Фольклорная основа творчества Федора Крюкова

Более века назад ушел из земной жизни Донской самородок, «Гомер казачества», классик русской литературы – Федор Дмитриевич Крюков. Могила его не найдена, произведения не переиздавались, да и сама память о нем, казалось, канула в Лету. Но ветер истории крепчает, дует с новой силой и сносит пустую породу с золотоносной Крюковской жилы, вновь открывая массовому читателю его безграничный талант филолога в симбиозе с историком. В настоящее время Крюков переживает второе рождение. Современный читатель, ощущая свою сопричастность с рвущимся вихрем судьбоносных перемен, ищет исторических параллелей и находит их, открывая для себя скрупулезно правдивого, исторически взвешенного, аналитически одаренного, талантливейшего прозаика рубежа веков, прямого свидетеля предыдущего мирового перелома Федора Дмитриевича Крюкова.
В нашей работе мы попробуем рассмотреть одну их граней творчества Крюкова, попытаемся показать, как автор собирал народное творчество и как оно влияло, и, наверное, формировало творческий облик Федора Крюкова. Попробуем увидеть и донести, почему автор так трепетно относился к народной песне. Как фольклор и, в частности, песни гармонично вплетались в ткань произведения, становясь неотъемлемой его частью и иллюстрирующим раскрасочным материалом, средством для метафорических образов, тем легко уловимым маркером, через который мы легко узнаем прозу Крюкова.
Попробуем воссоздать начало творческого пути Федора Крюкова и посмотреть источники, в которых он черпал сюжеты для своих рассказов и повестей в начале творческого пути.
Крюков в своих ранних очерках обращает внимание на то, что о донских казаках публикуется мало материалов, рассказов, географических, исторических и энциклопедических данных, и он направляет свою деятельность на заполнение этого пробела. Крюков подчеркивает, что источником знаний о глубокой старине могут выступать песни донских казаков и начинает интенсивно собирать казачий фольклор. В короткий срок он формирует сеть корреспондентов, распространяя свои интересы на родственников и друзей.  В эту сферу «Ф. Д. Крюков смог вовлечь многих и многих людей, каждый старался помочь ему в работе. Первое упоминание о бескорыстном желании содействовать ему содержится в письме его родственника А. Сухова от 16 января 1889 года: «Федя, я радуюсь твоему задуманному делу, т. е. сочинениям, и не знаю, с какой стороны пособить тебе в этом».2 Далее А. Сухов излагает ему довольно выразительный эпизод из старых «гулебных» времен, как казаки отбили добро у татар. Эпизод вошел позднее в повесть Ф.Д. Крюкова «Гулебщики».
Фамилия Сухов неоднократно встречается на листках тетрадки с фольклорным материалом Крюкова датированной 1889 годом, хранящейся в архиве Дома русского зарубежья, в частности,  на листе 42об   присутствует полное имя «Александр Сухов», и мы имеем основания допустить, что часть материалов содержащихся в этой тетради написана Суховым и передана Федору Крюкову. К этому архиву и упомянутой тетради, мы еще неоднократно будем возвращаться по ходу нашей работы, а изображения упомянутых архивных материалов войдут в фильм режиссера-документалиста Георгия Сорокина «Писатель с речки Лазоревой. Возвращение».
Уже в самых первых своих очерках Крюков активно использует собранный материал народной поэзии. Так в своем первом изданном очерке «Что теперь поют казаки?» еще молоденький студент Федор Дмитриевич сокрушается: «Старые высокохудожественные казацкие песни были сданы в архив, а на месте их появился рой новых песен с особенным характером, особенным духом. Главная отличительная и непременная черта этих новых песен – отсутствие смысла. Внутреннего содержания в них нет и следа. Песня щеголяет рифмой, «складной» формой и вместе с тем представляет собою изумительную бессмыслицу, совершенно бессвязный набор слов.   
Далее автор приводит пример «высокохудожественной песни», которую он благодаря своим корреспондентам смог записать и использовать в этом очерке:
«Не заменит пошлый, избитый мотив новой песни, фальшивой, деланной, — тех глубоко-поэтических мотивов старой, а между тем эта старая песня все-таки уступила свое место новой... Выбираю наугад одну из песен, лет десять-пятнадцать тому назад распеваемых по станицам, а теперь сохранившихся в памяти немногих казаков скудными отрывками:

 На Пруду-то  стоял полк Кутейников,
Во полку-то служил млад-донской казак.
Станицы казак был Березовской,
По прозванью Матвей Горемыкин он слыл.
Не отслуживши службу, казак вздумал на Дунай бежать,
Переправившись Дунай, младец сел на камушек.
Сидючи-то, младец крепко призадумался,
Призадумавшись, младец стал тужить-плакать,
Переплакавши, стал рассказывать:
«Сторона-ль моя, ты сторонушка,
Шельма не родимая ты да незнакомая!
Я не сам сюда зашел и не конь меня занес,
Завела-то младца хмелинушка,
Хмелевая легкая пирушка.
Я хотел досадить своему отцу-матери,
Я хотел нагрубить своему роду-племени
И своей молодой жене.
Досадил-то я, младец, сам себе,
Нагрубил-то я своему ретиву сердцу,
Осиротил-то я своих родных деточек.
(Сообщил казак И. Б-в. Эта песня, с некоторыми изменениями, есть в сборн. Пивоварова).
И вот такие-то прекрасные произведения народного творчества казаки стали забывать и менять на скудные содержанием и мыслью, безжизненные и пошлые романсы.»  Используемую в очерке песню мы находим в тетрадке, хранящейся  в доме  русского зарубежья.   Корреспондент, приславший Крюкову песню, подписался Иван Братухин.
Народная песня – источник знаний об ушедших временах. В своих первых  рассказах Федор Дмитриевич использует песенные сюжеты,  вплетает их  в ткань  повествования, отчего рассказ приобретает былинные формы и звучание. "Гулебщики" опубликованы 1892 году, герой рассказа поет песню, автор озвучивает пророческие  мысли своего героя песенной цитатой:     И вставала перед ним трогательная картина: лежит он в темном лесу, в Кочкуренском, как поется в песне, лежит, умирает и просит он своих товарищей отнести поклон тихому Дону и родимой матушке: «пусть она не тужит, пусть не плачет обо мне; на то, знато, она родила меня, чтобы помереть в чужой стороне; расскажите ей, моей родимой, как кончалась моя жизнь»...   
Крюков словами песни, вложенной в уста своего героя, предвещает развитие сюжета. Рассказ закончится гибелью героя, а двое его спутников унесут горькую весть на тихий Дон матушке. Тут же в рассказе автор впервые пробует литературный прием, который позднее будет использовать многократно: Федор Дмитриевич показывает начало песни, без ее продолжения, а сюжет рассказа развивается по линии недопетой песни.
Строчки песни в рассказе: "Багор в полголоса начинал напевать тягучую, длинную песню о том, как «два братца, два, родимые в поле чистом соезжалися, родного роднею сознавалися».  (Ф.Крюков, "Гулебщики", 1892)
 Обратившись к тексту песни, видим, что она предвещает ночевку в чистом поле и вечную разлуку:

Да и гд; же мы съ тобой ночку ночевать будемъ?»
Среди пути-дороженьки братцы становилися,
Пораскинувши свои теплыя бурочки, они спать ложилися;
Почуяло ихъ ретиво сердце, что они больше уже не свидятся. 

Так и в рассказе, товарищи ночуют у степной речки, а затем наступает трагическая развязка –  одного из товарищей гибнет.
Крюков продолжает использовать этот литературный прием в раннем рассказе "Шульгинская расправа"   


"Долгорукий опустил голову и, задумавшись, слушал внимательно эту незнакомую ему горькую песню, и какое-то безотчетно-грустное настроение овладело им.
Песня говорила:
«Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами.
Распахана наша земелюшка лошадиными копытами.
А засеяна славная земелюшка казацкими головами.
Чем-то наш батюшка славный тихий Дон украшен?
Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.
Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка славный тихий Дон сиротами.
Чем-то в славном тихом Дону волна наполнена?
Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными слезами»." 

Песня предвещает будущую расправу над казаками. Более сорока казачьих станиц будет вырезано царскими воеводами Долгоруким и Хованским.
Недопетая песня, иллюстрирует событие, служит прологом, дает предпосылку развитию сюжета. Подобное использование фольклорных элементов, не только песен, но и поверий и сказаний, становится фирменным литературным стилем Федора Дмитриевича.

Повторно песню «Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами» Крюков использует в своей исторической работе «Булавинский бунт» (1707-08 гг.) Этюд из истории отношений Петра Великого к Донским казакам", завершает он эту работу песней, автор вкладывает в нее весь исторический смысл событий и их народное толкование, дает итоговую оценку взаимоотношениям Петра и Донцов. Песня «Не сохами-то славная земелюшка наша распахана, не плугами» очень важна для Крюкова. В его творческом наследии нет такой другой песни, которую он использовал бы более одного раза, а эту он использует трижды! В третий раз Крюков возвращается к ней в очерке "Живые вести" в 1919 году, иллюстрируя на этот раз красный террор на Дону, проводя параллели между прошлым и настоящим:

«Великая туга была по всей Русской земле».
Так, рассказав о разбойном нападении какой-нибудь свирепой дикой орды, заключал бывало повесть свою об ужасах и потоках крови русский летописец. И в простых, скупых на краски и подробности словах о великой скорби родной земли, чувствовались и бездонное горе сиротства, и отчаянный вопль уводимых в плен полонянок, и жуть немого молчания пустых полей, усеянных костями воинов, погибших в неравном бою за родной угол…
Читали мы когда-то эти стародавние сказания, читали с тем интересом спокойного и уверенного сознания, что все, о чем рассказывал летописец, было и ушло безвозвратно, что это нужно было для создания великого государства, что на фундаменте этих испытаний укрепилось несокрушимое здание империи, занимающей шестую часть света. Прошли страхи и ужасы, смирились и зажили мирною жизнью свирепые когда-то опустошители… Прошло все и не вернется.
И былью горькой, но безвозвратной, казалось, звучала печальная родная песня, сложившаяся в седых далях многострадальной казацкой старины:

Чем-то, чем наша славная земелюшка распахана?
Не сохами она распахана, не плугами,
Распахана земелюшка наша конскими копытами,
Засеяна казацкими буйными головами...
Чем-то батюшка Тихий Дон цветен?
Цветен наш батюшка Тихий Дон вдовами да сиротами.
Чем-то в Тихом Дону вода посолена?
Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами…

Казалось, что вся скорбь, вся великая туга и тоска, и горячая жалоба, вылившаяся в этой печальной старинной песне, есть только исторический памятник, поэтическое свидетельство пережитых народных страданий, которым в новом историческом укладе нет места.
Но они вернулись, времена отжитых испытаний и мук, времена туги великой. Пришли и сели в «переднем» углу нашей жизни…» 

В очерке «Живые вести» Крюков использует несколько измененный вариант - последние две строки отличаются от более ранних версий песни. В «Шульгинской расправе» и «Булавинском бунте» так: «Чем-то в славном тихом Дону волна наполнена? Наполнена волна в тихом Дону отцовскими-материными слезами», а в «Живых вестях» Донская вода подсолена слезами: «Чем-то в Тихом Дону вода посолена? Посолена вода в Тихом Дону горькими сиротскими слезами…»
В историческом очерке «Булавинский Бунт», автор приводит песню не только как иллюстрацию, но и как историческое свидетельство:
«Гораздо правдоподобнее объяснение А. Савельева, объяснившего убийства князя Долгорукова озлоблением казаков за те жестокости и надругательства, которые чинил над ними князь. А что Долгорукий производил насилия и жестокости при розыске беглых, об этом говорят источники двух родов. Во-первых, казачьи песни:
Старая казацкая песня, которой уже не поют в современных казармах, сохранила такую память о царском сыщике:

Спасибо-те Батюшка (царь) ты нас поил-кормил,
Ты поил-кормил нас, батюшка, берег-жаловал,
Ты в одном же на нас, батюшка, прогневался –
Ты прислал же к нам на тихий Дон разыщика
Ты разыщика прислал к нам Долгорукого.
Без указа осударева он разорять нас стал,
Без московского курьера командировать нас стал,
Стариков наших старожилов велит казнить-вешать.
Молодых казаков берет он во солдаты,
Молоденьких малолеточков берет он во рекруты,
Молодых красных девушек берет во постелю,
Он маленьких младеньцев кидает за заборы».

Что в горькой песне этой нет преувеличения , свидетельствуют источники другого ряда.»   
В этом же очерке Крюков использует строки песни, иллюстрируя уход казаков под командой Игната Некрасова на Кубань:
«Накануне этой битвы Долгорукий подошел к Есауловской станице, где собралось 3000 казаков с семействами из 16 станиц. Эти казаки поджидали Некрасова, чтобы бежать с ним на Кубань. Долгорукий вознамерился предупредить соединение их с Некрасовым. 22 августа он подступил к станице, но был отбит. Однако на другой день казаки выслали с повинной и просили помилования. Долгорукий принял повинную, повесил несколько сот человек и пустил виселицы на плотах по Дону. Пощаженным приказал возвращаться в их разоренные и выжженные станицы. Некрасов со своими казаками видел плывшие по волнам Дона виселицы, на которых качались казачьи трупы. По этим страшным трофеям царских войск он догадался об участи казаков, ждавших его в Есауловской станице. С бывшими при нем двумя тысячами он ушел на Кубань. Полна глубокой, щемящей тоски песня, сложенная этими казаками:

Да кто б у нас, братцы, побывал на Тихом Дону!
Да кто бы нам рассказал про батюшку славный Тихий Дон!…

Из мятежных атаманов на Дону остался еще Никита Голый. Это был отважный воин из безшабашной голытьбы. Он вырезал полк Бильса, сопровождавший 100 будар с хлебом к Азову. Собирался даже двинуться с горстью своих сподвижников к Москве и разослал грамоты по Украинским городам. «Нам до черни дела нет, – писал он в ней, – нам дело до бояр и которые неправду делают, а вы, голутьба, все идите со всех городов, конные и пешие, нагие и босые! идите, не опасайтесь! будут вам кони и ружья и платья и денежное жалование; а мы стали за старую веру и за Дом Пресвятой Богородицы, и за вас, и за всю чернь, и чтобы нам не впасть в Еллинскую веру. А вы, стольники и воеводы и всякие приказные люди! Не держите чернь и по городам не хватайте и пропускайте всех к нам в Донские городки; а кто будет держать чернь и не отпускать, и тем людям смертная казнь».   

В тетрадке, хранящейся в Доме русского зарубежья, есть полный текст этой песни:

Да кто б у нас побывал, братцы, на Тихом Дону,   
Да кто бы нам рассказал про Батюшку, славный Тихий Дон?
Еще бы нам рассказал про шельму изменщика,
Который изменил служить царю белому:
Он ушел, шельмец. То ушел и унес знамя дареное.
Еще - то увел он с Дону малолеточков.
Он вздумал - то шельма с ними за Дунай бежать.
Вот и переправили они Дунай,
Вокруг они становились,
Во кругу - то стоял, шельмец сам изменщик.
Стоял крепко призадумавшись.
И такую - то речь он высказывал,
Не видать нам своих отцов с матерью,
Не слыхать нам вовеки звону колокольного 

Федор Дмитриевич сохраняет и совершенствует,  насыщает произведения народной поэзией. В повести «Из дневника Учителя Васюхина», опубликованной в 1903 году, мы снова видим особенный крюковский почерк в эпизоде, где главная героиня Медведева Катя говорит своему возлюбленному учителю Васюхину :

«– Небось вы подумали: «Вот, мол, какая!..» Да, я – нехорошая! Только вас люблю... право! А вы как хотите обо мне думайте...
Она запела вполголоса:

Садится солнце за горою,
Стоит казачка у ворот…

Когда она поет, я люблю смотреть в высокое небо, на безмолвные хороводы звезд, на Млечный Путь и уноситься в неясных, туманных грезах далеко-далеко. Я редко вслушиваюсь в слова ее песен, но звуки их ласкают мое сердце своей нежной грустью: они так вкрадчиво вьются, дрожат, замирая, и манят куда-то в неведомую даль, они обещают что-то прекрасное и таинственное, и сладкие слезы закипают на сердце...»

В повести песня не имеет продолжения, Крюков вновь использует свой прием, иллюстрируя недопетой песней развитие сюжета. А в песне далее поется:
…
И в дальний путь она глядит с тоскою,
И льются слезы из очей.
"Об чем-об чем казачка плачешь,
Об чем, голубушка грустишь?"
"Одна печаль на груди моей, кручина:
Велят мне милого забыть.
Вот скоро к нам приедут сваты,
Не милый едет, а другой.
Возьмет богатый, старый да постылый
И станет звать своей женой"   

Так по сценарию недопетой песни продолжается развитие событий в повести: «Вчера опять была Катя. Я целую неделю не виделся с ней и скучал. Она сказала, что нельзя было ей выйти: два дня была в поле, а после ее возили на Фролов хутор – «место смотреть», т. е. познакомиться с домом и хозяйством своего жениха. Сваты опять приезжали. Отец с матерью очень хотят устроить эту партию: жених из богатой семьи, торгует скотом, – следовательно, Кате не придется работать тяжелую земледельческую работу, – а так как и Катин отец «перекидывается» скотом вдобавок к своим земледельческим занятиям, то ему и приятно породниться с компанионом, которого он встречает почти на всех станичных ярмарках.
Катя собрала где-то сведения о женихе весьма неутешительного свойства: он – вдовец; первую жену, как говорили соседи, преждевременно проводил в могилу, забил.
– Смертным боем, говорят, бил... Так, просто забил и забил... – говорила уныло Катя.
– Ну, что же? Пойдешь за него? – спросил я.
– Нет.»   

В своих более поздних произведениях Федор Дмитриевич, совершенствуя навыки, продолжает использовать фольклор. Проводы казаков на службу невозможно представить без песен:
«Эти периодические выстрелы раздавались с самого утра в разных концах станицы. Станица провожала своих сынов на войну. И песни слышались всюду грустные, песни разлуки, прощанья, песни тоски по родине и проклятия чужбине. Станица всегда поет, – и провожая свою молодежь, и встречая ее. А провожать и встречать ей приходится часто. Хорошо встречать... Звенит бодрая, радостная песня приветствия тихому Дону: «За курганом пики блещут...»
Подошли мы к Дону близко...
– Здравствуй, наш отец родной!..
Но, провожая, станица плачет и поет о стонах нестерпимой материнской муки, о запустелом доме, о сиротстве детей, о неутолимой тоске в постылой чужедальней стороне, где постелюшка – мать сыра-земля, изголовьице – бел-горюч камень, одеяльце – шелкова трава...
Старая вдова Варвара Аксеновна провожала младшего сына.
В горнице было тесно, жарко, душно... У стен, по лавкам, около стола на некрашеных табуретках и скамьях сидели наиболее почтенные возрастом гости-соседи и близкие родственники. Молодые казаки стояли у задней стены и, вспотевшие, красные, с серьезными лицами, пели песни. В передней избе сидели женщины. В дверях торчали ребятишки. Старик в коротком пальто офицерского покроя и в поршнях, тесть служивого, наливал разнокалиберные стаканчики и рюмки, стоявшие на жестяном подносе с ярким цветком, и разносил присутствовавшим, строго наблюдая очередь и старшинства.
– «Ой, чер-ный во-рон... чер-ный во-о-рон...» – говорила песня, наполняя всю горницу тягучими звуками и покрывая громкий, одновременный говор подвыпивших казаков.
– «Ой, что-о ж ты вье-ешься на-э-до мно-о-й...» – спрашивали угрюмо басы.
– «Э-о-э-а-о... э-э-я-я-й-а-о...» – грустно звенел подголосок, точно плакал о горечи одинокой смерти на чужой стороне.»   
«Потом сел Андрей на коня. Он держал фуражку под мышкой, в левой руке поводья, в правой – старинный пистолет с широким ржавым дулом. Молодые казаки верхами, теснясь в воротах, выехали на улицу. Служивый остановил коня в воротах, перекрестился, выстрелил... Тронулись кибитки, двинулась арба с сеном. Народ весь схлынул со двора. Прости, родимый кров!..
– «Ой да на закате было красно солнышко», – послышался речитатив молодого голоса.
– «На закате оно себе было...»
И традиционная песня разлуки заплакала, полилась, потекла по улице, поднялась над соломенными крышами хат и, колыхаясь, звеня плачущими, нежными переливами подголоска, полетела умирать в голые рощи верб и тополей за станицу.

Ой да не думала родимая матушка
свою чадушку избыть...
Избыла-то, изжила она во единый скорый час,
 Во единый во часочек, в минуточку одну...

Народ пестрел по степи. Джигитовали пьяные казаки. Ребятишки гонялись друг за другом... вон и Агапка бегает. Женские группы рассыпались неподалеку от кругов. Как все празднично-нарядно, пестро, весело и многолюдно...
А песня грустную повесть рассказывала:

Вдоль по морюшку, вдоль по синему
сера утица плывет.
Вдоль по бережку, вдоль по крутому
родная матушка идет.
Все зовет она, все кричит она
громким голосом своим:
«Ты вернись, мое чадо милое,
воротись, простись со мной...» 

Более широко тему проводов казаков на службу Крюков раскрывает в повести «В глубине». Песня мастерски вплетается в кружево рассказа, от того картина становится объемной и живой, а читатель будто становится живым свидетелем происходящего действия:
«Максим Рогачев, такой же длинный и нелепый, как брат, в таких же огромных валенках, но в подпоясанном тулупе, помахивая правой рукой с растопыренными пальцами, запел усталым осипшим голосом.

Ой да печален был, кручинен я,
Кручинен добрый молодец...

Осотов, свежеподбритый, с напомаженными волосами, нарядный — в лакированных сапогах и калошах, — взял Луку за руку и с чувством долго пожимал и потряхивал ее, глядя на него пьяными, неподвижными глазами. Потом присоединился к песне, которую тяжело вели оба брата Рогачевы, — голос у него был резкий и уверенный:
А и горе мое, все кручинушка —
Никому она невестимая...

Трогательно и красиво лился печальный напев. Грустно слушало его низенькое зимнее небо, и белая, запорошенная снегом земля с тихими казацкими куренями, с голыми, черными садочками, журавцами, четким углем вырезанными в белом небе, завороженная кроткой тишиной и вековым раздумьем... И проходила по сердцу щекочущая боль грусти, точно смычок тихо вел по струне. Слова были простые, но какая-то особая выразительность, близкий и скорбный смысл звучали теперь в них и будили в сердце тихую тоску одиночества...

Да вестимо мое горе-кручинушка
Одному ретивому моему сердцу.
Никто меня, добра молодца,
Никто меня провожать нейдет...

В самом деле, чувствовалось сиротство и оброшенность, когда, помахивая руками, певцы говорили усталой, протяжной песней о горьком часе расставания...
...Ни брат нейдет, ни родная сестра...
— продолжая петь и обнимая служивого, Ларион в промежутках говорил горьким, кающимся голосом:
— А мы ноне еще не ночевали... Всю ночь пробродили, — дело праздничное, ярманка... Ой да провожали меня-а-о... добра мо-э-о-лод-ца... ах-х...

Провожали меня люди добрые...
Люди добрые, соседушки ближние...

И, горестно качая головой, он восклицал, точно ему было бесконечно жаль несчастного Луку:
— Эх-х, ми-лый ты мой! купырь зеленый!.. куга!» 

Старики делятся опытом, наставляют молодого казака,  приободряют:

«— Луканюшка! не вешай головку, мой сердешный, — сказал он ласково служивому: — не горюй, соколик мой... Какую же? — нагнулся он к деду Ефиму.
— Да уж тебе не подсказывать...
Митрий Васильевич задумался на минуту, словно пересматривая в взволнованной памяти старинный репертуар. Потом откашлялся и, опустив глаза, мягким стариковским голосом начал:

Ой да не думало ведь красное оно солнышко
На закате оно рано быть...

Низким, медлительным звуком старого гармониума присоединился густой голос деда Ефима. Сплелись в одну извилистую, кудряво-певучую струю, потекли рядом два голоса:

Да не чаяла родимая матушка
Свою чадушку избыть...

Они были старые, надтреснутые, с стариковской осиплостью, перерывами и передышками, но тем выразительнее звучала печаль старой песни, протяжной и торжественной, говорящей о горькой тоске разлуки...
И стал стихать жужжащий говор в горнице. Вплелись новые голоса, густые и тонкие, сдержанные и строгие, ибо труден был старинный напев протяжный. И широкие переливы наполнили низкие комнатки, растеклись по всему куреню, — печальные, как догорающий закат, думы всколыхнули в сердце. Медленно слагались слова и глубоко ранили его своею красивой грустью, горьким рассказом неутешной жалобы...
Должно быть, волшебный был голос когда-то у Митрия Васильича — и сейчас он разливался рекой, дрожа, с проникновенной жалостью выговаривая речь горькой кручины материнской:

Избыла-то она, изжила его
Во единый скорый час,
Во единый скорый часочек.
Во минуточку одну...

И тряслись от беззвучных рыданий плечи Прасковьи Ефимовны. Но были строги лица у поющих, никто не шел с утешением: доля матери-казачки — плакать, плачь и ты, Прасковья Ефимовна...
И звучит-льется старая песня проводов и расставания, скорбью ранящие слова выговаривает:

Уж ты справь же мне, сударь-батюшка,
Червлен-новенький корабль...
Отпусти меня, добра молодца,
По синю-морю гулять...

От старых, верно, времен идет она, эта песня, от времен широкой вольницы и удали, когда вольной волею рвались горячие молодые головы к разгулу широкому во чистом поле, на синем море...
А когда молодой казачок, на красивом, подобранном коне едет улицей и блестит новая сбруя, ловко сидит на всаднике новенький мундирчик, на бочок сбита красноверхая папаха, — любуясь, можно чувствовать патриотическую гордость и забыть о том, во что обошелся этот блеск военный, сколько бессонных ночей, тяжких вздохов и дум неотвязных связано с ним у Прасковьи Потаповой... И не думать об одинокой тоске материнской, о которой поет песня:

Вдоль по морюшку, вдоль по синему
Сера утица плывет...
Вдоль по бережку, вдоль по крутому
Родимая матушка идет...
Все кричит-зовет, все зовет она
Громким голосом своим:
Ты вернись, мое чадо милое,
Воротись—простись со мной...

Трясутся плечи от рыданий у Прасковьи Ефимовны. Вижу, и у Луканьки слезами наполняются глаза, как ни старается он глядеть бодрей. Может быть, видит он и море синее, и крутой бережок, и одинокую горестную фигуру родимой... Бежит она, в отчаянии протягивает морщинистые руки вслед уходящему кораблику, зовет свое чадо милое назад... О, святая скорбь материнская, неоцененные слезы!.. Забыть вас не забудешь, но ни утишить, ни осушить вас нечем:

Я бы рад к тебе вернуться —
Корабль волны понесли...
Корабельщички — парни молодые —
Разохотились — шибко гребут...

Поет-разливается голос Митрия Васильича, такой старчески-выразительный и яркий на пестро-слитном фоне тусклых, неуверенно вторящих, тяжелых голосов. И звучит в нем упоение скорбью и горечью жалобы тайной на подневольную службу царскую, на постылую чужую сторону... Полонит душу, растравляет он старую, невысказанную кручину...
Слышно ржание Корсака. Гремят выстрелы. Пора... Мягкий голос Митрия Васильича уже со двора доносится. Знакомая песня прощания:

Закаталося красное солнышко
За темные за леса...

Обнимает, рыдает мать, плачут сестры, жена…
Как требовал обычай, блюстителем которого был дед Ефим, служивый сел на Корсака, выехал за ворота, обернулся к родному двору и — в знак последнего прощания — выстрелил из ружья, которое подал ему Кирюшка. Запрыгал, заплясал Корсак, осыпая кругом брызгами обледенелого снега. Тронулись воза. Народ двинулся вслед, и снова песня занялась впереди:

За горою за крутою огонь горит дымно...
Пошли наши казаченьки — чуть шапочки видно...»   
Проводив служивого, оставшаяся временно без мужа жена именуется жолмеркой, от польского жолмер – солдат.  Крюков в этом же очерке дает пояснение: «Только старухи, жены бородинцев, „жолмерки“ — так у нас зовут казачек, мужья которых в полку на службе» . И у молодых женщин-жолмерок с уходом мужей в полк, начинается отдельный, ни на что не похожий, полный тяжестей и соблазнов, период жизни.
«Самое критическое время для казачки настает тогда, когда муж ее уходит в полк, и она остается «жалмеркой». Теперь она уже одна, без заступника, и должна сама защищать себя от обид. Теперь за ней строго и подозрительно смотрит вся семья и, может быть, накопляет скандальный материал, чтобы потом сообщить его мужу; по крайней мере, ей часто об этом напоминают. А между тем кругом так много соблазнов, и так скучно и тоскливо жить в двадцать лет одной-одинокой... Нельзя ни погулять без риску, ни на улице допоздна пробыть; если чужой казак вздумал поговорить по секрету или пошутить, жди беды: или мужу напишут, или ворота вымажут дегтем... Трудно удержаться от греха, да и не всякая «жалмерка» старается выдержать искус четырех лет...»
Великолепная в своей бьющей ключом молодой жизни сцена на покосе, все персонажи осязаемы, скошенная трава так и благоухает со страниц. И здесь, конечно, не обошлось без песни: 
«Заставили косить еще сноху Ермила — Аксютку: дело не ждало, опоздать против людей страшно было; не успеешь вовремя копны забрать, табуны впустят в луг, прощай тогда все сено! Каждый лишний работник — даже плохенький — дорог, а Аксютка — баба молодая, гладкая, без ребенка, жолмерка — муж у нее в полку, — пусть поработает, жирку сбавит, а то резва через край... Жены Артема и Данилки — Настя и Васютка — в гребельщицах шли. Но постоянно на стану из двух зыбок — то из той, то из другой — доносился крик детский — звали проголодавшиеся младенцы. Хотя и был приставлен к ним нянькой восьмилетний Федотка, но он скучал, нудился и постоянно улизывал куда-нибудь — или к реке, или в рощицу, где у него было запримечено гнездо кобчиков с неоперившимися еще птенцами. И бабам постоянно приходилось отрываться от работы с этой непоседливой нянькой...
Работа все-таки шла споро, весело. Не стояли ни минуты, — время ведреное, дорогое, все понимали это и спешили. У старого Пантелевича спина взмокла, потемнела и синяя рубаха с белыми полосками казалась заплатанной черными латками. Молодые ребята вели ряд ровно, размашисто, легко, с шутками, остротами, — одышка не брала, а старик махал косой молча и сосредоточенно. Лучше всех косил все-таки Ермил, — он махал солидно, не спеша, хозяйственно, но его ряд был и шире, и чище всех рядов, — чувствовалась не только опытность и давний навык, но подлинный талант, — в этой отрасли труда, как и в прочих, есть простые ремесленники, но есть и артисты, художники...
— Вот кабы она вся такая трава... ровненькая, — говорил Ермил, равняясь со мной: — вот она и режется не чутно... и косить ее приятно, как блинцы с каймаком есть...
— Режется не чутно, — говорит Артем — а у Пантелевича на спине-то мороз чего-то...
— Мороз? — улыбается Ермил.
— Застывает, — в тон шутке отвечает Пантелевич.
— Ну, ничего... вот вечерять будем, водочки выпьем, она отойдет... Жолмерка! жолмерка! Не оглядывайся по сторонам! — крикнул Ермил на сноху: — не ленись, а то ноги подрежу!..
Аксютка — алая в своем красном, — красная кофта, красный подоткнутый фартук на пестро-синей юбке, — разгоревшаяся, с выбивающимися из-под белого платка черными прядями волос, махала бойко и небрежно, — ряд у нее был плоховат, но ее присутствие бодрило всех, как вино. С ней перекидывались остротами и шутками все — и Артем с Данилкой, и бабы, и свекор, и даже Пантелевич. И всем она успевала ответить бойко, веселой двусмысленностью, задорным намеком...
Когда доходила до конца свой ряд, — вскидывала косу на плечо и, подбоченившись, запевала залихватскую песню. Шла, подплясывая, до нового ряда и, казалось, никакая усталость не может угомонить ее.
Порой Артем, большой, живописно небрежный, с двинутой на затылок фуражкой, заражаясь певучим весельем жолмерки, заводил песню, когда приходилось идти рядом с ней, и тогда она разливалась звонким подголоском на весь луг... Вилял-извивался ее голос, уходил вдаль до лиловой горы, стлался звонким ливнем над рекой. И как ни спешна была работа, а останавливались на минутку косари, вслушивались в ликующий избыток сил и веселья, в серебристые фиоритуры подголоска на темном фоне низкого голоса Артема. Улыбались. Иронически качали головами, но ласково.
— Канарейка! — говорил, ухмыляясь, Пантелевич.
— Гладкая... идол! — прибавлял свекор: — погоди, муж со службы плеть принесет — она сбавит тебе жиру-то...

— Я свово дружка бранила —
Зачем рано ходишь, —

говорила песня нежно-ласковыми, кудрявыми переливами: —

Ходи, милый, попозднее,
Чтобы люди не видали,
Чтобы люди не видали, соседи не знали...

И звучала в напеве грусть и милая удаль разгула, подкупающее увлечение, светлый смех и темная радость жизни...
… Ермил деловым голосом хозяина крикнул:
— Аксютка! Сбегай на стан — бредень возьми... Рыбки, может, поймают ребята к ужину.
Аксютка дошла ряд, положила косу и, напевая и размахивая рукой в такт песне, пошла за бреднем. Над горой в красном золоте уже курилась вечерняя бело-розовая дымка. Сквозили узором на заре деревья в вечернем, зелено-сером, шелковом уборе, тихие и томно грезящие. Замигали огоньки на станах...»   

Казачий фольклорный материал, собранный Крюковым в 1889 году, изобилует мотивами и сюжетами возможного использования в литературе. Вот лишь некоторые расшифровки из тетради, хранящейся в архиве дома русского зарубежья. Орфография и пунктуация сохранены.
Вот колоритная песня с ярким сюжетом о завязке любовных отношений казачки шедшей по воду и казака ведшего коня на водопой:

Полуночная зв;здачка она высоко взошла…
Хорошая шельма бабачка поваду пашла
Удалинький добрай молод;цъ вёлъ коня поить
С хорошаю шельмой бабачкой разговаривалъ
Позволь позволь душа бабачка ночевать к теб; притить,
Приди приди мой харошой я адна дома буду
Одна дома мн; своя воля.
Посте[те]лю* тиб; постелюшку постель б;лою;
Положу въ головушку три подушочки // Конецъ:– 

 Сюжет о завязке отношений девушки, просящей перевести ее через реку, и перевозчика:

"Закричала красная девица перевозчику,
перевозчик, перевозчик, парень молодой,
перевези меня на ту сторону речушки быстрой;
за работу перевозчик тебе заплачу;
возьми, возьми, перевозчик замуж за себя."   

Приключения незадачливой Елизаветы в лесу:

"Как недавна летъ семнадцать пошла Лиза в лес гулять
И зачем она ходила и зачем она пошла (далее этот припев обозначен сокращением по первым буквам, Г.М.)
Ни нарвала Лиза ягод, сама села поткусток, з. она х. за ч.о.п.
Как на встречу этой Лизе три молодчика идут. За о.х.из.о.п. (повтор припева)
Какъ один поринъ посмелей Вехъ начилъ Лизу обнимать з.о.х.и. зо.о.по
Как другой из них поумней Вехъ начал Лизу целовать з.о.х.и. зо.о.по
Как третий из нихъ похитрей Вехъ начал Лизу валять з.о.х.и. зо.о.по. Конецъ"

Песня о кухарке -служанке написана рукой одного из корреспондентов Крюкова:

"Ой ты Синичка душа, зародилась хороша,
 трай рай рататай, зародилась хороша,
Все личенка белая, ровно беленький святокъ,
Бровы черны проведены какъ шнурокъ,
А носикъ какъ сипурокъ, трай рай рататай,
Щечки просютъ клочки, а все рыло кулока от любого дурака,
 трай рай рататай,
От ларя (?) дурака ты наношки поднялась, выкухарки нанялась,
Выслужанки подалась, трай рай рататай
Выслужанки подалась, как ты в первый раз в конюшне
 за конфетку продалась…" 

И напоследок былинная иллюстрация из архива писателя:

Не бела зоря занимается
Не красно солнце из гор выкатается
Добрый молодец ото сна пробуждается
Горячей слезой умывается,
Шелковым платком утирается,
На восход солнца младец богу молится,
Он и молется, младец, помоляется,
На все стороны поклоняется:
Помоги Боги Царю Белому
Со своими воинами
С Донскими казаками.   

Федор Крюков получил высшее историко-филологическое образование в столичном   Санкт-Петербургском историко-филологическом институте. Еще в инсти-туте от подружился с Владимиром Боцяновским  и Александром Ловягиным  .
В годы обучения в институте Крюков и Боцяновский увлекаются этнографией, собирают фольклорный материал. Публикуются в этнографических журналах. Крюков в 1890 году публикует свои первые заметки «Казаки на академической выставке» и «Что теперь поют казаки» в новочеркасской газете «Донская речь». Боцяновский публикуется в журнале «Живая старина».
В ДРЗ сохранился оригинал письма Крюкову от Боцяновского и Ловягина, написанный друзьями вскоре после окончания института. Ловягин и Боцяновский остались в Петербурге, Крюков столицу покинул и с сентября 1893 года приступил к преподавательским обязанностям в гимназии губернского города Орел. Боцяновский и Ловягин пишут:

«Мы нижеподписавшиеся обязуемся посылать Федору Дмитриеву сыну Крюкову в месяц по книге приблизительно аще он будет в граде Тьмутаракане или окрест его лежащей, а мы, нижеподписавшиеся, в лучшем по отношению к книгам положении. 1892 год. Подписи Боцяновского и Ловягина» 

Свои обязательства друзья выполняли. Некоторые сюжетные мотивы из журналов, где публиковался Боцяновский, Крюков использовал в своих произведениях. Вот, например, один из сюжетов, которым воспользовался Крюков присутствует в журнале «Живая старина»  описывается как забеременевшая во время отсутствия мужа женщина, принимает решение утопиться. Ее ищут 6 недель, находят в день Покрова, т.е. 1 октября. Отняв шесть недель ушедших на поиски, получаем женщина скончалась 15 августа – т.е. в день Успения, в этот же день и по тем же мотивам закончила свою жизнь  Крюковская героиня Наталья Нечаева  в повести «Казачка».

Крюков собирал казачьи песни всю свою жизнь. В архивах сохранилось огромное количество рукописных записей песен и сказаний, записанных как самим Крюковым, так и присланных ему его «корреспондентами». Эти материалы еще ждут своего въедливого исследователя.
 Крупнейший собиратель донского фольклора Листопадов Александр Михайлович (1873-1949) – коротко и емко охарактеризовал уровень познаний  Федора Дмитриевича в казачьем фольклоре. Листопадов говорил: "Я собрал 2500 казацких песен, а Крюков знал все".
Назвать эту работу исчерпывающий ни в коем случае нельзя. Огромный объем рукописных материалов Федора Дмитриевича, хранящийся в архивах, остается пока не исследован, не расшифрован и не оцифрован. Но надеемся, что нам удалось раскрыть и донести некоторые Крюковские особенности работы с фольклором. По мере расшифровки довольно сложного почерка Крюкова нас ждут все новые и новые открытия и пополнение собрания сочинений этого замечательного автора.
 Этой работой мы также анонсируем  выход документальных фильмов  Георгия Сорокина «Старая Левада. У речки Лазоревой» и «Писатель с речки Лазоревой. Возвращение», в этих фильмах будет затрагиваться тема архива Крюкова и представлены архивные документы упомянутые в вышеприведенной работе. Зритель воочию сможет увидеть эти и множество других интересных и уникальных документов, касающихся творчества Федора Крюкова. С нетерпением ждем выхода фильма Донского режиссера.
Г.Г. Малахов    24.10.2022


 [1] Мезенцев. Судьба романов гл.25 с.149., ссылка на письмо Сухова - Сухов А. Письма к Ф.Д. Крюкову. – РОГБЛ, ф. 654, к. 5, ед. хр. 50, л. 5.
 [2] ДРЗ, фонд №14, дело 25, Л.42об
 [3]Первоизданиие в «Донская речь», №47, с.2-3,  29 апреля 1890 г. «Что теперь поют казаки?»
 [4] Речь в песне идет не о Пруде, а о реке Прут (левый приток Дуная), где в 1711 году стоял полк Кутейникова, из которого сбежал Матвей Горемыкин к Игнату Некрасову переправившись через Дунай (примечание Г.Сорокина)
 [5]Ф.Крюков, «Что теперь поют казаки?» Первоизданиие в «Донская речь», №47, с.2-3,  29 апреля 1890 г.
 [6] ДРЗ,  Фонд 14. Оп.1. Д.25. Л.44
 [7] Ф.Крюков, "Гулебщики", первоиздание в «Исторический вестник», Октябрь, 1892 г., С.63-64.
 [8] Донская область. Донскія Областныя В;домости 1875 года, № 86.
 [9] Ф.Крюков, «Шульгинская расправа», первоиздание (Исторический вестник.1894. Октябрь.С.653-677
 [10] Ф.Крюков, «Шульгинская расправа», первоиздание (Исторический вестник.1894. Октябрь.С.653-677
 [11] Ф.Крюков, «Живые вести», первоиздание «Донские ведомости». 21 мая (3 июня) 1919. С. 3–4
 [12] Ф.Крюков, Старое поле. В начале пути. М.: «АИРО-ХХI, 2021.  «Булавинский бунт.(1707-08 гг.) Этюд из истории отношений Петра Великого к Донским казакам»,  с.74
 [13] Ф.Крюков, Старое поле. В начале пути. М.: «АИРО-ХХI, 2021.  «Булавинский бунт.(1707-08 гг.) Этюд из истории отношений Петра Великого к Донским казакам»,  C.100-101
 [14] ДРЗ, фонд 14 Оп.1, Д.25, Л.17-17об
 [15]   [16] Ф. Крюков. Картинки школьной жизни старой России… - М.: АИРО-ХХI, 2020. «Из дневника учителя Васюхина» с.30-31
 [17] Ф.Крюков. Эпоха Столыпина. Революция 1905 года в России и на Дону. – М.: АИРО-ХХI, 2020. «Станичники» С.64
 [18] Ф.Крюков. Эпоха Столыпина. Революция 1905 года в России и на Дону. – М.: АИРО-ХХI, 2020. «Станичники» С.64
 [19] Ф.Крюков. Накануне. В Глубине. Повести рассказы и очерки 1910-1914 гг. – М.: АИРО-ХХI, 2020. «В Глубине. Очерки из жизни глухого уголка» С.117-118.
 [20]Ф.Крюков. Накануне. В Глубине. Повести рассказы и очерки 1910-1914 гг. – М.: АИРО-ХХI, 2020. «В Глубине. Очерки из жизни глухого уголка» С.123-131
 [21] Там же. с.141
 [22] Ф.Крюков. На Дону. В родных местах. – М.:АИРО-ХХI,2020. «На Тихом Дону». С.77.
 [23]Ф.Крюков. Накануне. В Глубине. Повести рассказы и очерки 1910-1914 гг. – М.: АИРО-ХХI, 2020. «В Глубине. Очерки из жизни глухого уголка» С.148-151.
 [24]ДРЗ, фонд 14 Оп.1, Д.25, Л.44об.
 [25]ДРЗ Ф.14. Оп.1. Д.25. Л.21
 [26]ДРЗ Ф.14. Оп.1. Д.25. Л.45об-46.
 [27] ДРЗ Ф.14. Оп.1. Д.25. Л.9-10об.
 [28] ДРЗ Ф.14. Оп.1.
 [29] Боцяновский Владимир Фиофилович (1869-1943) – русский писатель, прозаик, литературный критик
 [30] Ловягин Александр Михайлович (1870-1925) – российский книговед, историк, библиограф, библиотековед, публицист, переводчик.

 [31] ДРЗ Ф.14. Оп.1. Д.77. Л.1
 [32] Живая старина, №2 за 1894 году с. 210-211 в "Народных сказаниях о самоубийцах"