Как Иван Петрович Родину предавал

Нацисты, суки, ненавижу! Ненавижу их всею душою за то, какие ужасы пришлось мне пережить: взяли они нас около лесопилки. Как сейчас помню: вышли из лесополосы – в форме, похожей на нашу: я и подумал «наши», а они мне: «Хен де хох!» Ну, по-нашенски только, по-русски. Я и оглянулся на Серегу: он автомат на траву бросил и говорит: «Ну все, приехали». Ну еще он пару слов сказал, но не простят мне, если я их тут напишу.
Так вот, положили нас на землю, руки связали, глаза заклеили липкой лентой. Я и думаю: «Ну все, приехали!» Так и знал, что надо было бежать оттуда, придерживая штаны.
Завели нас куда-то: вонь ужасная. Темно. Глаза мне отклеили: смотрю, сортир древне-римского образца. Ну, думаю, все: сейчас убивать будут и по кусочкам в очко, чтоб никто не нашел. На Серегу смотрю: он тоже все понял, молится. Он, когда молится, совсем не слышно, только глаза выпучивает, отчего становится похожим на ежа.
А парень рядом стоит совсем молодой – не нацист, а, скорее даже, нацистик, спрашивает: «Кому по делам надо? Говорите: руки развяжу. Повезут вас сейчас: ехать будете долго – без остановок. Так что лучше делайте все тут».
И улыбается он так подленько. Я сразу понял, что это такая проверка. Хотел Сереге сказать, а он уже штаны расстегивает. Ну, мне выходить сказали, если не надо. Посадили в машину. А я думаю, ну все, кранты Сереге. Жду, когда кричать начнет. Но Серега терпит как настоящий воин. Потом вижу: ведут его, садят рядом: в глазах слезы. Сразу все понял: убивать не стали, только кастрировали. Нацисты поганые! Спрашиваю его тихонько: «Сильно больно было, Серег?»
А он мне: «Очень: по капле кап-кап. С середины марта так. От сигарет, что ли? Или застудил, потому что все время в холоде?»
Подумал сперва, шифровку дает мне, чтоб другие не поняли: начал раскладывать и так, и сяк, но смысла никакого – одна ерунда получается про ежей. Так и понял, что он умом тронулся от кошмара от этого.
«Ну все, - думаю, - был Серега и нет Сереги!»
Привезли нас к зданию без окон и давай по пыточным водить: в одной – разденут всех до трусов, в другой – одежду теплую выдадут, в третьей – чаем напоют. Потом нацистик этот молодой говорит снова: «Курить хотите?» И снова с подленькой своей улыбочкой. Я сразу понял, что вопрос с подвохом, что нельзя отказываться. Ну и киваю. Он мне сигарету дает, помогает прикурить. Ну а я и не знаю, что мне делать, чтобы как с Серегой не получилось: в рот ее класть или просто постоять рядом. Ну, смотрю, Серега курить начал: ему терять уже нечего – вижу, ничего ему не делают, ну и я тоже в рот ее, сигарету.
А нацистик уже новую гадость замышляет: тушенку достал по банке стеклянной и приказывает: ешьте давайте. Я и не сразу разгадал, курить мне или ложку брать в руки. Думаю, как же мне выкрутиться: смотрю, Сережа есть начал: ему ничего не делают, ну и я есть начал тоже. Сигарету выкидывать не стал: так, затушил кончик, чтоб потом докурить.
А нацистик нам еще и по ломтю хлеба и чеснока головку. Я все как Серега делаю: понял, что он – помешанный: с ними на одной волне.
А тут нацистик еще одну банку тушенки открывает и сует нам так исподтишка, подленько так. А я уже полный – есть не могу. Но вижу, Серега ест, ну и я ем через силу. Голова кругом идет, в глазах слезы – от чеснока их поганого. Но хочу живым домой вернуться, делаю, как велят: ем и ем.
А потом разлучили нас с Серегой – часа на два точно – на пытки повели: мучали на камеру – вопросами всякими заковыристыми: имя, звание, часть, кто командир, что тут делаете, зачем приехали, кто дал приказ, вину осознаете, зачем нацисты напали на Польшу. Ну я думаю, зачем они еще и на Польшу напали? В Польше же тоже нацисты: сами с собой передрались? Ну, нам проще будет. Вслух говорить не стал. Думаю, что бы Серега ответил и так и говорю: «Зовут меня, короче, Серега...»
Что было дальше, не особенно помню: совсем плохо мне сделалось от тушенки их нацистской – сразу понял, что отравили, суки. Смотрю на Серегу: он дрыхнет, как ни в чем не бывало. Ну, думаю, удача поганая: только мне отравленные куски попадались!
Через две недели обменяли нас. Попали мы к своим – нашим, слава богу. Ну, меня в первый день подполковник Ежов и отсчитал:
«Что ты там на камеру наговорил, дебил? – спрашивал. – Все интернеты смеются!..»
Ну еще словами всякими называл, но не простят мне, если я их тут напишу. И били еще очень сильно вместе с другими тремя – знаю, что за дело били, потому обиды не держу: свои все-таки. Зубы только дорого делать.
Через два месяца выпустили уже. Я денег наскреб по знакомым: сразу пошел тушенки купил ящик. Снилась она мне каждую ночь, пока меня баландой кормили: будто открываю я банку, зачерпываю, а она такая вкусная, прямо с кусками мяса. Просыпался на койке с мокрым лицом, но не от слез.
Так вот купил я тушенки свиной ящик «без сои». Открываю – там вода одна мутная, как после мойки овощей. Ну, воду я вылил в раковину, а там только ложка паштета серого и осталась – к днищу прилипла. Ну я вилкой достал, жевать хочу, но мешает что-то. Пальцами поковырялся: кость рыбная!
«Ну все, - думаю, - приехали».
И пару слов других тоже, но писать их не буду – не простят. Еще две банки открыл – ничего нового. Остальные даже трогать не стал. Так и лежат в прихожей.
Но снится мне каждую ночь тушенка нацистская – будто мне открывают ее, и я ем досыта – голыми руками. И вкусная она такая, прямо с кусками мяса! И ем ее, ем и никак не могу наесться. Просыпаюсь утром весь в слезах.
Так вот, ребята, не поймите неправильно: может, когда все закончиться, нам к себе того молодого нацистика позвать, чтобы он заставлял детей в школах подленько есть тушенку с мясом и угощал их сигаретами просто так? Хотя, что я такое говорю? Сигарет, наверное, все же не надо.