Сага о Степанове-97. Пара резиновых сапог

Дождь лил всю ночь напролёт,
двор затопило так, что не пройти —
огромная лужа стояла перед подъездом.
Степанов сплюнул и выругался,
поклявшись купить наконец-то сапоги,
потом кое-как перебрался на сушу,
вздохнул и поплёлся в городской суд.

С утра его немного штормило —
жена уехала в отпуск к сыну,
Степанов вёл холостяцкую жизнь,
вечером к нему опять припёрся майор,
отвечавший за его домашний арест,
притащил коньяк и кучу закуски,
что-то долго вяло и уныло бубнил,
смотрел на Степанова как-то потерянно.

Надоевший майор ушёл далеко за полночь,
а утром Степанов долго не мог понять,
какой сегодня день и надо ли ему в суд,
потом вспомнил, что всё-таки нужно —
уже три дня судья читал им приговор.
Монотонный бубнёж его всех порядком достал,
конца-краю приговору не предвиделось,
адвокаты и приставы откровенно дремали,
то и дело роняя головы на грудь.

Процесс начался ещё два года назад,
следствие завертелось за два года до суда —
на дворе стояло лето две тысячи девятого года,
по всему выходило так, что Степанов
отсидел под домашним арестом
ни много ни мало, а уже почти четыре года.

Он исправно ходил на заседания суда,
зимой топтал свежевыпавший снежок,
весной вкусно хрустел утренним ледком,
осенью шагал под моросью дождя,
а летом… Летом судьи обычно отдыхали.

Степанов поднимался в здание горсуда,
вежливо раскланивался с приставами,
потом привычно усаживался на стул —
всегда один и тот же, третий от входа,
следом за ним прибегала прокурорша,
аккуратно садилась чуть наискосок,
он начинал доставать её шутками,
по большей части беззлобными,
она важничала и хорохорилась,
изображая из себя этакую Леди Закон,
холодную, красивую и беспощадную.

Потом приезжали адвокаты его шефа,
четвёртый год исправно кочевавшего
по этапу из тюрьмы в СИЗО и обратно,
начинали балагурить и сплетничать,
«опера» приводили дрожащих свидетелей,
издалека делавших Степанову ручкой.

Если удавалось, то некоторых из них
Степанов в лёгкую перевербовывал,
ему хватало для этого всего пяти минут,
женщинам он просто радостно улыбался,
ободряя их: «Да просто говорите правду!»,
с мужчинами всё было намного проще —
те смотрели на него, словно кролики на удава:
«Страшный Степанов?! На свободе?! Ой-ёй-ё…»

Уже не раз и не два Степанов думал,
что разуверился в людях
окончательно и бесповоротно —
через суд за эти два года прошло
сорок с чем-то свидетелей из семидесяти,
заявленных прокурором и адвокатами —
но каждый новый допрошенный свидетель
привносил в эту и без того закрученную историю
нечто своё, запутывая её ещё больше —
люди домысливали, отмалчивались, врали,
лишь бы только не говорить правды,
они чего-то боялись — но чего и зачем?

Степанов сначала злился и негодовал,
клялся отомстить откровенным лжецам —
таких было, кстати, на удивление немного —
потом впал в какую-то странную апатию
и больше ничему уже не удивлялся.

За долгое время суда и следствия
Степанову сменили десяток адвокатов —
сам он от гадючьего племени отказывался,
но государство назначало ему бесплатных,
толку от которых не было никакого,
областной прокурор убедил Степанова
не отказываться от назначенцев
во избежание признания его показаний
полученными под давлением.

Юридическое косноязычие достало Степанова,
он согласился было на государственную помощь,
но достался ему такой запойный юрист,
что пришлось от него отказываться —
теперь все адвокаты города боялись Степанова,
да и он в них никакой нужды не имел.

Суд затянулся так надолго по причине того,
что его бывший шеф, обвинённый в том,
что купил завод на подстроенных торгах,
решил построить свою защиту на обвинениях
в адрес Степанова, что-то где-то якобы укравшего
и по этой банальной причине оговорившего
своего несчастного наивного работодателя.

Тактика была глупая и малоэффективная —
вместо того, чтобы договариваться с губернатором,
Миша решил найти компромат на Степанова,
не понимая одной простой вещи —
что бы он там ни выкопал,
его положения это никак не меняло.

Процесс то и дело застревал в осмотрах,
судьи — их было трое — тихо зверели,
осматривая каждый файл в ноутбуке Степанова,
каждый видеодиск в его коллекции порно,
изучая чуть ли не каждую сделку,
проведённую предприятием —
казалось уже, что вся жизнь Степанова
была вывернута его бывшим шефом наизнанку,
все его письма прочитаны,
проанализированы и прокомментированы
досужим язвительным исследователем.

Но Миша никак не унимался, он знал,
как однажды под видом запасных частей
в Красногорск были отправлены
двенадцать гусеничных ходов-тележек.
Эта ошибка в документах ничего не меняла —
что по договору отправляли, то и получили,
претензий у адресата не возникло,
там оплатили, посмеялись накладке и забыли —
но разъярённого узника она вдохновила
на новые раскопки и допросы.

Привели в суд под белы руки
престарелую заводскую приёмосдатчицу,
шесть лет назад напутавшую в документах,
два дня тянулась сказка про белого бычка:

— Что вы грузили-то, женщина, на самом деле?
— Дык то, что выписали, то и грузили. Тележки.
— А почему их назвали потом запчастями?
— Дык на станции кассирша ошиблась.
Тариф-то один и тот же, вот она и запуталась.
— А Степанов про этот случай знал?
— Дык ясное дело, конечно, знал.
Сказал — ладно, тариф один и тот же,
не в убытках, как-нибудь потом разберёмся…

Вот вроде бы всё объяснила, хоть и приврала —
Степанов узнал об этом казусе через неделю,
когда товар был уже благополучно получен —
что тут нужно было изменять? Зачем?
Подставлять кассиршу с товарной конторы
Степанов не хотел — жизнь штука петлючая,
завтра сами бы чего-нибудь напутали опять,
а со станцией и дорогой всегда шутки плохи,
в России всё на отношениях и держится…

Бедный Миша никак не хотел признать,
что проиграл войну ещё до её начала —
он тянул время, губернатора сменил другой,
который сказал сакраментальную фразу:
«Не я его сажал, не мне его и выпускать!»

В области сменился полицейский генерал,
но для Миши по сути мало что изменилось,
он гонял по стране адвокатов, строил прожекты,
оплачивал бешеные счета за экспертизы —
суд пускал все его чаяния по ветру, выслушивая,
но никаких действий при этом не предпринимая,
адвокаты лоснились и сыто жмурились,
летая отдыхать то в Дубаи, то на Канары.

Самым интересным для Степанова оказалось то,
что хоть Миша и считал себя великим психологом,
требуя от него действовать по формальной логике,
но в итоге так ни разу и не смог просчитать
поведение своего бывшего подчинённого
хотя бы раз, хотя бы на один ход вперёд —
то ли он совершенно не знал Степанова настоящего,
то ли реально считал, что правит миром сам.

В самом начале следственных мероприятий
Миша попытался решить вопрос радикально —
он где-то проговорился насчёт киллера,
может, выпендривался перед сидельцами,
но на всякий случай месяца два точно
Степанова охраняли «собровцы» со стволами,
не знавшие, чем бы им от скуки заняться,
надоевшие Степановым хуже горькой редьки.

Один из них ежечасно с шумом гонял чаёк,
потом начал будить хозяев ни свет ни заря,
по выходным это как-то особенно напрягало.
Степанов нашёл способ от него избавиться —
тот полюбопытничал, что «узник» пишет,
полез было к Степанову в компьютер,
тот снял видео и отправил начальнику «угро» —
ретивого «собровца» быстро заменили.

За Степановым закрепили пару «оперов»,
регулярно аккуратно проверявших
его «морально-психологическое состояние»,
что выражалось в совместных пьянках на природе,
в ходе которых «поллюционеры»,
как нежно звал их вслух принародно Степанов,
перманентно пытались его споить и разговорить,
но достигали в основном обратного эффекта —
в алкоголе крупногабаритный Степанов
был практически непотопляем.

«Оперов» звали майор Петя и капитан Паша.
Если майор Петя был «мозгом» тандема,
то капитан Паша — его «руками и ногами».
Майор Петя, массивный задумчивый блондин,
закончил в юности политех и знал сопромат,
страстно любил пофилософствовать,
он любил интеллектуальные задачи —
разгадывать, что нового замыслил Миша.

Капитан Паша, худой нервический брюнет,
был обычным человеком из народа,
к жизни относился легко и беззаботно,
поэтому с радостью решал со Степановым
любые простые житейские задачи —
типа закупить продуктов или посетить врача.

Поначалу они побаивались узника и дичились,
записывали все разговоры на диктофон,
потом попривыкли и даже подружились,
Степанов стал в ментовской среде своим,
он изучил повадки «стражей порядка»,
узнал много нового, интересного —
как устроена вся полицейская система,
в чём её сила, где в ней слабые места,
кто на кого стучит, кто чем дышит,
кого пасут в ожидании команды «фас»,
кого просто потихоньку «документируют»,
кто ментам «поляны» выставляет,
и значит, свой парень в доску.

Степанову объяснили на пальцах,
что он повёл себя изначально неправильно,
не показал должного уважения к органам,
потому его и щемили тогда всячески,
но потом поняли, что человек он внятный,
хотя и любит иногда выпендриваться,
щёлкнуть по носу своим образованием,
замутить какие-нибудь штучки этакие,
то свидетеля подставного переубедить,
то ситуацию как-то по-своему вывернуть…
В общем, надо быть Степанову попроще,
и люди сразу же к нему потянутся.

Степанову всегда было любопытно,
как нормальные мужики становятся ментами,
но не теми, которые реально работают на улицах,
охраняют покой и встают под пули,
а другими — взяточниками, вымогателями,
холодными карьеристами и кабинетными крысами.

Вот так и ментам был интересен Степанов,
они изучали его, как инопланетянина,
он читал им лекции по экономике,
всё больше, конечно, за рюмкой,
но что-то в их головах заметно оседало,
ненависть в ментовских глазах погасла,
они видели, как и чем он живёт —
ходит в те же магазины, что и все,
катается в простой «тойоте» -десятилетке —
не святой, конечно, но и не демон…

Степанов слушал подвыпивших ментов,
смекая, как же всё-таки избежать приговора,
подливал, поддакивал, вздыхал,
но при этом постоянно держал их в тонусе,
подкидывая умелой рукой разные фокусы —
чтоб не слишком о нём забывали —
«опера» клялись, что вопрос давно решён,
приговор будет либо по отсиженному сроку,
либо условный — но избежать его не удастся.

Степанов молчал, выгорая изнутри от гнева —
в ходе долгого кропотливого процесса
благодаря усилиям упёртого босса-Миши
его жизнь изучили под таким микроскопом,
что все обвинения были с него уже сняты,
сажать его было практически не за что,
судьи это сами говорили в кулуарах,
он не понимал — почему и за что его надо сажать?!

Начальство возилось с ним не просто так —
в Москве у него был родственник,
служивший в больших воинских чинах
при самой главной персоне страны,
какой-то там воды на киселе дядя,
но родственник этот оказался так трусоват,
что предпочёл от Степанова отречься,
и Степанов его прекрасно понимал —
кому нужны племянники-маргиналы?

Однако «опера» знали об этом родстве,
их начальство на всякий случай осторожничало,
поэтому его старались без нужды не трогать,
не провоцировать лишний раз на эмоции —
четыре года под арестом даром не прошли,
Степанов сгоряча мог выдать иногда такое,
чему потом сам долго удивлялся.

Дело шло к обеду, судьи зевали,
наконец объявили долгожданный перерыв,
адвокат Рыжов подкинул Степанова на рынок,
где тот с удовольствием купил себе
резиновые сапоги болотного цвета,
радостно пробежал в них по луже домой,
пообедал и помчался обратно в суд,
бросив посуду на столе и на плите —
вечером вымоет всё уж как-нибудь.

В коридоре суда было многолюдно,
сновали шустрые телевизионщики —
Степанов не обратил на это внимания,
в суде каждый день кого-нибудь да снимали,
он переобулся в туалете суда —
гардероб на лето был закрыт,
пришлось нести пакет с сапогами в зал,
где было непривычно много народу,
все с любопытством смотрели на него,
он заметил Пашу-опера, кого-то ещё.

Быстро вошли судьи, зал затих,
в наступившей тишине прозвучало
неожиданно громкое: «Суд постановил!»
из боковой двери вышли конвойные,
зачем-то встали у Степанова по бокам,
он поймал наконец-то Пашин взгляд,
шепнул ему громко: «Сапоги! Сапоги!»
Тот ничего не понял, но кивнул в ответ.

Степанов вдруг вспомнил о немытой посуде,
ему стало очень совестно перед женой,
он вспомнил ночной визит майора Пети —
это из-за него Степанов не собрал вещи,
впрочем, всё равно бы не смог,
руки сами не поднялись бы.

Он услышал скороговорку судьи:
«… к пяти годам лишения свободы»
подумал, что это сказано явно не про него,
но тут все зашумели, и заседание закончилось.
«Все встают, меня сажают…»

Он как будто видел себя со стороны —
его провели в конвойное помещение,
начали заполнять какую-то анкету —
он автоматически что-то отвечал,
но разум отказывался понимать происходящее,
ему обещали свободу, его обманули,
в голове вскипела было детская обида,
но тут он сам одёрнул себя: «Эй. стоп!»

Начинался новый виток игры,
другая жизнь ожидала его теперь,
оставалось всего-то десять месяцев, но сапоги…
Куда было девать пару чёртовых резиновых сапог?

Вскоре его увезли в городское СИЗО,
где всё было до тошноты привычно,
тот же знакомый дежурный встретил его,
через пару часов Степанов уже сидел в «хате»,
разглядывая себя в новостях по телевизору,
сокамерники посматривали на него уважительно,
ещё бы — живая легенда, медиа-личность,
да ещё и «в особо крупных размерах».

«Это вам не мелочь по карманам тырить!» —
торжественно сказал рецидивист Мельник,
знакомый Степанову ещё по первому аресту.
Мельник заехал в СИЗО, не смог прижиться на воле,
он украл первое попавшееся на глаза,
только чтобы его поскорее опять посадили,
и теперь ему не терпелось выяснить у коллеги,
кто же будет в «хате» старшим,
Степанов имел все основания таковым стать,
но лениво отмахнулся от старого бродяги —
власть его больше не интересовала.

Контингент в «хате» собрался невесёлый,
в основном сажали шальную молодёжь,
красивый армянский мальчишка
оказался поджигателем бомжей,
остальных Степанов запомнил плохо —
какие-то невзрачные с виду упыри,
натворившие на воле спьяну дел,
но в целом опрятные и малоразговорчивые.

Ближе к вечеру его выдернул «кум»,
в кабинете которого Степанова ждал
первый зам начальника управления,
гроза криминала полковник Булаев,
они наскоро переговорили о делах,
Булаев безо всяких реверансов и соплей
объяснил дальнейшую диспозицию,
с которой пришлось согласиться —
теперь Степанову оставалось только ждать.

Сапоги отныне шли за ним везде,
они были словно заговорённые —
Степанов не раз пытался передать их на волю,
но каким-то чудом они затерялись в каптёрке,
потом их нашёл там начальник СИЗО,
который долго, грязно и цинично ругался,
пока Степанов не заорал в ответ:
«А в чём же я в говно лазать стану?!»
Полковник был мужик с юмором,
он ответил с армейской прямотой:
«Там сапоги не спасут, там нырять придётся…»

В итоге сапоги при освобождении
вышвырнули из дежурки вслед Степанову
под хохот собравшихся контролёров:
«Вали давай, бродяга! Удачи!»
Степанов бросил сапоги в багажник —
видимо, от них, как и от прошлого,
ему было уже никуда не деться.
Собственно, вся жизнь его теперь была похожа
на эти несчастные резиновые сапоги —
она напоминала старый несмешной анекдот.

Спустя много лет он узнал, что на его приговор
повлиял по иронии судьбы старый отцовский приятель,
чиновник, отвечавший в аппарате губернатора
за взаимодействие с правосудием,
это именно он позвонил старшему из судей,
требуя жёсткого приговора в отношении Степанова.
Степанов не раз и не два упоминал его имя в показаниях,
описывая совещания у губера — но ведь так оно и было?
Секретарша судьи рассказывала потом в кулуарах,
что чиновник кричал при этом так сильно,
что даже судья удивился — откуда такая ненависть?

Общественность удовлетворённо выдохнула.
От завода вскоре остались рожки да ножки.
Губернатору дали четыре года за растрату,
он умудрился во время страшного наводнения
выплатить государевы деньги мёртвым душам,
но официально посадили его совсем за другое.

Чиновника, требовавшего реального приговора,
вскоре с почётом отправили на пенсию.
Степанов вполне комфортно отсидел свои полгода,
вышел досрочно и вскоре уехал в другой город.

Пять лет его жизни прошло впустую,
ему оставалось только горько посмеиваться,
изредка вспоминая напрасно купленные
зелёные резиновые сапоги.