стоит придавать слишком большого значения разбитому яйцу! – отвечал дед, выпуская дым коромыслом, - Управляй эмоциями с высоты своей личности, а не наоборот!  Случайное, и порой трагическое события должно восприниматься, как промысел Бога! Внучка, говоришь, свела счеты с собой? Значит чуяла вину перед Миром! И мышка появилась у нас, как медиатор между жизнью и смертью, как символ случайности бытия, в широком смысле - как свидетельство случайности возникновения жизни на Земле, как закон того, что нам не дано предугадать будущее!

- Так что же, внучку-то, нашу, выходит Бог, Убрал? – уставившись в потолок, ляпнула бабка.
- Дура ты! – рявкнул дед, почесывая в своем паху яйцо. – Образ яйца как символа вечной жизни использовался во все времена, вплоть до наших дней. Вспомни про обычай на Пасху красить и разбивать яйца.
- Помню, - ответила бабка в раздумье почесывая яйцеклетку. - А курицу зачем убил?
- Курица наша была – ряба! – старик цыкнул зубом, и выплюнул застрявшую в межзубье куриную берцовую косточку.
- «Ряба», «Рябь»! Вдумайся, старуха! – Дед восстал с койки во весь свой полутораметровый рост, распрямился, раскраснелся, глаза загорелись эзотерическим, инфернальным огнем. Старик внезапно стал похож на Архимеда, Платона, Софокла одновременно. Те же борода, нос, уши, глазищи… Над головой возник небольшой, такой, тусклый нимб.

– Рябь, бабка – это нечто яркое, мерцающее…. Отсюда слова «рясно», «ряса», «рять» - то есть ясность, яркость! Это можно трактовать, в контексте слова «рябь», как пятна другого цвета на основном, главном фоне. В итоге мы имеем целостность из множества элементов. Эдакую - курочку-рябу, символизирующую структуру мерцающего Космоса, самоуправляющей канвы мироздания, вечно созидающей Вселенной! Наши попытки разбить яйцо говорят о безуспешной борьбе с неизбежным!!! И мы с тобой, бабка, должны научиться ценить стремительно текущий момент и осознавать, что земная жизнь  это - простое яйцо! Именно простое яйцо является высшей наградой, в то время, как золотая скорлупа, которую пыталась нам всучить хитрожопая курочка-ряба – это переходное состояние между завершением мирского этапа и эзотерическим возрождением.

На том и порешили. И зажили Дед и Бабка новой возрожденной жизнью, исполненной света, добра, любви и благоденствия…