Вечный двигатель

Повесть Опубликова в Красноярске
Разумная власть человека над природой творит чудеса и превращает её в неистощимую сокровищницу. Хищническое  вероломство убьёт и природу, и самого человека.
                В.Н.

Глава первая

1.
Лето пухло  от  дождей и тепла, зарастая острой осокой и сочной  пахучей пучкой; желтоглазым горицветом с  обилием бутонов; длинным, жердистым  дудником с роскошными белоснежными зонтами, как у вельмож; на сырых  местах разлеглась постель  калужницы, залитая оранжевой накипью;  в прогалинах меж деревьев стеной  поднимался  иван-чай, зазывая к  себе кучерявыми копьями розовых соцветий рои  пчёл  для  богатого взятка; изумрудные кисточки сосен и кедра, казалось, отрастали  на  вершок  за  ночь и  тянулись светлой акварелью к  солнцу. Плотно висел разномастный  гнус, слепя  и  преследуя  всё  живое.
Костя торопливо свернул с тропы в  сторону звучащей многотрубным оркестром реки и  с жадностью припал к воде, и ему казалось, он никогда не оторвется от стремительного и спасительного потока. Он так был поглощён утолением жажды, что не услышал  осторожные, бесшумные шаги. Юноша тогда вздрогнул всем телом, а горячая волна страха ударила изнутри, когда был схвачен за шиворот и штаны, приподнят и с силой брошен в Енисей.
–Выслеживаешь, гадёныш! Покуряйся, может, поумнеешь,– прошипел  змеей здоровенный дядька.
Как игрушку подхватил Енисей Костю и понёс в пучину беспомощное тело. Постоянные Костины союзники – болотные сапоги, одежда, рюкзак в несколько секунд напитались и наполнились водой,  отяжелели и стали его  врагами: не давали свободно двигаться, тянули на дно.
Костя захлёбывался. Он поперхнулся той порцией воды, которую хватал губами лёжа на берегу, потому что от испуга судорога свела мышцы, и вода  встала комком и не проваливалась внутрь, ломотно распирало  грудь,  а новая порция захлестывала рот. Воздуха не хватало.
Ужас охватил Костю. Он не мог понять, что же произошло, почему он очутился в воде, и почему так страшно ломит в груди?
Юноша отчаянно сопротивлялся течению. Как только он окунулся с головой, а ноги почувствовали дно,  с силой оттолкнулся, вынырнул и увидел на берегу Вендеря.  Тот поднял с земли  и швырнул в реку его ружьё. Новая волна страха обожгла юношу, судорога  отпустила, ломота в груди исчезла, и он проглотил водяной комок, глотнул воздуха. Но стремительный Енисей крутанул его отяжеленного одеждой и рюкзаком, снова окунул с головой, понёс в пучину, собираясь погубить.
За что же ты так сердит на Костю Енисей-батюшка? Дай ему шанс к спасению, он еще пригодится тебе и сослужит хорошую службу!
Нет, не знает Енисей пощады, не моли его, не проси! Только тот победит, кто уверен в себе, у кого железные мускулы, а сердце полно отваги.
Разве не таков Костя Природин?
Как обручем схвачены ноги. Это резиновые сапоги сдавили икры и тянут на дно. И всё же, задыхаясь, отчаянным рывком юноша оттолкнулся о попавшийся под ноги валун, вновь выскочил на поверхность, глубоко вдохнул воздух, который наполнил легкие и помог на несколько секунд удержаться  над волной. А она не разбирая, человек тут или бревно, больно ударила его  о шипун – огромный валун с высунувшейся из воды  макушкой. За шипуном яма. Воду там крутит мельничным  колесом. Она клокочет крутым  кипятком, пенится. Попади за валун – прощай белый свет!
Тяжелые сапоги  – Костина  смерть – утащат в пучину.
Но судьба переменчива. То, что секундой назад несло гибель, вдруг обернулось союзником.
В момент, когда Костю швырнуло на валун, левая  нога, волочась по дну, застряла в щели между бесформенными подводными глыбами. Прижатый к валуну он держался на поверхности, как  на якоре. Костя норовил зацепиться подбородком за  макушку шипуна, как мог, обхватил скользкую массу камня руками и жадно глотал воздух.
Из-за могучей лиственницы Вендерь спокойно наблюдал, как  борется за жизнь юноша. Губы мужика плотно сжаты в одну хищную нить, глаза жестко сощурены, правая рука машинально поползла в карман за кисетом, левая – пощипывала взлохмаченную окладистую бороду.
Вендерю надо точно знать исход борьбы. Здесь никто не может обвинить его в преступлении: мальчишка оступился, сорвался со скалы в воду, а  в тайге лешего на помощь не  позовёшь. Вот и сгинул.
Злодей кряжисто стоял на своих сильных и быстрых ногах. Крупный от природы, Вендерь с возрастом от беспрестанной ходьбы по тайге с грузом только креп, раздавался вширь. Особенно широка была его спина. Глянешь и подумаешь: на такой платформе марала в два счета вытащит из тайги. Пальцы у Вендеря толстые. В кулак сожмёт – кувалда. Но этими пальцами он умел плести самые мелкие сети, плавно спускать курок ружья, из добытых и выделанных им же  шкурок шить дорогие мужские и женские шапки, унты и продавать по приличной цене на Ярском рынке. Умел он ловко заворачивать газетные цигарки.
Вот и сейчас Вендерь преспокойно крутил цигарку из крепкой махорки: своё излюбленное курево во время таёжных походов, в то время как  Костю прижало к валуну.
Юноша, широко раскинув руки, охватывая скользкую глыбу, едва удерживал равновесие. Он понимал, что пройдет немного времени, и вода смоет его в яму. И тогда...
Костя свободной ногой искал опору, чтобы сначала снять застрявший сапог, потом, изо всех сил, если успеет, оттолкнуться и кинуть тело вправо, нырком преодолеть опасное место. От шипуна берег в пяти-шести метрах.
Нога скользила о валун, не находила опоры, и  Костя чувствовал, как поток смывает его, к счастью, вправо, в сторону берега. Но он не сознавал, что это ему на руку. Нога зажата. Якорь. Ещё немного, и он сползет с валуна под воду, в могилу. Жуткий страх снова охватил юношу.
Костя знал, что от страха у человека, попавшего в холодную воду, случаются судороги рук и ног, железнят движения, губят неопытных малодушных пловцов. Но если отгонишь страх от себя, то можешь рассчитывать на победу. Надо закричать, отпугнуть страх. Но кричать не панически, а даже с озорством, вроде бы переделка, в какую ты попал, сущий пустяк и тебе ничего не стоит из него выпутаться. И Костя закричал. Но вместо озорного, подбадривающего крика у   юноши вырвалось:
– Андрей, на помощь!
Вендерь вздрогнул, его тонкий слух уловил сквозь шум реки слова утопающего. Мужик от неожиданности захлебнулся дымом цигарки.
"Этот гадёныш не один,– обожгла мысль,– где же я  прозевал второго?"
И он шарахнулся в чащобу, торопливо засовывая кисет в карман, швыряя на прибрежные крупные голыши  дымящуюся цигарку.
"Погоди,– отрезвляюще стукнула мысль, когда он отбежал на несколько метров от реки, а деревья закрыли холодную синь,– надо спасти пацана, не то второй продаст. Или найти второго и..."
Вендерь испугался разбойной мысли, остановился  в нерешительности.
"Марать руки о второго?– клацнула мысль, как винтовочный затвор.– А вдруг не найду его? Надо спасти этого!"
Вендерь медведем шарахнулся назад, проломился сквозь колючий шиповник и остолбенел – валун был пуст.
"А-а-а, лиходейка! – взревел Вендерь, крутанулся на месте, озираясь вокруг, надеясь увидеть паренька, и почувствовал, как от отчаяния и бешенства у него замутилось сознание, и, как затравленный волк, очертя голову, он метнулся в чащобу, к тропе, на розыски Андрея.
 
2.

После окончания девятого класса, Костя получил паспорт и крепко задумался: чем он будет заниматься в жизни. Он считал себя взрослым и, как многие его сверстники, переболел несколькими профессиями, но окончательного решения не принял. Нынче к нему настойчиво стучится мысль – стать охотоведом, или хотя бы для начала егерем, как Семён Ильич.
Зимой Костя самостоятельно добыл несколько колонков. В петли попались. Костя сам ставил ловушки на ближнем отцовском охотничьем угодье, сам проверял, сам шкурки снял и долго выделывал по нехитрому рецепту. И когда отец собрался снести его шкурки в  пункт  скупки пушнины и получить за них деньги, Костя заартачился. Вместе  с матерью  сшил такую классную шапку, что все ахнули!
Отец  с серьезным видом  повертел на кулаке огненного цвета шапку и одобрительно сказал:
– Хороша шапка! Носи, Костя, свою  первую добычу на голове, чтобы все видели и знали: вот идет охотник – сын охотника.
Костя статью пошёл в мать и её родню. Среднего роста, но кряжистые, как кедры в редколесье были его дядья. И хотя ломаться его фигуре, но уже сейчас видно, что парень будет крепок и ловок.
Как-то незаметно для себя Костя стал в школе и на улице заводилой. Может,  потому, что никогда не отказывался от своих слов: коль обещал, то кровь из носу, а  делал.
«Семён Ильич, не огорчайтесь, я ваш верный помощник, и уже не маленький, паспорт на руках. Вот увидите, нынче летом я выслежу, где у Вендеря искусственный солонец, и  возьмем его с  поличным. Иначе быть мне мокрой курицей», – говорил он  совсем недавно главному егерю  Листвяжного, с которым с детства водил дружбу.
«Выбрось  из  головы всякую слежку! –  ужаснулся   Шувалов, –  я  запрещаю! На пулю  нарвешься».
Костя  не  ожидал  такого  категорического возражения, отмолчался, а о  пуле от  Вендеря  не  поверил: Семён Ильич  сгоряча сказал. Но  отказаться от  своей задумки Костя  не  мог.

Сегодня Вендерь у него на крючке.  От Громотухи  шёл Костя за дядькой. Знал, что горную речку ему не миновать. Вот и пришёл на  берег, усыпанный валунами, заранее, незаметно перебрался по висячему мостику на левую сторону, затаился в чащобе с чутким заячьим слухом, поджидая  дядьку. Боялся, что Вендерь ушёл раньше его. Но волновался напрасно. Вскоре с первыми лучами солнца на росистой тропе за мостиком появился охотник. Горбатясь под грузом, он торопливо прошёл мимо и скрылся за деревьями. Костя за ним по неприметным неопытному глазу следам  мужика, а тот ничего не подозревая, шагает к своему браконьерскому тайнику, выказывает его любопытному человеку. Без осечки теперь можно будет взять Вендеря, когда он со своими городскими дружками явится на безлицензионный, воровской отстрел зверя. Отстреляют, а тут он с егерем и милицией, возьмут с поличным.
От Кости, как это бывало не раз с другими, дядька теперь не уйдет.   
"Не  говори, Костя, гоп, пока не перепрыгнешь!"– вспомнил он упреждающую насмешливую реплику отца, когда  Костя иногда горячился по какому-нибудь  поводу.
Юноша устал и захотел пить, а передохнуть и напиться у родника, нет времени. В тайге разные голоса слышатся. Одни от реки доносятся, если она близко от тебя, другие откуда-то сверху летят, третьи из глубины таёжной. И в  голову, в  голову своими  звуками, требуя не потерять след. Костя и сам старается. Но, кажется, оплошал. Маралья тропа, на которой Костя нет-нет да заметит едва приметный отпечаток  дядькиного сапога, стала разветвляться, таять. И когда тропа совсем исчезла, как  бесследно ушедший в песок ручей, Костя растерялся.
Сколько отдано сил, и вот, Костя, на тебе кукиш с маслом! Ох, и змей же этот Вендерь! Увернулся. Тащит сейчас где-то на горбу свой мешок с солью, а где положит,– пойди, найди! Прикормит маралов, а потом  тёмной ночью доверчивых зверей из засады – пулей. Мясо в мешок – и в свою тайную коптильню,  за доллары новым русским, которые прилетают к Вендерю на вертолёте.
Эх, Костя, Костя! Следопыт тоже мне, след потерял!
Не так прост этот дядька, как тебе казалось. Не  зря Семён Ильич запрещал всякую  слежку в  тайге! Хитрюга! А твое дело – табак.
Юноша описал заячью петлю, надеясь выйти на торную тропу. Да разве легко отыскать след, потерянный в тайге!  Последний раз отпечаток резинового сапога он видел больше часа назад, напротив Синей излучины Енисея. Там Вендерь долго сидел на колодине, перекусывал всухомятку, курил. Спешить теперь некуда. До Громотухи торопился – мог встретить  людей. Теперь никого тут нет. Глухая тайга пошла, дремучая, вендерева. Расслабится охотник, потеряет бдительность, – это Косте на руку.
 Только ошибался Костя: дядька давно заметил  следопыта.
"Выслеживаешь, гадёныш? Обожди, ты у меня выследишь!"
Вендерь беззвучно, в мыслях, ругнул себя крепко за то, что поторопился с солью. Надо было  мотор починить, да на лодке пойти. Одно дело упрел: как черта на загорбке тащит тяжеленную  ношу, второе – хвоста подцепил, да такого липучего, как прошлогодний репей, чуть задень его – вцепится, не оторвешь. Так нет, загорелось, пока Шувалов из поселка уехал. Он никого не боялся насторожить своим ранним отплытием, впервые что ли ни свет, ни заря отчаливает. В другом беда: мотор вчера забарахлил. Он мог бы подождать с солью, пока мотор починит, так жена заартачилась: добыв соль на ферме, она велела мужу раздробить комки и ссыпать в ларь. Для засолки овощей хороша каменная соль, для рыбы – и того лучше. А всего этого добра она готовит пропасть, с его, конечно, помощью, на рынке потом в городе сидит днями. Хороший приварок к тому, что он добывает в тайге.
Вендерь было, раскрыл рот, что для таёжного солонца эта соль незаменима, надо бы приберечь, но жена слышать не хотела о солонцах. Говорит, иди на ферму, бери сам, если она там осталась, да  засолонцуй хоть всю тайгу. Он ходил, ту, что осталась не растащенная, бригадир закрыл под замок. Скоту дать на ферме нечего, не уважил Вендеря, прогнал. Тогда украдкой от жены, Жорес ополовинил мешок, и ни свет, ни заря в тайгу понес. Эх, подвел мотор. Новый просится. Зря, выходит, покупку мотора отложил до следующего раза.
Нынче добытчику без новой техники, что птице без крыльев. Далеко уходит в тайгу зверь, выбили его в окрестностях. Как тут без техники? На своём горбу много не унесёшь. Лошадь хороша для  вывозки добычи, но ведь тоже обуза, животину зимой кормить, поить надо. Инспекция слишком ушлая стала, враз ей в лапы с лошадью угодишь. Или ещё смешнее: молокосос увязался, в сыщики вздумал играть.
Вендерь пропустил мальчишку вперед: убедиться, в самом ли деле тот выслеживает его, или по  глупости забрел далеко? Жутко стало, вот и тащится по пятам.
"Не похоже на то. Если бы заплутал да оробел, давно бы окликнул. Знает же меня. А тут крадучись идет.  Почти до самого потайного места  дотащил его. Ушлый, паршивец. Природина сынишка. Ну, погоди ж! Уведу от реки влево, в урём*, а потом оторвусь от хвоста. Вот где у меня запоешь!"
"Из урёма, если сосунок ты в таёжных делах – одна дорога – в могилу. Ишь, детектив мне нашёлся. Никто тебя сюда не звал, вот и будешь у лешего жизни просить. Выпросишь – живи, а не выпросишь, туда тебе и дорога. Ох, проучу!"
С этими мыслями Вендерь вышёл из своей утайки на тропу, двинулся вслед за юношей и вскоре увидел Костю, который нерешительно двигался вперед.
"А-а, змеёныш, потерял след? Погоди, я тебе его в урём налажу".
Вендерь собрался было сделать крюк, выйти вперед юноши, наследить: бросить окурок, сломать ветку, оставить отпечаток сапога на сыром месте, но тут Костя свернул к Енисею, напиться.
"Ладно, обожду".
И Вендерь, оставив  мешок в кустах у тропы, бесшумно двинулся за Костей, бормоча под нос:
"А то и накуряю. Ишь, удумал выслеживать!"
--------
*Урём – низинная глухая тайга, где нет природных ориентиров.

3.
С мальчишкой Жорес  перестарался. Он не на шутку перепугался, когда Костя сгинул в реке, а он  не нашёл второго пацана Андрея. Однако после тщательных поисков пришёл к выводу, что никакого второго мальчишки не было. Природин звал дружка и орал с перепугу последний раз в своей жизни. Жорес же чистенький останется: кто  докажет, свидетелей-то тю-тю! Правда, придётся недельку отсидеться в тайге, потом осторожно вернуться в поселок, пронюхать о мальчишке. Вдруг   сказал Люське, зачем  потащился в тайгу?
Жорес отнес соль в облюбованное место на лесистом косогоре в полукилометре от  реки, чтобы  без особого труда  будущую добычу  на борт лодки доставлять и ушёл в свою дальнюю  добротную избушку, где у него  для жизни было припасено все, даже новый  батарейный радиоприёмник.
Домой заявился Жорес ночью. Жена его Глаша спросонья выпучила глаза и не могла понять:
– Чего  ты неделю по тайге проблукал, а не успел  на порог дома ступить, за этого паршивца Природина спрашиваешь? На какую холеру он тебе  сдался? Разве  что  шею намылить за  Мишкины синяки?
– Вот-вот  за синяки  и обида берёт!–  обрадовался  Жорес счастливому избавлению мальчишки от смерти,– я ему руки-то укорочу! Шибко бойкий стал. Чего они опять не поделили?– и отключился от жены, она как сквозь сито перед ним видится, и голос не слышно, все его мысли там, на Енисее у валуна, он словно на экране видел разыгравшуюся борьбу за жизнь...

Костя всё же нащупал в воде опору для правой ноги. В тот  миг, когда поток мог  смыть юношу с валуна и притопить, захлестнуть, он выдернул левую ногу из сапога и, набрав побольше воздуха, бросился вниз головой. Подхваченный стремительным течением, в одно  движение  перенырнул яму, минуя стороной  водоворот, бороться против которого у него не  хватило бы  ни сил, ни воздуха. Выбросив вперед руки для нового  гребка, он задел за  длинную прибрежную коряжину, уцепился за неё мертвой хваткой, стал перебирать  руками по ней, как по канату. Оставшиеся на ноге сапог и рюкзак на спине по-прежнему давили вниз, отнимая последние силёнки, но теперь у него  была опора, и юноша, перехватившись два раза, вынырнул,  подтянулся и, отфыркиваясь, с трудом выполз на берег.
Не веря в своё спасение, судорожно сжимая корягу, Костя скорее инстинктивно почувствовал новую опасность, нежели услышал тяжелый топот Вендеря,    продвинулся вперед, прижался к длинному валуну, похожему на росомаху пьющую воду,  затаился от злодейского зоркого взгляда дядьки.
Костя слышал, как топот  стих недалеко от него, как зло выругался Вендерь, как  снова забухали глухими выстрелами сапоги, но не в его сторону, и этот пугающий юношу звук быстро удалился, потонул в дебрях тайги.
– Куда это он?– слабо подумал Костя, которого тошнило от избытка  воды в желудке.– А-а, разыскивать Андрея, если  услыхал мой крик?
Нечто подобие улыбки скользнуло по  посиневшим баклажанным губам юноши.
Мысли прервала хлынувшая из горла вода, когда Костя, кривясь  от   тошноты, встал  на  колени и опустил голову почти до самой  земли. Юноша болезненно поморщился, слезы градом катились  из глаз, но он не плакал, это была естественная реакция организма, он нажимал осторожно ладонями на живот, стараясь как можно быстрее освободиться от лишней воды.
Через несколько минут ему стало легче.
– Пусть ищет Андрюшку, гад!–  бормотал Костя. Но, чувствуя не прошедшую опасность, через силу поднялся и,  не оставляя следов,  углубился в чащу, опустошенный борьбой за жизнь, завалился, где посуше,  стал набираться сил. Отдышавшись и успокоившись, он снял  с себя всю одежду, отжал и быстро снова надел, спасая тело от  комаров и  мошки. Надо бы запалить костерок, благо, спички, завернутые в целлофановый пакет, оказались сухими, но он не решился: запах дыма мог вернуть его врага.
Косте жаль утопленное ружьё.
Ружьё, возможно, там же, куда  и упало. Его не унесет, тяжелое, ремнём  наверняка за валун зацепилось. Сапог неизвестно где. Как идти разутому? Придётся дома сочинять  небылицу. Чего доброго отец запретит одному ходить в  тайгу. Нет уж, надо молчать. Попытаться достать ружьё, посмотреть, может и сапог там торчит. Застрял же крепко.
К полудню, отогревшись и  просушившись, Костя перекусил мочёным хлебом из рюкзака, яйцами, луком и  почувствовал прилив сил.
Теперь можно понырять  в поисках ружья.
В  рюкзаке у него есть моток бельевой верёвки, он привяжет его к дереву, и, держась за конец, чтобы не унесло течением, попробует отыскать и достать ружьё.
Костя долго нырял, греясь на жарком солнце, отмахиваясь от комаров и мошки. Мутноватая,  до  конца  не  севшая вода, плохо просматривалась, не то, что в малую, прозрачную, как стеклышко. И все же изрядно уставшему, ему повезло. Он увидел его. Вынырнув, засек место: точно против пихты. Расстояние – третий узел веревки.  Костя вышёл на берег, стуча зубами: холодна в Енисее вода. Зашёл повыше с расчетом на снос, нырнул и вытащил ружьё!
Теперь бы сапог!
Но сапог обнаружить не смог. Пришлось обматывать ногу портянкой, из бересты делать чунь, как  старшина Васков из фильма  о зенитчицах  и  тихих  зорях, накрепко привязывать к ноге верёвкой. Береста скручивалась  рулоном и удобно обхватывала ступню. Костя вырезал дыру  в рулоне для голеностопа, получился настоящий чунь. Перед дальней дорогой посидел, набираясь сил, устал, нанырялся выше головы.
Костя подставил лучам солнца спину и предался размышлениям. Ему никто не мешал, кроме  гнуса. В лесу тихо, не слышно щебета птиц – они высиживают сейчас птенцов. Лишь монотонно  шумит Енисей с подголосками на шипунах, да крик кукушки, единственной, из пернатых, бездельнице, не сидящей на яйцах. Иногда напахнет от реки влажной прохладой, отгоняя назойливых комаров. И Костя благодарен ветерку за заботу. Юноша вспоминал о Люсе, о  вечерних прогулках, о посиделках на брёвнах, о  теплой  руке подружки, но воспоминания прерывались эпизодами сегодняшнего дня, заставляли снова пережить жуткие минуты, близкие к его гибели.

– Да ты, чертов мерин, не слушаешь меня!– обозлилась Глаша на мужа, когда он, не понимая о чем говорит жена, стал переспрашивать: " При чем тут чулан и Костя Природин?"– Да тот Костя к нам в чулан залез, откуда, говорит, у вас  каменная соль взялась?  Мишка  в драку с ним.
– Правильно!–  дошло наконец до Жореса, когда  мысли его  оторвались   от этого чёртова валуна, на котором завис мальчишка  и вернулись  в дом.
– Я глянула, а соли в мешке  половина только, ты окаянный, в тайгу упёр?
– Ну, я,– облегченно вздохнул Жорес, вновь и вновь удивляясь, как это  Косте удалось выплыть из омута обутому, одетому, да с рюкзаком. Не придумав ничего, пробубнил:– Видать в рубашке родился.
– Кто в рубашке родился?– не поняла  Глаша.
– Я, конечно, кто ж ещё?
– В драной ты родился. Кабы в рубашке, так не валилось бы добро про меж рук твоих. Доллары бы огребал теперь, а не рубли.
– Цыц, баба!– зло выругался Жорес, усаживаясь за  обеденный стол,  с досадой сознавая, что неспроста стал путаться под ногами этот подкидыш.– Живо подавай еду! Теперь у меня дела как по маслу пойдут.
– По скипидару,– зло не согласилась Глаша,– неделю в тайге блукал,  а что наработал? Мужика в доме не чувствуется.
– Счас оплету тарелку щей, да кусок мяса с хлебом, враз мужика почувствуешь! Как  дорогой гостинец, – Жорес  загыгыкал  гортанно в  адрес  своей шутки,  принялся  наворачивать большой  ложкой  щи.

4.
 
Жорес Вендерь не брезговал ни каким промыслом. У него всё шло в дело. После охотничьего сезона весной резал на лугах щавель, черемшу. Бросал с полдюжины мешков в длинную, самолично сработанную из осины лодку, ходкую и грузоподъёмную и на двух "Вихрях"  уходил в город, раскладывал свой товар напротив продмага, как и десятки мелких торговцев, и с успехом торговал направо и налево.
Вендерь не скупился, не ломал цену, хотя в городе был первой ласточкой. Истосковавшийся по таёжной зелени горожанин, налету хватал пучки добротной черемши и щавеля, варил щи и заправленные сметаной, в охотку – по две тарелки на брата!
Об этом Вендерю без лукавства рассказывали постоянные покупатели, хваля его товар. Он, довольный, отвечал:
– Кушайте на  доброе здоровье, я ещё привезу.
И вёз. Пластался день и ночь, подключал к заготовке жену. Шутка ли столько мешков набрать за сутки! Уставал изрядно, спал по два часа не больше. Бывало, даст газу, лодка птицей летит под двумя моторами, ветер свистит в ушах, а у Жореса глаза слипаются. Путь до города по реке и обратно для него самый трудный. Считай, без движений человек сидит, укачивает. Но зато как приятно сознавать, что в кармане солидная выручка. Точнее, выручку Жорес в карманах не носил, больно тянет она карманы. Почему-то покупатели все больше норовили отдавать ему  за пучки мелочью. Получалось серебра  несколько лопат. Жорес живенько сшил брезентовый мешочек и туда складывал мелочь.  От людей не таился.
"Не ворованное продаю. Иди на луг, режь, продавай!– говорил он завистникам,– я – не против".
Покупатель приходит всякий. Один спокойный и молчаливый, другой торопливый и сдачу не считает, третий – крикливый и въедливый.
– Да вы посмотрите, сколько мешков припёр этот бородач, морда – во! Кровь с молоком, гребёт денежки лопатой?–  бурчит под нос одна из покупательниц.
У Жореса слух тонкий: все слышит.
– А ты, милочка, поди в тайгу, да сама набери эти  мешки. Наползаешься по-пластунски до чертиков. Потом на загорбок, да к реке за километр. Чай, черемша возле асфальту, да скрозь у берега не растёт. За ней ноги поломать надо, поту не одну литру прольёшь, покуда вынесешь поклажу.
Очередь с Вендерем соглашается. Пристыженная дама помалкивает. Вот к прилавку, игнорируя очередь, подошла нервическая со вздернутым носом, лет тридцати холёная распомаженная модница. Она ковырнула пучки щавеля, приказала выложить другие.
– Что за товар! Одного пучка на щи  не хватит, а уж о пирожках и говорить нечего.
– Что ж ты, милая дамочка, больно много удовольствий хочешь иметь с одного пучка?– нараспев басил Вендерь.– Ты возьми штук пять.
–Ты моим аппетитом не командуй, лучше скажи, почему пучки тощие?
– Тощие? Так им и цена соответствующая. Не нравится, можешь не брать. Я не навяливаю. У меня очередь, не задерживай!
– И не взяла бы, будь эта трава в магазине.
– В магазине ты такого свежего товара не возьмешь, а этот и повянуть не успел, отхода никакого!– парировал Жорес, подкидывая на ладонях пучки,  глядя поверх голов покупателей, машинально отпуская очередных.
– Спасибо хоть добрые люди привозят,– поддержала Вендеря пожилая женщина. – А цена нормальная, и пучок тоже.
– А мне не резон в три дорога,– отвечал продавец.– Если  пущу подороже, так и простою дольше, щавель повянет, попортится. Для меня то на то и выйдет. Ну, может на червонец, другой поболе выручу. Так не в деньгах счастье! Все одно на виллу заграничную не накопишь, а люди тебя шкуродёром обзовут-нарекут, а так, я в уважении у покупателей. Люди ко мне сотнями валят.
Со щавеля Вендерь переходил на черемшу. Знал он в тайге ее заросли. Серпом жал. За день против щавеля вдвое, втрое больше заготавливал и снова в город, и снова тот же успех, если не больший.
Спал он в эти дни мало. Когда входил в азарт, забывал обо всём: о сне, о нормальной еде, даже деньги считать не успевал, ссыпал мелочь в сундук. Ворохнет рукой, как тот  скупой рыцарь, полюбуется, захлопнет крышку, замок повесит и вперёд на заготовку. Недели две жёг он себя на щавеле, недели две на черемше. Тяжелел сундук, тяжелела душа у человека – не мог остановиться: мечтал  сколотить стартовый капитал, открыть свое дело – заготавливать пушнину и шить шапки, дохи, шубы.
В один прекрасный день, точнее к его закату, когда покупатель схлынул, а Жорес собирался спихнуть в брезентовый мешок со своего прилавка пирамидки мелочи, которые он выстраивал для  удобства расчета с покупателями, к нему подвалили два бритоголовых, дюжих парня.
– Ну, как торговля, борода?– спросил один из них, широко расставив ноги и держа руки в карманах  легкой куртки,  висящей не  нем  мешком.
– А тебе что за интерес?– ответил Жорес, смахивая стопку мелочи в мешок.
– Есть, борода, есть. Ты вот уже почти месяц здесь наживаешься, а  ни разу не платил за то, что тебя здесь охраняют.
– Смешные речи говоришь, атлет, я никого не просил меня охранять.
Бритоголовый криво усмехнулся, вытащил из кармана пистолет, стал вертеть его на пальце,   приковав к нему взгляд Жореса.

5.

Костя Природин с отцом  прибыл в город из Листвяжного для наладки нового катера и перегона в свой леспромхоз. С делами управились   до обеда, но отплывать решили ранним утром,  а свободное время потратить на городские магазины. Тут-то Костя и отпросился навестить своего друга детства Андрея. Застал он его на дворовой площадке, у столика, где мальчишки играли в  карты.
Андрей искренне обрадовался встречи с другом. Он собирался на летние каникулы к бабушке в Листвяжный, и  разговора между приятелями ожидалось воз и маленькая тележка.
–Знакомьтесь, мой друг Костя из Листвяжного,  – громко сказал Андрей, привлекая внимание пацанов.
– Чем он знаменит? – спросил рослый модно одетый и несколько чопорный Рома, тем не менее, протягивая руку для пожатия.
– Он лучший рыбак и следопыт. Я же тебе о нем рассказывал.
– А, таёжная душа! Ну-ну, любопытно познакомиться. Кто только в нашей квартире не бывал: и артисты, и музыканты, и поэты, а вот с таёжником впервые встречаюсь!– Рома оценивающе оглядел гостя, на котором была обдутая всеми ветрами и мочёная всеми дождями, прокалённая на солнце штормовка и ни в какое сравнение не шла с модной шерстяной кофтой Романа.
– Я, брат весь день работал,– сказал Костя, оправдывая свой затрапезный вид.– Это моя рабочая спецовка. Кстати, в тайге без неё ни шагу. Клещи сожрут.
– Спецовка? Чего ты в ней по городу шляешься, хочешь показать себя работягой? Я весной в АТП тоже вкалывал.
– Ну и прекрасно, я здесь с отцом новый катер получал, завтра утром пойдём в Листвяжный, вот  решил к  другу заглянуть, может он тоже с нами двинет.
– Я бы с удовольствием, но решено через неделю, с папой.
– Деловой пацан. Может быть, у тебя  и деньги водятся?– спросил Рома.
– Не богато, но есть.
– Сыграем?
– Я  на деньги не играю и тебе не советую.
– Ха, рассмешил, мне уже родная мама не советует.
– Ну и плохо.
– По крайней мере, чувствуешь себя настоящим мужчиной, а не козявкой. Ты, небось, без мамочкиного разрешения ни шагу?
– Ну, как тебе сказать, в общем-то, пока да.
– Видали, без соски никуда! И это таёжник, рыбак, следопыт. Ты, поди,  и за околицу без мамы не ходишь?
– Хожу,– сдержанно ответил Костя,– и по тайге хожу, и на рыбалку за десять верст по таёжной речке. Вот ты-то куда ходишь?
– Если ты такой смелый, пройди по городскому парку часов в одиннадцать ночи, пошарься по всем закоулкам.
– Чего мне  шариться, я там ничего не потерял.
– Да ты только сунься! Враз синяков огребешь,– выкрикнул из-за стола Гера, приятель Ромы. – Наш Рома на спор ходил и ничего. Один раз целую толпу пацанов разогнал. Я свидетель.
– После чего попал в милицию,– бесстрастно информировал Андрей.
–  Это не геройство,– подвёл черту Костя.
– А ты попробуй, пройдись! Тут каждый – самбист. Р-р-аз и на лопатках. Возьми хоть меня,– Рома  хлопнул себя по широкой груди.– Чемпион школы. Может,  схватимся?
– У нас самбо нет, только классическая борьба и стрелковая секция.
– Пасуешь?
– Я не пасую, у нас весовые категории разные, давай по  стрельбе состязаться. Там вес  не причем. Ты белке в глаз попадёшь из тозовки?
– Чего мне зверя бить, пусть живёт.
– Так и скажи, промажешь. Между прочим, у вас в школе тоже стрелковая секция есть. Тиры на каждом шагу стоят – стреляй – не хочу,– сказал гость.– Меткая стрельба всегда была украшением настоящих мужчин.
– Предлагаю пойти в тир и пострелять,– поддержал друга Андрей.– Чего молчишь, Рома, боишься промазать?
– А вот и не боюсь. Только давай сначала поборемся.
– Я же сказал, что мы в разных весовых категориях.
– Давай со мной,– вызвался Гера,– мы  с тобой в одной.
– Что ж, давай,– согласился Костя,– где у вас  песок.
Силу Костиных мышц и ловкость, Гера ощутил сразу же. Костя не знал многочисленных приёмов, но  элементарную подножку, захват ноги, бросок через бедро, подсечку знал и владел этим борцовским искусством лучше своего соперника. В мальчишеских схватках на берегу Енисея эти приёмы  всегда шли в ход. И когда соперник резко попытался подбить Костю,  тот, улучив момент, сильно дернул его  к себе и, падая на спину, увлек за собой так, что сумел перекинуть Геру через себя.
Прокатился восторженный рёв, и среди голосов, Костя услышал Андрея  и был благодарен ему за поддержку.
Борцы вскочили на ноги почти одновременно. Гера ошёломленно смотрел на соперника и отступал.
– Ну, что ты, Гера, не сдавайся,– оглушительно ревел буйволом Рома,– это у него случайно получилось. Ты же у нас непобедимый!
– Так его, Костя, классически!– в свою очередь кричал Андрей.
Гера теперь осторожничал, не  давал ухватиться сопернику правой рукой. Они крутились, наклонившись, то наступая,  то отступая, с целью улучить  выгодный момент для атаки. Герке удалось удачно провести атаку, и Костя был брошен через бедро, упал на живот. Схватка продолжалась в партере. Как ни старался Гера, но перевернуть соперника на спину не мог. Более того, Косте удалось захватить правую руку Геры и сильно прижать её к своему  телу, постепенно заваливая соперника на правый бок.
Мальчишки выли и хохотали, кричали и свистели, подбадривая Геру, давая ему советы, обзывая его слабаком  и тюхой. Наконец, Рома  провозгласил ничью, и соперники согласились. Гость отряхнулся, выплюнул  песок, разгоряченный схваткой, он, как и Гера, порывисто дышал.
Андрей подошёл к другу, солидно пожал ему руку.
– Я б тебя разложил быстро,– снисходительно сказал  Рома. – Герку в два счета кладу на лопатки.
– Пошли теперь стрелять,– сказал гость, пропуская мимо ушей слова Романа.

Тир, прилепившийся возле угла продовольственного магазина, где кончались ряды торговцев зеленью, пустовал. Хозяин его – участник  боевых действий на острове Даманском дядя Саша, с синими пороховыми пятнами на лице и орденскими планками на груди, обрадовался гостям.  Костя огляделся. Его зоркий взгляд упал на  знакомую фигуру  Вендеря, торгующего черемшой.
– Дядя Саша, дайте нам самые точные винтовки,– сказал с усмешкой Рома.– Этот таёжник грозится нас обстрелять.
Тир был просторный со  множеством мишеней различного устройства: фигурки животных и птиц, танки и самолеты, мельницы  и турбины. В ряд выстроились пробки. Висели бумажные мишени. Дядя Саша, опираясь на костыль, прошёлся вдоль барьера, остановился у  края, указал на винтовки:
– Берите две крайних, они центрального боя, – сказал  дядя Саша и заинтересованно посмотрел на нового стрелка.
– Двадцать пулек,– сказал тот и подал деньги. Дядя Саша сдал сдачу и деловито откатил двадцать пулек.
– Ты что ли таёжник?– добродушно спросил он Костю.
Но тот из скромности промолчал, что  понравилось хозяину тира.
– Он,– подтвердил Андрей.
– Хвалится: белке в глаз попадает,– иронически заметил Рома.
Гость пропустил реплику мимо ушей. Дядя Саша улыбнулся.
– Бьём в  равноценные мишени,– сказал Костя,– в уток. Один выстрел пробный.
– Валяй,– вяло отозвался Рома и подождал выстрела соперника. Костя, не торопясь, подвел мушку под  красный кругляшек над уткой и выстрелил. Пуля  прошла немного ниже мишени и ударилась в утку. Та вздрогнула, но осталась на месте.
– Мазила!– гаркнула толпа сзади.
– Смотри, как бьют настоящие снайперы!– сказал Рома и поразил цель.
Гул одобрения волной прокатился по тиру. Дядя Саша и Андрей сдержанно молчали. Костя ни чуточку не смутился. Он пристреливал винтовку. Теперь он взял точно по центру, и утка упала. Костя, навалившись на барьер, ждал выстрела Романа.
Второй выстрел у него был неудачным.
– Один-один,– сказал Рома.
– Первые выстрелы не в счет. Пробные.
– Согласен.
– Бьём  слонов,– сказал Костя, выбрав самые маленькие мишени. И его слон повис хоботом вниз.
Романа тоже.
– Бьём с руки,– скомандовал Костя. – Мишень любая,– и сбил самолёт.
Рома промазал.
– Не тут-то было, Ромчик,– пискнул чей-то ехидный голосок.
–Давай навскидку!– снова скомандовал Костя и сбил второго слона.
– А чего это ты  раскомандовался? – возразил Рома.
– А как бы ты хотел?
– Как все люди.
Дядя Саша усмехнулся в усы, но промолчал. Толпа притихла.
– Ты хочешь с упора? Давай, только бьём зажмурившись. Дядя Саша  судья. Согласен?
– Вот ещё выдумал,– недовольно сквасил кислую гримасу Рома.
–Ладно, бей сейчас навскидку, а потом ты будешь диктовать условия.
И на этот раз у Ромы –  молоко. Команды с его стороны не последовало.  Костя взял винтовку в одну руку и сбил пробку.
Рома отказался от состязаний.
– Кто следующий?
Смельчаков не находилось.  
–Здорово ты, дай пять,– сказал Андрей,– по всякому можешь! У тебя какой разряд по стрельбе?
– Никакого.
Дядя Саша тревожно глянул на ряды торговцев и нахмурился.
– Опять эти бритоголовые пожаловали. Впору закрывать тир. Шалят.
Костя  устремил взгляд на торговцев и увидел, как перед Жоресом Вендерем возникли два тяжеловеса, блестя на солнце голыми черепами.  О чем же они говорят? Дядя Саша принялся собирать винтовки.  Вот  один из парней вынул из кармана пистолет и стал вертеть им перед носом Вендеря, о чем-то злобно говоря ему.
– Пугает, пистолет-то на предохранителе стоит,– сказал дядя Саша.
 Костя, не раздумывая, прицелился и выстрелил. Пистолет подбросило, он сорвался с пальца и  брякнулся прямо в руки Жореса. Тот не растерялся, схватил его и прицелился в парня. Бритоголовый ошалел,  выпучил глаза, будто увидел перед носом динозавра.
– Ты, небось, паря, пушкой  пользоваться-то не умеешь?– спокойно сказал Жорес,– а то гляди, я мигом тебе ухи продырявлю. В самые мочки дырки проделаю, вроде  для серёжек.– Он снял пистолет с предохранителя. Видя, как второй парень выхватывает свой пистолет из кармана, Вендерь, не задумываясь, выстрелил в него, пробив мочку уха. Парень взвыл, вторым выстрелом Жорес выбил оружие из рук противника, бритоголовые пустились наутёк. Тогда только Жорес глянул в сторону тира и увидел Костю Природина с воздушной винтовкой в руках, не подозревая о  последствиях стычки с  бритоголовыми.
 – Уходи поскорее отсюда, парень,– тихо сказал дядя Саша Косте,– видишь, сюда торопится страж порядка, возьмёт тебя за хулиганство, не открутишься. Он с той же шайки-лейки, что и бритоголовые.
Костя недоверчиво посмотрел на  ветерана.
– Слушай меня, что говорю, я тут всё и про всех знаю. Беги!

6.
– Хо-хо-хо! Хо-хо-хо! Да  уберите с глаз моих эту карикатуру, иначе я умру от смеха! Вот это типаж, вот типаж! Пойду,  сам посмотрю на него. Точно в мочку попал, именно там пробил дырку, где серьгу носят. Дарю тебе Крот  серьгу, носи! Хо-хо-хо! Мне бы такого стрелка.
Это говорил  чернобровый, лобастый и плечистый хозяин роскошного бара, где гостей угощали дичью. Одет он был в просторный исполосованный различными лентами спортивный костюм, в руке держал  высокий  фужер  с соком и  отпивал его с наслаждением и неторопливо. В баре не блистал современный дизайн, а художественное конструирование интерьера вылилось в оригинальную форму таёжного пейзажа.  Все предметы выполнены из дерева с изящной грубостью и расставлены так искусно, словно  человек выходил на лесную опушку, и на поляне то там, то здесь видел  горящие костры, возле которых стояли низкие столики, а над ними  курились ароматом различные заказные блюда, приготовленные из  всевозможной дичи. Здесь можно было отведать куропатку и перепела,  глухаря и марала, лося и медвежатину, гуся и турпана, здесь можно было заедать пиво  кедровым орехом, чёрной и красной икрой, осетриной или омулем. Напитки подавались настоянные на женьшене, аралии, элеутерококке, золотом корне и пантах. Все это было баснословно дорого, и все же посетителей полный бар. В глубине просматривалось помещение, напоминающее огромную пещеру, там стояли  игорные автоматы и звенели женские голоса.
Хозяина бара звали Январь Максимович. Вдруг он перестал  смеяться и спросил:
– Где  сейчас бородач, я хочу немедленно его видеть!
– Думаю, его замели менты,– кривясь от боли, сказал Крот.
– Никаких ментов, быстро к нему, пока  его не повязали. Я сам с ним буду говорить.
Через минуту от бара отвалил джип и тормознулся у  продмага в тот момент, когда участковый сержант проверял документы у Вендеря. Выскочив из джипа, Январь Максимович торопливо подошёл к  сержанту, вокруг которого собиралась толпа.
– Что тут происходит?– строгим, хозяйским голосом спросил Январь Максимович,– не лучше ли разобраться без зевак в моей машине?
– Я не против, но свидетели разойдутся,– неуверенным тоном ответил сержант.
– Обойдёмся без свидетелей, мне этот бородач симпатичен.
– Никуда я не пойду, у меня товар остаётся, разбирайтесь здесь.
– Получи за свой товар, да не торгуйся,– Ян вынул из бумажника несколько купюр и отдал Жоресу, увлекая его за собой.– Ты мне скажи, случайный ли был твой выстрел или мастерский?
– Я, господин хороший, охотник,– пряча деньги в карман, ответил Жорес густым басом,– случайных выстрелов не делаю.
– Как же пистолет оказался у тебя в руках? Мне  доложили, что тебе кто-то помогал из тира. Уж не дядя ли Саша?
– Нет, старик не крайний. То такой же меткач, как и я. Прицелился, плюх и пистолетик у меня в руках.
– Кто ж такой?
– Зачем он вам? Парнишка наш леспромхозовский, пришёл в тир пострелять, да случайно увидел, как ваш человек у меня перед носом  игрушкой крутит. Вот и  созоровал пацан.
– Хо-хо!  Созоровал. Я своих охранников каждый день в тире тренирую, бездари. А тут такие таланты пропадают!
– Я, господин хороший,  скажу, как отрежу: в охранники не пойду, мне в городе  тесно и душно.
– Я тебя в охранники  не зову. Вот сейчас поедем ко мне в гости, покажу тебе свое заведение, может, понравится, там и  потолкуем о деле.
– А как же  протокол, который сержант составлял?
– Он с ним сходит в отхожее место. Скажу тебе сразу, что б душу не тревожить: ты мне в тайге нужен.
– То другое дело. Небось,  дичь добывать?
– Приятно иметь дело со смекалистым мужиком! Садись, поехали, угощу  чем  тайга богата,  что шлёт она нам.

Бар несказанно удивил Жореса, а обслуживание и услуги окончательно сразили мужика, особенно в пещерных номерах и, пробыв там до утра, выпив изрядное количество спиртного, он согласился на все условия, предложенные Январём Максимовичем. Мешки со щавелем и черемшой для него теперь как болезненное прошлое, а новое дело  с солидными доходами –  в ближайшем будущем.


7.
Жорес  никогда  не  болел с  похмелья,  сколько  бы  ни  выпивал за  вечер. Его глотке и здоровью подивился  сам  Январь, когда рано  утром Жорес как  стеклышко  встал с чужой  постели в баре и  простился с хозяином, который твердил  ему  о  крепости  уговора и  на  своём  джипе отправил  Вендеря  на  берег Енисея, к лодке. Если  Жорес  кому  давал  слово,  то был  верен  ему, и  просил  Яна  не  сомневаться. Он, не  мешкая, попрощался с  бритоголовыми, уселся в  лодку, швырнув  на  дно тяжелую,  как  булыжник, сумку с  мелочью и отчалил. Быстро запустил   моторы,  и косой  дугой взял вверх,  едва  не  выпрыгивая  пустой  лодкой из воды.
Жореса  во всей вчерашней истории смущало одно обстоятельство: разболтает ли Костя в поселке о стычке с рэкетирами?
«Приукрасит, конечно, свою роль. Пойдут бабы языками чесать, чего доброго до Шувалова дойдёт, а тот смекнёт, что от городских молодчиков я просто так не отделался,  на крючке у них. И правильно  смекнёт. Без того егерь, как  леший, следит за моим каждым шагом, так теперь вовсе на мушку возьмёт»,–летел  быстрее  ветра  охотник, мрачно думая  думу.
Вендеря заметили с катера, когда он обходил Природиных на своей быстроходной лодке, помахали руками, Жорес нехотя откликнулся. Костя  долго сопровождал его взглядом, стоя на  носу, любуясь могучим разливом Енисея, его то скалистыми, одетыми в панцири лишайников и меха мхов с коврами вереска и багульника, да с примостившимися на утесах кряжистых сосен, часто страдающих от могучих весенних ветровалов, то крутолобые скаты  кудрявых сопок от лиственниц, сосен, белоствольных берез, то россыпи громадных валунов с черно-изумрудными кругами казыргана, напоминающие черёмуху, а в расщелинах ленты черной смородины.
"Подкидыш этакий,– ворчал себе под нос Жорес,– а не будь его рядом, кто знает, как бы обернулось, уж наверняка не познакомился бы с Яном. Это хорошо!  С другой стороны, что-то поперек дороги все чаще стал попадаться парнишка. Такой же настырный будет, как  его отец-покойничек".
Смерть  Ивана Жаркова, можно сказать,  на  совести Жореса. Не послушай он тогда  Матвея Силыча, жив бы остался Иван. Жорес не мучается, нет. Неприятно  слегка порой от воспоминания, а теперь, когда Костя нет-нет да в его дела вкатится так и подумаешь, что дух Иванов заставляет парнишку мстить за его смерть. Какой случай малый нынче весной произошёл, а неприятностей, – ведро мусорное.   
К директору леспромхоза Сергею Платоновичу в гости приехал его старший брат. Горожанин,  ружья в руках никогда не держал, а вот пострелять захотелось. Самому Сергею Платоновичу недосуг брата на охоту  сводить, не ко времени приехал, весна, сплав леса замотал, вот  и прибёг Сергей  Платонович  за помощью к Жоресу.
– Сходи с братцем на глухаря. Токует он, выручи. Некогда мне, сам понимаешь, сплав идет.
Как не понять, когда директор леспромхоза в эти горячие дни отдыхал? Его времечко в маралий рев. Любит сам добыть зверя, азартный мужик, не раз с ним на пару скрадывал оленя.
Глухариные тока скрозь, почти рядом с поселком. Только  бить его тут не разрешено: заповедная зона. Потому и размножился. Отойдешь с километр восточнее, где холмики невысокие, березой да сосной поросли, где полянки мшистые –  там его тучи. Бил Жорес тайно однажды, вот с таким же гостем. Обошлось. Глухаря меньше не стало. Вот туда-то и направился Вендерь с Кожановым. Все вроде шло путём, уложили двух  красавцев, и тут, откуда ни возьмись, Костя свалился, да не один, а с Люськой. Они, окаянные, глухариные песни  на магнитофон записывали. Всё у них на магнитофоне осталось: и песни,  и выстрелы, и голоса особенно Кожанова, – восторженный бас! Про магнитофон тогда смолчали, чертенята, не показали, потом, как вещественное доказательство представили. Отбодался, конечно, Сергей Платонович. Вендерь штраф заплатил  деньгами гостя, и  на том  дело вроде замяли. Однако бесенята Костя с Люсей  карикатуру выпустили, в контору принесли. Как тут не  подумаешь: будто батька покойный мальчишку направляет...
С этой карикатурой шум вышёл приличный. Сергей Платонович  пригласил в свой кабинет бригадира сплавщиков Степана Природина и с ласковой злостью спросил:
– Карикатуру видел, Степан?
– Видел, не хотел бы, да весь поселок о ней говорит.
– То-то. Ты бы как-то повлиял на авторов. За то, что мои подхалимы содрали  рисунок со злыми стишками, а я такой команды не давал, писаки грозятся новую карикатуру выпустить, расклеить по поселку и в школе.
– Поговорю, Платоныч, поговорю. Во, как свобода слова действует!– восхитился Степан, и разговор у них перешёл на производственные дела.
Вечером Степан Васильевич стал расспрашивать Костю о его делах, не зная, как начать неприятный разговор, считая правым  дело своего сына. Костя заподозрил неладное, что-то никогда так тонко не интересовался его делами отец, и понял в чём его конечный интерес. Сжался пружинкой, готовый дать достойный отпор.
– Ты хорошо помнишь нашу "Синицу", как она затон  мазутом загаживала, как вы, молодёжь, возмущались, будили общественное мнение, поддерживали справедливые упреки егеря Шувалова, и как, в конце концов, катер поставили на прикол. Нынче купили новый, скоро, если хочешь, с тобой за ним пойдём.
– Еще бы! – воскликнул Костя.
– Вот это правильная работа, а карикатура на Кожанова, думаю, не заслуженная. Не он же сам бил  глухарей, брат его с Вендерем, вот ими бы и ограничились. Как говорится, через край хватили, директора в одну колодку затолкали, умишко у вас пока сырой, не созрел.
– Что-то у тебя слова, как сеть  не связанная, рассыпаются. В прошлом году в отношении "Синицы" зрелые были, а нынче зелёные.
– Вот и я удивляюсь...
– Папа, пойми, мы же старшеклассники. Мы теперь ярче видим – где белое, а где чёрное. Кто-то видит ярко, кто-то с пеленой на глазах. Мы с Люсей стали наблюдать: коль он личность, – не важно какого масштаба и ранга, так святой, за ним ничего дурного не может числиться, а коль старший, – то он всегда прав! А что  же мы? Вокруг нас стараются чистенько вымести, что б  ни соринки, ни пылинки – зелёная  лужайка с сиреневым дымком. Прыгай, резвись на ней до  совершеннолетия, а потом уж зарывайся в сор, который от тебя школа и родители отметали. Окунайся в то, что взрослые называют суровой правдой жизни. Тогда можно и с подлыми людьми сталкиваться, с их подлыми поступками,– иронически с возрастающим накалом, говорил Костя.– Нет уж, нечего нас в ангельской атмосфере воспитывать! Нам надо знать, кто есть кто, где и какие могут возникать острые углы, чтобы не напороться на них в первые  дни жизни, месяцы, годы после школы. Понимаешь, папа, какая получается натяжка: кто-то всегда виноват, но не ты сам!
Отец долго и удивленно смотрел на сына, и понял, что плохо знает его интересы, не заметил за бесконечной бригадирской занятостью, как повзрослел его Костя. Понял и то, что нельзя вырастить правильного человека только на одних житейских сладостях. Ведь рядом со сладкой медуницей  и горькая полынь растёт. И хотя жизнь Природиных идёт пока ровная,  в достатке, а булыжники не раз приходилось убирать с пути. Так пусть знает Костя с юных лет, как нелегко убирать житейские каменюки с дороги, по которой  идёшь. Знать мало, надо научить с ранних лет, как это делать.
–Я не знаю, может быть, это специально сделали, но после нашей карикатуры на следующий день в районной газете большой материал о Кожанове поместили, о его хорошей работе, лучшим директором леспромхоза назвали. Лорка, его  дочь, как роза цвела от радости за папу. Не пойму, то ли она ничего не знала о нашей карикатуре, то ли притворялась и про папу сорокой трещала, когда мы вечером на пустыре собрались:
 "Папа обещал на этом пустыре  спортивный городок построить – волейбольную, баскетбольную площадки, теннисные столы под навесом".
–Мы слушали и радовались: вот деловой Лоркин батя. Тут Генка – "Баскунчак", возьми да скажи, он всегда насолить любит.
"Не носись ты со своим папой, не такой уж он золотой, как о нем написали, как ты его представляешь. Он мою маму с работы уволил, сказал, что инвалиды ему не нужны. Он браконьеров покрывает, о нем карикатуру выпустили".
–Лорка опешила, не поверила о карикатуре. "Баскунчак" не поленился, сбегал в контору, разыскал в мусоре нашу карикатуру и принес Лорке.
"Эта штука висела в конторе. По приказу твоего папы её сняли и выбросили в мусор".
–Лорка посмотрела рисунок, прочитала  стишки – и в слезы, убежала домой. На Генку набросились, чуть не поколотили. Я заступился. Пусть Лорка знает про отца и его некрасивые поступки. Только я сказал "Баскунчаку", что он все равно гнида – радуется несчастью человека. По-другому, по-человечески как-то, надо бы Лорке об этом сказать. Как ты думаешь?
–Да-а, задал ты мне задачу. В стороне ваша жизнь течёт, думал я в спокойном русле, не режет горы, как Енисей. Ты ходил по нему, знаешь, где он  проложил себе дорогу, в какую щель протиснулся! И вы норовите  резать горы зла, как Енисей.
Степан Васильевич  в  тот  вечер долго разговаривал с  сыном и все  удивлялся его  взрослым  мыслям,  давая  себе  зарок в  том,  что чаще будет с  ним общаться.

8.

Жорес Вендерь ходко шёл против течения, и охватившая дума о Костином кровном отце не покидала его. Давно это было, пятнадцать лет назад. А воспоминания тяжкие. Тот год выдался на редкость голодным. Ни кедр, ни ягода не уродила. С весны то заморозок в тайге ледяным комом прокатится, то солнце палит нещадно. Лето жаркое, суховейное, как от кузнечного горна калёным воздухом веет,  гнус небывало плодился, прожорливыми тучами висел, капустница в забоках всю черемуху оборвала, стояла она ни один год голая, бесплодная. Птица, зверь ушли за  перевалы. Медведи не нажировались, бродили тощие и злые.  Наведывались в поселок, давили скот, словно в отместку человеку за его грехи перед тайгой.
Охотники горевали: нынче промысла в своих угодьях не будет, надо подаваться за  хребет Саянский. А как там брать зверя, как идти в те угодья, если тайги той никто не знает? Есть ли там промысел, богаты ли места зверем? Угодья на участки разбить требуется. Неровен час, не поделят охотники какое-нибудь ущелье, за ружья схватятся. Избушки срубить  тоже время надо. Вот и послали экспедицию на разведку.
Леспромхоз тогда маломощный был, а в госпромхозе штатных охотников много, в основном местные, старожилы. Егерь Иван Жарков пришлый. Пятый год, правда, тут, прижился, огляделся да и стал охотников прижимать. Волю им укорачивать. То одного за незаконный отстрел марала привлечет, то другого к ногтю, как вошь чумную. Как-то непривычно мужикам. И  до Жаркова были  егеря, тоже лес охраняли, зверя считали, но такого, чтобы за лишнюю утку на любительской охоте по перу штрафовать – не было.
"Ты пошто лютуешь, Иван,– высказал общее недовольство охотников Матвей Силыч.– У тебя, что ли, с усадьбы зверя  уводим?"
"Не с моей, с нашей.  Больно много возле каждого из вас городских любителей ошиваться стало. Пора поубавить аппетиты. Иначе повыбьем  зверя, как новые хозяева Америки  бизонов".
"Не боись, на наш век хватит. Вон она тайга, немереная, зверь в ней несчитанный. Как кормились до тебя тайгой, так и кормиться будем. Мотай на ус".
В экспедицию тогда Жаркова назначили старшим. С ним Матвей Силыч Неверов, самый опытный из охотников, его любимец молодой и ухватистый Жорес Вендерь, Степан Природин и Гришка Рыжий.
Матвей Силыч, именно так звали его в поселке за солидный авторитет лучшего охотника промхоза, был уже в годах, но лёгок на подъём, по-прежнему удачлив, но скрытен. Общества сторонился, случалось, один уходил на всю зиму на дальние угодья, не хотел обрабатывать напарника. И всем было на удивление, когда взял он себе однажды в  связчики молодого и хваткого Жореса Вендеря. Нравилось в нем Силычу его безотказность, расторопность, сила молодецкая, а сыном Матвея Силыча Бог не наделил – девками. Вот  и тронул Жорес сердце охотника, как  музыканта голос скрипки Страдивари.
Матвей Силыч, не скупясь, передавал  молодому Вендерю свой богатый опыт следопыта, знания тайги и охоты. Тот ловил каждое слово налету, вникал в его смысл и скоро  стал соперничать со  своим учителем. Вдвоем они добывали и сдавали гораздо больше таёжного продукта, чем в одиночку. Злые голоса шептали, что не меньше они сбывают на сторону через знакомых горожан. Но догадки догадками, а кто докажет.
По совету Матвея Силыча экспедиция от вертолёта отказалась. Дорого одно, а пройти пешком по нехоженым местам большое дело. Да и тропу проторить на будущее не мешает. Забрасывай на лошадях провиант, не жди вертушку, охоться на здоровье.
В ту роковую ночь разместились у ручья. Место Ивану не понравилось, больно пятачок малый. Кругом валуны. Да другого искать не стали – стемнело. Сентябрило, в горах ночи темные, сырые, надвигаются быстро,  словно дневной свет срывается с утеса и падает в ущелье. Трое – Иван, Матвей и Жорес решили на левом бережку ручья спать, выше костра.  Степан с Гришей Рыжим  расположились чуть пониже. Там и лошадей привязали.
Поужинали у костра лапшей с рябчиками, покурили, сетуя на бедность нынешних угодий. Помолчали, да  и разошлись спать. Каждый в спальник нырнул, пристроившись на  наломанном лапнике – на таёжном пухе. Тепло на нём, мягко. Не впервой мужикам под валунами или под кедринами спать. Назавтра чуть свет – в путь.
Жарков долго не спал. Ворочался, несколько раз поправлял под спальником карабин заряженный пулей, рядом нож. Смотрел, как медленно движется пламя по лесинам на костре, слушал близкий, идущий от соседнего валуна вендерев храп, смотрел, как медленно разворачивается ковшом вниз Большая Медведица, вспоминал неприятную утреннюю стычку.
Матвей Силыч по молчаливому согласию мужиков собрался завалить марала да свежениной питаться: надоели эти вонючие рябчики. Мясо первого марала, плохо обработанное в жару первых дней похода, подпортилось.
– Лицензию свою мы уже использовали, а мясо проквасили. Не по-хозяйски отнеслись, тем и довольствуйтесь,– возразил Жарков.– Да и лошади сильно нагружены, куда его – триста кило. Лучше уж птицу бить, да ей питаться.
– Да мы пять мужиков его за неделю слупим за милую душу,– настаивал Матвей Силыч, не любящий возражений, как иной мужик своей жены.– Думаешь, мы враги тайге, ты только у нее заступник? Нет, милок, тут мои родители и деды выросли, тайгой кормились. И я живу тайгой, знаю её, милую,  блюду.
Он  блюдёт тайгу. Жарков, было, согласился в душе на отстрел зверя, но последние слова охотника разозлили его.
– Как ты  блюдёшь тайгу, Матвей, я знаю. У тебя сколько родственников  в городе да в районе, – и все в  собольих шапках от тебя ходят. Ты их мясом из тайги снабжаешь помимо  всяких лицензий.
– Я зверя беру там, где его никому не взять, да такого, что зимы ему не вытянуть. Тому же и  Вендеря учу.
– Как же, научил. На него ориентировка из милиции пришла. Приторговывает пушниной. Не бросит – прищучат.
Словом, неприятный разговор получился. Разрешил только косулю завалить.
Между промысловиками свои отношения. Раньше были крепки, как гранит. Один посёлок – одна семья. Мало  народу вокруг, потому дорожил каждый друг другом. Сейчас иное: скрытничать стали охотники, как рысь сторонится людского глаза, так и они. Но  клиенты на стороне заводились охотно. Иван едва ли не каждого уже уличал в браконьерстве, штрафовал. Гришка  Рыжий присмирел, Матвей  узелок завязал,  на память, а Жорес, тот и не скрывает  свое нутро. Жить, говорит, хочу богато. Свободную охоту Матвея, куда ни шло, понять и простить можно. В трудное время жил человек,  войны через край хлебнул. Родился и вырос  здесь. Народу тут мало было, промысел в любое время года браконьерством не считался. По рекам  с ряжовками, сетями  трехстенками, ходили  открыто. До приезда сюда Жаркова сети у каждого на виду  сушились. Лови, бери, сколько семье надо на зиму. Продавать не продавали, некому продавать. Город далеко. Потому, видно, и меру знали. На зиму припасали две-три бочки хариуса, ленка, стерляди и баста! Остальное в промхоз сдавали.
И зверя били тогда не так, как сейчас. Охотники считанные, да и провиант не слишком-то раздобудешь. Ограничивало это людей. И в соболя  поголовно не одевались. Моды не было. Это сейчас каждый норовит голову в соболя нарядить. Ивану не раз приходится   штрафами людей утихомиривать. Со своими пока ладил, городские  стали досаждать. И грозились, и стреляли уже в него за то, что не позволяет без лицензии спокойно мушку под лопатку марала подвести. Иван не из робких. Размякать, плыть из квашни тестом тут нельзя, иначе тебя голыми руками возьмут.
 С этими мыслями, уверенный в своей правоте, Жарков уснул. Спали по ту сторону костра, в пяти-семи шагах от него Матвей с Жоресом.
 
Проснулся Иван от удушья. Будто попал он в какую-то яму,  а в ней ни света, ни воздуха нет – вонь одна. И глыба глины мягкая, но тяжелая придавила его. Иван в страхе открыл глаза. То, что увидел низко над собой – лишило его голоса.
Нет, он не увидел, а скорее понял, что над ним висит медвежья  морда. Понял по смрадному дыханию. И не успев ничего сообразить, шевельнуться, как зверь рванул спальник и вмиг обнажил гибкое Иваново тело. Инстинктивно, что есть силы Жарков дернулся в сторону, но рывок не получился. Он был прижат к земле уже медвежьей тушей, и только правая рука была свободна и нашла нож. Он оказался на месте. В ту же секунду егерь услышал, как по ту сторону ручья клацнул затвор карабина, и радостная мысль мелькнула: спасут его ребята! Но рука продолжала  защищаться.
Его острый, испытанный нож в крепкой руке – грозное оружие. И если бы Иван  с вечера вынул его из ножен, то сейчас саданул бы им сходу в бочину медведя, дал бы несколько секунд для выстрела, да и зверь отпустил бы его на эти секунды пронзенный болью, а он новыми ударами ошёломлял бы медведя, не давал бы ему рвать на себе одежду, тело. Но слепой тычок ножа в ножнах, хотя и сильный, ничего не дал, зверь только рыкнул и не успел Иван скинуть ножен, как почувствовал резкую боль в животе. Ну, почему же так долго нет выстрела?

Матвей проснулся, когда зверь только подходил к стану. Тонкое обоняние охотника уловило еле слышный запах зверя. Лошади, что стояли ниже не проявляли признаков волнения, легкий ветерок уносил запах зверя в противоположную сторону. Осторожно приподняв голову, он увидел медведя, который замер возле  лиственницы в трех шагах от спящего Ивана. Шевельнуться, значит сразу же привлечь к себе внимание хищника, и не успеешь вскочить, как голодный зверь заломает тебя. Нет, надо чуть выждать, хозяин может уйти, не решится на схватку с человеком, а решится – на пути зверя  не он первая жертва. Там как-нибудь можно и пособиться. Карабин под руками.
Затаившись, Матвей  видел, как  зверь примеряется к спящему Жаркову, как на секунду замер и тут же навис мордой, обнюхивая, бесшумно надвинулся всей тушей. Затем, как бы решаясь на вероломство, глухо рявкнул, потянул лапой спальник, который затрещал.
Пора!
В ту же секунду Матвей схватил карабин, щелкнул затвором, рывком принял удобную позу для стрельбы, выжидая что-то. И тут услышал, как заржали,  почуяв  зверя лошади, а над ухом сиплое дыхание Вендеря. Тот схватил его за плечо, прошептал:
– Стреляй,–  и тоже  передернул затвор своего карабина.
– Годи,– зло отозвался Матвей, и Вендерь все понял.
А боль разливалась по всему животу, и  все же теряя сознание, судорожно, Иван всадил полуаршинный нож меж ребер зверю. Зверь взревел, отпрянул, но за лапой вылетели все  Ивановы внутренности.
Взбешенный медведь понял, откуда пришла к нему боль, и взмахом лапы, от которой не мог уже увернуться умирающий Иван, размозжил ему голову.
По ту сторону костра поняли, почему взревел и вдруг отпрянул медведь. Ранен, не успеешь моргнуть, как он окажется рядом и тогда несдобровать. И едва тот сделал разворот для броска в   сторону, откуда летели опасные  запахи, как  грохнули два выстрела. Пули ударили в сердце, оно лопнуло. Медведь подпрыгнув, тут же рухнул тяжелой колодиной. Прибежали Природин и Рыжий,  в  лунном белесом свете увидели страшную картину. Долго ничего не могли понять, так и стояли окаменелые, не двигаясь, с  лицами, размалеванными известью жути и неимоверно расширенными зрачками.
– Ты его на миг  раньше-то не мог, Матвей?– дрожа голосом, едва выдавил из себя вопрос Природин.
– Не мог, спужался я.
– Ты-то спужался, имея на счету три десятка медведей?– не поверил Рыжий.– В пяти метрах спали, мог даже топором развалить. А ты, Жорка?
– Стало быть, и я не мог,– одеревенелым языком ответил  Вендерь.
Потом, по пьянке, когда  все забылось, а может, в назидание другим егерям, в частности, молодому Шувалову, Григорий Рыжий высказывал свои соображения и смысл этого короткого   диалога, полагая специальное промедление двух охотников, а сейчас,  испугавшись, он спросил:
– Властям-то че скажем?
– А то и скажем: спросонок растерялись. Как оно и есть,– зло сказал Матвей,–  и баста!
– У Ивана жена на сносях,– сказал Степан,– ох уж, корить она нас будет. Узнает о смерти мужа, чего доброго не доносит. Ещё одна смерть на наших душах.
– Особливо вон на тех, испужавшихся,– ехидно подковырнул Гришка Рыжий.
"Моя-то тоже на шестом месяце,– в страхе подумал Жорес,– тоже как бы что не приключилось, как  правду узнает. Грех на мне и Матвее Силыче. Могли зверя завалить раньше на две-три секунды? Могли. "Годи!" – приказал Матвей, а я, дурак, послушал. Молод, на поводу у Матвея хожу. Рвать надо мне с ним связку, хватит. Сам на себя буду работать, своим умом жить".
– Чего запечалился Жорес, поди про Глашу свою вспомнил?– спросил Степан.– Аукнется и ей смерть Иванова, – Степан шагнул к месту трагедии, ухватился за бурую тушу, крикнул:– А ну, помогите зверя оттащить от Ивана.
Мужики зашевелились, сдернули многопудовую тушу и вновь остолбенели, глядя на изуродованное тело  Жаркова, залитое кровью. Гришка шевельнул бревна в костре, через минуту-две огонь заскользил по гладким стволам, ярче высвечивая кровавую картину. Мужики сняли шапки, долго молчали, каждый, думая о своей сохраненной жизни.
– Ну, вот что,– сказал Степан,  беря на себя роль старшего, хотя по всему полагалось взять Матвею Силычу, но негласно и косвенно обвиненного Природиным и Рыжим  в смерти Жаркова, не допускал власти над экспедицией.– Завернем останки Ивана как они есть в его спальнике, увяжем брезентом и во вьюк на Каурую. Перекусим – и назад. За смерть Ивана  будем вместе отчитываться.
– Что ты удумал?– не соглашаясь с такой постановкой вопроса, возразил всем своим видом и тоном Матвей.
– Ничего не надумал. Конец экспедиции, человек погиб. Вот и будем утверждать несчастный случай, коль не возражаешь.
– А ты бы хотел иного?
– Хотел – не хотел,  иного не докажешь, а, Жорес?
– Спросил  бы я  тебя, Степа, когда бы ты проснулся, а зверь у тебя под носом,– огрызнулся  Жорес.– Я даже про карабин забыл.
– А стреляли враз,– усомнился Степан.
– Враз. Я сонный карабин из рук не выпускаю, а тут забыл про него, Матвей скомандовал, вот и ударили враз. Ещё неизвестно, как бы он потом разгулялся с Ивановым кинжалом в боку…
Жорес пошёл за брезентом, в котором находилась вчерашняя козлятина, а  фраза  Степана, что жена у Ивана на сносях, неотступно неслась за ним  "...узнает о смерти мужа, чего доброго, не доносит. Ещё одна смерть на наших душах. Эх, мог он  пораньше стрелить, мог, Матвей сдержал». Злоба и отчаяние навалились на Вендеря, и спроси его сейчас напрямую Степан, сознался бы в специальном выжидании по  приказу Матвея. Но Степан остался у трупа, и минутная слабость, пока он  освобождал брезент, прошла.
 "Ничего не случится с  бабой, придёт срок, родит, не смотри что хила. Такие дюжкие".
Труп Ивана упаковали, приторочили на Каурую, попили чаю молча, загасили костёр и, едва забрезжил рассвет, двинули в обратный путь.
Как и предсказал Степан, узнав о жуткой смерти мужа, Жаркова раньше срока принесла мальчонка, да и преставилась. Младенца взял из роддома Степан и нарёк Костей. Находились другие желающие, да право первых осталось за ним: родственники они  Ивановой жене. Поговорили, посудачили в поселке о поступке  Природиных, да и замолчали. Забылось как-то. Степан человек покладистый, уважаемый, никто ему зла не желал, о приемыше никто языки не точил, так и рос Костенька в любви и заботах у бездетных Природиных. Мать в сыне души не чает. У кого язык повернется мальчишке правду сказать?

 И Жорес  не вспомнил бы о приёмыше, не становись  он, как  коряга поперёк дороги, о  которую  вечно  запинаешься. А что  правдой о пацане достигнет? Мальчишке только в душу плевок, да обозлит его против себя. Слух тот нехороший, что первый год витал в поселке  о  его  вине и Матвея, может ожить. Выходит,  помалкивать ему  надо.   А как чешется язык, как угрызть не терпится въедливого пацана. Как он недавно из енисейской пучины выплыл, уму непостижимо. Бесёнка этого едва ли  не до самого браконьерского места довёл. Остерегаться ушлого придётся не менее самого  егеря. Поди и Шувалову про случай донес. А может, и нет, стыдно, небось, в промашке признаться своему  патрону.
Вендерь  только  что вынырнул  из  ночи в  свой  дом, прокрутив одно щекотливое  и  потайное дело, уселся  за  поздний  ужин. Ему ли думки  городить о каком-то желторотике, а  вот приходится,  даже  сейчас из  башки  не  выходит.  Вендерь  хлопнул на  десерт стакан  брусничного  соку, он  хорошо   хмель  разгоняет,  получше  всяких  рассолов. Ян Максимыч – новорусский бизнесмен  тоже  это  оценил в то  памятное первое  знакомство, и  тут  же  заказал  ему тонну  брусники. О, размах, о, хваткая  рука! А теперь заказов-то, сколько повалило с города с руки Яна! Первую партию маральих пант только  что благополучно сплавил, ещё просят, и мяса молоденьких маралух, и кабанов, и икры хариуса. Всего добудет, всем отоварит. Только вертеться надо.

9.

В этот вечер Костя припозднился. Вся их улица играла на пустыре в прятки. В прошлом году он с увлечением участвовал в этой забаве. Нынче, как его не просили и Генка, и Верка, и остальные, он отказался и сидел на задах пустыря на огромном бревне с Люсей и лишь изредка  вмешивался в игру в качестве арбитра. Его больше интересовала  соклассница Люся, нежели вся эта шумная  разновозрастная ватага с их улицы. Костина правая рука лежала на Люсиной левой, было приятно ощущать её тепло и Люсин особый запах. Говорили они мало, больше всего слушали дыхание друг друга и бьющиеся сердца через руку.
Костя не знал, о чем говорить с Люсей, когда они наедине. Все уж итак сказано, ведь они учатся в одном классе. Но, странное дело, и Люсе, и ему не скучно сидеть вот так молча, лишь изредка перебрасываться словами в оценке игры ребятишек и снова молчать, и сидеть рядом. Не хотелось уходить домой, хотя уже сгустились поздние июньские сумерки. Люсе – направо в конец улицы, Косте – налево. Игра закончилась, ребятишки на зов родителей убежали по домам. Встала и Люся, пора.
– Костя, ты меня не провожай, я сама дойду. Этот противный Генка, опять нас поджидает у своей подворотни и будет ехидничать. Хорошо? –Люся говорила таким умоляющим голосом, и вместе с тем в нем звучало  искреннее сожаление в том, что она вынуждена отказаться от неторопливой совместной проходке, когда их руки всё также сцеплены. Но что поделаешь, противный Генка караулит.
– Придётся, его слегка напрячь,– решительно сказал Костя.
– Ни в коем случае не трогай этого лоха,– довольно властно сказала Люся.– До завтра. Я пошла.
Люся неторопливо двинулась в свою сторону, ей предстояло пересечь пустырь, и Костя в нерешительности последовал за ней, так как Генкина подворотня была далеко и можно дойти с Люсей до переулка. Они уже пересекли половину пустыря, тут  Костя заметил, но  не  отреагировал  при  Люсе, что со стороны Енисея, сгибаясь под  ношей, торопливо шла мощная фигура. И направлялась она к задам леспромхозовской конторы, где долго стоял джип "Тойота". Костя догадывался, для каких целей он там стоял, знал  даже чей. Того мужика, что увез  Вендеря с рынка. Впрочем, все джипы одинаковые, номер-то он тогда не разглядел, а у этого, наверняка не настоящий. Потом джип ушёл. И вот сейчас туда  торопится с поклажей никто иной,  как Вендерь. Человек с  ношей заметил Костю и Люсю, присел в крапиве, но, убедившись, что подросткам не до него, снова пустился едва ли не бегом, согнувшись в три погибели, чтобы быть менее заметным. Секунд двадцать фигура маячила в сумерках, затем слилась с тенью здания и пропала.
Костя, не доходя переулка, сжал руку Люси, попрощался и пустился коротким, но быстрым шагом к конторе, чтобы проследить, куда направится Вендерь. Юноша предполагал, что дядька  затаится,   будет ждать возвращения джипа, чтобы погрузить в него свою поклажу.  Надо быть предельно осторожным. Вендерь хитёр. У Кости свежо в памяти, как полторы недели назад едва не поплатился жизнью, когда выслеживал Вендеря с мешком соли на  плечах, собирающегося   заложить в глухом месте искусственный солонец.
У Кости  мгновенно созрел план: как только он убедится, что Вендерь ждет с поклажей своих городских компаньонов, он, что есть духу, рванет к егерю Шувалову, и тот с поличным возьмет мужика. Костя не сомневался, что поклажа у Вендеря – панты. Много пантов. Не одна маралья туша сейчас лежит в тайге рядом с его тайным солонцом и растаскивается гнусом. Вендерь только часть мяса взял.   Перенести в свою тайную  коптильню уйму маралятины – у  него  просто  нет  сил.
Все бы у Кости прекрасно получилось, если бы не этот лох Генка. С мешком на голове и вырезанными дырками для глаз, он неожиданно вынырнул перед Костей из зарослей пустырника и дико завыл. Генка собирался перепугать Костю и Люсю, которые частенько вечерами здесь токуют. Но к его несчастью, Люси не оказалось и вместо панического бегства девушки от приведения, он получил прямой удар правой в челюсть. Приведение грохнулось навзничь и истошно завопило Генкиным гнусавым голосом.
– Чего руки распускаешь, ты, Ромео?
– А ты чего, баклан, под ногами летаешь?– Костя хотел ещё раз  угостить приятеля  левой, да лежачего он не бьёт.– Вставай, я лежачего не трогаю.
– Я пошутил! Нечего руками махать,– возразил Генка, зная, что с Костей ему не справиться, сорвал с головы мешок-капюшон и  стал отползать на четвереньках на свою исходную позицию.
Костя преследовать бегущего противника не стал, он только с досадой пнул капюшон, понимая, что непредвиденная стычка с Генкой   вблизи  конторы, где  прячется Вендерь и наблюдает за их возней, не даёт никаких шансов выследить мужика. Уже не скрываясь, Костя перемахнул  невысокий забор конторы, пересек двор и направился к дому Шувалова, чтобы рассказать егерю о Вендере и его тайной поклаже.
Егеря дома не оказалось. Его жена, двоюродная тетя Клава удивилась столь позднему приходу племянника.
– Зачем он тебе?– подозрительно глядя на  юношу, острыми карими глазами, спросила она.
– Мы с ним в тайгу собирались, хотел узнать когда?– соврал Костя.
– Не юли, Костя. Ему  сейчас некогда. Небось, о Вендере что-нибудь выглядел. Дался он вам. Что передать-то?
– Ничего, я  утром приду. До завтра.
Костя отправился спать. Через несколько минут, он уже лежал в кровати, пожелав маме  спокойной ночи. Тут же погас свет в родительской спальне, дом потонул во мраке ночи. Но если бы в эту минуту мимо Костиного окна кто-то проходил, то наверняка бы увидел, как форточка открылась, и через нее вылез наружу ловкий человек. Но так как  в эту пору никого не носило по улице, то выскочившая,  никем незамеченная фигура, быстро юркнула  в заросли малины, тянувшиеся  вдоль ограды.


Глава вторая

1.

Семён Шувалов отличался от многих листвяжинских мужиков не только своей формой одежды – егеря, но и выправкой. Служба у него сродни военной, пограничной. Он тоже на страже богатства своей страны, своего края, и в частности, охотничьих угодий Листвяжинского промыслового района. Был он молод, нетороплив, аккуратен как в одежде, так во всех своих делах, носил небольшую рыжеватую бородку, короткую стрижку волос. Но внешняя  обособленность ни в коей мере не отделяла его внутреннего содержания от листвяжинских охотников и лесозаготовителей. В их среде он прочно окопался на своем доверии к людям, прямоте и честности. С ним можно запросто поговорить, он охотно  слушал каждого, кто изливал ему душу. Но попусту он никогда не бродил по поселку, нередко его появление в промхозе или в заготконторе многих настораживало, как нашкодивших котов.
Родился и вырос Семён в Листвяжном,  глухом тогда поселке, где степенные бородатые мужики промышляли охотой, рыбалкой, держали скот и жили исправно. Они почти не знали запрета на отстрел зверя. Били его много и сдавали в заготконтору мясо и пушнину. Не скупясь, брали для дома, а угодья не скудели. Слава Листвяжного росла, а вместе  с нею и поселок, на что  косо посматривали бородачи-старожилы. Однажды их, будто обухом по голове, оглушила весть: в Листвяжном создают леспромхоз!
Семён тогда в Костиных годах, был. Радовался новым домам в поселке, не понимая, что шум пил, стук топоров, рев гусеничной, тяжелой техники распугают в угодьях зверя, облысеет не один лесной косогор, обмелеют  родники и речушки, скатывающиеся с гор в Енисей.
– Лишний человек в тайге не к богатству,– ворчали бородачи,– к нездоровью.
Семён в то время уже пристрастился к охоте, помогал матери кормиться. Отца Семки унесла военная стычка на острове Даманском. Рос он с матерью. Может быть, Семён и не доучился, увлекшись охотой, если бы не егерь Иван Жарков. Он взял Сёмку под своё крыло: приглянулся ему парнишка своей аккуратностью в делах и сердечностью к лесу и его обитателям. И  пошла у них дружба, не разлей вода. Иван внушал Сёмке мысль, что быть охотником он всегда сможет, и юноша фактически уже им стал, а вот охранять тайгу не каждый способен, не каждому это дано. По всем душевным качествам Семён подходит для этой должности. Так что учиться надо на охотоведа или  в крайнем случае на егеря. В быстро разросшемся Листвяжном Семён закончил десятилетку. Поступил в техникум. Думал поработать под  рукой Ивана пару лет, а там видно будет. Но в год окончания техникума погиб в тайге Иван Жарков жуткой смертью. От людей слышал Семён, на глазах у Вендеря и не без помощи его наставника Матвея Силыча. Семён много позднее узнал, как это случилось. А пока занял место своего учителя, стал стеречь лес и долы в начавшейся перестройке страны.

2.

Семён Ильич хорошо знал тех охотников, которым выдал лицензии на отстрел маралов с целью заготовки  драгоценных пантов.
– Напоминаю, добыл панты, сдай мясо,– говорил Семён Шувалов очередному охотнику, выдавая лицензию на отстрел маралов. Бить   только старых быков, которые уже не составят конкуренции  молодым в осеннем гоне.
В кабинете у него сидел Гришка Рыжий, уже получивший лицензию. Он поинтересовался:
– Скажи, Семён,  Жорес уже отхватил своё?
– Нет, лицензий нынче мало, выдаём  только тем, кто не потерял доверие. Ты знаешь, Вендерь не побрезгует и молодым быком. Завалит, рука не дрогнет.
– А как, если он  на тебя  накапает в район?
– Пусть капает. В  коллективном договоре есть строка: человека уличенного в браконьерстве, должностное  лицо имеет право ограничить в выдаче  лицензии.
– Это так, только  разве эта строка Жореса остановит. Я бы от греха подальше – пущай покупает. Да вот он и сам, легок на помине.
 В тесную конторку вошёл  Вендерь заслоняя своей богатырской фигурой свет в окне, встал перед Шуваловым вытаскивая из нагрудного кармана бумагу.
– Читай, Семён Ильич, с этой бумагой ты меня не тронешь,– ехидно улыбаясь, сунул документ под нос егерю Жорес.– Сам главный охотинспектор выдал, хотя и бодался. Прижали его рога к земле, есть силы покруче вашей.
– Почему же не трону, если возьмешь лишка, прищучу,– пообещал спокойно  егерь, прекрасно зная, что Вендерь на норме не остановится, но выловить его будет весьма сложно.
Случилось так, что  помощник егеря уволился и на всё лето Семён Ильич остался один. Помощь из  города обещали, но эпизодическую, на время жарких  дел. Они как раз наступили. Силами патрульной службы района и охотинспекторами из города  у кордона листвяжинских угодий был организован пост, где подозрительные машины останавливали, досматривали.
В тот вечер, когда Костя Природин пришёл к Шувалову, он находился в  ночном дежурстве. Вместе с ним средних лет сержант Лысков из патрульной службы и охотинспектор Хромов из управления. Шувалов не раз встречался по делам с обоими, хорошо знал их, но одному не доверял.
Семён Ильич заметил, что один из них нервничает, беспрерывно курит, не сидит на месте, беспокойно крутится вокруг "Уазика". Машина стоит  у обочины, рядом со шлагбаумом, освещая дорогу фарами, выхватывая из темноты противоположный кустарник и мелкий сосновый подрост. Вот человек отошёл в сторону, вроде бы справляя нужду, хотя   невдалеке полыхнул свет бесшумно идущей иномарки  и надо быть начеку. Но в следующий раз, заслышав гул отечественного двигателя, первый бросился осматривать багажник остановившегося авто. Семён наблюдал за человеком молча. Перевалило за полночь. Ход машин поубавился. Сержант Лыков предложил Шувалову и Хромову вздремнуть, мол, чего всем торчать понапрасну. Браконьеры тоже люди, и они спать хотят,  где-то дрыхнут без задних ног до утра.
Семён от предложения  отказался, а Хромов раскинув спальный мешок на траву, улёгся на него, укрывшись звёздным небом.
– В ногах правды нет,– пояснил он свой жест.– Если что, я не сплю и ухо  держу востро.
– Давай Семён, пропустим для настроения по сто граммов. Все равно на дороге тихо,– предложил сержант Лыков.
– Давай,– согласился Семён.
Лыков нырнул в  машину, достал свой рюкзачок и скоренько разлил в кружки бутылку водки на троих. Только выпили, не успели крякнуть, как на повороте дороги блеснули фары, и быстрые пятна света заскользили по впереди стоящим соснам. Работы двигателя слышно не было, и Шувалов понял, что идет иномарка, скорее всего  высокий джип, качаясь на неровностях дороги и облизывая светом, стоящие слева и справа вдоль полотна деревья. Он ждал этот джип и, отшвырнув кружку, вскочил, выбежал на дорогу, встал в свет фар, указывая  жезлом джипу принять вправо. Свет фар стремительно нарастал, джип не собирался подчиняться жесту и шёл прямо на егеря.
"Неужели собьет?"– промелькнуло в голове у Семёна.
Джип набегал, не снижая скорости. Ещё несколько секунд и егерь под колесами. Семён всем корпусом подался назад, и тут чьи-то руки с силой отбросили его в сторону, а  джип, вильнув в последний момент, ушёл вперед, ударил  жердь шлагбаума своим навороченным бампером, сломал деревягу и, не останавливаясь, горя красно-желтыми задними фонарями, унесся в ночь.
– Быстро за ним,– скомандовал Шувалов, бросаясь к машине. Он запустил двигатель, и, не дожидаясь, когда в кабину вскочит Хромов, вместе с сержантом  помчался в погоню. В последний момент мужики успели влететь в открытую дверцу кабины.
Некоторое время, пока джип светился задними фонарями, молчали, но когда он ушёл под гору и скрылся из виду, сержант Лыков сказал:
– Пустое дело, Семён. Через полчаса джип будет в райцентре. А там по хорошему асфальту даст полторы сотни в час. Куда нам за ним.
– Ты прав. Номер-то хоть запомнил?
– В такой суматохе-то. Я тебя спасал от удара. Какой к черту номер. Может, Хромов запомнил, он, как сидел, так и остался сидеть. Ошалел.
 Хромов отмолчался.
 Семён остановил машину, стал разворачиваться.
–Завтра же привезу  для шлагбаума сваренный уголок. Пусть тогда, сволочи,  лбами бьются. Наверняка шли с пантами, неужели от Жоры?
– Все может быть,– согласился Лыков,– уж  точно не пустые.
– Если от Жоры, я знаю кто?
– Да ну,– насторожился Лыков.– Мало ли их в эту пору по дорогам шастает.
– В том-то и дело. Сколько зверя угробят за месяц. Скоро охоты совсем не будет, – выбьют. Неужели не понимают, что и себе вред наносят: удовольствия поохотиться лишатся?
– Плевать им. Сейчас барыш крупный возьмут. Ярские миллионеры за килограмм пантов отваливают шестизначную сумму.
Семён подрулил к сломанному шлагбауму, поставил машину прямо на  дороге, не выключая фары, спросил Хромова?
– Ты номер запомнил?
– Не было у них сзади номера. Точнее, закрыт был тряпкой.
– Упустили крупного хищника,– с досадой сказал Шувалов.– Впору стреляй по шинам.
– Ты же и виноват останешься,– усмехаясь, откликнулся Лыков.– Надо это тебе?
– Надо Лыков, надо. Мой учитель, Иван Жарков, не простил бы мне это ротозейство.
– Но ты же стоял на дороге и давал отмашку,– не согласился Лыков.– Скажи спасибо, жив остался.
– А вот Иван Жарков, говорят, погиб из-за своей принципиальности. Он бы сам встал на дорогу и вас за руки бы держал. А я расселся водку с вами пить.
– Да ладно ты, Семён, корить. Кто знал, что этот чертов джип рядом.
– Он бы все равно не подчинился, не выпей мы эти несчастные сто пятьдесят.

3.

Человек на велосипеде ужасно торопился, он взмок, капли пота градом катились по его лицу, силы кончались, но человек продолжал неистово крутить педали. Оставалось совсем немного, надо жать изо всех сил, до победы, движение усложняла непроглядная темень, под колеса то и дело попадалась крупная галька, с шумом отскакивала  в сторону, отбирая последние силы велосипедиста. Наконец, цель достигнута, человек поравнялся с мужиками, окружавших слабый костерок.
– Дядя Семён,– как  выстрел над ухом раздался возглас прибывшего.– Чего вы сидите? Джип, который недавно проскочил  ваш шлагбаум с пропоротыми колесами стоит в лощине!
– Костя, откуда ты взялся?– в  испуге вскочил  Шувалов.– О чем ты говоришь?
– О том, что слышали. Если вам нужен джип, поторопитесь. Каждая минута дорога.
– Заводи машину!– распорядился Семён.– Я не сомневаюсь в словах этого парня. Дорогой он нам все объяснит.
Мужики подчинились приказу, и  егерьская машина вырулила на дорогу, набирая скорость, помчалась в лощину, о которой говорил Костя.
– Ну, рассказывай!– усмехаясь в усы,  попросил Семён.

Всего минут пятнадцать прошло с того момента, когда на пустыре поселка  разыгралась непредвиденная схватка с «приведением» и упущенная возможность схватить Вендеря с  поличным.  Костя решил взять реванш. Именно он был тем человеком, который вылез через форточку и побежал к конторе леспромхоза, где стоял джип. Костя был уверен, что машина вернётся, как только плотнее сгустятся сумерки, а  с пустыря уберутся играющие. Он не ошибся. Джип неслышно, светя одними подфарниками, подкатил к ограде конторы и остановился рядом с амбаром. В мутном лунном свете Костя увидел, как к джипу скользнул Вендерь с поклажей, бросил куль в багажник, потом второй, третий.
– За щедрость щедрая оплата,– услышал Костя густой голос владельца джипа.
– Бывайте мужики. Я своё дело сделал. Ваше дело – уйти от Шувалова. Он на трассе.
 – Мы его растопчем,– засмеялся владелец и скрылся в салоне.
Для Кости – дело ясное. Торчать здесь нечего. То, что он видел, знает даже номер машины, ни о чем не говорит. Попробуй, докажи, что горожане скупили у Вендеря незаконным путем преступно добытые панты. Откровенно  говоря, Костя даже и  не  видел, что  там в  мешках, только догадывался, что  панты. Не  картошка же, козе  понятно. А правосудию понятно? Джипари  от всего  откажутся, пока их  груз из  мешков перед  людьми  не  вытряхнешь, перед теми, кто  на  кордоне. Купцы  сейчас ломанутся на своём  черном  фантоме, протаранят шлагбаум и были таковы. Но Костя им помешает, вот только успеет ли? Если джипари тормознутся  в поселке, он по прямой успеет, если нет – напрасный труд. И все же он попробует.
Через минуту он выкатывал из сарая свой велосипед, привязал к багажнику прорезиненную ленту с гвоздями и через огород выскочил на узкую проселочную дорогу, которая пересекала небольшое, но хлипкое болотце и выходила в лощине к асфальтированной  дороге, ведущей в райцентр. Косте ехать всего километр, джипарям около десяти. У них скорость, проскочат этот кусок, как шмель возне носа. Но и Костя не слабак, нажмет, если они, хоть на пять минут  тормознутся в поселке.
У Кости велосипед оборудован:  динама и прекрасный рефлектор на лампе, свет бьёт пучком, хорошо освещая дорогу. Костя, знай, крутит педали. Белое пятно быстро бежит впереди. Вот и болотце. На первый взгляд безобидное. Человека держит и длинные-предлинные жерди, по которым-то и шагает  путник. Но не больше. Пробовали мужики настил из бревен  делать. Уходят бревна в  болотную бездну без следа. Медленно, незаметно. Но уходят. Пробовали  быки из лиственницы поставить и мост по ним прокинуть. Не достали дна. Десятиметровые лесины как спички погружались в  бездну. Как не бывало их. Сколько не заталкивали туда бревен – напрасно – тонут. Так и отступились от затеи. Только смельчаки вроде Кости ходят через  топь. Легкому человеку не страшно. Темновато конечно, оступиться можно. Но сказано же, легкого человека держит упругий трясинный слой, как корочка запечённая на солнце.
Костя свой велик на загорбок, пересек трясину в минуту и снова проселок, бегущий в лощину. Если бы в гору, ловить нечего, а тут  даже приходится на тормоза нажимать. Он, кажись, успевает. Выскочил на асфальт, когда джип блеснул фарами в полукилометре. Лихорадочно соскочив с велика, Костя схватил ленту, махнул ножом по  вязке, что удерживала поклажу. Вот он бежит на ту сторону шоссе, распустив самодельного ежа. Почти перед носом джипа проскочил назад к своему велику, подхватил его и, скрываясь в кювете, стал уносить ноги в сторону шуваловского блокпоста. Сердце колотилось изрядно: поймают, убьют. В кромешной темноте выскочил на дорогу и тут услышал, как заскрипели тормоза у джипа. Напоролся. Метров двести, не меньше проскочил джип после ежа. Теперь дай Бог ноги. Костя вскочил на велосипед и что есть силы, налег на педали. Сзади услышал ругать, сочные матюги. Все, голубчики, на приколе. Сейчас докачу до Шувалова.
– Вот даёт, пацан!– Не удержался от похвалы сержант.
– Как же ты догадался и отважился  с ежом?– удивился Семён.– На такое не каждый взрослый способен. Молодчина! Теперь дело за нами! Тормози, приехали.
Трое джипарей были захвачены врасплох. Один из них затягивал ключом гайки переднего колеса, второй – снимал машину с домкрата, третий сидел за рулем. Промедли несколько секунд и  лови ветер в поле: пропоротым оказался один скат, и мужики быстро заменили его запаской. Ослепленные светом подъехавшей машины, джипари вскочили на ноги. Один из них сунул руку в карман.
– Руки вверх!– резко крикнул Шувалов.– Сдавайтесь! Вы под прицелом. Стреляю на поражение картечью по ногам!
Он внушительно передернул затвор пневматической многозарядной винтовки, направляя  ствол на человека, который сунул руку в карман, но вытаскивать пистолет не решился, так и замер на месте.  Ему  известно,  как метко  стреляют эти  таёжники, дырка в  мочке ужа  только-только  зажила. А  тут  картечь!
Костя смотрел, как к Шувалову на помощь спешили сержант и инспектор. Сержант первый подскочил к одному из задержанных, схватил за руку, чтобы заломить  за спину и обыскать, как раздался истошный вопль Кости:
– Дядя Семён, берегись!
Сержант оглянулся на крик и увидел,  как Хромов неуклюже заваливался на Шувалова, а карабин инспектора ударил в спину егерю. Шувалов вздрогнул, подался корпусом вперед, стараясь устоять, но  удар прикладом в  спину оказался  основательным, а  Хромов – детина   под  центнер  весом,  словно  повис на  нем и, падая на бок, егерь видел, как прямо с подножки,  в прыжке, ногами вперед, на Хромова обрушился Костя, посылая его к ногам рухнувшего на землю Шувалову. Образовалась куча мала. Замешательство  оказалось роковым. Двое джипарей набросились на сержанта, смяли  ударами по голове   и корпусу,  бросились в кабину, где третий мужик уже  газовал за рулем. Костя, оседлавший инспектора Хромова, видел, как  джип, выбрасывая из-под колес мелкую гальку, рванул вперед, не оставляя преследователям никаких шансов. Запоздалые выстрелы  неловко лежащего Шувалова, который не выпустил из рук  оружия, только разнесли картечью в джипе заднее стекло, да пробили салон, не причинив седокам вреда.
– Хромов, как тебя понимать?– поднимаясь на ноги, зло спросил Шувалов.
– Он, сука, заодно с ними,– выругался Лыков, морщась от боли в затылке.– Счас я ему всыплю горяченького!
– Но-но, полегче,– огрызнулся лежащий Хромов, спихивая с себя Костю.– Я так же, как и вы бросился к браконьерам и  подвернул ногу, врезался в Семёна, проутюжил его прикладом карабина.
– Он врет, я видел. Он врет! Не верьте ему! Он замахнулся на дядю Семёна и ударил.
– Ну да, замахнулся, падая, я  стремился сохранить равновесие. Думаю, мою невиновность докажет через пару часов  подвернутая  и распухшая левая нога. Во, я наступить на нее не могу. Вывих голеностопа! А ты, сопляк, увидел злой умысел.
– Ну-ка, ну-ка, поглядим,– подозрительно косясь на Хромова, сержант опустился на четвереньки, рассматривая ноги, обутые в добротные крассовки.– Я тебя на руках в машину отнесу, чтобы ты специально не растянул связки и буду сторожить, а там посмотрим на твою отмазку.
– Да вы что, ребята, ей-Богу,  всерьез не верите?
– Не верим,  ловко ты все  подстроил, Хромов. Места, видишь ли, ему не хватило, как торчать у меня за спиной. Сколько ж они тебе отвалили, что ты пошёл на такое откровение? Костя все видел,  сочинять не станет. Я ему верю.
– Я поклянусь на чём угодно:   инспектор замахивался карабином,– горячился Костя.
– И удар меж лопаток я получил изрядный.
– Как знаете, мужики. Я оправдываться больше не стану. Это унизительно для меня, а вам не делает чести подозревать своего товарища.
– Тамбовский волк тебе товарищ,– сказал Лыков,– давай в машину, я составлю протокол происшествия.
– Хорошо, я пойду, но глупо все это.
– Именно глупая ситуация: машина с браконьерским товаром благодаря Кости была у нас в руках, но выпорхнула. Кто поверит? Курам же на смех!– Шувалов, расправляя ушибленные лопатки, поморщился.– Но ты ответишь. Самое малое: мы тебя вышибем с насиженного инспекторского кресла.
–Уголовное дело на  него заведем,– хладнокровно заявил сержант.
– На предмет чего, хотелось бы знать? Вам  доподленно известно, что везли в джипе? Есть доказательства, факты? Или вы все основываете на словах  этого несовершеннолетнего подростка?– Хромов, волоча ногу, поплёлся в машину.–  Мне даже и выговор-то  начальство не объявит. Вон нога не слушается. По больничному пойду.
Шувалов, сержант Лыков и Костя мрачно смотрели, как Хромов неуклюже садился в машину.
– Сдается мне и на этот раз твой  должник останется без наказания,– тихо сказал Шувалов Косте.
– Ничего, он достукается, хотя умеет,  сухим из воды выходить.


4.
На следующее утро после происшествия на дороге, Косте не терпелось выяснить, что будет предпринимать Семён Ильич. Картинка складывалась вполне  четкая: Вендерь тайно снабдил городских джипарей пантами. Костя знает кто они такие. Ехать к ним и брать их с поличным и  так штрафануть, чтоб неповадно было. Второе, инспектор Хромов тоже знает джипарей, он  специально ударил  Шувалова, свалил его, чтобы скупщики браконьерского  товара ушли. Уголовщина, по всем фигурантам тюрьма плачет.
Наскоро позавтракав, Костя пошёл к Шуваловым, чтобы высказать свои мысли. Утро было лучистое, но влажное. В такую пору маралухи с телятами охотно пасутся, комарьё да мошка  не беспокоит зверей, сами  мокра боятся. Вот пообсохнет тайга под лучами светила, туман поднимется в  небеса и растворится там,  умыв от ночного сна синеву. Вот тогда тучи гнуса срываются   отовсюду и  готовы выпить всю кровь у всего животного мира. Но маралухи забиваются в чащобу, залегают, чтоб их гнус меньше терзал и лежат до вечера.
Зато, какая  бурная сейчас жизнь в реках. И хариус, и ленок во всю силу своего гибкого тела поднимаются к чистым струям речек и мечут икру. Эх, какая сейчас рыбалка! Но нельзя, запрет, хариусовый нерест. Ничего, Костя сполна отведет душу на рыбалке, лето  в разгаре.
Шувалова дома не оказалось. Уехал в райцентр разбираться с выходкой Хромова.
Вернулся он только назавтра  и сам же ранним утром пришёл к  Косте. Юноша засыпал его расспросами, как развивается дело о нарушителях, но Семён Ильич мрачно сказал:
– Пока никак, я тебе в дороге кое-что расскажу, если со мной  на Длинное озеро поедешь. Помнишь, я тебе обещал взять в объезд. Только  там  кое-какие дела нехорошие произошли, посмотреть надо.
– Я готов, когда выезжать?
– Прямо сейчас, время не ждет. Мне рабочие совхоза сказали, они сенокосную технику у  озера ремонтируют,   выстрелы слышали, и маралёнка раненого видели. Раны, разумеется, никто не разглядел – далековато, но поведение телёнка все объясняет: он не скрывается, наоборот, к людям жмётся. Рабочим некогда маралёнком заняться, а пристрелить не решаются. Не хотят брать грех на душу. Вот его нам надо найти, вылечить, а заодно убедиться: было ли браконьерство? Я думаю, это  та же цепочка, что  на дороге Хромовым оборвана.
– Мне только папе сказать, а так я через полчаса буду готов.
– С отцом я уже договорился, он не возражает. Так что выезжаем через час.
Егерь ушёл.
Бросить в рюкзак буханку хлеба, несколько луковиц, шмат сала, ложку, кружку, скрутить  и упаковать спальник, сшитый из собачины – ничего не стоило, и через несколько минут, Костя был готов  к походу.
До Длинного озера далеко. По дороге, что вьётся между сопок – три десятка километров. Но верхами по тропам путь спрямляется на треть. Путники выбрали его: егерю надо попутно посмотреть, как здоровье  тайги, не едят ли деревья вредители. Косте тоже интерес: маршрут для него неизвестный.
– Хочу поглядеть, как, паря, по приметам ходишь,– сказал  егерь.– Стало быть,  ты –  головной. Примечай, пройдём  две небольших гати и лывы с утками.  После горельника – возьмёшь вправо. Дальше ищи утёс, а на нём – кедр со сломанной  вершиной – удар молнии. Идёшь на него. Третья примета – колодина в несколько обхватов у развилки троп. Левая – к Длинному  озеру. Конечная точка – охотничья избушка на берегу. Там привал, завтрак. Понятно?
– Запомнил.
           – Моя помощь в крайнем случае. Средняя скорость пять километров  в час. Вопросы есть?
– Нет.
–Тогда трогай.
Егерь пропустил  Костю вперед. Легонько покачиваясь в седлах, они въехали в заповедную тайгу, где редко появляется человек, где много звериных троп, переплетающихся друг с другом. Тропы то огибают препятствия, вставшие на пути, то на косогорах пересекают каменистые ребра, оставляя на сланцах едва заметные   отпечатки копыт, то утопают во мхах, мягких и пружинистых,  то  растворяются в болотцах, что киснут в ложбинах. Болотца эти освежаются слабыми, но живучими родниками. Они, как  донорская кровь обновляет организм, не  дают болотцу закиснуть, превратиться в трясину. Здесь поднимается осока и камыш, рогоз и тростник, кружевные заросли череды, нестройные ряды и кучки хилой сосны, пряно-медовые запахи,  разбежавшегося по кочкам белоголовника, который любим чайханщиками. Сквозь  густую растительность нет-нет да откроется зеркало плавен. Здесь, куда копытному зверю не пройти, а  пушистому хищнику не проползти, не замочив свою дорогую шубу, гнездятся верткие чирки, легкая на подъём хохлатая чернеть, важная кряква, шустрые и вездесущие бекасы с длинными, как шило, клювами. И корму много, и  спокойно. Благодать!
Костя примечал эти красоты. Миновав два болотца, утёс с кедром, всматривался в  развилки троп, которые иногда пересекались, боясь проглядеть колодину.
После крутого косогора потянулись увалы, густо поросшие лесом, и полностью поглотили путников, перед которыми из-за высоченных лиственниц больше не открывались дали. Костя знал, что в таких лесах легко заблудиться из-за однообразия и ограниченного обзора. Стоит пропустить примету, как потеряешь след и начнёшь колесить. Но вот и развилка с колодиной, которая поросла мхом и пергаментным брусничником, усыпанный крохотными белоглазыми ягодами на  продолговатых  кисточках. Костя облегченно вздохнул: он на  правильном пути.  Путники обогнули колодину и взяли влево, и через несколько  минут со взгорка перед ними открылось  зеркало озера. Оно лежало тихое, синее, напоминая формой гигантское яйцо. Со всех сторон к нему подступала  тайга. И лишь в восточной части, где крутолобые сопки расступились, виднелась узкая безлесная полоса. Там катит светлая и студёная речушка. Весело вскипая пеной на валунах, сбежав с гор, она теряется в плавнях.
Костя часто рыбачил на горных речках, где  раскатистый бег воды глушит все звуки, и белая накипь бурунов летит  навстречу, будто сам Нептун приветствует тебя,  вспарывая волны трезубцем.
В покое вода как-то Костей не воспринималась. Потому величавое лазузевое пространство, искристый солнечный свет, бросающий на гладь воды длинные утренние  тени деревьев, и сонная бездыханная тишина поразили Костю. Он видел тайгу цветущей, когда на нее обрушивались рубиновые и янтарные взрывы. Они то широко  разливались где-нибудь в ложбине, то рваными лентами бежали между вечным изумрудом кедрача и ельника. Краски эти становились ярче, когда вечер, как бы в солидарность с тайгой начинает румянить и подкрашивать барашки облаков. Это многоцветье всегда захватывало его, восхищало. Но подобного ощущения от величия зелени и соприкосновения с ней синей нежности –  у него не было. И  Костя, широко раскрыв глаза, долго смотрит по сторонам.
– Ух, ты, красотища! – наконец громко непроизвольно вырывается из его груди.
– Ухтыкрасотища!– передразнили  ближние горы.
– Х-сотища!– отозвались  дальние.
– Тища,– отлетела дразнилка к самым далеким гольцам, что виднелись за зубчатым лесом, и там умолкла.
– Я тебе подразнюсь, дразнилка,– крикнул Костя и погрозил кулаком.
Эхо-дразнилка ничуть не испугалось Костиного кулака  и снова перескочило с горы на гору и потерялось где-то в глухой тайге.
Егерь добродушно усмехнулся шутке, и сам в который уж раз залюбовался нетронутой красотой озера, вызывающей к себе почтение.
Тропа теперь потянулась вдоль берега,  Костя мог видеть, как широко, готовясь раскрыть бутоны цветков, разрослись на мелководье лилии, как красиво и густо лежат они на поверхности. И юному всаднику хочется повернуть коня и проехать по зелёным кругам, словно по вымощенной дороге из изумрудной плитки.
Когда Костя попадает в тайгу, для него  весь тот мир, что остаётся за её пределами, перестает существовать. Он живет только тайгой – теми заботами, что возникают на привалах и ночёвках. Набрать валежника среди раскидистых лиственниц, развести костер,  непременно, от одной спички, не составляет для него труда. Тут  не может быть никакой конкуренции. Особенно, если костровым тебя назначает егерь, а вокруг лиственничный лес. На каждом дереве множество сухих веточек, подошёл, наломал пучок, чиркнул спичкой, подвёл пламя под тонкие смолистые и хрупкие прутики – и огонь в несколько секунд охватывает пучок, прижигает пальцы. Костя осторожно, чтобы не рассыпать снопик, кладёт его на землю. Сверху – крючковатые тонкие веточки, затем – потолще и все вдоль друг друга, по-таёжному. Такой костер горит жарко и долго. Воду вскипятить для чая на таком огне – минутное дело…

После завтрака сразу же двинулись в путь. Лошадей вели на поводу, ехать не хотелось. Головным теперь шёл егерь.
Тропа широкая и довольно торная, скоро  раздвоилась. Нижняя – пошла на стан, к сенокосчикам, верхняя – в глухомань.
Сначала тянулся светлый смешанный лес, по листве которого снизу доверху так и сыпали жёлтые зайчики, затем стала преобладать лиственница с кедром, и сразу же посуровело, потемнело вокруг. На мшистых кочках –  россыпи брусничника. Здесь брусника цвела. Беленькие   глазки смотрели отовсюду, будто неаккуратный маляр брызнул на зеленое полотно известью. Местами густел цветущий болотный багульник с тяжелым и  стойким запахом. Но Косте почему-то нравился этот дурной  запах, от которого у многих болит голова. Да и трудно было, однако, назвать то, что могло не нравиться ему в лесу. Разве что наступление ночи, с обязательным сном... Но и тут, если все хорошенько взвесить, получается ладно. Ведь именно с наступлением темноты рассказываются поучительные охотничьи байки, взятые из  глубин  таёжного университета. Только успевай мотать на ус. И вот ради таких рассказов, Костя  готов хоть  всё лето ночевать у костра.
Неожиданно лошадь егеря остановилась, и Костя едва не ткнулся носом в зад мерину.
"Засмотрелся по сторонам, беспричинно увлекся мыслями,– упрекнул он себя,– когда надо было внимательно изучать  тропу и окружающий лес".
– Иди-ка сюда, паря,– позвал егерь.– Видишь, тут тропа разбита – мягкий сланец наружу вышёл, потому след четко отпечатался.
Костя быстро прощупал тропу взглядом и заметил несколько отпечатков небольших копыт ромбиком.
– Свежие?
– Не позднее, как вчера вечером. По нему идём первые. Но заметь, правого заднего копытца не видно, а?
– Маралёнок!?
Семён Ильич возбужденно огляделся вокруг, стоя на одном колене, снова внимательно, для убедительности, осмотрел след и сказал, как выдохнул:
– Он, паря!
Костя взволнованно глядел на егеря, веря в удачу.
– Такие выходы сланца – таёжные страницы. На них можно читать, как по книге: кто, где, куда пошёл? Раненый маралёнок жмется к людям. Сенокосчики вон там, внизу, по косогору отсюда не больше километра. Заметил, как тропа на понижение пошла? Но маралёнка все же пугает звон металла: на стане-то идет ремонт косилок и граблей. Вот он днём и поднимается сюда. Наступает вечер, смолкает звон – он тянется к стану. Там, внизу, его надо искать. Утро пока.
Егерь прислушался к звукам тайги.
– Сдаётся, где-то здесь погибла его мать,–  после некоторого раздумья снова заговорил он.– А что? Глухомань вокруг. Сейчас левая тропа от развилки уйдёт вверх, правая – к  водопою. Тут тебе и глины солонцовые встречаются, и ягеля дополна, и всего на свете. Настоящий маральник. Люди? Они бывают только в июне-июле.  Беспокойства не причиняют.  А вот чьи-то охотнички побаловали. Так что гляди в оба. Всё примечай!
– Ага,– только и мог ответить Костя. Правда, он мог бы и  фамилию  человека назвать, ведь он так и не успел рассказать Семёну Ильичу про базарное  происшествие в городе. Сегодня расскажет. Пока не до разговоров.
Путники осторожно тронулись, готовые в любую секунду замереть, затаиться. Через несколько минут, егерь снова остановился.
– Костя, поди сюда,– тихо позвал он, и когда тот подошёл, егерь указал на обгоревшую спичку.– Видишь? Должен быть скоро  и окурок, если человек шёл вперед. А он  вперед шёл, вперед. Спичка-то лежит справа. Свежая: обуглившаяся головка почти целая, ни дождь не успел оббить, ни ветер. Так что смотри, паря, за правой стороной, а я – за левой. Если человек этот не нашенский, в тайге неаккуратный, окурок кинет на левую сторону тропы. Возьмёт его щепотью и швырнет по ходу руки. А  если более или менее аккуратный, то о сапог окурок притушит и тут же оставит. Тогда ищи его справа.
– Хорошо,– загорелся волнением Костя.
Когда следопыты вновь тронулись, глаза Кости зашарили вдоль обочины тропы, где оплетённые хмелем, как с нечесанными кудрями топорщились и шиповник и  багульник, торчали жидкие пучки пырея, раскрывались лужайки брусничника, сплошь усыпанные старыми ветками  лиственниц.
Костя был уверен, что окурок найдет именно он, потому что знал, кто курильщик. И когда увидел его в шаге от тропы – сердце радостно  заколотилось. Окурок, как  предполагал Шувалов, был притушен о сапог.
– Семён Ильич, окурок!– сорвавшимся голосом воскликнул Костя, осторожно держа пальцами окурок папиросы "Беломорканал" за смятый и короткий кончик с табаком.
– Держи его осторожно, не захватывай пальцами. Сейчас мы окурочек  в пакетик целлофановый упакуем...
Егерь вынул из кармана новый пакет,  растопырил его и Костя опустил в него находку. С торжественной миной Шувалов завернул окурок и упрятал в коробку из-под леденцов.
– Улика против браконьера?– догадался Костя.
– Она,– прищурив глаза, задумчиво ответил  егерь.– Глядишь, и сыщем любителя маралятины из заповедного края!

5.

Маралёнок лежал среди молодой  и густой  поросли кедра. Ему жгло правую ляжку, и он, вздрагивал от тупых ударов загноившейся раны, порываясь встать. Но сил оставалось мало, а любое движение причиняло жуткую боль.
Над тайгой вставало солнце. Оно  круче и круче опускало свои лучи в чащобу, пробивало крону деревьев, сушило утреннюю росу, поднимало на крылья мух, оводов, москитов. И те начинали кружить меж деревьев, искать себе поживу.
 И как ни густа  молодая поросль кедра, как ни сумеречно в ней, но и сюда заглянул день, и сюда вместе с лучами солнца, почуяв порчу на ране  маралёнка, залетела сначала  одна, потом другая зелёные противные мухи, впились своими хоботками в больное тело.
Телёнок вздрогнул, дернулся, но остался лежать. Мухи, было, отскочили, но вот загудели роем, и множество их закружилось над животным. Они садились и грызли тело несчастного, ползали, щекотали. Маралёнок испуганно вскочил, шарахнулся прочь от своей лёжки. Но бежать долго не мог, часто останавливался, шатаясь на тонких ножках, и, казалось, плакал от боли. Ко всему маралёнка донимала жажда. Мухи  на короткое время теряли его, но быстро настигали беглеца и снова принимались разъедать рану. Маралёнок опять, спасаясь бегством, бежал неизвестно куда, лишь бы бежать. Инстинкт не отпускал далеко от места обитания его матери, всюду  оставались её запахи, и он кружил по склону, пока не вышёл на широкую тропу. Ветки теперь не хлестали его, не задевали рану, но как только он останавливался, мух прибавлялось. Откуда-то прилетели слепни и оводы, и вся эта мерзость кусала и жалила бедняжку и гнала дальше...
Маралёнок бежал по коридору тропы до тех пор, пока окончательно не обессилел, не упал, тяжело дыша. Глаза его закрылись. Он приготовился умирать.

6.

Костя шёл за Шуваловым след в след и едва дышал от напряжения. Семён Ильич вдруг остановился и замер. Готовый что-то произнести, но, увидев предостерегающий жест егеря, Костя застыл с открытым ртом. Лошадь и мощная фигура егеря ограничивали обзор, и юноша ничего не видел впереди. Он осторожно подался корпусом влево. Взгляд упал на лежащего, в нескольких шагах от Шувалова маралёнка.
Телёнок, казалось, окаменел, но, приглядевшись, Костя увидел, как подрагивают у зверя уши. Живой! В ту же секунду телёнок открыл глаза и увидел людей, колыхнулся в порыве встать, но так и остался лежать.  То ли не хватило сил, то ли подсказал инстинкт – больному зверю люди не опасны.
Костя немало слышал рассказов бывалых охотников, как медведь с капканом на лапе пришёл к человеку, и тот, дрожа от страха и, прощаясь с жизнью, разжал его. Медведь, почувствовав облегчение, рявкнув на прощание, удрал прочь. Как однажды марал с оборванной петлей на шее пришёл к стану косарей и те, дивясь смелости быка, пощадили его, сняли петлю.
Костя и верил, и не верил в эти истории. А теперь вот сам свидетель необычной встречи.
Семён ждал, пока телёнок  окончательно успокоится. Броситься вперед и схватить его не решался – маралёнок мог вскочить. И кто знает, удастся ли тогда поймать его, не измучив окончательно преследованием.
Вот егерь медленно подошёл к маралёнку. Телёнок покорно лежал и только встрепенулся от руки, коснувшейся его шеи.
Семён ласково почесал ему подбородок, успокаивая. И маралёнок лежал, полностью отдавшись на милость человека. Егерь, беспрерывно отгоняя мух от раны, негромко сказал:
– Рюкзак!
Костя  понял приказ, и так же, не суетясь, как всё делал Семён, отвязал рюкзак и,  предварительно раскрыв его, подал Семёну Ильичу. Егерь вынул сумку из маральей шкуры и, развязав бечёвку, достал пузырек с молоком и соской.
Костя присел с другой стороны, отогнал мух и во все глаза смотрел, как  егерь прыснул из соски на губы маралёнка струйку молока. Телёнок облизал  их, а Семён стал снова прыскать струйками молоко, потом, изловчившись, всунул соску в рот животному. Тот дернулся, но егерь сумел просунуть соску глубже, и из неё на язык брызнуло молоко. Телёнок окончательно успокоился. Через несколько минут пузырек опустел.
– А теперь, паря, надо обработать рану,– сказал егерь,– давай сюда спирт и флакон с соком подорожника и крепко держи маралёнка. Для страховки его повяжем. Пусть лежит.
Семён вынул из кармана капроновый шнур, осторожно связал им тонкие, по-детски хрупкие  ноги, конец бечёвки прижал коленом к земле.
Костя заметил страх в глазах телёнка, когда егерь дотронулся обеими руками до ножек. Но потом этот страх пропал, маралёнок, казалось, понял, что ему желают добра, не брыкался и не пытался вскочить.  Костя прижал к земле задние ножки, а егерь проспиртованным тампоном из марли стал обрабатывать ранку. Она была рваная, не огнестрельная. Нанёс её маралёнок, скорее всего, сучком лиственницы. Случаев таких в тайге сколько угодно. Кстати, обломок сучка торчит в ране. Егерь достал из сумки пинцет, протер инструмент новым тампоном, крепко зацепил занозу и резко выдернул. Зверь колыхнулся от боли, глухо выдохнул воздух.
Косте жалко маралёнка, и он тихонько нашептывал:
–Потерпи, потерпи, малыш, сейчас тебе станет  легче. Кто же твою маму убил, кто этот безжалостный человек? Семён Ильич, можно я его буду  называть Малышок?
– А  почему нельзя, он же зверь, ему кличка тоже положена. Как в цирке у всех зверей клички.
– Вот именно, и  звучит ласково: Малышок!
– Ему без разницы как звучит, главное привыкнет к своей кличке и станет ручной.
Семён тем временем удалил гной из раны, промыл марганцевым раствором, отчего больной зверь порывался вскочить и жалостливо поворачивал к людям головку. В глазах у него стояли слезы.
– Ну вот, рана чиста, теперь зальём соком подорожника, наложим несколько листиков, чтобы пластырь не присох, забинтуем,– говорил егерь с добродушным восторгом.– Через неделю маралёнок побежит, поскачет. Только ты, паря, держи его, пока сок не разойдётся, а перестанет щипать рану, вот тогда мы его отпустим. Мы ему всё больно да больно делали, пусть теперь в наших руках почувствует, что боль проходит. Тогда у него к нам  доверие появится. Он тоже Божья душа.
– Как же ему без матери жить? Отощал он... Может, его к нам в школу?
– На первый кордон отвезём. Там у меня сено припасено, соль. Вода рядом – ключ через двор протекает. Пусть там растёт. А ближе к осени, когда окрепнет –  выпустим.
– Вот здорово! Я буду за ним доглядывать.
– На кордон дорога есть. Можно на велосипедах.
– Вот здорово! Ко мне на каникулы скоро друг Андрей приедет. У него отец в геологоразведочной партии работает. Мать боится, чтобы он за лето без отца не разбаловался и до школы сюда, к бабушке, отправляет,–  торопливо проговорил Костя.– Он тоже тайгу любит. В прошлом году за мной по пятам ходил. Я на хариусов с ночевкой, и – он тоже, я за смородиной,  он со мной. Мировой друг!
– Коль есть мировой друг, веселее маралёнку будет. Я думал ты Люсю к себе в напарники возьмешь.
– А можно?
– Если она согласится. Двое, трое  – ни один. Безопаснее.
Маралёнок окончательно успокоился и дремал.
Семён задумался. Его заинтересовал окурок.
–То, что мы  идём по следу браконьера, нет сомнения. Возможно, их было несколько. Надо найти место, где свежевали маралуху. Там обязательно отыщем новые вещественные доказательства преступления: охота в акватории Длинного озера запрещена.
– Я вам  хочу одну историю рассказать, Семён Ильич, точнее происшествие...– снова заикнулся Костя о городском случае, но Семён озабоченно отмахнулся.
– Потом, Костя, вечером время будет много, но не оставлять же здесь маралёнка. Кто знает, сколько времени уйдёт. Не забоишься, если с маралёнком  тебе побыть? А я налегке к солонцу двину, как?
–Что вы, Семён Ильич, я ведь не первый раз  в тайге.
–Не первый, согласен, но  время-то, паря,  июнь. Гон у медведя начался, а он в эту пору свирепый, кто  знает, где  сейчас это зверье бродит, откуда  вывалить может. К тому же в тайге голоса всякие слышатся, особенно при легком ветерке, вот как сейчас.
– Не беспокойтесь, Семён Ильич, мне все эти страхи таёжные известны, не раз испытаны. Медведь, если вывалит – карабин под рукой. Стрелок я неплохой, знаете.
– Хорошо, будь внимателен и острожный…

Семён вернулся по полудню, задумчивый.
– Вот нашёл у солонца пыж газетный. Там, где стреляли маралуху. Газета наша, местная. И окурок нашел там, где свежевали. Окурок сигареты  "Золотое руно", зажигалка,– сказал он сурово.– Не богато. Но можно доказать, кто тут безобразничал. Охота у солонца  – приём известный. Залёг в скрадке и жди зверя. Но не маралуху же с телёнком! – Егерь негодовал, на скулах заиграли упругие желваки, в голосе слышались хриплые  нотки, словно человек задыхался от нехватки воздуха.– Маралуху, видать, уложили двумя-тремя выстрелами сразу же, а телёнок шёл сзади, шарахнулся в сторону, да и налетел на суковатую свежую валежину. Листвяжные сучки, что штык: острые и крепкие. Вот и пропорол холку, мог – брюхо...

Глава третья

1.
Сторожка егеря Семёна Шувалова стоит на берегу Енисея, метрах в семидесяти. Единственное окно, величиной с Костину шапку, смотрит на занозистую шиверу, на которой постоянно  держится хариус.
Костя знал, почему таёжники рубят окно с шапку – дабы в него не влезли ни медведь, ни росомаха. В таких избушках всегда полумрак.
У Семёна и двери срублены первоклассно. Ни щеколды, ни засова с задвижкой на двери нет, а закрывается надежно. Даже Костя открыть не смог, пока не обнаружил в косяке хитрость. Оказывается, два березовых крюка изнутри дверь держат запертой. Крюки в  продолбленные отверстия просунуты и на стальной оси влево и вправо поворачиваются. С улицы концы заподлицо с косяком сделаны. Чтобы крюки,  их два – вверху и внизу, отпустили дверь, надо пятку ножом вправо отжать, и дверь откроется.
Костя вошёл в сторожку. Под оконцем низкий столик увидел. Под потолком – керосиновая лампа. Вдоль глухой стены нары на пятерых срублены. Направо от двери –  печь из сланника и кирпича. Она стоит обособленно, ни к чему не прикасаясь. Иначе нельзя. Загореться может сухое дерево. На печке мох и два камушка: один кремневый, второй гранитный, и пластинка металлическая. Кресало, понял Костя, камешки для  тертого таёжника, пластинка – для новичка. И то, пожалуй, не сможет сразу искру высечь.
Костя взял в руки камешки, между  большим и  указательным пальцем зажал щепотку мха, пару раз чиркнул   о кремень, искра выскочила, угодила в мох. Костя принялся раздувать. Глянул на егеря, тот добродушно и одобрительно смотрел на юношу. Тлеющий мох Костя кинул в печь, камушки  – на место.
Двор сторожки жердями обнесён. Кормушка к стене избушки прислонена. Навес от дождя тут же. В самом углу  скала торчит, из-под неё родник бьёт. Пересекая дворик, журча, скатывается к реке. Вот туда, под навес,  и пустили маралёнка.
– Я здесь, паря, кое-какие наблюдения за ранеными зверями провожу. В прошлом году больная глухарка с яйцами сидела. Крыло у нее было перебито.
– Ну и как,  вывела?
– Куда ж ей деться, вывела! Я ей все условия создал: и корм, и питьё. И глухомань: нарубил лапнику и поднавес заставил им: густой  подрост сосняка  получился, – туда глухарку посадил. Ей от материнского инстинкта не уйти! Выводок хоть и не полный, но получился. Видать, больная мать не ту температуру тела держала.
Егерь принёс из избушки пенициллиновую мазь, смазал рану телёнку, которая за время пути к сторожке целиком очистилась от гноя, снова обложил ранку свежими листьями подорожника, забинтовал.
– Все нормально, паря, рана быстро затянется!
– И Малышок выздоровеет,  начнет расти не по дням, а по часам,– сказал Костя.
На дворе приближались сумерки. Семён и Костя напоили маралёнка, затем взяли прислонённые к избушке длинные сосновые удилища с леской и крючками, быстро пошли к шивере, чтобы наловить на уху хариусов.
– Ну, кто кого обловит? – задорно спросил егерь.
– Да вы тут не первый раз, приноровились.
– А ты рядом со мной  становись.
– Идёт.
Личинку веснянки, – ее тут называют реколомка, нашли сразу, только отвернули первые камни. Вода в реке пока не посветлела до той степени, чтобы рыбачить на мушку, а вот реколомка сейчас самая активная наживка. Егерь по-своему объясняет название личинки: мол, зовут насекомое так потому, что когда пошла она, так и коренная вода пошла, а коль коренная – то ломает она все на своем пути. Вот отсюда и название – ломающая реки, реколомка.
Костя согласен с таким объяснением. Он  любит рыбачить на реколомку. Умело насадив её на крючок, под панцирь, торопливо, вслед за егерем,  бросил снасть в воду, пристально вглядываясь почти в невидимые поплавки в опустившихся сумерках.  Семён первый выдернул крупного хариуса, второго. Костя приуныл: времени не оставалось. Но вот клюнуло и у него  и, почувствовав, что рыба взяла, он подсек, повел в бурлящем потоке.
– Семён Ильич, что-то крупное, наверное, ленок!– закричал он, силясь вывести добычу из стремнины.
– Тащи его, тащи! – возбужденно ответил тот.
Удилище изогнулось, но Костя, рыбак  опытен и,  выведя рыбину из бурлящего потока в улово, ловко выкинул крупного ленка на берег.
– Ленок, Семён Ильич! Небось, кило на полтора!
– Да, паря, сматываю удочки. Обловил ты меня.  Думаю, два с лишним кило рыбы нам с тобой на уху хватит.
И рыбаки, довольные, принялись тут же чистить и потрошить добычу.
– Знатная шивера,– похвалил Костя.
– Кормилица. Тут, паря, такие сутунки ходят, что едва на берег вытащишь, особенно вот в это время. Вот будешь наведываться к маралёнку, нарыбачишься!
К сторожке Семён и Костя вернулись  затемно, осторожно заглянули в загон, где чутко дремал маралёнок, зачерпнули в котелок родниковой воды и отошли к тагану, где принялись варить уху и сообщать друг другу невысказанные новости.

2.
Волшебная сила костра! Как  незаметно ты забираешь дневную усталость, словно нет километров пройденных троп таёжных, волнений поиска! Свет и тепло,  таинственная темень вокруг, тишина, только музыкально шумит перекат, иногда  охая и  ахая, будто спросонок, твой котелок на тагане над  пламенем, и ты ждёшь, не дождёшься вопроса:
– Так что там за историю хотел мне рассказать, паря?– егерь удобно примостился на чурке у костра напротив Кости, и его лицо выражало подлинный интерес слушателя.
– Думаю, Семён Ильич, она имеет сегодняшнее продолжение.
– Ну-у? – удивился егерь.
– А вот послушайте,– и Костя сбивчиво, торопясь, но все же  понятно  изложил о происшествии с Вендерем в городе, при его участии.– Уверяю вас, Семён Ильич, это был тот самый джип, что протаранил ваш шлагбаум. А  ещё для большей уверенности, Семён Ильич, я  никому не хотел говорить, но коль вы  сомневаетесь в  моих  выводах,  только вам признаюсь:  сразу же после того происшествия, Вендерь бросил торговать  черемшой и щавелем, а понес  в тайгу полмешка соли. Его Верка проболталась, я  за ним по пятам. Но он   разгадал меня, и когда я потерял его  след, вышёл к Енисею у Синей излучины и стал пить, он меня в воду  швырнул. Я чуть не утоп, чудом выплыл, спрятался от Вендеря под огромным валуном, но когда он ушёл, я  пустился домой. Правда,  долго сушился. Ружьё при мне было, двухстволка отцовская. Его Вендерь в воду швырнул, я видел, кое-как достал потом. За валун ремнем зацепилось.
– Перешёл Вендерь границу, коль на тебя покушался,– задумчиво сказал  егерь.– Выходит,  сигареты "Золотое руно" курит его новый  компаньон. Это кое-что. Видать, матерый волк.
– Еще бы, Хромов за него горой стоит. Инспектору  будет на орехи, Семён Ильич?
– Отстранили пока от контроля, отозвали в город. У него оправдание – оступился, когда шёл в атаку на браконьеров.
– Да что он врёт, я же видел, как он  на вас замахнулся!
– Умышленное действие доказать  очень трудно. Но мы  возьмём браконьеров с другого конца. У нас  с тобой есть улики. Завтра они будут в милиции с моим заявлением. Жаль, никого, кроме тебя не могу выставить в роли свидетеля.
– А так не поверят?
– Поверить могут, но им документально  все надо оформлять, знаешь нынче адвокаты какие ловкие у новых русских, твои показания просто отметут.
– Вот бы взять  Вендеря и его нового покровителя с поличным!
– Это было бы здорово, а сейчас давай ужинать и спать. Завтра  поутру в путь.
 

3.

Костя крепко спал, когда солнце выкатилось из тайги, и, оторвавшись от верхушек кедрачей на горе Арге, поплыло неудержимое, недоступное, властное. Девственная тайга, раскинувшаяся далеко окрест нетронутая пока распутной рукой человека, осветилась разом. Легкий, вьющийся  дымок над одиноким костерком побледнел, потускнели языки пламени. Сквозь ветви лохматого кедра и пушистого лиственничника на землю, к траве, хлынули косые лучи света, разрезанные тысячами  ветвей на ленты и полосы. И, кажется, по всей тайге от земли к небу протянулось множество серебряных с отливом олова и бронзы струн.  Вдруг откуда-то появился добрый волшебник-музыкант, ударил по струнам, и полилась сказочная музыка!
Костя слышал эту музыку  сквозь сон.
Егерю жаль будить юного следопыта. Семён ждет, когда в одном котелке напреет гречневая каша с тушёнкой, в другом – чай из таёжного букета. Семён любил комбинировать таёжный чай из листьев смородины, малины, розы коричной, подорожника, кровохлебки – все, что попадёт под руку.
Семён Ильич ждал, когда расплавленная солнцем медь разольется на всю ширь Енисея, а белые клубы тумана поползут от Сигнальной скалы,  начнут тушить разлившийся по зеркалу реки огонь светила, затем станут подниматься ввысь, сжигаемые лучами, тогда он разбудит  юного следопыта, вместе пойдут окунаться в звонкие и студёные волны.
Первое, что бросилось в глаза егерю, когда он первый, с полотенцем в руках сбежал к Енисею, а за ним  Костя – лёт ворон. Их несколько десятков тянулось за излучину,  где в реку впадал Малый Ус – прекрасное место для нереста хариуса, и там птицы пропадали. Семён подумал о плохом, наскоро выкупался, глянул, как Костя отмеряет саженками заливчик, что у скалы, подождал его, пока он с минуту  озорно бултыхался в прозрачной воде и когда вылез, утерся полотенцем, сказал:
– Костя, на Малом Усе, думаю, ЧП. Видел пролёт воронья, если хочешь после завтрака пошли со мной, если нет – наблюдай за  маралёнком.
– Я с вами.
– Тогда  не будем терять время.
Быстро позавтракав кашей и чаем, проверив, в порядке ли оружие, они сели на лошадей, и скорым шагом пустили по тропе, которая сразу же от сторожки змеилась по крутому холмику и, поднявшись на него,  оглянувшийся Костя, увидел сторожку как на ладони. Через час езды послышался шум Малого Уса.  Вот он усилился, и вскоре совсем оглушил:  так он врывался в Енисей всей своей мощью.  Костя  предвкушал пенное зрелище: вздыбленные волны от столкновения  с Енисеем с гор бегущего потока. Но этот эффект уничтожили вороны, которых тут были тучи. Они сидели на берегу и что-то клевали, множество их носилось в воздухе, выискивая  место в пиршестве и, отыскав, камнем падали и что-то долбили.
Сердце у  юноши обмерло. О, да это выпотрошенный хариус и ленок! Батюшки, хариуса целые горы!
Егерь в сердцах сорвал с плеча карабин и выстрелил дуплетом, подняв черную галдящую стаю. При виде всадников она откачнулась на ту сторону Уса, закружила, расселась на ветки лиственниц, в  ожидании продолжения пиршества. Черные птицы знали: всё, что на берегу это их богатство. Можно не улетать, люди скоро уйдут, и они вернутся к прерванной трапезе.
Егерь и Костя, подъехали к кучам  выпотрошенного хариуса,  изрядно поклеванного воронами,  в нерешительности остановились. Егерь, держа  навскидку карабин, поставил его на предохранитель и забросил за спину. Вороны тут ни причём. Это их правое дело подбирать падаль и очищать от неё землю. Кто произвел эту падаль? Еще вчера это был хариус, идущий на нерест, чтобы  оставить потомство, чтобы не скудел ни Малый Ус, ни Енисей, ни все впадающие в него реки и речушки. Но ему не дали отнереститься, отловили в устье сетями, выпотрошили икру, чтобы по коммерческой цене загнать где-то в  пивбаре или ресторане. Ну, не подлецы ли!
Плевать им на тонны  гниющей ценнейшей рыбы, они получат хороший  денежный куш.
Кто-то очень знающий человек управлял  разбоем.
Егерь слез с  лошади и пустился внимательно осматривать берег.
Да, все та же притушенная о сапог папироса, все тот же окурок сигареты "Золотое руно". А вот парочка сигарет "Петр 1". Костер рядом с кучами рыбы, чтобы  удобнее и быстрее потрошить. Оставлен заводской таган. Он упал, и его, видимо, в спешке забыли поднять и увезти. Больше ничего. Маловато улик. Чем богаты, тем и рады. Егерь собрал вещественные доказательства с особой осторожностью, упаковал, насыпал в рюкзак рыбы. Ещё раз обошёл место преступления, принюхался. Кровь ударила в лицо, зажмурился от страшной догадки. Костя заметил необычное состояние егеря, метнулся к нему с вопросом:
– Что с  вами, дядя Семён? Запах какой-то  неприятный наносит ветерок…
– Вот  и  ты учуял! Карбид,  подлецы, применяли.  Считай,  пять-шесть лет Малый Ус будет пустым, бесплодным, холостым! Видишь, как удобен Ус: несколько ям, где собирается рыба, между ними перекаты. Вот там-то и ставили вентеля браконьеры, а сверху карбидом рыбу шугнули. Чувствуешь, как ветерок  его запах приносит. Пошли.
Костя улавливал неприятный запах  впервые, потому не знал, что бы это могло быть.
Егерь решительно двинулся вверх по течению Малого Уса и вскоре, метрах в десяти от реки, обнаружил фанерную  бочку, в которой  возят  карбид. Вот от нее и  несло, а тонкое обоняние егеря не подвело. Егерь заглянул в бочонок. Пуст.
– Негодяи, всю бочку высыпали в реку вот на этом перекате. Смотри, сколько ям опустошили. Они ж кишёли  хариусом, ленком перед нерестом. Да и таймешата сюда заглядывали покормиться. Богатейшее место. И негодяи его, по-бандитски разграбили. Это же каковы потери! Кто  посчитает!– Егерь в негодовании сел на валун, обхватив голову руками, форменная фуражка свалилась с него, обнажая короткую стрижку русых волос.– Что за люди, что за люди! Как одноглазо живут! Как концессионеры какие-то. Им лишь бы доход срубить, а что там завтра будет, за пределами их интересов – неважно!
Костя удрученно молчал, негодуя сердцем. Слова были лишними. Минуты две длилась слабость егеря. Он встал, нахлобучил поглубже фуражку, срубил кинжалом несколько веток  со стоящей рядом сосны, прикрыл бочонок, чтоб долежал до следователя. 
– Ну, Костя, думаю, это твои фигуранты. Схватка предстоит серьезная. Так обнаглели, что даже следы не стали заметать. Поехали. Нам надо сюда со следователем успеть вернуться, пока вороны  потроха не растащили.
– Так давайте я останусь.
– Нет, Костя, я  тобой рисковать не имею права. Бандит опасен везде, а здесь особенно. Следов не найдешь. Поспешаем,– и он резко повернул  Каурого. Тот, осторожно наступая на крупную гальку, двинулся за  егерем. Притихший вороний гвалт вновь стал нарастать, прорываясь сквозь шум норовистого Уса. Как только люди удалились, черные птицы мирно спланировали на противоположный берег и продолжили пиршество.

Глава четвертая.
1.

Припарковав мотоцикл в тени раскидистого  тополя, Семён Шувалов окинул взглядом малолюдную улицу районного центра и направился в деревянное здание, где  находилась  контора  охотничье-рыболовного участка, чтобы доложить о происшествии и своих намерениях обратиться за помощью в милицию. Березин оказался на месте. Поздоровавшись, Семён решил сразу же приступить к делу, сказав:
– У меня на участке ЧП: На Малом Усу горы потрошеного хариуса. Надо немедленно ехать на место происшествия и составить протокол.
– Разве вы его не составили?– удивился  Березин.
–Составил, вот он, но я-то был один, если не считать  подростка Костю Природина.
– Ехать нам не на чем. Моя машина в ремонте,– мрачно сказал  Березин.
– Надо найти машину в администрации. В такое-то горячее время остаться безлошадным!– воскликнул  Шувалов.
– Да, и что-то сдается мне, с ремонтом умышленно затягивают.
– Кто?
– На базе нашего управления. Кто конкретно, отсюда не  видно, –  все так же мрачно со скрытым негодованием сказал Березин. После  короткой паузы спросил:– Улики-то у тебя есть?
– Есть, Иван Иванович, вот полрюкзака потрошеного хариуса принес. – Шувалов кивнул на ношу оставленную  у двери кабинета. Он мало знал Березина, пришедшего сюда около года назад и не ведал, как отнесется к новости.– Наследили ребятки, окурки оставили, зажигалки.
– Окурки, говоришь,– встрепенулся  Березин, отделяясь от стола, который теперь ему мешал.– Где же они?
Шувалов медлил. Он  не решался показывать  вещественные доказательства кому-либо, кроме начальника милиции, с которым знаком не один год и доверял ему. К тому же чего лишний раз вытаскивать их из портфеля разворачивать, мять и тем самым  усложнять экспертизу.
– Они у вас  с собой, или вы их не взяли?– несколько удивленно,  и в то же время раздраженно проговорил Иван,  вставая.
Был он высокого роста, плечист, но сух, хотя и не молод. Прибыл сюда из центральной России. Но не успел  познакомиться  с районом, как в тайге, на одном из  кордонов уже глубокой осенью, его схватил острый приступ аппендицита и, пожалуй, не добрался бы до больницы, не  случись на ферме, которую проезжали, ветврача. Спутник Березина, районный  лесничий быстро сориентировался. Увидев в окно кабины своего давнего знакомого ветврача, остановил машину, пригласил посмотреть больного. Опыт пожилого  ветеринара и жизненная мудрость подсказали, что ждать нельзя. Теми лекарствами, инструментом, которые были у него в  медицинской сумке, он провел операцию и спас человека.
Назавтра  больной чувствовал себя хорошо и  решил ехать домой, хотя ветеринар советовал и даже  настаивал полежать, не трястись по  бездорожью, пока шов не схватится. Но Иван  заупрямился, и как не берег шофер больного, а за дорогу его сильно протрясло, шов разошёлся, стал гноиться.  В больнице пришлось вскрывать рану, наводить там порядок. И провалялся на койке без малого месяц. Шов заживал долго. Березин переживал свое неудачное начало на новом месте. Правда, выздоровев, за дело взялся хватко. Но у Шувалова, где участок  наполовину состоит из заказника, считается  наиболее благополучным,  ни разу не был. Слышал, правда, Семён о Иване Ивановиче, как о принципиальном человеке, деловом, решительном. С Хромовым он повел себя однозначно, был на стороне егеря и не верил в случайность. Правда,  наутро у Хромова  ступня распухла, вывиха не было, но связки потянул. Но это не вполне оправдывало инспектора, и Березин настоял, чтобы  человека ему заменили.
Шувалов знал, что Березин собирался перетрясти не в меру прижившихся  на местах егерей, кого  уволить, кого, если пожелает, перевести с участка на участок. Но сделать это не так-то просто, люди эти, в основном местные, и с родной земли съезжать не собирались.
Семён давать оценку  новому начальнику не торопился, и раскрывать ему душу до конца не хотел. Но  все же почему-то расстегнул портфель, и как бы в раздумье, вынул  прозрачный мешочек, но разворачивать не стал.
– Вот.
Иван Иванович молча нагнулся над пакетом.
– "Золотое руно" кажись? Редкое курево. А это "Беломорканал". Кто ж хозяин?
– Сам бы хотел знать?
– И никаких наметок?
– Есть, почему же, об этом я в рапорте на  имя начальника милиции написал.
Неожиданно в кабинет кто-то заглянул, но Шувалов не успел обернуться и посмотреть, как дверь закрылась.
– Так-так, написал, а со мной посоветоваться не желаешь?
– Вы все равно их не знаете, а в будущем, посмотрим.
– Ну, хорошо, неси все это в органы, я тебя поддержу.
– Спасибо,– Семён попрощался и направился в милицию. Там он нос  к носу столкнулся с Лыковым.
– Тороплюсь, брат, начальство повезу, а ты  что – с новостями?
– Да есть тут кое-что. Самому Николаеву хотел...– растерялся Шувалов.
– Правильно,– перешёл на шепот Лыков.– Ты  следователю ничего больше не отдавай. Найди причину и не отдавай, дождись  лучше самого. Хочешь, я сегодня удочки закину, что ты вышёл на крутых?
– Попробуй.
Семён знал порядок,  заявление потребуют оставить дежурному, но вещественные доказательства без  Николаева он пока не отдаст.
Ах, ты незадача! Торопился к обеду, а попал к завтраку. Новичок Березин, не обладая  авторитетом, не смог найти машину, чтобы съездить на Ус. Но делать нечего, возвращаться домой не было смысла, придётся  заночевать в гостинице. Были у него в райцентре знакомые, даже родственники, но он не  хотел своим присутствием стеснять ни тех, ни других. Как правило, потянулась бы к столу поллитровка, а то и две. Семён же не был расположен сегодня к выпивке, да и вообще относился к ней довольно равнодушно, особенно по всякому поводу.
Комната, куда его поместила дежурная, была двухместная, с одним,  но широким окном, выходящим во двор. Две кровати, две тумбочки, столик да ковровая дорожка, – всё почти так и осталось со времен прошлых, советских. Но говорят, закроют гостиницу, пустует. Семён поставил портфель в тумбочку. Постоял, посмотрел в окно. Вечерело, идти никуда не хотелось, и он решил освежиться, да хорошо выспаться. Он взял полотенце, что висело на головке кровати, вынул из портфеля мыло и пошёл в умывальник, который находился на первом этаже.
Он любил  после работы хорошо ополоснуться, особенно после  огородной или плотницкой. Окончив трудиться, раздевался до пояса и, если тепло, обливался водой из шланга, фыркая и отдуваясь. Иной раз, войдя в дом уже в сумерках, разгоряченный и уставший, он долго плескался под краном, окатывая спину и грудь. Ему нравилось, как жена добродушно говорила: "Ну, пришла утка плескаться!" – а сама стояла и смотрела, держа наготове полотенце. Потом он ужинал, особенно растягивал чаепитие. Пил чай с молоком, горячий, обжигающий. Это для профилактики всяких кишечных болезней, какой паразит устоит от такого огненного чая. Этому  научила его бабушка. "Не слушай никого, пей такой чай, чтоб во рту кипел. От тепла все твои клеточки  заработают, все очистятся. От  холоду наоборот скукужатся, какой там сок печень выдаст, коль ей там зябко. Много ты в  мороз  плодов  с земельки  своей собрал,  а в жару да  в дожди – огребаешь". Трудно было  с бабушкой не согласиться. Она никогда не страдала ни  желудком, ни кишечником, а ела все подряд только горячее. У Семёна как получится. Но любит он, конечно, больше горячее, кстати, пятилетний сынишка Олежек тоже к тому же приучился. Если не спит к моменту  отцовского ужина, заберётся к нему на колени, Семён сознаёт, все дети так делают  и его тоже, а приятно внимание сынишки, усадит его  половчее  и примется расспрашивать, как у него дела в садике, какой выучил стих и просил рассказать.  Слушал  с наслаждением картавую речь малыша, подхваливал его, хлопал в ладоши.
Семён неторопливо умылся в умывальнике не первой свежести, но все же с удовольствием, отфыркиваясь от  духоты. Пробыл он здесь, как потом вспоминал, не более  десяти минут. Это был единственный отрезок времени, когда портфель с вещдоком не находился рядом с ним.
Освежившись, Семён бодро поднялся в номер и застал там незнакомца. Он стоял посередине комнаты не то в ожидании Шувалова, не то, собираясь уходить.
– Ну, вот и сосед появился,– весело проговорил он.– Хозяйка гостиницы вас искать  подалась, чтоб сообщить о моем подселении.
– Чего ж меня искать, я никуда не прячусь,– с неприязнью ответил Шувалов.
– Я тоже ей сказал: придёт человек, тогда и скажете. У меня тоже язык есть. Мне тут на одну ночь, не стесню,– пообещал сосед.– Вы  надолго?
– Посмотрю,– ответил нехотя Семён, давая понять соседу, что он не расположен к беседе и знакомству.
– Что, туманные дела?
– Ясные,– резковато сказал Семён, и стал не столько прятать в портфель мыльницу, сколько убедиться – на месте  ли вещественные доказательства.
Незнакомец с довольно безразличным видом смотрел на действия Шувалова, но внимательный взгляд со стороны мог бы отметить, что  безразличие это наигранное. Губы незнакомца тронула легкая ироническая улыбка и тут же исчезла. Она заключала в себе следующую фразу: "На месте твой сверток с окурками, можешь не расстраиваться".
Да, окурки лежали на месте. Семён, естественно, не стал разворачивать сверток, но решил больше не оставлять портфель, точнее сверток с окурками, даже на минуту без присмотра. Он хотел поместить сверток в карман пиджака, но побоялся помять окурки.
– В столовую не собираетесь? – спросил, как бы между прочим, сосед.
– Собираюсь,– Семён глянул на часы, подхватил портфель, направляясь к выходу, – и немедленно.
– Так идемте вместе!
– Пожалуйста.
Они поужинали за одним столиком, молча. Потом Семён направился в хозяйственный магазин, от чего сосед отказался и ушёл в номер. Побродив с полчаса по поселку, Семён завернул в кинотеатр, посмотрел кинофильм, вернулся в гостиницу около девяти вечера.
Его сосед отдыхал. Но тотчас  открыл глаза и поинтересовался, где пропадал Семён. Шувалов ответил. Пытаясь разговорить и расположить к себе напарника, Анатолий, как он представился дорогой в столовую, принялся ругать местных снабженцев, которые не довезли в район  запчасти к сенокосной технике, и теперь придётся ехать в город самим. Но Семён разговор не поддержал, а, вынув купленную днём газету, углубился  в  чтение.
Утром, выспавшийся, бодрый, заметив, что Анатолий крепко спит, он, стараясь не шуметь, собрался и первым делом отправился в милицию. Дождавшись, когда начальник освободится, вошёл в кабинет.

2.

Антип Гуськов в схватке с  бандитами, серьезно повредил правую ногу. После операции и лечения она стала короче. Медвежья фигура Антипа при ходьбе то падала, то подпрыгивала. Молодой детектив стеснялся своей хромоты, неловкости и решил уйти из оперативников в тишину лаборатории, заниматься экспертизой.
Лаборатория, состоявшая из одного  человека, как раз нуждалась в пополнении – старый опытный криминалист, рискнувший несколько лет  назад организовать в районном отделе лабораторию, ушёл на пенсию. Своё детище, принесшее неоценимую услугу следственной работе, он  продолжал держать наплаву  несколько месяцев, помогая Антипу освоиться с новым делом, как вдруг собрался и уехал  на юг, на яблоки и виноград, и Гуськову пришлось туго.
В этот день, когда подполковник Николаев вызвал Антипа, собираясь поручить исследовать  вещьдоки Шувалова, он закончил свои эксперименты с горой окурков, которые  насобирал близ расположенных организаций. Весь этот хлам эксперт выбросил в урну, довольный тем, что по его мнению, безусловно правильно разложил окурки принадлежащие тому  или  иному курильщику. И вот сейчас, увидев несколько окурков, предложенных для исследования начальником отдела, удивился тому, что редкие "Герцеговина Рома" и "Золотое руно" вновь попадают на его  исследовательский стол. В той выброшенной в урну куче, был один окурок "Герцеговины".
"Любопытно,– отметил про себя Антип,– откуда взяты  эти? Мой – у администрации. Курит сам глава. Впрочем,–  оборвал он свою вспыхнувшую мысль,– все это вздор".
Как бы подтверждая мысль Гуськова о вздоре, начальник отдела пояснил:
– Окурки папирос и сигарет найдены в тайге. Надо установить, не один ли человек курил  папиросы  и  сигареты "Золотое руно". Ясно?
– Так точно!
– Действуйте, и как только результат будет готов, доложите мне лично.
– Есть!– отчеканил Антип.
– Когда будет готов ответ?
– К обеду.
– Хорошо,– одобрил подполковник.– Постарайся, Антип Максимович, быть у меня к двенадцати с результатом.
Через дежурного  Николаев  предложил Шувалову вновь прийти в половине первого. Семён удовлетворенно кивнул головой и ушёл  к Березину, где нашлись для него дела. Настроение у него улучшилось, с бумагами работалось легко, время пролетело незаметно. Шагая на повторную встречу, он был уверен, что против подозреваемых браконьеров будет возбуждено уголовное дело.


3.

Войдя в кабинет в назначенное время, Шувалов увидел широкую спину Антипа, заслонившую  подполковника. Семён прошёл к столу, и ему открылось строгое лицо начальника, а в голосе чувствовалась сухость. Семён понял – тут что-то произошло непредвиденное, и в нерешительности присел слева от Николаева, настороженно ожидая  его реакции.
– Ваше предположение не подтвердилось,– холодно сказал подполковник.
– Почему? В папиросах я уверен на сто процентов. Такие окурки я наблюдаю не первый раз и знаю, кто так тушит о сапог окурок, находясь в тайге! О сигаретах ничего сказать не могу,– ледяным тоном проговорил Шувалов.– Тут, видимо, ошибка экспертизы.
– Экспертиза точна,– так же сухо, но более  жестко возразил подполковник. – Нам больше нечего вам сказать.
Шувалов растерялся. На секунду он успел подумать, а не заодно ли с Вендерем и теми джипарями этот Антип. Ведь и он  любит пострелять. Не раз брал лицензии и приезжал в листвяжинские угодья охотиться на козлов. Но тут же прогнал эту мысль: не гоже всех подозревать, ведь одно  дело любить охоту и другое потакать браконьерам.
– Выходит, этот неуловимый Жорес Вендерь, завязавшись с новыми русскими, будет продолжать опустошать угодья безнаказанно?
– Семён Ильич, о чем вы, Жорес Вендерь никогда не курил "Герцеговину Рома"!– воскликнул  удивленный Антип.
– Но я не давал вам никакой "Герцеговины"!–  в свою очередь изумился Шувалов, нервно вскакивая со стула.
– Спокойствие!– властно поднял руку Николаев.– Что значат ваши слова? Ваш пакет   с коробкой  от леденцов я лично передал Гуськову...
– И там были лишь окурки "Герцеговины" и "Золотого руна",– жёстко возразил Гуськов.
–  Вы, очевидно, не читали моего рапорта? – беря себя в руки, более спокойно  сказал егерь.
– Признаться, нет. Не успел,– несколько смутился Николаев,– так вы подозреваете Жореса Вендеря с его...
– "Беломором"– подхватил Шувалов.
– Так. Что же получается: вы говорите об окурках "Беломорканал", Гуськов же получил "Герцеговину" и "Золотое руно". Что произошло? Я вас спрашиваю, Семён Ильич?
Шувалов потерял дар речи, на лбу выступили капельки пота, он судорожно вцепился рукой в свою аккуратную  бороду и, казалось, сейчас вырвет из нее солидный клок.
– Ответа нет. – Николаев нахмурился.– Садись, Антип Максимович, будем разбираться. Расскажите все до мелочей, Семён Ильич, где вы были, с кем встречались, где  ночевали? Вещественные доказательства, насколько я понимаю, находились у вас в портфеле?
– Да, не хотите ли вы сказать,..– Шувалов растерянно  посмотрел на офицеров.
– Что вам подменили окурки, которые принадлежат человеку, у которого сто процентное алиби. Он в эти дни был далеко от нашего района.  Давайте, поэтапно восстановим весь ваш путь.
– Неужели это произошло в те минуты, когда я умывался в гостинице, а портфель находился в тумбочке номера?– сказал Шувалов, бледнея, и рассказал в деталях, как дела происходили на самом деле с момента приезда его в райцентр.
– Всё ясно,– подвел черту Николаев.– Вашего соседа по номеру мы объявим в розыск, никакой он не работник совхоза. Он следил за вами  ещё в конторе Березина.
Шувалов сидел потерянный,  как бы хватаясь за соломинку, сказал:
– Но мы можем через Жореса выйти на городских браконьеров, и доказать их разбой на реке.
– Все это так, но если бы  не осечка, Вендерь был бы уже на крючке, с ним было бы проще разговаривать. Следить же за его похождениями у нас некому, вы понимаете, Семён Ильич. Но не отчаивайтесь, мы всё сделаем, что в наших силах. Тайгу и реки надо спасать.– Николаев встал из-за стола протянул руку Шувалову.– Продолжай бдить, егерь, до свидания.

4.

Как оплеванный вышёл из кабинета начальника Шувалов. Горя лицом, как факелом, не чуя под собой ног, сбежал  с лестницы, выскочил в знойную улицу, задыхаясь от собственного бессилия и позора. Так опростоволоситься! Мальчишка, первоклассник! Кто подослал этого Анатолия? Две, три минуты находился тот в номере один. Дерзкому и решительному, готовившемуся к подлогу человеку хватит и одной минуты, чтобы   достать портфель из тумбочки, вынуть из него пакет, сунуть в карман и на его место положить свой, заранее приготовленный. Семён же расслабился, кто мог подумать о таком варианте? У него  и раньше не было привычки считать дурнее себя людей, с которыми имел дело. Теперь  даже унизил свою персону,  устыдился прохожего, будто тот  прочитал  его смятение на потерянном лице.
 Семён нахлобучил на глаза форменную фуражку, торопливо зашагал к мотоциклу, стоящему в тени тополя, решил уехать домой не заезжая к Березину, чтобы  не унижать себя рассказом о неудаче. Досада распирала грудь, давила на самолюбие. Винить некого, сам опростоволосился, но егерь не щадя себя дал зарок, впредь быть ушлым и осторожным, продолжить схватку с заматерелыми браконьерами, окопавшимися в подконтрольных ему угодьях. Борьба предстоит  жесткая. Тут сомнений никаких, но что же он скажет своему юному помощнику, невольно втянутому в опасную войну. Если быть  откровенным, паря сам ввязался в    схватку с матерым волком и чуть не погиб, от этого на душе горше сознавать свой сегодняшний прокол. Костю надо отгородить от опасных  дел,  найти предлог и отказать в уходе за маралёнком. Не дай Бог,  случайно напорется паря на бандитов в тайге, убьют, не моргнув.
С таким решением Шувалов катил к Листвяжному и там, где недавно он проиграл схватку с джипарями, мотоцикл его занесло, люлька  "Урала" накренилась, застучала ободом о галечник на обочине шоссе, пьяно завихляла.
Семён остановил машину, спешился, глянул на спущенное колесо, полез  за  инструментом, ставить запаску. Он быстро  снял поврежденное колесо, осмотрел. В шине торчал словно специально согнутый буквой гэ гвоздь. Не повезло.  Даже не то слово, обгадился с окурками, теперь эта задержка, а надо спешить, наведаться на кордон. Как там Костя с маралёнком?
Семён пытался вытащить пассатижами гвоздь из шины, он не поддавался, то и дело срываясь. Егерь упрел и не заметил, как, бесшумно работая мотором, подкатила, шурша шинами по гальке, серебристая иномарка, остановилась. Из салона вышёл высокий на ногах, как сохатый и такой же мощный, Жорес Вендерь.
– Что, Семён, пропорол?– Жорес подходил к Шувалову, пружинисто давя дорогу модными  туфлями. – Здорово!
– Здравствуй!– нехотя откликнулся Семён.– Гвоздь вот поймал.
– И кто их тут разбрасывает?–  притворно возмутился Жорес.– Сказывают,  недавно   в этих местах городской джип тоже  напоролся, лешак его побери. Сейчас я тебе подсоблю.
– Спасибо, Жорес,  один справлюсь, не велика работа.
– Никак серчаешь на меня, Семён. А здря, я тебя стороной  обойти не могу.
– Что так? – удивился Шувалов.– Вроде ты мне ничем не обязан.
– Как же, как же – односельчане. От твоей воли многое зависит: быть мне нищим или богатым.– Вендерь достал из кармана пачку "Беломорканала" закурил.
Семён вспотел, сбросил пиджак на траву. Полуденное солнце утомляло. Но оно нетлоропливо сваливало к земле, и на левую обочину от дороги от близких деревьев упали  тени, доставая макушками присевшего у мотоцикла Шувалова.  Он,  приподняв люльку, поставил на место запасное колесо и стал закручивать гайки. Вендерь  уезжать не собирался, наблюдая за егерем, окутываясь клубами табачного дыма. Семён в свою очередь наблюдал за Вендерем, ему интересно увидеть, как он выбросит окурок: притушит ли каким-то образом или нет. Привычка должна взять своё.
– Покойник ведь у нас  седня, Семён.
– Кто? – привстал, тревожась, Семён.
– Ты пока по районам ездишь,  Матвей Силыч преставился. Съела, видать, жаба угрызения мужика. А  как крепок был. Думали, сносу охотнику не будет. И не было бы, стрельни он тогда в хозяина без промедления. – Жорес присел рядом на корточки, притушив  папироску о гальку, отбрасывая окурок чуть в сторонку, что не ускользнуло от пытливого  глаза егеря.– Мог ли раньше стрелить Матвей? Мог. Я как счас помню всю картину: стоит Матвей на  одном колене с карабином навскидку, а не стреляет. Почему? Суди его теперь.
Вендерь на минуту умолк, как бы ожидая от Семёна ответ, но, убедившись, что тот не расположен вступать с ним в беседу, тем более обсуждать давнишнее поведение усопшего человека, продолжил рокотно и тягуче, липко, словно, продирал собеседника через старые лопухи и на него гроздьями цеплялись ржавого цвета слова-соцветия.
– Тайга, сердешная, пусть рассудит. Не нам о её законах судить. Ты вот, Семён, говорят, окурки в тайге собираешь, вместе с  пацаном Природиным, кого-то под дело подвести хочешь?
– Что-то ты, Жорес, слишком поздно стал сомневаться в оплошности Матвея Силыча, твоего учителя? С чего вдруг интерес у тебя ко мне появился, к окуркам?
– Слыхал  разговор, теперь к слову пришлось. Любопытно узнать: правда ли?
– Правда,– с вызовом  сказал егерь.– Только от кого ж ты слышать мог?– И сделал длинную паузу, как бы давая время для ответа Вендерю, но не дождавшись, спросил?– Не от Березина ли?
– От кого – неважно. Только  тебе с теми людьми связываться, что о скалу башкой. Сам  расшибешься и  пацана сгубишь.
– Как о скалу, говоришь?
– Хуже. Осекся ноне, смотри, как бы в следующий раз  они тебе дорогу к Ивану Жаркову не наладили,– навешивал  Жорес на Семёна липучие лопуховые соцветия.
– Спасибо, что упредил. Учту, шлём  покрепче  надену. Только ты-то чего печешься обо мне, чего  ты Костю цепляешь?– Как бы соскребывая с себя колючки, ответил Семён.
– Так ведь не чужаки, жалко, если что. Сколько лет тайгу охраняешь, а все на этом задрипанном мотоцикле пыль глотаешь. Мог бы и под крышей серебристой, что б дождичком не мочило. А?
– Ладно, катись своей дорогой, да  постарайся  забыть  имя  паренька, не  по зубам  он тебе  и  твоим компаньонам,  помни, где сам-то  живешь? Словом, катись, не мешай мне колесо  ладить, лукавый ты человек.– Семён  принялся крутить гайки. Жорес, кривя рожу в злобной усмешке, по поводу Семёновой реплики о лукавстве, что касалось его отношений  к Матвею Силычу, отправился к своей серебристой машине, сел,  плавно укатил, шурша шинами по гальке,   оставив не в лучшем расположении духа Семёна с мыслями о старом промысловике. Тот и сам разделял, можно сказать, древний закон тайги: грешному человеку в тайге зверовать нельзя – изведёт  лешак.

Глава пятая

1.
Хоронили Ивана Жаркова тихо. Кроме официальных лиц от профсоюза и охотуправления провожали в последний путь егеря Степан Природин, Григорий Рыжий, да молодой, безусый Сёмка Шувалов. Правда, торопливо с опозданием пришёл Матвей Силыч. Он потом долго  стоял в одиночестве на кладбище с непокрытой головой, видно клял себя в  чем-то, пытаясь замолить свой грех перед покойником.
Слез и причитаний не было. Жена Жаркова лежала в больнице  в преждевременных родовых схватках, как и предполагал Степан в тот роковой час смерти Ивана. Один Сёмка не сдержал слёз. Они катились обильно по загорелому  лицу паренька, а боль по утрате человека, заменившего погибшего отца на острове Даманском, все кипела и кипела в душе,  выплескивая и выплескивая слёзы. Он не стеснялся своей слабости, потому что  это было яркое проявление любви к  погибшему и клятва в долгой, светлой памяти без слов, которые, порой, бывают фальшивыми, не искренними и лучше их не произносить, если в душе вместо горячей скорби холод  и сквозняк.
Матвей  в годах был, но крепок, скор на ногу. Ни глаз, ни рука  ни разу не подводили охотника. Вместе с Вендерем  вновь ушли в этот сезон. Взяли зверя небогато. Но не об этом рассказ, когда вышли из тайги,  новость ошарашила Матвея. Умерла  жена Ивана,  не сказать что  от потери крови после родов,  а скорее  от потери мужа, хотя на руках был младенец, которого допаривали в районном роддоме, куда роженицу и  младенца перевезли через  сутки после рождения мальчика. И мальчонку на воспитание взял Степан Природин. Екнуло сердце в груди у сурового  и бесстрашного промысловика, голова  кругом  пошла  от промашки: взял бы Матвей  сироту, вырастил бы, как родного сына. Да поздно. Ходил к Степану, просил уступить мальчонка. Но куда там, орлицей налетела на него Клавдия, метриками в харю ему тычет, во весь голос читает запись о  дате рождения, имя, отчество, фамилию.
– Ты гляди, Матвей Силыч, печать круглая, гербовая на  метриках, наш это сынок, наш! И узнаю я, кто ему опосля скажет иное, горло перегрызу, петух  красный  дома того человека не минует! Сам знай и людям языкастым передай  моё твердое слово! – в глазах Клавы Матвей увидел такую решимость на отчаянный  поступок, что поверил женщине:  не  дрогнет  рука,  коль увиноватит  кого в языкастости. Ох, не  дрогнет! А Клава  продолжала жестко,  твердо,  но  без  крика,  без  истерики:– Спалю  за язык,  спалю! И  права  буду. Отцом  и  матерью своими  клянусь,  Матвей!
Как разошлась Клава, еле успокоили  женщину Степан и Матвей.
– Поклянись мне, Матвей, дочерьми своими, что никогда  никому о сыне нашем иного не скажешь, плохого не пожелаешь, да язык иным пустобрехам прижмешь! Поклянись, Матвей Силыч, да иди с Богом со двора нашего.
Матвей поклялся. Только тогда успокоилась Клавдия, ушла к сыну.
Скорбно уходил от Природиных Матвей, клял ту минуту, что медлил с выстрелом в  роковую  ночь. И без того молчун был, так теперь ещё более ушёл в себя, слово не вытянешь. Протолкался по разным делам весну и лето, ушёл снова на промысел. Правда, отдал часть своих угодий Вендерю. Жорес частенько наведывался в гости к Матвею. Ходу к нему напрямую, через промерзшую Громотуху– пять часов. Что ему,  молодому  лосю, не покрыть это расстояние, не по балагурить со старшим товарищем,  превосходным учителем, пока настоящей охоты, кроме как на белку, нет. По нынешним временам – белка не пушнина. Так, баловство одно. Дешёвая. Дел, конечно, в зимовье невпроворот. Одних дров полтора десятка кубометров надо навалить, расколоть, к избушке поднести, чтоб потом в жаркие дни под рукой были. Но Силыча навестить приятно и полезно. 

2.
С первого посещения Жорис заметил, что не всё ладом с Матвеем. Про угрыз тот  что-то толковал своему бывшему связчику. Угрыз этот у мощного дерева бывает, когда льдина в половодье  наскакивает на лесину, и свалить не может, и оторваться другие не дают, давят, вот и грызёт льдина ствол. Мягкая она уже, тронутая теплом и талой водой больше всё крошится, но помаленьку грызёт кору и сам жилистый крепкий ствол лиственницы или сосны. Подошёл бы кто с ломом да шарахнул по углу льдины, отколол бы, чтоб  хорошее дерево не портило, угрыз бы не расширяло, и чтоб потом ветровал не свалил  подгрызенного великана. Только где он этот человек с ломом, не придёт, так и будет грызть тоска, пока  не переломится дерево от напора, или он – Матвей.
"Тьфу ты нечистая сила,– отмахивается Матвей от наваждения,– опять лешак ко мне в голову забрался, вот я из мухи  слона и дую".
" Никакой то ни слон с мухой, Матвеюшка, то  гадева твоя рядом, гадевушка –  красна девушка,  твоя сила и волюшка. Захотел подождать, да курок придержать, то и  случилось. Кусай  теперь себя за локоть. Не укусишь! Вот так  же ту минутку золотую не вернёшь".
Во все глаза смотрел ошарашенный Жорес на своего учителя, перепугался его бредового говора. Спасать надо человека, в больницу класть. Заговорил было о доме, о возвращении, да какой там!
"Сдурел ты, Жорка, что ли, сезон только начался, моя гадевушка  глаголит, что огребу ноне  пушнины. Не унесу".
Делать нечего, решил Жорес в посёлок  за помощью ломануться. Два дневных перехода, да что поделаешь, иного выхода нет. Заночевал у  Матвея, а утром бросил в рюкзак булку мороженого хлеба, шмат сала из Матвеевого запаса и попёр налегке, в надежде, что ничего с учителем за двое суток не случится.
Вернулся Жорес на третьи сутки на танкетке, которая шла ходко по припорошенному снегом старому следу. Дверь в зимовье была распахнута и это испугало прибывших. Его старой  и надежной  лайки тоже не было, лишь сиротливо висел на гвозде за печкой, которая вроде не совсем остыла, карабин. Жорес знал, что у Матвея  есть  двустволка и мелкашка. Почему  охотник ушёл только с нею, (мелкашка валялась у стола), представлялось загадкой. Осмотрев  следы, возле избушки, припорошенные свежим снегом,  Жорес с прибывшим водителем танкетки отправился немедленно на поиск охотника. Торопясь по следу, Вендерь  раздумывал, почему  Матвей надел свою собачью доху, не сезон в такую печку забираться, морозец лишь на радость десятиградусный, сопреешь в дохе. Она у него из щенят Зорькиных  сработана. Сука его щенилась часто, Матвей кутят не губил в ведре с водой, выращивал, и когда подходила пора, бил, шкурки выделывал так мастерски, в кулаке собиралась, как лоскут байки, мягкая, теплая. Из шкурок Матвей шил дохи, макасины, унты. Желающих получить из рук  мастера такую одежку было полно. Матвею, понятно, дополнительный приработок.
Жорес и это ремесло перенял у наставника, всему научился, дорог ему этот человек, вот и бежал по припорошенному следу, вслед за своей лайкой, которая уж слышно брешет на кого-то. Бежал и страшился худшего: тронулся головой  мужик, одолела его угрызь по той минуте, ставшей смертельной для Ивана, а теперь, видно, и для Матвея Силыча. Отчаяние охватило Жореса, вспомнился  бред Матвеев про гадевушку, это она его увела из избушки с дробовиком, а патронташ, Жорес приметил, на гвозде висит, с собой у охотника патронташ  для карабина. Есть там, конечно, ячеи и для двенадцатого калибра, но немного, отстреляться, если что от хищника сможет. Сыт зверь пока, обойдет стороной охотника. Не страшен  человеку в здравом уме, а такому-то?
Брёх лайки отчетливее, а вот и Зорькин, хриплый, тоскливый. Мурашки побежали по спине у Жореса, беда, замерз Матвей Силыч. Вот он по кунице из дробовика бил. В решето превратил зверька, выбросил. В просвете  меж деревьев Зорька  мелькнула, его Ласка, – мордами кверху. Ещё несколько роковых шагов и Жорес увидит... Ружьё, патронташ и пустая фляжка из-под спирта у сосны валяются. Кого же облаивают собаки? Жорес задрал голову. Лешак, не хай меня возьми, Матвей Силыч на кедрине, едва заметен с земли. Без чувств видать,  признаков жизни не подаёт. Жорес подпрыгнул, ухватился за первую  могучую ветку, не поднялся, взлетел к сидящему в развилке двух вершин кедра, уходящими высоко в небо. Крепкая,  капроновая бечёвка обхватывала доху охотника и ствол кедра. Руки Матвея безвольно опущены, голова в шапке  склонилась на ветку, глаза плотно сжаты, а из уст вырывался тихий свист.
– Да он спит, растуды его мать!– взревел в жуткой радости Жорес.–Ха-ха-ха! Спит окаянный!
Жорес хлопнул по плечу Матвея, с него посыпался снежок, что  протрясла утром белесая  тучка, отгоняя холод, который собирался посетить окрестности богатейшего урочища Арги,  разделенного  меж промысловиками по секторам. Матвей встрепенулся, открыл глаза, испужался, накренился влево на седловине. Но бечевка и Жореса руки, схватившие проснувшегося, не позволили ему завалиться и рухнуть вниз головой. Матвей тут же ухватился руками за ствол и, дыша на склонившегося Жореса  спиртным перегаром, с  дико расширенными глазами под кустистыми пшеничными бровями, прохрипел обветренными и ссохшимися губами:
– Видал, куда меня гадевица загнала. Я её чуть было за хвост не ухватил. Ускользнула. Про Ивана мне баяла, не упомню уж что.
Внизу  замолкшие  лайки, забрехали вновь,  это подбежал  Вовка-водитель с танкетки, заорал:
–  Жора, никак отыскался Матвей? Какая нелегкая занесла его туда?
– Отыскался,– откликнулся Жорес, – как вот спускать его отсюда? Верёвка  нужна.
– Что с ним, замёрз?
– Жив, фляжку спирта выжрал, уснул, привязавшись,– и к  Матвею,– ну ты как, Силыч, себя чувствуешь, пошли домой-то?
– Дак ить я за гадевушкой собрался.
– Она, небось, уж давно в зимовье сидит. Вот тебе и надо к ней.
– А не брешешь, как та Зорька?– усомнился  Матвей, ерзая на развилке.
– Разве твоя Зорька когда брехала понапрасну. Она точно на зверя выводит.
– Где она, моя голубушка?
– Тебя сторожила. Пойдём, Силыч, я отвяжу тебя от лесины,  и ты спускайся.
– Нутро жжет, Жорка, ты бы мне хлебнуть водицы дал.
Жорес быстро нырнул рукой под телогрейку, отстегнул фляжку от пояса штанов, отвинтил пробку, подал Матвею.
– Пей,– сказал, зная, что  сейчас снова запьянеет Силыч, но это придаст сил и бодрости  человеку, не успеет настолько сбить его координацию движений, что помешает слезть с дерева. Потом уж на земле,  возьмёт своё старая закваска, расслабит охотника, зашатает. Но  будет уже всё ладом, уведут они с Вовкой  Силыча в избушку, тут не так далеко с километр.
Матвей напился, отдал фляжку, потерянно глянул вниз, внутри его  зашевелились силы, и он  перекинул ногу, освобождаясь от развилки, принялся спускаться. Кедровые ветки густы и крепки, как по лестнице винтовой пошёл Матвей, ходко, едва за ним поспевал Жорес. Вот и последняя.
– Прыгай, Матвей Силыч, два метра  до земли, – радостно  говорил Вовка-водитель.
– Без тебя, сопли, знаю,– прорычал Матвей и съехал по стволу, придерживаясь руками за ветку.
Жорес спустился следом, подхватив покачнувшегося Матвея Силыча, повёл его в зимовье. Охотник не сопротивлялся, только что-то тихо бормотал себе под нос. Это были последние шаги охотника по своим родовым угодьям, ибо груз вины перед  Иваном  Жарковым уложил его на годы в больничную палату.

Глава шестая

1
Вертолёт прошёл в сторону Арги, где, казалось, собрано несметное богатство тайги. Кедрачи, густо рассыпанные по склонам  пологих  сопок, удобных для промысла  кедрового  ореха; россыпи брусники, черники, заросли голубики.  А стало быть, столовая для  боровой птицы, для мышей,  белки, бурундука, для хищника: горностая, куницы, а главное – для соболя. Всюду били ключи, стекая в низины и лощины, наполняя их водой, закисая  там в широких просторах, превращаясь в озерушки и болотинки, заростая рогозом, камышами, пучкой и морковником, которыми любят кормиться вепри, прекрасно скрываясь от  любопытного глаза в зарослях. Полно тут и ягеля оленьего лакомства,  и  выходы солонцов. Но далека Арга от Енисея. Добыть там зверя легко, а вот вынести проблема. Во вьюках выносили раньше добычу мужики, лошадь, как и охотник, везде пройдёт. Караваном ходили. Потом вертолёты стали приспосабливать. Тоннами уходило таёжное богатство, а не скудела Арга. Не трогали там кедр, оберегали ключи. Вот туда-то и навострил свои  стопы Жорес, где краем примыкал  его промысловый участок, чтобы богато взять  глухаря,  марала с косулей,  кабана. Да не в шутку сказать, и поросят, чтоб  местному миллионеру на стол испеченного на  вертеле подать, завернутого в лист бадана или усыпанного ажурными листиками черной  смородины, которая, разомлев от горячего, издает  тонкий  и стойкий аромат, спрыснутого соком  терпко-кислого ревеня, или золотого корня, по заказу.
Экзотика! Нечего сказать, но стоит такая экзотика в центре города дорого, дороже всяких красавиц, саун и бассейнов. Однако заказов – хоть  отбавляй. Что ж тут не озолотиться!
Только  умно  надо брать. Жорес знает как, что б и впредь не скудела Арга. Он добудет всё, что душе  угодно. Только не так, как на Малом Усу. Разве он  предложил карбидом травить, разве он не понимает, что не гоже на реках так хозяйствовать? Только где там, подручные Яна Максимовича его и спрашивать не стали. Сами себе мастера. Не первый раз.
Согласился с ними Жорес, что не первый  раз они пакостят, на это много ума не надо. Но зверя нахрапом не возьмешь, тут он этих дилетантов в два счета умоет, с носом голым останутся горе-охотнички, если против его воли пойдут. Тут  его слово – закон. Пусть только поспевают стаскивать добычу к вертушке его подручные, да на крыльях – в город. Жорес просчитал свои шаги, взвесил силы, выложил свой план Январю Максимовичу. Тот не торгуясь на заломленную сумму за услуги, тут же согласился, и Жорес направился отлаживать  промысловый конвейер.
– Никаких препятствий у тебя не будет, Жорес,– говорил Январь Максимович, угощая охотника крепким заморским напитком.– Раззадорил ты меня. Самому хочется зверя добыть. Брошу на недельку всю городскую канитель, да к тебе в тайгу, мушку под лопатку марала подведу!
– Все в наших руках, Январь Максимович. Только одно препятствие  может встать на пути нашем. Шувалов!
–Ты предлагал ему наше сотрудничество?
– Предлагал, отказался.
– Если ты серьезно, разберёмся с твоим неподкупным егерем. Жить-то он хочет?
–  Помощник у  него въедливый, парнишка,  тот,  что помог  мне с  тобой  познакомиться… За  ним цепочка  из  юннатов. У каждого папаши такие мастера, что белку в глаз бьют.
– Никак заговариваться стал, Жорес, не  лишка  ли  коньяка хватил,  коль  о детсаде заговорил.
– Как смотреть, Ян Максимыч. В  тайге  хороший  стрелок всю  твою  гвардию  покалечит:  кому  ляжку  прострелит,  кому руку, кому мочку  уха, – Жорес заулыбался  от  своей  остроты,  Ян  нахмурился.
–За  хорошие  деньги, ты, я  думаю, сможешь так  поставить  промысел,  что твои  стрелки мою  гвардию  не  тронут?
– Даром,  Ян Максимыч, чирей  не  садится. Только я бы не хотел больше грешить, как с Малым Усом. Опасно в тайге с таким грузом ходить. Злобу да вероломство тайга не привечает.
– Не беспокойся, Жора, уж это мы как-нибудь сами с усами.
Они некоторое время обговаривали свои действия, и вскоре хмельной Вендерь удалился в стилизованную бревенчатую избушку на куриных ножках, где его  поджидала мягкая  постель.

2.

Костя видел, как ушёл вертолёт. Он в это время дежурил на кордоне с Люсей и Андреем. Маралёнок был уже здоров, рана на его холке затянулась, и он бегал по загону свободно, не обращая внимания на своих сторожей, которые  больше пропадали на реке, ловя на мушку хариусов.
– Куда это поторохтела вертушка?–  сказал  Костя, подошедшей к нему  Люсе, провожая взглядом вертолёт.
– Какая-нибудь экспедиция?– высказала  мнение Люся.
– Скорее всего, контрольный облёт. В тайге начались пожары. Надо сказать  Семёну Ильичу. – Если быстренько подняться на Сигнальную скалу, то можно проследить, куда уходит  вертушка.
– Не успеем.
– И все же попытаемся. Вдруг он петлю  сделает.
Осторожно уложив на берег удилища, ребята пустились бежать на утес, что возвышался слева от  сторожки, куда была проложена тропинка ногами ребят. Отсюда открывалась панорама  на Енисей, на  его прибрежный мелкосопочник с далеким хребтом Восточного Саяна. От  нетронутой первозданной красоты, чистоты воздуха, могучий хребет приближался, казалось, на бросок камня. Дух захватывало от божественной красоты панорамы, протянувшейся на  полторы сотни километров по прямой. В этом необозримом пространстве крошечная точка  вертолёта мелькнула бесцветной мухой и пропала   в тяжелом изумруде хвойной тайги.
– На Аргу пошёл,– сказал Костя,– дядя Семён говорит, там сказочные богатства.
– Золото? – не понял Андрей.
– Может быть и золото есть, только Арга  дороже  всякого золота. Его добыл, край испохабил, а металл на  побрякушки  ушёл. Арга – вечный двигатель, без остановки дает орех, мясо, пушнину. Аргу, как сердце, руками трогать нельзя.
– Ты там был?
– Был, она начинается сразу за Длинным  озером, откуда маралёнка привезли.
– Сколько до Арги километров?
– Отсюда не меньше двадцати. Дядя Семён говорит там кабаны стадами ходят, маралы и косули через каждые сто метров попадаются и даже чаще.
– Давайте туда маралёнка осенью отпустим,– предложила Люся.
– Далековато, но я согласен. Аргу в бинокль артиллерийский хорошо видно. Вот бы достать.
– У отца есть два бинокля,– с сожалением сказал Андрей.
– Что ж ты не выпросил один,– упрекнул Костя,– сейчас бы любовались красотой.
Андрей виновато развел руками. Ребята некоторое время наслаждались  панорамой гор, где по широкому пролому катил, извиваясь голубым питоном, могучий Енисей.
Вечером, когда  ребята покинули сторожку и с богатым уловом  рыбы катили  на велосипедах  домой, вертолёт, низко идя над лентой Енисея,  завис напротив  Сигнальной скалы,  дал  круг над сторожкой и  взмыв,   лег на  курс в сторону города.
 
3.

Если бы Костя знал, что расскажи он  Шувалову о вертолёте и тот запретит ему и его друзьям дежурить на кордоне, он бы всё равно  молчать не стал. В отличие от Люси и Андрея, он увязал появление вертушки  с  отсутствием Вендеря в поселке. То, что  дяди Жореса нет дома который уж день, юноша  узнал  от   Верки.  Костя понимал, что нехорошо выуживать сведения об отце у  девочки. Это походило на  невольное предательство несмышленой  болтушки. Но что поделаешь, Верка сама рассказала Люсе, когда  та отводила братишку в детский сад о том, что её только что нашлепала мама, а заступиться некому: папы  который уж день нет дома. Нашлепала   мама за то, что не хотела идти в детсад с Мишкой. Он такой противоза и драчун. Лучше, когда она  ходит в детсад вместе с Люсей.
«Ладно, Верку за язык никто не тянул»,– решил Костя и выложил свои соображения Люсе и Андрею, которые не знали и  не подозревали о развернувшейся схватке  егеря и Кости с городскими браконьерами и  Вендерем.
– Дядя Семён боится за нас, как бы на бандитов-браконьров в тайге не напоролись,– сказал Костя,– потому   запретил появляться в сторожке.
– Хорошо,– согласилась Люся,– мы можем не торчать там весь день. Накормили, напоили маралёнка и – домой. Он же голодный!
– Правильно,– поддержал Люсю Андрей,– садимся на велики и погнали.
– Пусть будет по-вашему, только  каждый  скажет дома, куда мы едем.
– Я никогда не делала из этого секрета. Весь поселок знает о маралёнке.
– И конечно, Вендерь,– усмехнулся Костя,– тем проще их человеку наблюдать за нами.
– Не пойму, мы-то  в чем препятствие?– удивилась бесстрашная Люся.
– Я тоже,– согласился Костя, – но давайте не подводить  дядю Семёна и наведываться на кордон только втроем. Выезжаем  через полчаса.

Семён Шувалов сразу же, как только Костя рассказал ему о вертолёте, по телефону выяснил, что никто из  краевой инспекции охотников и рыбоохраны, а также пожарники в их район не вылетали. 
«Это след джипарей»,– решил для себя егерь и просил организовать рейд инспекции на знаменитую Аргу. 
– По моим наблюдениям  там орудует банда  браконьеров,– кричал он в равнодушную  трубку, ощущая на том конце провода вялое спокойствие,– одному человеку с ней не совладать.
В ответ услышал   барабанный бой пальцев о столешницу, невнятные переговоры и, наконец, неутешительное:
– Понятно, что одному не совладать, но  денег на аренду  вертолёта в управлении нет, а вот на машинах,  группа будет выслана завтра же. Так, что жди, Шувалов.
Не дожидаясь подмоги, и беспокоясь за масштабы развернувшегося разбоя на Бесценной Арге, Шувалов решил самостоятельно провести разведку, а когда группа прибудет, быстро вывести на браконьеров во главе с Жоресом Вендерем, которого, егерь знал, нет дома уже несколько дней. Добывает своим компаньонам дичь.
В рейд Семён отправился  без собаки, но верхом. Лошадь его не выдаст. Собака может мелькнуть  на глазах у Жореса, а тот ушлый, догадается что к чему. По пути он завернет в  сторожку, осмотрит маралёнка и, пожалуй, выпустит его на волю. Ребятами он рисковать не может. Жаль, не сказал о своем запоздалом решении Косте, а лишь запретил там появляться.
«Ладно, загляну к нему, скажу»,– решил Семён. Но  паря, как сказала мать, уехал часа два назад с друзьями на кордон.
Семён едва не выдал свое расстройство перед матерью Кости возгласом, рвущимся от  сердца, но сдержался, только торопливо вскочил в седло и пустил лошадь рысью.
"Ах, ты, паря, как же ты  меня подводишь?"– беззвучно сетовал  егерь, торопя коня, чувствуя по последней встрече с Жоресом, его репликам, намёкам, что он для него как бельмо в глазу, а  его компаньоны настроены решительно.

4.
Вертолёт завис возле сторожки, выбросил веревочную лестницу и по ней спустились два мужика. Затем лестницу убрали, а на веревке  спустили бензопилу. После чего  вертолёт взял  курс на Аргу, а мужики, не долго думая, принялись валить деревья  в нескольких метрах от сторожки, где  раньше обозначалась  поросшая  спорышем площадка, на которую, если убрать несколько деревьев, можно посадить вертолёт.
Сторожка вальщиков интересовала меньше всего. Правда, они сходили и заглянули в  избушку, увидев в загоне маралёнка, поглазели на него, напились из родника и принялись за работу. Мужики знали, что маралёнка трогать нельзя, это приманка, егерь и его помощники  рано или поздно попадутся на свой же крючок.
Так по существу  и должно все случиться: ребята, ничего не подозревая, крутили педали своих велосипедов, направляя их по горной, извилистой тропе. Июльское погожее солнце хорошо пригревало, торопя ребят, ныряло в гигантские султаны облаков, которые тоже спешили куда-то. Штиль создавал в лесу звенящую тишину, на лбах у ребят выступили капельки пота от педалей, на которые нажимали изо всех сил. Оставалось подняться на невысокий холмик и спуститься с него, где у  подножья, прижавшись к полосе стройных сосен, стояла сторожка.  Костя первым выкатился на  вершину холмика, насторожился и остановил велосипед. Это было так неожиданно, что Люся едва не  затоптала Костю.
– Что случилось, я чуть   в тебя не врезалась?– тормозя,  и вильнув  в сторону,  прокричала Люся.
– Слышишь,  бензопила работает? Где-то недалеко от сторожки.
Люся прислушалась. Подъехал Андрей. Ребята напряженно вслушивались.
– Точно, что-то гудит,– подтвердила Люся. И в эту секунду у подножия холмика  что-то ухнуло.
– Лес валят,– сказал Андрей.
– Кто, кто посмел?– вспыхнул  Костя,  рванулся вперед, чтобы уличить злоумышленников, но тут же осекся: не зря  дядя Семён просил  без него на кордон не соваться. Бандиты. Но что им надо на кордоне? Зачем валят деревья?
– Бандиты расчищают площадку для вертолёта,– сказала рассудительно Люся.– Что будем делать?– и тут  же ужаснулась:– Маралёнок! Они убьют маралёнка!
– Спокойствие!– решительно  поднял руку Костя.– Надо разведать обстановку. Семён Ильич на Сигнальной скале припрятал на всякий случай тозовку и пачку патронов. Ох, как она нам пригодится!
– Что ты предлагаешь,– испугалась Люся,– перестрелять бандитов, если  на самом деле это они?
– Я не знаю пока ничего, но мне нужно вооружиться. Вы знаете, как я стреляю. Во всяком случае, в обиду себя не дадим.
– Из этого следует?– учительским  голосом  нетерпеливо сказала Люся.
– Я иду на разведку,  незаметно забираю тозовку и возвращаюсь к вам.
– Вот ещё, а мы сиди и жди у моря погоды, а в это время бандиты станут убивать маралёнка. Пила больше не гудит.
– Хорошо, давайте сделаем так. Спустимся в лошину, дойдём до перекрестка тропы. Если  взобраться на лиственницу хотя бы на два метра, с нее хорошо видна сторожка. Вы остаетесь  там, наблюдаете, а я дую на скалу за тозовкой, потом втроём  проберёмся к сторожке  и если надо, защитим маралёнка.
Люся молчала, обдумывая план Кости. Глаза девушки горели ненавистью к бандитам. Глаза были прекрасны, и Костя, глядя на них, не смел торопить подружку с ответом.
– Я согласен. Без оружия нам вообще соваться туда нельзя. Одному  проще проскочить и взять мелкашку,– сказал Андрей.
– Ваша взяла. Едем,– согласилась Люся.
Ребята  нажали на педали и через минуту были  на перекрестке троп. Одна пришла со стороны Длинного озера, петляя по косогорам и лощинам, убегала к Енисею и упиралась в  кордон; вторая тропа тянулась из поселка, по которой катили ребята,  поднималась на Сигнальную скалу и змеилась дальше  к Малому Усу. Тропы пересекались у старой разлапистой лиственницы, которая так широко раскинула свои  ветви-руки, что походила на могучий баобаб, укрывая игольчатой листвой  от знойного солнца несколько сот квадратных метров. Рядом с нею был хилый подрост, но зато богат брусничный ковер, усыпанный кисточками начинающей краснеть ягоды. Всего в полусотне метров от лиственницы находилась сторожка. Ребята остановились, прислушались.  Тишина. Только глушимый деревьями, едва доносился говор реки. Привалив к стволу  лиственницы велосипеды, разведчики внимательно вглядывались в  зелёное пространство. Вдруг донесся  голос человека, затем хохот.
– Всё ясно,  браконьеры. Действуем, как договорились. Ждите меня здесь и не самовольничайте!– в полголоса строго сказал Костя, и бесшумно скрылся в  хвойном подросте, забирая левее, чтобы не открыться в прогалине недружелюбному глазу.
Как только Костя скрылся, Люся заволновалась и  осторожно двинулась вниз, в сторону сторожки.
– Люся, не смей, Костя вернется и не найдет нас.
– Я только гляну, жив ли маралёнок и вернусь,– не послушалась девушка, осторожно пробираясь сквозь   заросли. Андрей, разделяя опасность на двоих, двинулся за ней. Если бы Люся была внимательнее, то  знала бы, что как только подрост кончится, сразу открывается перед загоном лужайка, и по ней тянется забор загона с невысокими и редкими кедрушками, которые посадил Шувалов. Но ни она, ни Андрей не привыкли к наблюдательности, потому оказались как на ладони у мужиков, которые курили, сидя на чурках в центре загона и смотрели как раз в ту сторону, откуда двигались ребята. Их заметили. Молча, побросав сигареты, мужики упали на траву и на четвереньках преодолели несколько метров загона, пересекли лужайку и  притаились  на линии движения Люси и Андрея.  Как только те вышли из чащи, набросились на них, скрутили руки и отчаянно отбивающихся, и кричащих, поволокли в избушку. Но их крики тонули в густом   хвойном подросте и не были услышаны Костей, который быстро от них удалялся.
 Но зато обрывок вскрика Люси услышал торопящийся на кордон всадник. Он  насторожился, придержав лошадь, но напрасно, возглас не повторился. Всадник некоторое время чутко вслушивался в звуки и шорохи. Тишина. Обеспокоенный всадник двинулся вперед и через несколько секунд  увидел три велосипеда у  старой лиственницы. Быстрый и внимательный взгляд  всадника обнаружил некоторые изменения. Раньше отсюда  не просматривалась Сигнальная скала. Гору закрывали несколько высоких кедров и тополей, что стояли  ниже, у естественной площадки поросшей спорышем. Теперь эти деревья исчезли.
 Всадник в тревоге спешился, привязал лошадь, и сам бесшумно двинулся вперед, выяснить, куда же делись  деревья?

 Сильный удар под дых перехватил дыхание у Андрея, и он, хватая воздух ртом, на минуту замолк. Пока  к нему вновь вернулась способность кричать и бороться, руки его были  заломлены назад, связаны, и юноша полетел на  нары. Вслед за ним –  Люся. Бандиты девушку пощадили, она не получила сокрушительного удара и те секунды, которые понадобились бритоголовому амбалу, чтобы  скрутить девчонку,  доволочь до избушки и бросить на  нары рядом с напарником, она  неистово кричала. У Люси хватило смекалки не звать на помощь, а просто орать, ругать бандитов, требовать, чтобы её немедленно отпустили.
– Что ж ты не зовешь на помощь своего  третьего дружка? – ехидно усмехаясь, спросил  бритоголовый с простреленной мочкой уха.– Где он? Как его зовут?
– Какого третьего дружка?– Люся  сообразила, что говорить правду нельзя,– мы  ехали на кордон вдвоём.
– А где же  велики, почему вы их побросали и украдкой пробирались к избушке?
– Мы услышали гул пилы,– сказал Андрей,– подумали, что кто-то браконьерничает и решили посмотреть.
– Похоже на правду. Но  нам известно, что вы сюда шастаете втроём. Где велики, сейчас ты пойдешь со мной и покажешь, тогда я поверю, что вас было двое,   и вы хотели здесь позаниматься любовью.
– Чего?– возмутился Андрей,– никуда я не пойду.
– Пойдёшь,–  бандит с  дырявой мочкой вынул нож, сдернул Андрея с нар и, схватив его за волосы, поставил на ноги, направив острие кинжала в спину, слегка нажав. Андрей выгнулся от укола.– Ну что,  теперь пойдёшь?
– Что вы делаете?– возмутилась  Люся,– оставьте нас в покое!   
Бандит, не обращая внимания на  Люсю, направил Андрея в сторону двери, распахнул  ударом ноги и, толкая вперёд  юношу, по-прежнему  держа его за длинные волосы, принудил  выйти из избушки.
Это случилось в тот момент, когда всадник, а это был Шувалов, перепрыгнув забор загона, и, приземлившись, вскинул карабин на изготовку. Бандит увидел опасность, и первый заорал, заслоняясь юношей от наведенного на него  оружия.
– Зарежу, брось карабин, зарежу!
– Спокойно!– сказал Семён, присевшему на крыльцо бандиту так, что поразить его на повал егерь не мог, а лишь ранить, что ставило под угрозу жизнь Андрея, а также Люси и Кости, которые, по всей, видимости, находились в избушке. И точно. В двери показалась Люся, человека сзади не было видно, лишь блестел остро отточенный кинжал возле горла девушки.– Спокойно, я кладу карабин, отпустите ребят.
– Нет,  диктовать условия будем мы. Твои сопляки нам не нужны, нам нужен ты, чтобы потолковать. Клади  ствол и шагай к избушке, упрись в нее руками, и расставь пошире ноги, да так чтобы не смог оторваться от стенки. Ну, быстро! –  бешено кричал бандит из избушки. – Иначе  я полосну ножом девчонке по горлу!
– Дядя Семён,  не  верьте  бандитам, –  закричала  Люся,– они блефуют.
– Покажи-ка Крот, что девчонка  ошибается,– и  только  смолкли  слова,  как Андрей вскрикнул  от  неожиданной  боли в спине. Это бандит   полоснул  острием  кинжала спину, окровавив тело  и  рубашку.
– Не  трогайте  детей,  негодяи, вас  перестреляют  наши  мужики,– взревел  Семён. – Я готов к разговору и выполняю ваше требование.– Семён, опустил карабин на землю, подошёл к избушке и встал в позу, которую от него  требовали.
– Так и стой, пока мы не запрём сопляков в избушке,– сказал нервно  первый бандит.
– Стою. И даже дам себя повязать, только  отпустите  детей.
С молниеносной быстротой бритоголовые запихнули Люсю и Андрея в избушку,  и оказались рядом с  Семёном слева и справа. Одновременно схватив его за руки,  заломили их за спину, связали.
– Вот теперь порядок! Можно и поговорить.
– Но сначала  отпустите ребят,– согнувшись в три погибели, потребовал Семён и получил удар  меж лопаток, задохнулся.
 –Нет. Они  нам нужны  здесь, чтобы ты до конца понял, что  нам становиться на дороге  нельзя, а  также не разрешается собирать в тайге наши окурки. Хват, выводи  сопляков, счас на глазах у этого неподкупного егеря разыграется трагедия. Он посмотрит, может, поумнеет.
        –_Гы-гы,– осклабился довольно напарник.

5.

Костя поднялся  на Сигнальную скалу на одном дыхании. Сторожка отсюда как на ладони. Вон сваленные деревья, маралёнок в загоне, не тронули его  бандиты. Но где же они? Ладно, надо перебраться на другую скалу, достать из щели тозовку, которая прикрыта от  всякого глаза кусками  камней. Костя  снова глянул на сторожку  и обмер: через загон двое бандитов тащили в избушку упирающихся Люсю и Андрея!
Как это могло случиться? Костя замер в оцепенении. Отсюда люди казались маленькими карликами и голос, конечно, его, а он, придя в себя, заорал что есть мочи, там не слышат, тем более что  звонкий говор Енисея рядом. Видя бессмысленность попытки остановить бандитов, которые, кстати, скрылись в избушке, Костя прыгнул на вторую скалу, где была расщелина и, дрожа всем телом, вынул оттуда тозовку и пачку патронов.
Как только в руках у него появилось оружие, он обрёл уверенность и успокоился. Быстро проверив исправность оружия, он зарядил  винтовку и, пока не видел, как будет бороться с бандитами и выручать друзей из беды, пустился вниз. Костя знал одно: он дождется, а терпения у него хватит, когда кто-нибудь из них выйдет на улицу,  то встретит бандита с оружием в руках. Скорее всего, подстрелит, чтобы не заносился, поставит условие: или он его прикончит, или они отпускают целыми и невредимыми его друзей.
«Надо бы сначала узнать, сколько бандитов? – Размышлял Костя на ходу,– подобраться к сторожке так, что б меня самого не схватили».
 Если бы Костя  не  так торопился и не горячился, и снова глянул с высоты Сигнальной скалы на сторожку, то  увидел бы  новую  драму, разыгравшуюся  на кордоне, участником которой стал теперь  сам егерь. Но  паренёк  не мог предположить  никаких других событий, как и не могли их предположить засевшие в сторожке бандиты.
Быстро спускаясь с горы, где по тропе, а где чуть в стороне от нее, Костя боялся  наткнуться на третьего бандита. Их вполне могло быть трое, и один из них мог затаиться и наблюдать за событиями. Да,  третий человек мог быть, Костя вдруг вспомнил крик сороки, когда поднимался на скалу и видел, как она перелетала с вершины на вершину деревьев. Отсюда она выглядела  пушинкой, но крик  белохвостой доносился даже сюда. Теперь сорока не шебуршится, это говорит о том, что Костя идет скрытно, а тот на кого она кричала, хоть и прячется, но  стал ей заметен. Значит, человек этот не опытен в таёжных делах, не умеет себя скрытно вести, и Костя его выследит. А коль выследит, то обеспечит себе безопасность. Но сорока, как мы знаем, могла  кричать на Шувалова, открыто едущего на лошади вплоть до самой развилки. Костя же этого не знал, и тем похвальнее его осторожность в схватке с бессердечными людьми, оказавшимися палачами его друзей. Костя стал двигаться внимательнее, когда в просвете деревьев ему открылась площадка со сваленными деревьями. До сторожки оставалось сто метров, и Костя присел для наблюдения. То, что он увидел в следующую же минуту, отняло дар  речи...

6.

Хват грубо выволок из избушки  связанных, но сопротивляющихся Люсю и Андрея, усадил их на чурки рядом с Шуваловым, жестко притянул жгутом ноги к чуркам, и довольный своей палаческой работой, обливаясь потом, доложил:
–  Экспонаты готовы!
– Преподадим тебе, егерь, первый урок послушности. Мы не собираемся тебя  лишать живота, но на глазах у твоих чад, а это хорошо доходит, ты получишь порцию горячих. А вы, юные защитники природы, смотрите и запоминайте, что путаться под ногами  у деловых людей и собирать окурки, как вещественные доказательства очень нехорошо. Особенно это касается  Кости,– сказав это, Крот  с силой ударил Семёна Ильича в челюсть, затем под дых. Люся взвизгнула:
– Что вы делаете? Вы палачи, вы ублюдки! Мой папа  служил десантником в Афгане, он отомстит за нас!
Семён выплюнул кровь.
Крот вытащил из кармана куртки липкую ленту и заклеил рот Люсе, потом Андрею.
– Чтобы не мешали своими воплями работать,– пояснил  Крот, злобно улыбаясь.– Хват, готовься исполнить роль палача и всыпь  горяченьких  теперь юннатам. Это  особенно  хорошо  воспитывает  взрослых.
Бритоголовый верзила, расстегнув молнию на куртке, обнажив волосатую грудь, стал  засучивать  рукава  рубашки, затем  он  снял с  себя  поясной ремень с  бляхой,  намотал  на кулак, и,  придерживая левой  рукой сползающие  джинсы, правой  резко  завертел в  воздухе  ремень,  примеряясь нанести удары юным  пленникам. Выразительные действия бандита привели Семёна в смятение, он полорото уставился на Хвата, не веря своим глазам, не воспринимая своим сознанием, что подобное надругательство может свершиться. Но Хват двигался, выполняя омерзительные действия. Наконец, вырвав усилием воли себя из оцепенения, егерь холодно, но твердо сказал:
– У Люси отец действительно служил в Афгане десантником, потом в разведке, стрелок-снайпер. Он вас достанет за любимую дочку из-под земли. Он отстреляет вас, как бешеных собак! Клянусь, он это сделает, а я помогу!
Хват заколебался, приостановил свои действия.
– Чего застрял,  дана команда, выполняй! Он тебе наговорит такую телегу, что не укатишь,– зло выругался Крот.– Я вижу, у вас тут все снайперы.
– А как ты думал, это наш хлеб  – бить зверя метко. Тебя тогда Жора почему подстрелил? Костя выбил из воздушки пистолет из рук Хвата.
– Да ну, я думал, он его выронил.
– Выронил,– усмехнулся Семён,– пулькой воздушки выбил, а если у него в руках винтовка настоящая появится?
– Кстати, где он?– заозирался по сторонам Крот.– Я с ним посчитаться хочу.
– В посёлке остался, к вечеру будет,– торопливо сообщил егерь, видя, как опасно стал оборачиваться Крот. Шувалов  верил, что коль Костю не схватили и о нем ничего неизвестно, он рванул на скалу за тозовкой и с минуты на минуту появится здесь, будет  скрадывать бандитов, как зверя, чтобы выйти на точный выстрел. И егерь не ошибся. Боковым зрением он увидел на краю вырубки Костю, пригнувшись, юноша перебежал к сваленному кедру, что дыбился ветками в разные стороны, притаился за его густой хвоей, как за стеной, в которой всё же есть окна для наблюдения. В руках у пари, Семён точно видел, была зажата тозовка.
"Что же он намерен делать? Как только приблизится на  поражающий выстрел, надо дать ему точную команду: стрелять  бандитов в ноги, – решил егерь, возвращая  себе  то хладнокровие, какое обретает  на охоте на хищного зверя. Но чтобы никто из бандитов вдруг не оглянулся, надо приковать всё внимание к себе и  потянуть  время».
– Кулак, нож – оружие слабых, не мужчин, тем более в борьбе с детьми,– сказал Семён.– Что же вы не говорите о вашем условии? Я готов его выслушать.
– Я знаю породу таких хитрецов. Чтобы обмануть бдительность противника, соглашаются на всё про всё. А как только  освобождаются, гнут свою линию. Мы думаем, что один из таких как раз ты и есть, тем более что  в наших руках твои пташки. Чтобы ты до конца почувствовал насколько наш треп серьезен,  сейчас поласкаем  тебя кулаками немножко, потом изнасилуем твоих пташек и   лишь тогда отпустим. Будешь нам снова строить козни – лишим живота. Вон видишь, Хват снова возбудился и входит в  роль  палача и начнет потчевать  девчонку.
Семён видел, как у Люси от ужаса расширились глаза, она кричала во весь голос мольбу и проклятие этим людям. Лицо девушки запылало огнем  жгучего стыда не только от каких-либо действий этих подонков с нею, но даже от мысли, что надругательство может произойти  на глазах у людей при ярком солнечном свете, пусть даже  в качестве истязания. Но голоса Люси не было слышно, поскольку рот был залеплен липучкой, как и у Андрея. Но тут же мертвенная бледность сменила окраску лица девушки, и уже не стыд угнетал её, а позор мучительный и необоримый, после которого один шаг до  безумия или смерти. Семён изо всех сил рванулся, силясь порвать верёвки  опоясавшие его тело  о столб, но капроновый фал не поддался. Глаза егеря налились кровью и пылали бессильной  ненавистью.
– Напрасный труд, егерь, удавка профессионала. Пойми, мы на всё способны, мы всё можем.
– Нет, вы  не всё можете, гады!– Костя шёл во весь рост, вскинув  винтовку наизготовку.
Крот и Хват, резко повернулись на голос. С последнего свалились широкие в  поясе джинсы. Но, увидев, что на них, целясь, идет всего лишь юноша,  нервно  дернулись навстречу.
– Пацан, ты же не сможешь застрелить дядю, опусти  ствол, мы  не тронем твоих друзей.
– Костя, не верь, бей бандитов по ногам,– вскричал Шувалов.
До бандитов оставалось больше полусотни метров и Крот, понял, что парнишка далеко,  чтобы сделать  точный выстрел, метнулся к Люсе, выхватывая из-за пояса нож. Но Костя выстрелил. Пуля горячим свинцом впилась в коленную чашечку слишком резвого человечка. Он упал, взвыв от боли.
– Молодец Костя!– что было мочи, взревел Шувалов.– Бей второго!
– Так их Костя, бей  ублюдков! –  беззвучно кричали Андрей и Люся.
Хват выхватил из кобуры, что висела под мышкой, пистолет, вскинул его, и  оружие заплясало в его неверной руке, оглушая всех выстрелами направленными в Костю. Стрелок он был аховый, да перепуганный, дрожащий, как осиновый листок на ветру, и попасть за пятьдесят метров в человека ему было проблематично, и лупил он в молоко. Юноша упал, Семён видел не от пули, специально. Выпалив в белый свет всю обойму, и  щелкнув в последний раз спусковым крючком вхолостую, Хват оторопело глянул на своё оружие. Сунулся в карман за второй обоймой, но штаны его  лежали на земле. Хват нагнулся к ним, неуклюже отставив правую руку в сторону, словно мишень в тире. Этого было достаточно: снайперский выстрел Кости пробил кисть руки бандита с пистолетом. Тот взревел от боли.
– На землю, негодяй, не шевелиться!– скомандовал Семён Ильич, что есть силы дергаясь на чурке, пытаясь  разорвать  бичеву, но верёвка держала крепко.– Костя, быстро обезоружь  бандитов, пока они не пришли в себя.
Костя подскочил к бритоголовому с простреленной рукой и спущенными штанами, огрел его прикладом меж лопаток так, сколько хватило сил и ярости за попытку надругательства над подружкой, отшвырнул оружие ногой подальше, вынул пистолет из кобуры у второго, извивающегося от  страшной боли в раздробленной чашечке  и лишь тогда принялся развязывать своих друзей. Узлы не поддавались, Костю бил озноб, но он торопился  одолеть туго затянутый фал, ломая ногти.
– Костя успокойся, надо ножом, он висит у тебя на ремне,– сказал Семён, стараясь быть спокойным, что  плохо ему удавалось. Его грудная клетка вздымалась и  опускалась от глубоких вздохов, которыми он пытался уравновесить волнение.– Спасибо тебе, герой! Ты спас нас от надругательства. Я был уверен в тебе и ждал появления с минуты на минуту.
Костя, стуча зубами, обрадовался подсказке, выхватил нож из ножен и в секунду егерь был свободен. Семён Ильич бросился к Андрею,  Костя к Люсе, которая плакала от острого стыда перед другом. Освободив от пут, осторожно сняв липкую ленту с  ртов, которая противно  трещала и щипалась, их засыпали  вопросами:
– Люся, Андрюша, как вы себя чувствуете? Эти подонки били вас в избушке? У кого что болит?
– Костя, я виновата перед тобой, –  вместо  ответа, по-детски всхлипывая и дрожа всем телом, с трудом говорила Люся.– Я не послушала тебя и пошла посмотреть, что сталось с маралёнком. Андрей за мной. Нас схватили.
Костя  бросил мимолетный взгляд на телёнка, который забился в угол загона,  дрожал от выстрелов всем телом. 
– Я так же виноват перед Семёном Ильичем, не послушал его, и мы  влипли в историю.
– Друзья мои, хорошо, что вы извлекли урок, вам надо  успокоиться и поскорее пережить этот кошмар,– сказал растроганно  егерь, привлекая к себе дрожащую девушку: он боялся за психику ребят, особенно Люси, которая едва не подверглась насилию,  равное смерти. Он не знал, что надо говорить в таких ситуациях,  но понимал, что обязан приободрить пострадавших.
– Поскорее пережить и забыть?– возмутилась Люся,– да я этого  никогда не забуду,–  она решительно проломилась между Костей, егерем и Андреем, подбежала к сидящему на земле Хвату и с  такой силой залепила ему пендаль  между ног,  что тот взвыл, а Люся, отскочив, нервно выкрикнула:
– Я скажу своему папе, что ты собирался меня истязать, и он прикончит  тебя из  винтовки, как  бешеного  пса! Не забывай, он бывший десантник, афганец. Таких людей, как ты  папа ненавидит и сделает это с наслаждением. Считай, что ты – мертвец!
Ярость помогла  высушить слёзы, но это была лишь вспышка гнева. Более стойкое чувство продиктовало дальнейшее поведение юной девушки: Люся повернулась и пошла к маралёнку, который настороженно смотрел на  людей, а от  недавно прозвучавших выстрелов, попытался перемахнуть забор, но не смог и сейчас, забившись в самый угол, дрожал, не моргая округлёнными глазами. Люся протянула к нему руки, ласково принялась его звать и успокаивать:
– Малыш, мой маленький Малыш, успокойся, тебе  ничто больше не грозит, я – твоя зашита. Иди ко мне. – Люся вплотную подошла к животному, прикоснулась к шейке. Маралёнок вздрогнул, широко расширив испуганные, плачущие без слёз глаза,  и прядал ушками, прислушиваясь к голосу девушки. Он принял прикосновение, сделал шаг навстречу, ткнулся Люсе в грудь, в живот, в  руки, где всегда находил сжатую в кулачке бутылочку с молоком и соской, и, получив ее в рот, с наслаждением сосал. Сегодня  пузырька не оказалось. Маралёнок покачал головкой, как бы спрашивая: "Не принесла? Зажилила?"
– Как же не принесла, молочко в сумке,  Костя, сбегай, пожалуйста, принеси  пузырьки.
Повторять дважды не  понадобилось, Костя махнул напрямую к  лиственнице, которая возвышалась рядом. Андрей, бледный и молчаливый тоже подошёл к Люсе, присел, выгибая спину. Это не осталось без внимания егеря.
– Андрюша, что у тебя? Болит спина?– егерь подошёл к парню, осматривая его, – да у тебя рубашка в крови. Ну-ка снимай, посмотрим, что там?
– Этот псих,– Андрей кивнул на  Крота,– ножом   в спину ширял.
– И ты молчишь!– возмутилась Люся.– Быстро снимай рубашку.
Андрей, морщась от боли,  стащил  с себя, с помощью Люси, рубашку. Под  правой лопаткой у него алел длинный порез, и из него сочилась кровь.
Подбежал Костя, передал Люсе пузырьки с молоком, и та  принялась поить маралёнка.
– Костя, неси аптечку. Она в избушке,– распорядился егерь,– надо обработать рану.
– Помогите,– раздался плачущий голос Крота.
– Кто это канючит, любопытно узнать,– презрительно сказал Костя,– Вендерем меченый, мною покалеченный?
– Перевяжите ногу, вы же гуманисты, я же истекаю кровью,– вновь раздался плачущий голос Крота, пытающегося подняться. Хват давно уж  натянул штаны и сидел молча, сжав кисть левой рукой, из-под которой обильно сочилась кровь.
– Палачи просят помощи,– сказала Люся.– Ничтожество.
– Для этих палачей у меня ничего не найдется, пусть перевязывают себя сами,– сказал Шувалов,–  вы этого не заслуживаете. Подняли руку на детей.
– Мы выполняли приказ.
– Чей?
Молчание.
– Пока не скажите, так и будите истекать кровью.
– Яна Максимовича,– сказал Крот.– Вечером он будет здесь и посчитается с вами.
– Вот как! – удивился егерь.– Спасибо за упреждение. Я его встречу с карабином в руках.  И уж церемониться не буду. Зачем вы свалили деревья?
– Чтобы принять вертушку.
– Что ж ей тут делать? Что вы тут потеряли?
– Тебя хотел видеть  Ян Максимович. Вот мы  тебя к нему и доставили бы.
– Где же он сейчас?
– На Арге бьёт кабанов.
– Вот что, грузим этих наглецов на лошадь. Вы, ребята, в сопровождение. А я – на Аргу,– сгоряча сказал Шувалов.
– Меня с собой возьмите, Семён Ильич.
– Нет, Костя, и не проси, хватит сегодняшней баталии. Благодарить надо Бога, что все остались целы и невредимы. Но скажу, паря, не твое бы геройство, трудно бы нам пришлось. Победа одержана, бандиты  побиты и валяются жалкими ублюдками. Это нелюди, отбросы, их ждет тюрьма. Но что будем делать с  маралёнком? Давайте отпустим его на волю.
– Но ведь он такой маленький!– жалостливо проговорила  Люся. Лицо девушки было по-прежнему бледно, а губы дрожали.
– Что поделаешь, Люся. После всего, что случилось, как я вашим родителям на глаза покажусь?
– Хорошо, мы будем молчать.
– И отпустим этих нелюдей, чтобы они дальше творили свою чернуху? Нет, как ни горько, но мы должны рассказать всю правду. Будем до конца стойкими. Мирный человек всегда отходчив. Как  паводок: набирает-набирает силу, так и обида  растёт, разрастается, а пройдёт время, отгорит весна, и  вода уляжется,  так и человек успокоится, забудет зло. Зло забывать надо, не спорю, но прощать его нельзя.

7.

Шувалов  взглянул на часы.
– О, пора подкреплять силы,– сказал он, обращаясь больше к Косте,– ограничимся чаем, хлебом, вяленой рыбой  да салом, время больно дорого. До Арги киселя хлебать на пустой желудок тяжко.
Костя кивнул головой в знак согласия, и тут же принялся  разводить костер у таганка, где  лежали в небольшой поленнице сухие, колотые дрова, рулончики бересты. Разорвав на несколько частей один такой рулончик, Костя подпалил его спичкой, дал разгореться, пока береста не свернулась трубкой, осторожно положил, пылающую, на старое кострище, добавил еще. Она  задымила черными лентами, веселясь огнем от  слабого  ветерка, который все же залетал в затишек загона. Чуть помедлив, Костя стал  укладывать на огонь тонкие полешки. Костер быстро взялся. Люся,  зачерпнула в роднике котелок воды, повесила на таган. Она  привела себя в порядок, была молчалива, старалась не глядеть  на Костю, а больше на огонь и лишь изредка кидала  молнии гнева на  стонущих в углу загона  раненых, которые  перевязывали себя остатками бинта из скудной егерской аптечки.
– Дайте обезболивающего,– стал канючить Крот у Шувалова, который сходил за лошадью и намеревался посадить в седло раненого в ногу.
– Ишь чего захотел,– усмехнулся Семён,– тайга  тебе не проспекты городские, где на каждом углу аптеки, обезболивающее, гнус ты эдакий, денег стоит.
– На, возьми в долларах,– Крот вытащил из нагрудного кармана камуфляжной  штормовки купюру, протянул  егерю.
– В тайге твои деньги простая бумажка. На них ты ничего здесь не купишь. Спрячь. Нет у меня лекарств для этих целей кроме ножа, огня и спирта.
– Спирту  продай.
– Он мне самому пригодится,– отказал Семён.– Ты поедешь в седле, твой подельник – пешком. Не умрёт. Из-за такой погани, как вы, лошадь надрывать не стану. Готовьтесь.
– Семён Ильич, чай поспел, смородинный и брусничный. Сгодится?– сообщил Костя, поглядывая на молчаливых Люсю и Андрея, переживших страх насилия. Люсю продолжал колотить  мелкий озноб, но она крепилась, надеясь, что после горячего чая, и плотной еды, как  заверил Семён Ильич, настроение поднимется, а силы вернуться.
– Сгодится,– откликнулся  егерь, вынимая из рюкзака, снятого с вьюка, хлеб и сало.– Вяленый хариус и ленок ты знаешь где висит.
– Да, Семён Ильич,– откликнулся Костя и  быстренько шмыгнул на чердак избушки, крытой тесом.
Связка превосходно приготовленной рыбы оказалась на импровизированном  таёжном столе.
– Ешьте досыта, ребята. Еда хорошо дух укрепляет, она делает человека сильным.
– Один сытый, двух несытых стоит,– поддакнул Костя, разливая по кружкам хорошо напревший чай.– Я кажись, сейчас все это один слопаю.
Люся очень любила рыбу, она улыбнулась Костиной реплике, взяла доброго хариуса и стала  умело снимать с него  шкурку.
– Вдруг, правда, голодный Костя всё умнет,– сказала она, смеясь одними губами, и Семён отметил, что Люся оправляется от  пережитого страха и унижения. Андрей отмалчивался, только налегал на пищу, он стеснялся показать свою слабость, боролся за  мужское –  я, и ему это неплохо удавалось. Припевая горячий и ароматный чай, он раскраснелся, в глазах засветились искорки уверенности.
После чая, который, несомненно, всех подбодрил, как и  говорил егерь, стали собираться в дорогу. Крота Семён с отвращением усадил  в седло, связал руки ему и , Хвату, опоясал его крест-накрест веревкой, завязал на спине прочный узел, конец верёвки приторочил к подпруге. С этими было покончено. Кобылу Семён отвел в чащобник, чтобы меньше допекали комары и слепни. После  чая, окончательно успокоившись, он   отказался от срочного похода на Аргу, решил доставить бандитов  в поселок, сдать их властям и тогда отправляться  на разведку.
Карабин и тозовка стояли у крыльца избушки. Мелкашку Костя  снова спрячет в расщелину на Сигнальной скале, а пока надо  выпустить на волю маралёнка.
– Ну, что, ребята, отпустим зверя на волю? – скрывая волнение, спросил Семён Ильич.
Ребята ласково смотрели на маралёнка. Телёнок продолжал стоять в дальнем  углу загона,  кося глаз на малознакомого, большого и бородатого человека, который имеет над всеми власть. Ни Костя, ни Люся не были готовы к такому разговору, хотя понимали, что он неизбежен, но не так скоро. А тут сейчас после случившейся передряги.
– Я не против,– сказал Костя, ища поддержку у Андрея, который кивнул головой, но Люся вся напряглась.– Только подрасти  ему надо бы, хотя дикому зверю, я понимаю, свобода лучше всякого ухода,– закончил он растерянно.
Люся напряженно молчала, выказывая всем своим видом несогласие.
– Правильно, Костя,  осень не за горами: зверю с тайгой ознакомиться надо, прибиться к сородичам. Одному в зиму не сдюжить. Да и не дикого  зверя уходом ублажать, правильно говоришь, привыкнет к человеку, от него же и погибнет.
– Как это?– не поняла Люся.
– Очень просто. Костя знает, много у нас тут  наезжего люда, не воспитанного вроде этих бритоголовых с их хозяином, с понятием того, что коль в тайге, так ничьё оно, его бить можно, сколько душа попросит, и много его у нас, аж, петельки не сходятся. Увидит зверя и – за ружьё. А если ружья нет – колесами машины. Недавно один командированный в леспромхоз шофер за лосёнком погнался ночью. Тот вышёл на дорогу, стоит, его ослепило светом. Лосёнок бежать по пучку света, машина за ним да и угодила в кювет, перевернулась.
– А лосёнок?
–Зверь ушёл. Дорога на поворот пошла, пучок света прыгнул в кювет, и малыш за ним туда же свалился, а следом, через несколько секунд, машина загремела. Лосенок в темноте вскочил на резвы ножки и был таков. Оставил в дураках шофера.– Егерь с презрением усмехнулся.– Свеженятинки, видите ли, захотел, оправдывался. Вот теперь пусть за свою невежество сначала в больнице полежит, а потом за разбитую машину  заплатит.
– О-е-е! Хапнул счастья!
– А ты как думал! Сама тайга его наказала за жадность.
Ребята помолчали. Им  сейчас не до рассуждений. Они с нежностью смотрели на маралёнка и представляли, как он будет один блуждать по тайге, маленький, беззащитный, боязливый.
– Ну, разве что к сородичам тебе поближе, тогда другое дело, – с трудом выговорила Люся и почувствовала, как голос  дрогнул, и в нем проклюнулась плаксивая нотка. Девушка пыталась не подавать виду, что слишком расстроилась и, беря себя в руки, как бы убеждая, повторила.– Разве что к сородичам тебе поближе? Только до холодов далеко, успел бы познакомиться.
Семён Ильич вздохнул, положил руки на плечи друзьям и как-то тихо и очень печально проговорил:
–Успел бы, Люся, Костя, не спорю. Только обострились у нас тут дела,     настоящая война с браконьерами. Попрощайтесь с маралёнком,  пора.
– Один момент, прощальное  фото с  маралёнком,– сказал  Андрей,– я  мигом за аппаратом!
Юноша в ту  же  секунду  исчез в  зарослях подроста и  через  минуту он  был  на  месте с  фотокамерой, которую  возил в  чехле  на  велосипеде.
Маралёнок подпустил и Люсю, и Костю, и Андрея без боязни. Семён Ильич фотографировал. Сделал  несколько  кадров в  различном  ракурсе. Потом передал аппарат  Андрею  и  сам снялся  с  ребятами. Люся  вспомнила,  как весной  они с  Костей записывали глухариное  токование и охоту  браконьеров,  нашумевшую в  поселке.
– Да  это была  классическая   глухариная  песня,– рассмеялся в  своём  воспоминании Костя,–  из  серии  нарочно  не  придумаешь.
– Уникальный  случай, – подтвердил Семён  Ильич.
Костя в последний  раз чесал телёнку шейку, брюшко, а тот неподвижно стоял и слушал. В такие моменты, когда Костя чесал его, маралёнок вспоминал свою мать. Она часто зализывала ему укусы оводов то на спине, то на боку, то на шейке. Язык был теплый и шершавый. Часто в эти минуты маралёнок тыкался матери в вымя и сосал  густое  молоко. Оно теплыми, сладковатыми струйками катилось и катилось по горлышку, наполняя малыша силой и резвостью. Когда эта приятная процедура заканчивалась, маралёнок вдруг взбрыкивал и мчался по тропе за поворот, потом назад. К полудню шалун изрядно уставал, и они с матерью забивались в хвойную чащобу, где прохладнее и мрачнее, ложились на мягкий мох.
Теперь почти месяц ничего этого не было. Одно время его жгла рана, потом появились эти неизвестные с множеством пугающих запахов, люди. Огонь в ране погас, часто он получал из рук людей молоко, похожее на материнское, и Малыш стал привыкать к этим необычным запахам. Новые знакомые чесали ему брюшко, шейку, давали кусочек запашистого хлеба. Маралёнок вспоминал свою маму, и был им не менее благодарен, как и матери.
Сейчас, после недавних страхов и грохота, приятная процедура повторилась, и  люди повели его вдоль изгороди. Она всегда несколько пугала. Изгородь разомкнулась, и маралёнок очутился  на поляне, где кучерявился спорыш, торчали  опушенные копья подорожника, кое-где, кудрявилась ромашка, собираясь распустить белое ожерелье лепестков вокруг золотистых лысин. Эти запахи не пугали телёнка, он просто  знакомился с ними, осторожно перебирая ножками, останавливаясь и прислушиваясь к шуму реки,  прядая  ушками.
Люся легонько подталкивала Малыша, Костя  едва касался рукой его шерсти.
– Иди, иди Малыш, до свидания,– шептала она душевно, с навернувшимися слезами на глазах.
За друзьями  нерешительно тянулся Андрей. Семён Ильич чуть поодаль, искоса наблюдая за действиями ребят, складывая в рюкзак свои пожитки.
– Иди, Малыш, в тайгу, иди к себе домой!– сказал Костя и вдруг хлопнул в ладоши.
От нового звука маралёнок вздрогнул, видно было, как у него затряслись от страха ножки, и всё больше чего-то пугаясь, он не смело пустился бежать  в лес, перед которым дыбились ветвями поверженные деревья. Это  остановило  Малыша, он оглянулся на ребят, у которых навернулось по слезинке, как бы спрашивая своих друзей: "За что вы меня гоните от себя, что я такого  сделал?" Постояв в нерешительности несколько секунд, Малышок вновь вздрогнул: ему показалось, что из тайги его кто-то позвал, и голос этот был настолько притягательным, что заглушил в нём привязанность к человеку и, не торопясь, затрусив, зверь скрылся. Это был великий и вечный голос инстинкта.
– Ушёл!– Задыхаясь, прошептал Костя.
–Ушёл,– так же глухо подтвердила Люся с навернувшимися на глаза слезами.
 Ребята до последнего мгновения надеялись, что  Малышок остановится, побоится и не пойдет в лес, и тогда не нужно будет его так скоро выпроваживать, и он поживет в сторожке. Но и Костя, и Люся понимали, чем дольше зверь будет  находиться в сторожке, тем труднее расставание, как с закадычным  другом детства.
"И все же, мы поступили неправильно,– думал каждый из них, – надо бы пойти с маралёнком в тайгу подальше, там бы он почувствовал родную стихию и уходил бы от нас добровольно. А то получилось – выдворили его  и все тут, то же  друзья нашлись, небось,  завтра придёт".
Ребята не заметили, как подошёл Шувалов. Костя стоял как истукан, подавшись вперёд, к мараленку,  горло душил спазм не то жалости, не то обиды. Люся чувствовала себя так же. Только Андрей держался несколько спокойнее.
– А вы, ребята, ступайте за Малышком, проводите его подальше. Он тут где-то рядом,– посоветовал егерь, видя, как тяжело переживают они расставание.
Ребята  сорвались и побежали, но не успели они  сделать несколько шагов по поляне, как услышали  гул  вертолёта, остановились, как вкопанные, а навстречу им из леса выскочил маралёнок. Перепуганный незнакомым гулом, он бежал под защиту к своим друзьям.

8.
 
Гул нарастал обвально, он  летел со стороны Сигнальной скалы. Ребята задрали головы  и увидели знакомую вертушку. Она шла на них и вдруг зависла над площадкой. В распахнутой дверце сидел человек, свесив ноги, в руках он  держал что-то чёрное, где заплясали едва различимые  огненные вспышки. Это бил автомат длинной очередью. Ребята перевели взгляд на площадку, по которой бежал к людям маралёнок, и тут его настигла пуля. Он споткнулся  и перевалился через голову, а трава стала окрашиваться кровью. Люся в ужасе закричала, ринулась под пули к Малышку. 
– Люся, стой!– раздался вопль  егеря.
У Кости от ужаса за жизнь маралёнка расширились  зрачки.
Андрей словно от толчка упал на колени, вскинув руки к небу.
Вертолёт,  накренившись, пошёл надирать высоту, облетая площадку.
В чащобнике, связанные накрепко по рукам и ногам бритоголовые пытались освободиться от пут. Они грызли узлы зубами, до которых дотягивались, злобно матерясь и проклиная егеря и снайпера Костю, но все  напрасно: узлы не поддавались. Вдруг они услышали гул  вертушки и  стрельбу из автомата.
– Счас, Бурун посрезает их из автомата, тоже в  Афгане дрался. Если под мухой, на наше счастье, его не удержать!– радовался Хват.
У Кости помутилось в глазах, он  рванул к избушке с такой  скоростью, что Семён Ильич, устремленный и бегущий к Люсе, не сразу сообразил намерения  парня, а когда понял и сделал крутой разворот, бросился назад, было уже поздно. Костя, схватив карабин, который был заряжен пулями, вскинул его, прицелился в крутящуюся машину, которая в этот момент шла на него, приближаясь,  разрядил   весь боекомплект. Вертолёт качнулся, стал забирать влево, в сторону реки и пошёл на снижение. Костя, оцепенев от ужаса, как и его друзья, хотя  за шумом  мотора выстрелов не слышали, смотрел вслед падающей вертушке. Вот она коснулась брюхом воды метрах в пяти-десяти от берега, и стала заваливаться влево, где  в открытой дверке сидел стрелок с автоматом, беспорядочно посылая  автоматные очереди в сторону сторожки. Лопасти со свистом врезались в воду, поднимая  фонтаны, но удержать на воздухе машину,  были бессильны. Машина погрузилась в пучину, завалилась на бок,  упираясь лопастями о каменистое дно, которые с треском  сломались. Двигатель заглох, лопасти остановились,  и из  кабины, дверца которой оставалась открытой, наружу стали вылезать два человека, одетые в пятнистую униформу.
Семён Ильич подбежал к  Косте, взял из его рук карабин и, ничего не говоря, вскинув его на перевес,  двинулся к вертолёту.
Люся,  не видя и не понимая всей случившейся драмы, склонилась над маралёнком. Он издыхал, обильно окрашивая кровью густой спорыш. Люся, судорожно сжимая головку  теленка, плакала навзрыд.
Андрей,  прикованным взглядом сначала следил за рухнувшим Малышком, затем взор его  был обращен на воздушных пиратов, туда же понеслись его проклятия. Парень дико закричал от радости, когда машина стала крениться и уходить к реке.  Восторг охватил его в момент окончательного поражения пиратов. Андрей неистово кричал, выбрасывая кулаки вверх, топотал ногами, плясал: в гуле мотора он не слышал Костиных выстрелов и был уверен, что чёрная кара настигла негодяев, они поплатились из-за самоуверенности в пилотировании и допустили непоправимую ошибку.
Костя, сознавая, что он натворил, вдруг ужаснулся, безвольно опустился на землю,  неотрывно глядя, как Шувалов бежит к реке. Вот он уже на берегу, что-то кричит пиратам вылезшим из кабины на борт, цепляясь за лопасти винтов. У одного из них в руках был автомат, он не бросал его, а стал  довольно ловко спускаться с вертолёта, видимо, по настоятельному требованию Шувалова. Вот он  кинулся в воду,  превозмогая течение, то и дело погружаясь с головой  и моча автомат, поплыл к берегу, до которого рукой подать. Второй человек расстегнул куртку и нырнул, быстро преодолев под водой расстояние до берега, вцепился в прибрежную скалу, карабкаясь на берег на карачках.
– Что с вами произошло?– спросил Шувалов пилота, когда тот  выбрался на берег и стал отжимать воду с куртки и  брюк, не снимая их с себя.
– Внезапно отказало управление,– ответил пилот, со страхом поглядывая на винтовку.– Нам показалось, что кто-то стрелял.
– Когда кажется, надо креститься,– ответил  егерь.– Шагайте смелее к сторожке.
Незадачливые  воздухоплаватели, мокрые и сконфуженные, поплелись под дулом  карабина Шувалова, который предварительно отнял у нетрезвого стрелка автомат. Егерь несколько раз оглядывался на вертолёт, из которого потянулась пенная кровавая струя, быстро размываемая течением.
– Ну, что ж, – сказал егерь, удрученно сидевшему на земле Косте, – сегодня ты дважды герой. Вертолёт-то набит  браконьерским мясом. Я правильно говорю? – спросил он у стрелка.
– Правильно.
–Сколько там туш?
– С пяток маральих и несколько кабанов с поросятами. Но  вертолёт собственность могущественного человека. Он  тебя раздавит, егерь, и голым в Африку отправит.
– Спасибо за откровенность, а сейчас шагайте в избушку, сушитесь, трезвейте, кто пьян, а мы в машину заглянем, да протокол составим. Так Костя?
– Я готов нырнуть,– ответил Костя.
Идущий сзади стрелок вдруг резко  рванул назад, стремясь выбить из рук винтовку и схватиться с егерем в рукопашную. Но тот был начеку, отскочив, он резко  сказал:
– Но-но, не балуй, не то прострелю ступню, как это уже сделано с вашими  бритоголовыми. Шагай.
Задержанным ничего не оставалось, как подчиниться, теперь уже под двумя дулами винтовок, одну их которых крепко и уверенно держал Костя. Войдя в избушку и найдя её пустой, пилот удивленно спросил:
– Где же бритоголовые?
– Они  повязаны. Вы помешали нам отправить их в поселок и сдать властям,– холодно сказал егерь.– Вот  теперь, думаю, надо собрать вас в кучу и вызвать наряд милиции. Чего доброго начнете  сопротивляться, тогда придется вас усмирять пулями.
Егерь вышёл из избушки, захлопнул дверь, накрепко подперев прочным обрубком жерди. Махонькое, с шапку оконце, сиротливо смотревшее  стеклом на загон и тайгу, для побега узников не годилось. А вот дымоход, –  да. Печь  в сторожке была сложена из кирпича, и если разобрать трубу, можно  через  проём выбраться наружу.
– Как думаешь, герой, смогут пленники удрать, если разберут трубу?
– Не догадаются, да и связаны.
– А вдруг догадаются. Развязать узлы  можно зубами друг  другу,– усомнился егерь.– Нет, паря, таких шансов  я не дам. Останусь на страже сам, а вы отправляйтесь домой. Не вдаваясь в подробности расскажите начальнику леспромхоза о нападении бандитов, о их ранах, о падении вертолёта в реку. Пусть начальник срочно вызовет милицейскую опергруппу. Она разберётся  на месте, что тут наворочали городские браконьеры. Возражений нет?–  решил Семён Ильич.
– Все правильно, – сказал Костя,– только нам бы тоже  здесь не мешало быть. Наплетут эти молодчики  короб небылиц, а одному вам, дядя Семён, трудно придётся.
– Ничего, Костя, разберёмся. Думаю, вас обязательно  пригласят на  допрос. Вот  вы обстоятельно обо всём и расскажите. Бояться нечего, мы защищались от насилия вооруженных бандитов. Вон гильзы  от пистолета валяются.
На том и  согласились. Ребята сели на велосипеды и  отправились в поселок.

 
Сообщение, которое привезли в конце дня  велосипедисты, наделало переполох в посёлке. На  кордон к Шувалову собралась группа мужиков во главе с участковым милиционером. В неё вошли  отцы Кости и Люси, которые, не мешкая, отправились верхом на лошадях.  Участковый с двумя мужиками и фельдшером пошли на быстроходной моторной лодке по Енисею, чтобы    на ней доставить раненых  в больницу. Было также известно, что по просьбе  Шувалова из города завтра выезжает группа охотинспекторов  краевого управления.

Глава седьмая

1.
Вечером при свечах, участковый инспектор в присутствии пятерых  мужиков из поселка составлял протокол происшествия. Людям с трудом верилось, что такое могло произойти на кордоне.
– Глазам не верю, что на мирном кордоне  кипел настоящий бой, – с огромным  волнением говорил Люсин отец.
–  Не говори, кум, я бы тоже  усомнился. Так вон  вертолёт в реке торчит,  повязанных четверо, двое окровавлены, а у нашего Семёна лицо вздулось от кулаков бандитов.
– Погодите, вас затрясет от ярости, когда узнаете подробности,– сказал Семён, мрачно глядя на жалких  молодчиков.
– Ты о чем, Семён?– схватил за грудки егеря отец Люси.– Говори!
– Погодь, паря, немного. Всему своё время, остынь.
– Нет, ты скажи сейчас. Я по Люсе видел, что с ней не всё в порядке.
– Успокойся, пронес Бог, не дал надругаться, винтовку в  руки Кости  вложил. Но ты погоди, не спеши, обо всём узнаешь. Участковый вон взялся за своё дело, меня кличет.
 Участковому хватило работы  едва ли не до обеда следующего дня. Окончив допросы и записав все показания, он согласился больше не задерживать  егеря, который  утверждал, что  на Арге продолжают орудовать браконьеры, а его прямая обязанность – остановить разбой. Степан Природин вызвался оказать егерю помощь вместе с  сыном, который прикатил на велосипеде утром, несмотря на возражения своей матери.

2.
Всего полчаса, как Шувалов расстался с Природиными, решив до сумерек сделать небольшой крюк к одному солонцу, а отцу с сыном предложил двигаться в его избушку, которая стояла первой со стороны Длинного озера. Там они поужинают, отдохнут и  наметят свои дальнейшие шаги.
Солнцу оставалось пройти до зубчатой стены кедрача метра два, как  Шувалов увидел на тропе кровь. Он замер и стал  внимательно осматриваться. Кровь свежая. Отстрел зверя продолжается...
Егерь только что напился у золотого ключа, куда ходил посмотреть, остался ли там золотой корень, и в скором  будущем, когда зацветет, накопать с килограмм, насушить на чердаке, сделать настой на водке и попивать зимой для бодрости, и вообще для крепости здоровья.
Золотой корень там, конечно,  был. Накопать можно, но не более кило. Столько, во всяком случае, разрешала надпись на двух табличках. Одна прямо на скале над родником, вторая ниже по ключу, который растекался на несколько рукавов, словно  оросительные  каналы по ровной широкой, с легким уклоном на юг поляне, которую и заняла родиола розовая, водолюбивая и сказочно  загадочная с легендами о чудодейственной целительной силе. Правда,  плантация сужалась. Корень испокон века брали местные жители Листвяжного кордона, а потом целого поселка. И хотя  знали они в нем толк, но особо не нуждались, и поляна благоухала, рябила листвой с оттенком какой-то особой голубизны, в  разгар лета подкрашивалась неброским малиновым цветом, в конце августа жухла, как и всякая растительность, превращаясь в грязноватые, обшарпанные   вповалку дудки.
 Но вот появилась в городе молва о золотом корне, как о втором  женьшене – панацее от всех болезней, и городской житель, падкий до всего экзотического,  жадный  до народной медицины, резко поднял на него спрос. Заготовкой корня в Саянской  тайге занялся всякий, кому не лень подняться в горы, отыскать, накопать, да так перетрясти всю землю, что  отростков не оставляли для будущих всходов, то есть для возрождения  довольно редкого растения, за короткий срок  попавшего в Красную книгу. Жадюга набивал полный  рюкзак и тащил на  горбу десятка  два  килограммов до транспорта. Не остался в стороне тогда и молодой Жорес Вендерь, и Гришка Рыжий, и кое-кто из поселян. Жорес первый совершил опустошительный набег к золотому ключу и за одно лето ополовинил заросли  родиолы розовой. Брал, конечно, щадяще, оставляя для воспроизводства живые островки, не как городские хапуги, подчистую, но все  равно с целью наживы. Малую часть сдал в  аптеку, чтобы запудрить мозги  наблюдателям, охающим да ахающим, а большую часть  сбросил городским барыжникам по сходной цене. Затем к этой обширной поляне приспособились другие добытчики, оставляя за собой взрытую, как после диких кабанов благодатную почву для таёжного разнотравья, но родиола, не любящая поголовной копки, исчезала.
Грабёж лесного богатства, а плантацию от вырождения, остановил всё тот  же Иван Жарков. Он стал частенько наведываться сюда, попросту гнал не в меру разохотившихся любителей. Но дежурить постоянно он тут  не мог, потому для информации добытчиков сделал табличку с текстом, запрещающим копать корень более одного килограмма. Табличку пытались уничтожить: счищали ножами надпись, вырывали кол с табличкой и сжигали. Тогда Жарков  приварил  табличку к длинной арматуре и вбил глубоко в землю, а вторую надпись сделал масляной краской на скале. Своих поселян он предупредил о жестких штрафах за нарушение условий и стал добиваться  в управлении статуса охранной зоны плантации.
И это действовало. Плантация медленно возрождалась. Шувалов  поддерживал установленное Жарковым правило. По-прежнему разрешалось накопать корня лишь килограмм. Он  подновлял таблички краской. Последний раз в прошлом году. Даже пересаживал корень на пустующие участки.
"Так чья кровь на тропе?– вернул себя Шувалов из воспоминаний.– Нет ли свежего следа зверя, куда он тянет?»
 Если это чья-то жертва, то надо быть настороже: можно напороться на злобу охотника. В том, что здесь  пакостит Вендерь, егерь не сомневался. Его и многих местных мужиков любимая Арга подвергается разбою, он это знает, теперь, когда четверо молодчиков  из банды Января Максимовича повязаны, а сам он находится здесь, не трудно доказать этот разбой, тем более, что подбитый Костей вертолёт лежит в реке с тушами маралов и кабанов. Но Шувалову надо взять самого Яна и прекратить дальнейший разбой. Он уверен, что Вендерь продолжает вести отстрел зверя, для следующего рейса вертолёта. Он же не знает о его крахе. Зачем лишние жертвы. Бригада инспекторов прибудет сюда только завтра к вечеру. За это время можно  отстрелять не одного   марала и загнать в ловушку целое стадо  кабанов с  поросятами. Кто-кто а Жора это умеет. Свежие капли крови говорят сами за себя. Но тут, кажется, он имеет дело с раненым быком. Значит, стрелял не Вендерь, возможно сам Ян. Раненый бык,  с пулей в боку, может уйти далеко. Но, судя по необильным сгусткам крови, егерь решил, что его зацепило легко. Правда, тут неизвестно многое. Сколько тянется след? Возможно, зверь уже на издыхании и эти капли –   остатки. Тогда  где  же его остановки? Их нет. Да и кровь больше не попадается. Выходит, зверь окончательно поправился, или уходит в другом направлении. Не сбился ли он со следа? Троп в тайге, как тротуаров в городе, по любой может пойти зверь. Стоп! Кажется новые сгустки, нельзя сказать, чтобы обильные, но  большие, чем на первом месте. Тут зверь отдыхал.
Егерь стал тщательно осматриваться. И странно,  он не обнаружил, в общем-то, на довольно разбитой копытами тропе, свежих маральих или козлиных следов. Зато вот  несколько отпечатков сапог  огромного размера, свежая, алая, не успевшая почернеть кровь.
"Часа два назад не более, как тут был марал",– размышлял следопыт.
Но что это? Кусочки окровавленной кожи! Странно. Рваная рана? Но почему на ней нет шерсти?
Это сильно озадачило  Семёна. Ничего такого он предположить не мог, в душе разгоралось любопытство. Теперь он шёл не так быстро, как хотелось бы, из боязни пропустить новые ориентиры или неожиданно наткнуться на наведенный ствол карабина. К очередному повороту тропы подходил с тройным вниманием, готовый в любую секунду ответить выстрелом на выстрел.
На тропе снова появились четкие отпечатки сапог и рядом с тропой смяты несколько кустиков голубики. Дальше ничего нельзя разглядеть, мох поглотил собой следы, и идти можно наугад к скале, за которой  егерь знал, есть солонец и родник. Знал и то, что тропа, по которой он только что шёл, приведет путника к этим таёжным сокровищам, но сделав приличную петлю. Если срезать, продраться сквозь заросли кустарников, пройти под скалой, экономится минут десять. Не надеясь  снова выйти на след, Шувалов решил выйти  к солонцу и роднику, напиться, и если ничего не обнаружит, быстрее идти к своей избушке, где его  ожидают Природины.
Вот и скала. Она высунулась из земли, как любопытный из суфлерской. Торчала голая, щербатая, довольно доступная со ступеньками и порожками, нишами, небольшими площадками, на которых валуны и обломки плит.
Не зная почему, егерь стал подниматься на скалу, и на первом же уступе увидел кровь.
Вот те на! Марал на скалах. Он не козел. Такие для него круты. Значит, это был козел. Но не таков Вендерь, чтобы  тратить время на козла. От него толку мало, мяса два десятка кило. Это был не Вендерь, а сам Январь Максимович. Но кто бы тут ни был, а раненый зверь здесь пробегал.
Между  тем солнце зацепилось за верхушки  кедрачей на далекой кудрявой горе, и багряные отсветы его лучей зажигали розовый пожар в тайге. Пора делать крен к избушке, до неё прилично. В тайге ночью, что  чужому в квартире в потёмках – все углы его будут. Но если, не спеша поторапливаться,  как говорят таёжники,  егерь выйдет на след танкетки,  ведущий к избушкам, которые  расселись  у подножья центральной и самой крупной горы  этого благодатного угодья  именуемого Аргой, он как по тротуару доберется до своей, а там  недалеко и вендеревская. Шувалов вспомнил, как Костя говорил ему, мол, он  темноты не боится, просто жутковато ночью, на затылок как-то  неприятно давит, так и хочется оглянуться: не крадётся ли леший, а может  инопланетянин.
Егерь, не Костя,  конечно, ничего не боится, но  после всех  передряг случившихся  вчера, как-то не по себе. Эта кровь раненого зверя, след крупных сапог неизвестного охотника выводили из равновесия. А тайга уже прищурилась, собираясь ко сну, деревья стали казаться косматее, толще, тропа уже, тени разные побежали, то влево, то вправо от тебя. Кедровка примолкать стала,  звуков  поубавилось. Шорохами наполнялась тайга, если остановиться, прислушаться, то никаких особых шорохов вроде и нет, но шум в ушах стоит. Всё это знакомо: от быстрой ходьбы, и тени  на закате бегают, и шорохи, и шум. Знакомо, а вот  жутковато. Вот приходится держать карабин с пулей наготове.
Если подумать, то  карабин в эту пору и впрямь сгодиться может. Как-то совсем из виду выпустил егерь, что гон у медведя не закончился. Ненароком вывалит из-за лесины и налапает, скальп вмиг снимет. Свиреп и зол он сейчас, голоден, некогда ему пищей заниматься, свадьбу медвежью доиграть  нужно. Не любит он в эти времена с человеком встречаться, а шастает, где попало. И  бывают недобрые стычки. Сколько случаев наслышался  егерь. Словом, как про гон вспомнил, нажал на педали. Неизвестного охотника бросил остерегаться. Тот сам  темноты боится.
Скоро Шувалов дошёл до того места, где вышёл на  окровавленную тропу у кособокой кедрины, вот она. Ему надо было  тогда взять правее и выйти на круглую сопку, что стояла посередине распадка, куда тянется от Длинного озера след танкетки, а он, увидев кровь, пошёл левее, где носил его леший. Теперь-то не уведет в сторону,  вот она дорога  к сердцу  Арги. Сделав несколько шагов, он услышал впереди неясный, но необычный шорох. Егерь замер. В помутневшем, но просвечивающемся таёжном междурядье, он увидел Костю, который вскинул ружьё и выстрелил в воздух. Егерь помедлил и окликнул юношу. 

 2.


 Как не жаден и не хищен был человек, припавший  щекой к прикладу карабина, а умел   любоваться прекрасным.
Вот он, красавец, меньше, чем в сотне метров, стоит, вытянув красновато-бурую, лоснящуюся на солнце шею, с  янтарно-рубиновыми переливами, словно ее начистили до блеска, готовый в любую секунду сорваться с места  и умчаться прочь. Но стрелок не может сразу оборвать картину. Он любит грацию, красоту зверя, любит владеть земным богатством. Вот и сейчас он овладеет этой красотой, как мужчина красавицей. Но сначала он насладится созерцанием красоты.
Все эти мысли держатся обычно в голове у Жореса ровно столько, сколько  понадобится зверю почувствовать опасность, вздрогнуть всем телом, но той секунды, чтобы сорваться с мушки и уйти в жизнь, Вендерь ему никогда не оставляет. Он любит спускать курок в тот момент, когда вся душа оленя уже в полете, а тело на месте, только-только начинает движение. Пуля настигает жертву, когда первый толчок сделан, и сила мышц уже несёт зверя по воздуху, и видно, как летящее тело уходит от тебя! Но оно уже поражённое, погибающее, и следующего прыжка не будет. Зверь грохается оземь!
Неописуемый восторг охватывает охотника. Он вскакивает, выкрикивает неизменное: есть! И бежит к добыче. В левой руке карабин, правая – тянется к тесаку у пояса. И  не меньший восторг охватывает его, когда несколькими точными движениями ножа у бьющегося в конвульсиях зверя, вскрывает нутро и достает дымящуюся испариной и, кажется, еще живую печень.
Вот она на ладони! Капли крови падают на траву, сапоги. Кровь горячей струей течёт по подбородку, бороде, когда он по своему давнишнему обычаю, перенявшему его у Матвея Силыча, откусывает кусок и зажмуривается от наслаждения. Да, вот где восторг! Так он простоит минуту, чтобы до конца почувствовать сладость горячей печени, которая по его заверению, тает во рту, потом сядет на холку зверя и уже без жадности, с какой схватил первый кусок, развалит часть печени тесаком на кусочки и не торопясь, съест по вкусу подсаливая.
В этом пиршестве есть свои  достоинства и недостатки. Достоинства в том, что тебя никто не видит и не осудит за твою жадность и первобытную дикость в подобного рода прихоти. Тебе не от кого укрывать свою дрожь в руках, недобрый, прямо сказать, нездоровый блеск в глазах, когда ты выхватываешь парующую печень из утробы  и подносишь к жадному рту; тебе не надо отворачиваться ни от кого, чтобы утереть обезображенные кровью подбородок и бороду; не надо замечать  падающие на сапоги жгучие капли. И вообще не надо ни под кого подстраиваться. Ты тут один и ведёшь себя, как вздумается, как велит тебе твой разум, и некому тебя осудить.
Недостаток же, в другом. Не с кем поделиться восторгом, не у кого подглядеть свои же недостатки, или похуже кого – зверя, пожирающего печень. Трясёт, поди, окаянного всего! В таком деле людские пороки, как в зеркале.
Всего несколько секунд держал Вендерь на мушке молодого великолепного самца с четырьмя лишь  отростками, уже перебродивших кровью затвердевших рогов. Две недели назад он бы не посчитал это удачей, тогда  подавай ему заматерелых, старых самцов со всеми двенадцатью отростками, а сейчас иначе. Заказ на молодых быков и  самок  не жилистых, с затверделыми мышцами за многие годы жизни, а с сочной мякотью. И эти секунды для охотника стали роковыми.
 В тот момент, когда он увидел сквозь чащу марала, и,  затаив дыхание стал скрадывать зверя: подбираться  к точке выстрела, угадывая на ощупь, одним сознанием и дальним своим зрением дорогу,  мимолетно кинул взгляд через что ему идти,  ничто больше не существовало, кроме этой точки. И он принялся бесшумно  двигаться. Путь его лежал к скале. Осторожно, не спуская глаз с оленя, он медленно поднимался по плитам, боясь ворохнуть какой либо камешек. Жорес множество раз оказывался в такой ситуации. Но всякий раз ловил себя на мысли, будто  все это  делает впервые, с азартом и волнением, не видя ничего, кроме зверя. Он забыл и о себе, о выдранном клоке штормовки, что  выше локтя, лоскут которой свисал, обнажая  руку с ладонь, где уже с десяток сидело кровососов, наполняя свои животы его кровью.  Этой мелочи для него просто не существовало, кроме цели. Произвольно переставляя ноги, не опасаясь сорваться, когда достиг верной точки, машинально поставил локоть на плиту, как будто специально принесенную сюда для удобства стрельбы, и, не отрывая взгляда от жертвы, стал  целиться. Если бы не набежавшие вдруг на Жореса мысли о сознании того, что он сейчас ударит по красоте и завладеет ею, он бы, пожалуй, почувствовал, что локоть его опустился на что-то мягкое, и, возможно, глянул бы на это. Но перед ним живая, достигаемая цель: дикий красавец и жажда  овладения красотой стала превыше всего, она захватила его и понесла к несчастью. Единственное, что мог сознавать Жорес: зверь все же далековато,  бить надо с большой точность, в голову, вернее в ухо, иначе уйдет. Тогда иди по кровавому следу, колоти ноги.
Между тем это мягкое было не что иное, как гадюка. Крупная, ядовитая змея.
Она жила в прохладной тени скалы, а сейчас грелась на солнце после завтрака мышью и почувствовала приближение человека лишь в тот момент, когда тень от локтя упала на нее.
 Гадюка*, насколько ей позволяла ее змеиная быстрота, не склонная к нападению на человека, вытянулась кривой лентой, но не успела отползти и была прижата локтем и пустила в свою защиту зубы. Она скользнула по рукаву штормовки, стремясь достать  обнаженную шею, откуда исходило тепло, а тварь реагировала именно на тепло, но её приплюснутая ромбическая голова не достала цели и, выбросив язычок, зашипев, она метнулась вниз, откуда тоже несло теплом, из обнаженного с ладонь тела, где пировали  с десяток комаров-кровососов. Мгновение и острые зубы вонзились в тело, окропляя янтарным ядом ранку.
Это произошло в тот момент, когда Жорес плавно нажимал указательным пальцем на спуск. Он вздрогнул, и в ту же долю секунды звонкой пощечиной  ударил выстрел. Но, вздрогнув, стрелок сбил зверя с мушки. И марал, подхлестнутый глухим шлепком пули о дерево и звуком выстрела, как сгусток нервов, сделал гигантский прыжок в сторону, стрелой помчался  в чащобник, в жизнь!
 Но этого Вендерь уже не видел. Стрелок глянул на руку и оцепенел от  омерзения: под его локтем извивалась змея. Она шипела. Этот звук подбросил Вендеря, как на  пружинах. Из его  глотки вырвался дикий вскрик страха, и первое желание, мелькнувшее в его  голове – убить эту мерзость, было  справедливо. Сделать это ничего не стоило бы, в руках у него карабин с  крепким и широким прикладом, если бы он не слишком резко вскочил и не потерял равновесие. Размахивая руками, пытаясь устоять, он видел, как змея быстро уползает под плиту. Злоба переполнила душу Вендеря, она-то и потянула его вниз по щербатой, с острыми шпилями, скале. Он дважды перевернулся, больно, до крови разбив правое колено и локоть, содрал
--------------
*Укусы гадюки могут быть смертельны .Лесная энциклопедия, том 1.Москва, 1985

 кожу на правом плече и, пожалуй, выбил ключицу. Но с горяча, вскочив на ноги, уже
на мшистой лесной постели, он  не почувствовал острой боли и, подхватив прилетевший вслед за ним карабин,  бросился вверх, с намерением уничтожить гадину.
В два прыжка он очутился на прежнем месте, но змеи там не оказалось.
Вендерь сплюнул:  померещилось. Так ведь он слышал шипение змеи и почувствовал укус, наконец, он видел серое извивающееся тело. Глянув на обнаженный локоть, ниже которого  клином болтался лоскут рукава, он увидел две красные точечки. Это место слегка жжёт.
Тот час это легкое жжение было захлестнуто более сильной болью в колене и ключице. Кровь струйками  текла из довольно глубоких, как наждаком содранных ссадин. Вендерь поморщился.
Но растущая тревога от укуса, заставила его забыть о ссадинах и вспомнить о змее. Кто она? Неужели гадюка, которые довольно часто  попадаются на Арге.? Плохи  тогда его дела.
Да, гадюка. Он успел заметить  серо-грязные ромбики на спине бегущие от головы сплошной зигзагообразной лентой. Верхняя  часть головы  украшена мелкими неправильной формы щитками, бока светлые с  такими же грязными пятнами. Глаз у  него цепок, так и зарисовал эти детали в памяти. Щитомордник не такой. Он опоясан вокруг тела лентами: одна светлая, следующая темная. Хотя и этот не подарок, тоже ядовит, но размером поменьше.  Вендерь похолодел: он слышал байки, что  укус гадюки, особенно в шею, в это время года смертелен.
Как же он оплошал? Порванный сегодня  рукав штормовки, когда он бежал и орал  этим недоноскам вертолётчикам, открывшим стрельбу по кабанам,  некогда было прихватить нитками, оказался для него роковым обстоятельством. Спешил добыть зверя, пополнить свою казну, забыв истину:  жадность, как и злоба бескомпромиссна. Спешка аукнулась бедой. Кабы знать, где упасть...
Летом Жорес носит штормовку на голое тело – прохладнее, легче. Укусов  клещей не боится: прививки каждый год. А дырка на рукаве уже была, правда, маленькая, пустяк. Для вентиляции, усмехался он сам себе, а сегодня распластал рукав сучком из-за  этих придурков. И вот на тебе, через эту прореху, в ладонь, эта мразь нанесла смертельный удар.
Мог ли он этого ожидать!?
Надо немедленно высосать яд! И вся недолга. Прошло каких-то полторы минуты. Он не раз слышал, опять же байки, о том, как укушенный, выполнив это, отделывался легким  головокружением. Всего на всего.
Однако первая же попытка привела Жореса в неописуемое смятение, которое быстро перерастало в животный страх – он не достал губами ранки!
Он видит – ранка обозначена выше локтя двумя махонькими точками, значит, он должен  достать её. Это локоть нельзя укусить, а  ранка выше, вот она рядом, за вздувшейся бугристой мышцей. Сейчас он подтянет кожу к губам при помощи правой руки и удалит из ранки свою смерть. Она пока что  сидит там, не рассосалась по жилам.
Вендерь собрался ухватить пальцами укушенное место, подтянуть ранку к губам, но от резкого движения правой  руки вскрикнул: острая боль пронзила плечевой сустав. Тогда он стал делать движения осторожнее, хотя понимал: времени у него мало и надо торопиться.  В суставе ломило, стиснув зубы, он выворачивал пальцами мышцы и кожу в нужном направлении. Ранка приблизилась, теперь он мог касаться её языком, вытянув губы, верхней губой, и еще удобнее было касаться носом. Но и только, от этого нет проку!
Отдохнув, он попробовал втягивать в себя воздух, впиваться губами и зубами в тело близ ранки, в то место, где чернела маленькая родинка, и сосал тело. Получалось. Но ранку не доставал. Тогда он начинал перебирать шкуру зубами, как  делают волки, когда вцепляются в жертву сбоку, медленно перепуская шкуру, подбираются к шее, к сонной артерии. Ничего не получалось. У волков клыки торчат внутрь, и каждое движение челюстью у него получается поступательное. У него – нет. А вот родинку достал. Даже снова соснул, втянул  в рот. Но почему же ранка оказалась не на этом  месте?
Неужели он должен погибать из-за этой дурацкой нелепости. И только потому, что ранка оказалась на два сантиметра ниже этой родинки, ближе к локтю!
А, понял! Он не может дотянуться, потому что мешает завернутый рукав штормовки. Целый бугор!
Жорес  облегченно вздохнул, и почувствовал, что весь взмок. Дергая плечом и рукой, он скинул штормовку с левой руки, и прежним приемом приблизил руку  ко рту.
Нет! Ранку не достал! Она чуть подъехала и все. На сантиметр. Всего лишь сантиметр теперь разделял  жизнь и смерть. Нет, он не может мириться с таким обстоятельством, он победит.
Вендерь  снова  хватает зубами кожу и жует её. Кожа краснеет, набухает и теперь Жоресу трудно различить в сплошной красноте кровавую ранку. Пот градом катится по его лицу, комары и мошка аспидами впиваются в его непокрытое тело и пьют кровь, жгут  своим ядом, и он в  изнеможении бросает руку. Испариной покрылась волосатая, вздымающаяся, как кузнечные меха, грудь.
Что же делать? Никогда в жизни не  кусал себя Вендерь за локоть. Все у него выходило исправно да ладно, если не считать мелочей, вроде той, что залетел со старшим Кожановым на глухарином току. Никогда не думал кусать локоть.
"Лучше я локтями буду себе дорогу  в жизни  расчищать",– смеялся иной раз Жорес в глаза тому или иному мужику. Однако  пришлось взаправду кусать, да  вот, поди же, не укусишь.
– Да что же делать-то? – В отчаянии взмолился Жорес.– Погоди, а может, то и не гадюка была вовсе, а я себя тревогой на куски рву?! Найти тварь! Она не утекла далеко, тут под плитой. Только приподнять и сдвинуть – и вот она.
Вендерь ухватился  здоровой рукой за край плиты, рванул, что есть силы, но только слегка покачнул каменюку. С полтонны будет. Ему бы только один край приподнять, но больная рука плохой помощник, он чувствовал, как набухает сустав болью, саднят на колене и локте сильно кровоточащие раны, гача  штанов, заправленная в сапоги, уже почернела от крови, взмокла. Но всё это пустяки. Вендерю надо убедиться!
Подважить бы плиту, но чем? Да вот же карабин! Орудуя левой рукой, с болтающейся на правом плече штормовкой, отфыркиваясь от наседающего гнуса, он вставил приклад в щель, напрягся. Плита подалась, еще-еще, и медленно, подсовывая носком сапога камешек под расширяющуюся щель он приподнимает  плиту, ставит вертикально и одним движением с грохотом сбрасывает в чащобу.
Жорес бросает взгляд на то место, где только что лежала  плита с натасканным мышами мелким сором и видит, как хвост змеи втягивается под соседнюю, более мощную щербатую плиту. Вендерь плюхает в уползающий хвост прикладом, но неровности камня спасают змею от удара, и она благополучно скрывается под неприступной крепостью.
Если бы Жорес с первого усилия приподнял и опрокинул плиту, он непременно бы увидел змею целиком, более того,  успел бы размозжить ей голову. Но, почувствовав  волнение, она постаралась убраться подальше от опасного места. Она была у себя дома, и знала тут все щели и потому беспрепятственно ушла от преследователя.
Охотник всё же успел  различить грязно-серую окраску змеи.
– Гадюка!– похолодел Жорес.
И вновь он сделал отчаянную попытку высосать яд, сжал пальцами кожу возле предполагаемой ранки и снова потянулся к ней губами. Чтобы рука не вихлялась, он спустился чуть ниже, прижал локоть к скале, навалился всем телом так, что  стал рычать от боли. Но ранка была недосягаема. Он клал  голову на плечо, подныривая под руку, плясал на месте, вертелся, выл. У него трещали от натуги суставы на руках и плече, хрустели шейные позвонки, но ранка оставалась на месте.
Вендерю вдруг вспомнились циркачи, которые извивались, как змеи на канатах, катались калачами по арене, забрасывали ноги за шею и  прыгали лягушками. Они готовы были завязаться морским узлом, и завязались бы, попроси их публика, а вот кусали ли они локти? Вендерь не помнит. Наверное,  натренированные люди могли бы достать у себя на руке то место губами, которое не может достать у себя на  руке он.
Если бы кто-то видел со стороны Жореса, то счел бы его за сумасшедшего. Но Вендеря никто не  мог видеть. Даже Ян, который от безделья сейчас бродит по тропам близ  его избушки, от которой, если спуститься метров на сто ниже, начинается широкая  кабанья ложбина. Свои дела Жорес вершил в одиночестве, да и не нуждался он ни в ком на охоте, надеясь на свою силу, сметку. Он не мог никому показать свои  повадки и уловки, как когда-то  передавал их ему покойный Матвей Силыч. Он, конечно, отчетливо понимал: случись с ним беда, никто не знает, где он промышляет, никто не придёт на помощь.
В отчаянии Жорес сжал пальцами укушенное место так, что из ранки показалась бледная капелька – смесь пота и крови. Тогда он попытался сильнее сдавить тело в надежде выдавить кровь. И тут же был озарен новой  мыслью.
 И как он забыл, раззява, рвал тревогой себя на куски!  Вырезать больное место тесаком и вся недолга! Он у него, как бритва. Как он забыл о ноже, потерял столько драгоценного времени!
Будет больно. Но это ерунда, сущие пустяки, случалось, прижигал калёным железом порванную вепрем ногу, чтобы  избежать заражения крови.
Но странно, как только вынул кинжал из ножен, поднес лезвие к предполагаемой ранке, почувствовал страх перед болью. С имеющейся бороться проще: хочешь-не хочешь, а приходится терпеть, она уже есть, новую можешь не причинять, ведь никто тебя к ней не принуждает, кроме самого себя, хотя  потом ты будешь медленно умирать, но это произойдет независимо от твоей воли.
Смерть уже показалась, она приближается, пожалуй, уже все свершилось без его, кретина, на то согласие.
Да что он медлит! Неужели его покинуло мужество!
Нет, просто устал. Да, кстати, сколько прошло времени, как его ужалила эта мерзость? Полчаса? Вендерь не знал. Может час? Тогда надо торопиться и не поздно ли?
Сейчас он подумает, как  это сделать удобнее. Вот если бы оттянуть шкуру с мясом и  отхватить одним резким движением, а не выкраивать  ломоть из глубины, он же не мясник, свое же тело!
Счас он попробует, оттянет побольше и прижмет к сучку. Во всяком случае, будет удобнее.
Жорес торопливо спустился к деревьям. На молодой искривленной березе обломал сук, как раз на уровне груди, затем, оттянув пальцами шкуру, как бы насадил её на этот сук. Получился  бугорок с едва заметными на нем красноватыми глазками укуса. Этот бугорок Жорес должен отхватить одним махом. На второй прием у него не хватит сил. Лиса, попавшая в капкан, отгрызает себе лапу, если  охотник зазевался и долго не идет проверять капкан. У нее боль похлеще, кость перегрызает.
Вендерь последний раз посмотрел на обреченное тело, кончиком лезвия обозначил будущую рану, и, замахнувшись, пластанул!
Острая боль оттолкнула Вендеря от дерева, и он, зарычав, увидел мертвенно белое, даже синее тело на месте раны. Таким оно оставалось секунду, может дольше, потом вдруг всюду показались капельки крови, и алый ручей хлынул по руке на землю. Жореса передернуло, но через минуту, наблюдая за током крови, облегченно вздохнул. Покосился на болтавшийся на тонкой кожице, как на нитке, ошметок своего тела и брезгливо, содрогаясь всем нутром, ещё раз чиркнул по ней тесаком. Кусочек тела беззвучно, как отслуживший свой срок пожелтевший лист, упал в траву. Вендерь посмотрел на него, нагнулся, поднял и зачем-то сунул в карман.
Раны саднило. Жорес в изнеможении опустился на мшистую, с  голубикой кочку и стал рассматривать себя.
Каким жалким и беспомощным он выглядел сейчас. Кровь на колене сочилась, на  локте ссадина подсохла. Он вымазал кровью весь живот, штаны. Он  всегда был бережлив и экономен. Раньше его обзывали стяжателем, он деланно обижался. В нынешнее новое время эта дразнилка закопана в землю: каждый потянулся к богатству. И берёт его, если может. Только ни к чему теперь все эти тысячи, которые дал ему Ян за разбой в тайге.
«Какой с них прок в тайге?–  услышал Жорес свой рычащий голос.–В доме, в стеклянных банках у меня  куча денег, а здесь нет даже бинта перевязать рану на колене. Гача напиталась кровью, заскорузла. Чем кровь унять?» Затравленный взгляд  Жореса останавливается на кровохлебке, он срывает стебель, скручивает лепешкой, мнёт, прикладывает к ссадине, словно стесанной  тупым топором. Кровохлебка не держится, сваливается, – привязать надо. Жорес дергает за тряпочный язык на штормовке, что открыл тело для укуса гадюки, вырывает ленту, кривясь от боли в ключице, кое-как привязывает кровохлебку к ране. И тяжело переводит взгляд на  ножевую рану, которая безостановочно сочится кровью. Он долго смотрит, как она хлещет, как вьются вокруг налетевшие зеленые мухи, норовя подобраться к больному месту и впиться  мерзкими хоботками в его плоть. Жорес отгоняет  зеленых разбойников с тихой злобой.
«Пусть хлещет кровушка, поди,  не напрасно,– думает облегченно Жорес.– Не успел,  поди,  весь яд утечь за границы раны?»
Он несколько успокоился. Вытащил из кармана противокамариную мазь и стал выжимать массу из тюбика на голое тело, растирать. Шибко уж надоел проклятый гнус. Жорес почти никогда не пользовался мазью. Запах не свойственный таёжному, зверь  учует за версту. Так, на всякий случай взял, точнее  тюбик сунул в карман Ян Максимович. Пригодилась.
«А ведь не моя должна счас капать кровушка, а маралья, и не бедовать  должен я, а пировать. Ух, змеюка!– в неистовой злобе содрогнулся Вендерь.– Все мечты порушила подколодная, сколько хлопот наделала!»
Он подумал, что надо бы уж остановить кровь, вытекло вон сколько, чего  доброго от потери крови скорее  загнешься, чем от яда. Но как это сделать? Правой-то не пошевелить теперь, вот она плетью висит. А так истечь кровью можно.  С двух ран хлещет неуёмно. Один он тут, далеко зашёл, поди, и не доберётся до людей, до Яна. Ох, кровушка, ты моя! Вендерю в голову вдруг пришла давнишняя байка. В ней говорилось, что умереть можно от страха, если человеку завязать глаза и, якобы, надрезать вену, а чтобы создать ощущение бегущей из неё крови, капать на вену теплой водой. Стекать капли должны со звоном в таз. И что такое испытывали в царской тюрьме. Человек тот был бесстрашный, но от мысли, что истекает кровью – умер. Что же станет с ним, Жоресом, он наяву видит себя в положении того узника.
Вендерь почувствовал тошноту, у него перед глазами поплыли розовые круги, и голова закружилась.
– Ах ты, проклятая тварь, я даже толком не увидел тебя,– слабо подумал Вендерь, и тут же с отчаянием:– А что если я поздно распластал руку. Надо бежать вперед, пока есть силы за помощью к Яну, может, он человек знающий, начитанный, управится с моей бедой в два счета. А тут упадёшь, не найдут тебя, пока вороньё не укажет.
Жоресу стало страшно за свою жизнь, так страшно, что, пожалуй, никогда и не было. То столкновение с  недобитым вепрем. Просто маленький испуг против этого. Подхлестнутый появившимися  радугами в глазах, кое-как напялив на себя болтавшуюся штормовку, подхватив карабин, он ломанулся через заросли на знакомую тропу.
Ветви кустарников и деревьев хлестали его по лицу, ранам, больному плечу. Он рычал, шумно сопел, но пёр без остановок через чащу и лишь тогда остановился, перевел дух, когда ступил на тропу, которая упирается в след танкетки, ведущий  к первой избушке на Арге, кажется шуваловской.
Солнце давно очертило в небе вторую половину коромысла. Вендерь вновь и вновь пытался установить: сколько же он потерял времени, возясь с ранкой укуса, не поздно ли он пластанул ножом руку. Выходило что-то больно много времени. Часа два.
«Пусть не два, а час. Это теперь два прошло, как эта гадина изловчилась. И всетаки, сколько?»– тревожно спрашивал себя Жорес.
Он много бы дал сейчас за эти сведения, тысячи рублей. А перевязывать рану нельзя, пусть течет ручьём, пусть кровушка выносит яд. Наоборот, надо чтобы кровь сильнее хлестала.
Вендерь вынул тесак из ножен, крепко сжал зубами рукоятку и полоснул по  приподнятой руке возле  раны и двинулся дальше.
Он ступал широко, но твердости в походке не ощущалось, ноги то и дело  цеплялись за корни пересекающие тропу. Он хватался рукой за деревья, шатался, как пьяный и страшно ругался.
– Какая малая тварь, а вот, поди, ты, лишит меня жизни. Оленя спасла! Спасла окаянная, я помню, вздрогнул от укуса и промахнулся. Ушёл марал жить, а я иду сдыхать. Видно, отомстила мне тайга за разбой. И каким коварным способом!  Мразь спасла красоту. Я её хотел взять, а  наповерку мне же и конец! Сама природа  против меня. Сдохну я тут или там, не все ли равно! Но  разве ж она, змея, мразь?  Это живое существо матушки природы, которая наделила его полезными качествами. Яд-то на лекарство идет. Нет не мразь она, даже любоваться красотой змеи можно, как  красиво она извивается, когда ползёт, как  она может узлом завязаться, как у неё всё ловко и плавно получается, кажись, пластикой это называется...
Помирать ему никак нельзя. Верка у него несмышленыш. Дочку поднять надо. Кто ей орешек осенью принесет, кто ядрышек нащёлкает, моей сластуне? Знобко, что-то становится, Верка из головы не выходит, вспоминается ему милое сердцу занятие. Придут, бывало, мужики с деляны утомлённые сбором ореха, выпьют по кружке отвара  золотого корня, глядишь, через полчаса ногам легче, голове светлее. Тут и костерок раздувать веселее, и ужин готовить охотнее.
После ужина ещё по кружке горячего таёжного чая, а то и по две – ахнут мужики, усталость, как рукой сняло. Хоть на танцы беги. Тут-то берёт Жорес  жестяной лист, шелушит в него шишки и на огонь ставит. Идет  дух от орехов  ароматный, аппетитный. И хоть наелся за ужином до чертиков, а  рука сама тянется к листу за орехом.
Жорес не торопится. Видит, с  одного бока орехи поджарились, тряхнёт раз  другой листом, перекатит. Так вот калятся со всех сторон. Глядит, готово. Неторопливо снимёт  лист с огня, обмокнёт пятерню в кружку с водой и брызгает на орешки. Шипят брызги, пар над листом клубится. Отставит лист и ждёт, когда орехи отволгнут – легче  щёлкать, а  вкус приятней.
Берёт Жорес горсть орехов, зажимает между колен банку из-под тушёнки и щёлкает орешек. Ядрышко – в банку. Шёлк орешек, ядрышко – в банку. Дочке Верке. Она у  него такая говорунья, как не усладить!
Первое время напарников забавляло то, как он заботливо щёлкает. Они посмеивались над ним, потом их эта  затея стала  раздражать. Видишь ли, орехи мешали в подкидного играть. Но Жорес резонно замечал:
– А вы не злитесь, берите, да сами щёлкайте.
– У меня уже бугаи настоящие, не для кого,– говорит один.
– Мне и повадно, – поддакивает  второй.
– Так бабам наготовьте. Они вам за это лишнюю бутылку возьмут.
Мужики порассуждали и тоже принялись ядрышки в склянку складывать. Но быстро бросили. Не хватило терпения.
Жорес занятие не оставил. Ловко у него получалось, только шелуха отлетает, что твоя кедровка. А руки так и мелькают. Правая орешек на зубы кладет, левая ядрышек  в банку. Правая – орешек, левая– ядрышек. За вечер пол-литра ядрышек. То-то радости Верке будет, лакомке и говорунье! И здоровья у нее станет больше, чем от конфет. Ещё бы! Белкины ядрышки в гостинец привезёт ей папка!
Так-то.
Будет ждать Верка своего папку и не дождётся.  Здоровье у него лошадиное, но и оно  из ран горячими каплями вытекает.
Вендерь присел, расслабляясь, откинулся на ствол кедра. Он  тут уже сплошняком побрел по Арге и молодой, колотовой, с которого шишка хорошо идёт от удара деревянного колота, есть и перестоявший бортняк, разлапистый и могутный… Голова кружилась. Неотступно лезла прежняя мысль: "Нет, низменная мразь не может погубить властелина-хищника. Я не соглашусь с этим. Нет-нет! Во мне много силы. Счас оттуда пущу ещё кровь, а на колене перетяну портянкой, приложу новую кровохлебку, вот она растёт. Дойду до шуваловской избушки, тут осталось недалеко и завалюсь спать. К утру буду здоров, как бык. А если нет, то пойду, как пёс есть траву. А? Какую же траву жрёт собака, если её ужалит змея? Об этом байку читал в детстве. Вылечилась собака. Правда, не гадюка ее ужалила, а щитомордник. Но ведь тоже ядовит.
Но какую же траву жрёт собака?"
Сознание Вендеря мутилось, сначала где-то с краю, затем разрастаясь, заволакивало  и середину его, как мутнеет от  дождевого потока небольшое озерко. Откуда-то появились неприступные утесы, окружив его, качались, и почему-то походили на чащобу тайги, на  вековые кедрачи, с которых он каждый год брал орех. Подобно сорвавшейся с ветки кедровой шишки, мысли неудержимо летели вниз, в бездну. Потом они возвращались, становились мыслями-человечками, навроде Ивана Жаркова, когда-то преданного им и не вырученного из под когтей медведя. Кедровка, подлая птица, почему-то трещит. Знать от безумной радости, что мысли-человечки  лавиной устремились к нему, готовые разом проникнуть во все клетки мозга, всколыхнуть его и погубить Вендеря. В смерти Ивана винить надо Матвея Силыча. Он и винил себя, более никого, потому и умом тронулся. Жорес тут сбоку припека. Его никогда на грызла вина перед Иваном. Другое дело шибко хватать стал, выдергивать много добра из тайги. Ян, проклятущий подвернулся, для него старался молодого зверя добыть.
Но вновь закачались тайга-утёсы, полчища мыслей-человечек схлынули, только одна мыслишка зацепилась за сознание.
"Какой я человек: злой или не злой?
Жорес молча смотрел на убегающую вперед  тропу, на которую падали косые лучи вечернего солнца и силился ответить на промелькнувший в сознании вопрос.
"Не-е, кажись, не злой я".
 Помнится, в детстве, жалел пойманных хариусов. Опускал их в ямки с холодной водой, обкладывал те ямки галечником. Пусть подольше поживет эта сильная рыба, хотя понимал, что всё равно ей крышка, и попадёт  на стол в ухе или жаренная на сковородке.
"Нет, не злой я человек. Я – добытчик удачливый. Хочу жить широко, роскошно. Беру у тайги, сколько могу  унести. До нонешнего лета на своем горбу носил, теперь вот на крыльях вертушки. Пусть каждый возьмёт, если сумеет. Это по  понятиям  егеря я хапаю, а по моим – беру добро трудом. Так за что  ж  меня этой гадюкой убивать, кровь мою по  тропе разливать?  Тайга со мной счеты сводить не будет, с родни она мне, дом мой второй, моё обиталище – она. Кому ж, как не человеку, пуповиной приросшему к этой земле служить она должна? Чем уж таким навредил ей. Сколько пожаров в тайге потушил, сколько костров бродяг-туристов погасил, обезвредил! Не погиб я пока, сгожусь тебе, матушка, и не раз. Счас отдохну и пойду дальше, только вот с Матвеем потолкую".
Привиделся ему Матвей Силыч строгий такой, неулыбчивый, спросил его Жорес:
"Что-то ты, Матвей Силыч, больно правильным стал за последний год. Раньше я этого не замечал, неужели выстрел тот запоздалый по медведю всё-то тебе слышится, да Ивана Жаркова предсмертные стоны спать не дают?"
"Слышатся, аль не слышатся – не твоего ума дело. Только  теперь я в заступниках тайги хожу".
"Ходи-не ходи, а всё одно тайга тебе вовек того запоздалого выстрела не простит. Такого охранника она потеряла!"
У Вендеря на Матвея Силыча, как известно, зла не имелось. Скорее тот чувствовал вину перед старым охотником за эту сказанную давно фразу. Слишком  уж много в ней ехидства. Тогда она ему была нужна  для своего  оправдания в том, что не один он хищник таёжный, что есть и похлеще его человек, взявший на свою совесть смерть егеря.
Побагровел Матвей Силыч, скрутил  бы в бараний рог Жореса, да  знает, не одолеть ему этого верзилу, только и замычал глухо, ухватясь за свою побелевшую бороденку.
"Сгинешь, Жорка, за эти слова! Сгинешь!"
"Чур-чур"– истерично закричал  Вендерь, дико вращая глазами, вскочил с кочки и кинулся прочь от  призрака Матвея Силыча в сторону шуваловской избушки.
В тайге стоял тот час, когда солнце, полыхая по макушкам кедра, лиственниц, елей уже  не гнало к земле горячие волны воздуха, но нагретый за день он цепко держался  земли и даже там, где всегда несколько мрачновато от густо стоящих гигантов, было душно. Затихает в это  время таёжная живность, как бы от усталости долгого дня, хоронится в надёжном  месте  от хищных ночных глаз, чтобы завтра с   первыми лучами светила увидев что-то новое, немедленно донести всем, как это делают  кедровки  и сороки.
Вендерь шёл и всё чаще натыкался на деревья, а знакомая тропа не кончается, превращается в бесконечную. Он уже устал напрягать память, отмечать, где находится и сколько ещё идти. Он задыхался от  жары, хотя лавина теплого воздуха, хлынувшая откуда-то с низов, быстро  рассеялась и стояла прежняя довольно прохладная  сумеречная тайга. Вендеря  мочила испарина постоянного страха смерти, жёг огонь упорной борьбы за жизнь. Он  не выдерживает больше  этой длинной дороги, срывается с узловатого перегородившего тропу корня и падает в мягкий мох, ударяется выбитым плечом о торчащую рядом кочку и теряет сознание.

3.
Шуваловская избушка на Арге служила как бы форпостом этого богатейшего урочища. Мимо проходила таёжная дорога, некогда проложенная гусеничным вездеходом, прорубленная топорами и пропиленная пилами сквозь густолесье. Стронутая однажды гусеницами ранимая мшистая почва долго несет  на себе  незаживающие отметины. Первые годы каждую осень так и ходила сюда танкетка, чтобы вывезти заготовленный артелями орех. За лето вроде подживут раны, возьмётся, расправится мох, а больше мятлик  разрастётся, как разбередят по осени вновь раны и лежит  оголенная каменистая твердь до весны. Местами, где весенние ручьи гудят, размывает след, уносит вода легкую почву. Не держали бы её корни деревьев, да кустарников то вмиг бы овраги размыло в разломах пород. Но держится все на  переплетенных корнях, увязанных поверх гранитных, кремневых или сланцевых крепей, присыпанных прелой  листвой, наросшим мхом и лишайником из которых-то веками и создавалась таёжная почва. Осенью идут мужики впереди танкетки, подправляют разрушенную водными  весенними потоками и летними ливнями дорогу, бранятся, понимают, что не дело по тайге на гусеницах лазать, да что поделаешь,  не на себе же орех переть. На лошадях тоже накладно. Тонны  ореха. Не чета ранешним заготовкам. На телеге  не повезешь,  на вьюках только. Это сколь  надо времени и ходок сделать понадобится!
Но сломалась танкетка. Последний раз была здесь три года назад. Вертолёт  приспособили шишкари, дороговато, правда, но и цена на орех   выросла. Баш на баш выходит. По-прежнему берут с Арги  орех тоннами, город снабжают.

– Славный орешек нынче уродит,– сказал Степан Природин сыну. Он спешился с лошади  и стал привязывать  к лесине, а также кобылу егеря, которую он вел в поводу, после того, как Семён решил  сбегать  кое-куда и посмотреть, где  с лошадью будет одна проблема. Костя последовал примеру отца, осматривая обступивший избушку кедрач, который закрывал собой  не только впереди пространство косогора, но и  небо. Как бы в сумерках стояла избушка, прижавшись к могучему кедру, усыпанному янтарными, смолистыми шишками.– С тобой нынче пойдём брать орех. Жизнь трудней становится, заработок падает. Так хоть  отсюда возьмём приварок.
Костя не прочь с отцом сезон в тайге провести. Последнее время  редко   вместе вечера коротали. То  отец сутками на лесосплаве пропадает, то  Костя занят делами. И наворотил их, за один присест не расхлебаешь. Отец вздыхает тяжело, Костя догадывается, о чем он думает.
– Ты считаешь, я  неправильно себя вел. Не надо было в помощники к дяде Семёну напрашиваться?
– Как тебе сказать, Костя. Кто мог допустить, что такие события у вас развернутся? Помнишь,  когда катер из города  гнали, ты сказал, что пора тебе в житейскую круговерть окунаться. Я не против, но не так же.  Настоящая война у вас: стрельба, раны. Вертолёт в реке. Ты что-то не договариваешь, Семён тоже. Как он там оказался. Пилот говорит, вроде стреляли в них. Или с перепугу же человек  языком мелет?
– Не с перепугу, я в него стрелял из карабина. Дядя Семён просто умалчивает пока. Хочет с его хозяином встретиться и переговорить. Но разве мы не правы: по нам из автомата поливали.
– Вон оно что? Семён  намекал мне на то, что готов стрельбу на себя взять. Я не понял, о какой стрельбе  речь.
– Мне он тоже  об этом же говорил. Я не согласен. А если бы этот автоматчик в Люсю попал, она к маралёнку первая бросилась.
– Да, закрутились  у вас дела  тугой пружиной. В кого она саданёт, когда отпустят её?
– Мы – защищались!–  твердо стоял на своём Костя.
– Иначе не могло быть. Браконьер Ян во всем виноват,   богатство сделало его вероломным  и жестоким, а таких людей тайга не привечает. Рано или поздно она его накажет.
– Это наказание уже началось: его молодчики повязаны, вертолёт на дне Енисея,– воскликнул Костя.
– Ты прав. Люсин  отец, едва не пристрелил Хвата. Удержали мужика. Если правосудие  не скажет своего веского слова, боюсь, приговор  вынесет сам Люсин отец и  исполнит его. Ты знаешь, как он любит Люсю. Я  бы тоже так поступил, если бы с тобой что-то подобное случилось.
– Спасибо папа,– Костя взволнованно смотрел на отца.
– Мы простые люди, Костя, на нас  основная тяжесть жизни ложится, в своих поступках мы должны быть выше всяких  янов, хотя нередко мы же и виноваты остаемся. Помнишь, я тебе рассказывал, когда катер перегоняли. Буксир "Синица" соседнего леспромхоза по Енисею шлындает и соляркой мочится,  в уловах гольный мазут плавает. Рыбалки никакой нет. Буксир местные рыбаки наконец-то приторочили так на берег, что он полсезона на ремонте простоял. Тогда  из-за вмешательства рыбаков  несколько плотов леса не провели соседи, леспромхозу убыток нанесен за  срыв графика сплава. Кого ж обвинили? Рыбаков. По их милости, видите, график сплава сломался. Говорят, пусть бы буксир сначала плоты пригнал, а потом задерживай, ремонтируй. Это вроде того, пусть он мне, молодчик, коли взялся, физиономию набьёт, а потом, с синяками, я ищи на него управу. Нет, с синяками никто ходить не хочет. Ни до, ни  после торжества справедливости. А тут вопрос не ясен – будет ли она восстановлена.
Отец сделал  длинную паузу,  пытаясь понять: дошёл ли до сына смысл сказанного.
– Правильно поступили рыбаки, я  тоже не хотел с синяками ходить, потому и пострелял бандитов,– горячо  сказал Костя,– ты поддерживаешь меня?
– Плох был бы я, думай по-иному. Но что-то долго нет  Семёна.
– Давай кашу варить, есть хочется,– предложил Костя.
– Давай, время скоротаем, – согласился отец.–  Тут, глядишь, и егерь собственной персоной. Давно на Арге не был, круг дал, смотрит.
Костерок развели на улице, в избушке сидеть не хотелось.
– В ложбинке, что тянется от Сухого ключа, белоголовник зацвел, тут рядом, сбегаю-ка я, наломаю чай заварить.
– Смотри, Костя, сумерки, может, обойдёмся?
– Да тут метров  триста, я мигом. Выйду на танкеткин след и  вот она, лощинка.
– Смотри, как знаешь,– неохотно согласился отец. – Пятнадцать минут даю.
Костя, подхватив свое ружьё, бегом отправился за  ароматной заваркой. Всего несколько минут шёл он по широкой, разбитой ногами охотников и добытчиков ореха тропе, которая вот-вот пересечется со следом вездехода. Вот и он. Сбежав в низинку, где было сыро от многочисленных, но слабых родников, юноша наломал пучок цветущего и медово  пахнущего белоголовника и, поправляя на плече ружьё, вышёл на  след танкетки чуть ниже и только взял направление домой, как услышал впереди неясный шорох. Юноша замер. В помутневшем, но еще просвечивающемся лесном междурядье он увидел распростертую и, как ему показалось,  похожую на человека, вздыхающую тушу.
 Костя вскинул ружьё, едва не выстрелил. Его бросило  в холодный пот, когда в лежащем впереди теле распознал человека.
"Вендерь!"– беззвучно воскликнул он и, как вкопанный, остановился в двух шагах от него.
Света хватало, чтобы, приблизившись,  увидеть, что человек весь в крови. Особенно  левая рука с кровоточащей раной. Что с ним?  Напоролся на хозяина и тот достал его, прежде чем охотник успел выстрелить и завалить зверя?
Костя осторожно нагнулся к распластанному телу, легонько тряхнул охотника за плечо. Но тут же с ужасом отдернул руку назад:  обнаженное плечо разбарабанило синим баклажаном. Костя понял, что с дядькой  стряслось что-то ужасное. Но как ему помочь, что предпринять? В первую минуту юноша растерялся. Он истуканом уставился на кровоточащую рану на левой руке. Что же произошло? Плечо, понятно, выбито, а может и перелом кости. Как же его поднять такого огромного и тяжелого.
Костя потряс за здоровое плечо охотника и голосом, переполненным отчаяния и страха, почему-то зашептал:
– Дядь, дядь Жора, вставайте. Пойдёмте. До шуваловской избушки недалеко. Там мой отец и дядя Семён скоро появится. Вставайте!
Вендерь шевельнулся, забубнил что-то невнятное, слегка приподнялся, мутно глянул на Костю. Тот обрадовался:
– Дядя Жора, вы спали, это я,  Костя Природин. Я  ходил белоголовника набрать к чаю и вас тут нашёл. Что с вами случилось, вы весь в крови, медведь заломал? Поднимайтесь!
Жорес с трудом, как сонный поднялся, шатко, поддерживаемый Костей, двинулся по губчатому мху.
Вендерю бы надо о домашних подумать. Вот-вот мысль-человечек доберётся к его мозгу сквозь  туманную завесу и убьёт насмерть. Он давно выдумал себе в собеседники мысль-человечка и часто толковал, спорил, бродя в одиночестве по тайге, обсуждая с ней  поведение белки, бурундука, соболя, проклятой росомахи, которая два года к ряду не давала ему нормально охотиться, пока он не перехитрил зверя, и та, пойдя на приманку, насадилась на железный зуб самолова. Жоресу нравилось в этих беседах то, что он всегда был прав, а  мысль-человечек всегда должна соглашаться и подчиняться ему. Теперь она не подчиняется, занудливо крутится, заставляет  Вендеря шептать:
– Загубленное не по закону тяжким крестом ложится на меня, и не донести мне этой  тяжкой ноши до своей спасительной отметины.
 Костя силится  разобрать бормотание дядьки, о чем он  бредит, а то, что он в жару, юноша чувствует по горячему телу  охотника, поворачивает голову, чтобы лучше уловить звуки:
"А врешь ты, змеюка подколодная, неправда твоя. Что, если  на того марала у меня лицензия была бы? Тогда разве не ужалила бы меня гадюка? Разве  бы не вступилась за свое богатство тайга?"
"Лицензия, говоришь,– встревала  в спор мысль-человечек,– по закону если б? Да, брат, Вендерь, закон, совесть,  разум – человека от жадности и гибели остерегают. Когда по закону – человек рассудителен, лишнего не возьмёт, он никого не боится. А ты крадучись, воровски тащишь,   копишь! Доллары! Какой от них прок теперь, жизнь на них не купишь! Не помогают они тебе, не помогают. Верёвка из них твоя ссучена, на которой  гроб с твоим телом в могилу будет опущен".
– Ох, уж мне эти доллары!– выкрикнул Вендерь, и его затрясло, зазнобило. Он куражисто выгнулся, взмахивая левой рукой, как бы отталкивая от себя прочь кого-то, но различив Костю, замер.
– Знобко мне, парень, а мокрый. Сижу вроде  в бане на полке, слабость по телу, как сливочное масло по варенику плывёт. Не дотяну до дому. Не медведь меня поломал, гадюка ужалила...
Вендерь опустился на кочку. Сустав в плече разбарабанило так, что не надо поворачивать головы, чтобы увидеть его. В сгустившихся сумерках   Костя смотрел на раненого с тревогой, прислушиваясь к шуму  в тайге, к тому шуму, когда она начинает подавать голос к непогоде: то там, то здесь аккордом звучит слабое движение воздуха, доносится скрип сухого дерева или дребезжание сломанной сухой ветки; внезапный свист резкого ветерка, что пробегает по вершинам мачтового кедра. Глаза юноши  приглядывались к темноте, в которой, как будто ни с того, ни с сего возникает белёсое пламя и тут же исчезает;  к едва заметным теням, мечущимся в прогалинах деревьев, откуда горстями сыплются звезды; ко всему тому, отчего в ночной тайге жутко.
В этот час  люди, находящиеся в лесу уже жгут костры, отпугивают от себя огнем ночные страхи, а Костя  стоит с больным, изуродованным человеком, выдумавшим нелепый  укус гадюки, от которого, Костя знает, может стать  нехорошо, даже смертельно нехорошо, поднимется жар, почти такое же состояние, в каком находится сейчас  дядя Жорес. Как помочь ему?
Костя всегда испытывал к этому человеку неприязнь, он казался ему жестким и колючим. Нос  Вендеря виделся ему желтым огурцом с небольшими дырочками, дышать через которые трудно. От того Вендерь, видно, шумно сопит. Когда  дядька курил, то часто выпускал дым через нос, который нависал над верхней губой, струи дыма вырывались из носа  с такой быстротой, что не успевали рассеяться и били в приоткрытый рот, клубились. Весь окутанный табачным  дымом, он вторично глотает его, чтобы вновь пропустить через легкие и уж тогда окончательно выбросить наружу.
"Какой же ты жадный,  Вендерь!»– с неприязнью думал юноша. Ему было неприятно смотреть на вендеревы операции с дымом,  Костя  кисло морщился, отводил взгляд.
По лицу Вендеря никогда  не прочтешь недовольства его, наоборот, на  толстых губах часто играла пренебрежительно-веселая усмешка. Она была ядовита.
"Мол, тюха ты и есть  тюха. Не умеешь жить. Учись у меня. Я, если схвачу, так моё будет".
"Хапуга ты, Вендерь, и жадюга",– говорили иногда ему в глаза мужики.
Был ли он на самом деле жаден? Он называл это качество иначе, считая себя всего-навсего везучим. За что ни брался, все у него получалось. От того, что всего у него в хозяйстве много и считали его жадным, завидовали. Пошёл он брать щавель, так грёб мешками. Если грибы,  ягоды – бочками. Пушного зверя – сотнями. Мясо, прости его, матушка тайга,  мог брать тоннами.
А что ж не брать – бери. В тайге богатства ровно столько, сколько взять сумеешь. Оно в земле не зарыто. Каждый год нарастает, плодится.
Того же щавеля на лугу больше и больше становится, а черемши, а грибов! Вендерь если уж гриб берёт, то осторожно. Грибница у него  не тронутая остается и прикрыта листвой. Сюда же ворочаться через год ему!
Есть у него, как  были у Матвея Силыча, тайные деляны брусники. Далековато, правда. Но каждый год оттуда вывозил по несколько бочек царь-ягоды. Места эти Вендерь от валежника очистил. Ступать  ногой боится:  мнется же брусничка, стебельки подламываются.
Эх, не жаден он, расчетливый, да хозяйственный. По его разумению, внушенного наставником Матвеем Силычем, побольше таких мужиков, как бы тайга служила людям!
Удачливость Вендеря опять же не из пустоты возникает. Работящ, силён и тайгу знает, как свой двор. Она ему за это, как добрая сестрица  и открывает кладовки. О нём в промхозе,  в принципе-то, добром отзываются. Сколько по договору обещает пушнины сдать, столько и приносит. Остальное – не их дело, есть ли  излишки, нет ли, куда  и как сбывает?  Пусть инспекция об этом заботится.
«Может, махнуть в избушку, папа там тревожится за моё долгое отсутствие,– мелькнула мысль у юноши,– но пока то да сё дядька отползет в сторону по ошибке и считай, пропал, до утра не найдёшь. Ишь, опять бредит».
– Ты сейчас думаешь, как  помочь мне, а ответь-ка  мне, парень, знаешь ли,  кто тебя в Енисей швырнул?
– Зачем это вам, дядя Жора?
– Мне  шибко надо – знаешь ли?
– Не знаю, дядь Жора,– соврал Костя, щадя Вендеря, но, чуть помедлив, для убедительности сказал:– А хотя бы и знал, всё равно не докажешь.
– Знаешь, знаешь, – сумрачно и медленно говорил Вендерь из темноты, как из преисподние,– меня щадишь. А не следовало бы. Это я тебя в реку швырнул, проучить хотел. Ты знаешь за что. Ты прости меня, Костя, перед  кончиною!
– Да чего вы, дядя, не пугайте меня, я уж  и забыл про то.
– Забыл. А что в тайге вы с отцом да с егерем делаете? Выслеживаете, чтоб под статью подвести уголовную. Про меня теперь иные скажут: наелся  Вендерь досыта, туда ему и дорога. А кто-то смолчит, посочувствует. Кто ж этими будут? Ты, Костя в  числе первых, а не вторых.
Костя молчал.
– Ну что,  не согласен? Так зачем ты меня тащишь, зачем  спасти хочешь?  Ведь по-твоему разумению, болячка я на земле, её срезать надо.
– Нельзя  иначе мне поступать, мы же люди.
– Гуманист, значит, природе защитник. Я ведь тоже когда-то рыбу пойманную жалел. Ты вырастишь, может, хлеще меня  упырём станешь.
–Нет, дядя Жора, не стану.
–Не станешь?– вдруг сорвался с места Вендерь.– Поглядеть я хочу, каким ты станешь, подкидыш ты этакий! Рано мне помирать, ещё есть во мне силы.
– С чего это  вы,  дядя Жора,  взяли  про  подкидыша.
– А с того, с  ненависти. Небось, слышал  о  смерти Ивана   Жаркова. Вот  кто  твой  отец  единокровный.
– Вы это  бросьте, дядя Жора, а  то я не  посмотрю,  что  вы больной, в  харю  прикладом  заеду  за  такие  слова обидные. Природин я!
– А  ты  вдарь по моей харе,  разрешаю, отомсти  мне  за  мою  пакость. Только  правда это,  давно я  тебя уесть  хотел этой  правдой.
– За  что?
 –А  то  не  догадываешься,  за твою  слежку. Поперек дороги  ты  мне  встал, больше,  чем Шувалов мешаешься под  ногами. Не  хочу твоей  помощи, сгинь!
 Темным большим пятном он  шарахнулся   в сторону  от тропы, но в руках и ногах его уже не оставалось той былой силы, которая поражала многих промысловиков-охотников. Костя сорвал с плеча ружьё и выстрелил, прислушался, как полетел звук по тайге. Не пробиться ему до избушки через плотный кедрач, ударил из второго ствола, чувствуя, как глохнет звук где-то рядом. И тут услышал  окрик Семёна Ильича, а навстречу, подавая сигналы фонариком, бежал отец.
– Что случилось, Костя, в кого ты стрелял?– крикнул отец.
– Дядя Жорес раненый. Вон в кедровнике шарашится. Меня подкидышем обозвал. С чего это он?
– Турусит он, Костя, в жару, видать,– Степан Васильевич содрогнулся всем телом от неожиданной реплики сына.
– В жару  и  есть, – торопливо подтвердил егерь, склонившись  над Вендерем, –бредит, паря,  бормочет что-то. В  таком  виде  лешака себе в  папаши  припишешь, а  черта в  кумовья… Как же  ты  на  него  наткнулся?
– Случайно,  за  белоголовником  пошёл.
– Да,  повезло все-таки  мужику. Я по  его  следу шёл. Но вряд  ли наткнулся  бы, паря, он  от  тропы свалил вон куда.
 –Ладно,  взяли  мужика, – сказал  Степан, – свети, Костя, дорогу  фонарем. В  избушке будем  разбираться, что с  ним?
– У  него  плечо  выбито, –  сказал  Костя, –  как  вы  его  потащите?
– Бери, Костя, фонарик и дуй за  лошадью, –  распорядился  Степан. 
В избушке,  при  свете  керосиновой  лампы, после тщательного осмотра пострадавшего охотника, Семён Шувалов и Степан Природин пришли к выводу, что тяжёлое состояние  здоровья у Жореса – результат не только укуса  гадюки, но и потери крови. От яда гадюки  обыкновенной,    обитающей в Саянах, такие  здоровяки,  как  Вендерь  не  умирают, хотя пластом можно  проваляться  сутки,  а  вот  потеря  крови – дело  нешуточное, положение  усугубляет. Потому у  Жореса  жар, бред и  беспамятство. Обработав раны спиртом, перевязав их кусками бинта, которые нашлись в  старой аптечке, находящейся в избушке с прошлого  года, мужики откровенно не знали, что предпринять дальше. Надо бы Жореса в больницу, но на дворе ночь. Придётся ждать рассвета и на лошади  везти больного к сенокосчикам, которые работают у Длинного озера.  И оттуда на бричке в поселок.
Но не за тем торопились сюда верхами егерь с Природиными, чтобы заняться спасением одного Вендеря, и не выполнить  ту часть работы, ради чего   киселя хлебали два десятка верст. После немногословного обсуждения  решили не откладывать в долгий  ящик, а  прямо сейчас  идти в избушку  Вендеря, где, по всей вероятности, находится  его городской покровитель со своими помощниками.

Глава восьмая
1

 «Зачем принесла меня  нелегкая в тайгу?– задал себе вопрос Январь Максимович  в долгом  ожидании Жореса. И ответил: – устал от города, захотелось пострелять самому».
Ян никогда не был страстным охотником, или это приходит с годами, с  тем положением, в котором находишься? Именно так. Таёжные байки, которые ему приходится слышать от    посетителей его богатого кафе «Тайга», наивны, он это чувствует,  сам же он не мог похвастаться знанием фауны, кроме как о каторжной заготовке ореха, в которой  однажды участвовал,  блеснуть перед очередным любителем природы рассказом о метком выстреле. Та первая вылазка  на отстрел маралов у  Длинного озера не получилась. Жорес вывел его на маралуху с телёнком, но Ян, как новичок промазал  и дело сделал сам Жорес. Впечатления почти никакого, только раздражение. Он, конечно, выдумывал приличные версии,  блестяще врал по любому поводу, но  у него не получалось того кайфа, если бы эпизод рассказанный им, был истиной. Вот, пожалуй, основной мотив, по которому он оказался здесь. Да, он должен сам завалить рогатого зверя, взять кабана, глухаря. Он с нетерпением ждёт возвращения Жореса, который  решил пробежаться и посмотреть, не распугал ли вертолёт арговских обитателей и очертить круг будущей охоты.
Ближайший телохранитель Яна торчал возле избушки, поддерживая огонь в костерке, дымил  хвоей, чтобы комарье меньше лезло, варил чай. Они пили  его и ждали Жореса. Но  перевалило за полдень, затем дело пошло к вечеру, а  охотника  нет. Ян не то чтобы заволновался, он  не испытывал такого чувства по человеку давно, его  стало раздражать безделье, и он порывался пойти к болоту, где  с высоты  полета перед посадкой, они видели целое стадо диких кабанов. Но верный охранник отговаривал шефа от самостоятельной охоты.
– Будет тебе известно, милейший Артём, что я когда-то работал в промхозе, и  вот этими руками однажды заготовил кедрового ореха полторы тонны! Так что не новичок в тайге.
– Я  знаю о вашей работе в промхозе,– заявил Артём,– но вот о заготовке ореха, впервые слышу.
–То-то! Ты думал я  профан в таёжных делах и сам не смогу отстрелять зверя? Шалишь, брат. Надоело сидеть и ждать, давай подкрепимся таёжными шашлыками и пойдём на кабана. Стрелки мы с тобой не хуже Жореса, оружие у нас прекрасное, чего ж нам  ждать?
– Если у вас уже есть опыт, сам Бог велел,– согласился  Артём и стал поджаривать на углях изомлевший в тузлуке шашлык.
– Принимать на грудь не будем,– упредил Ян охранника,– охота любит трезвую голову.
Ян Максимович был экипирован блестяще. Шитый на заказ из камуфляжной ткани костюм превосходно сидел на статной фигуре. На широком патронташе, заменяющем пояс, висел  в ножнах хорошо оточенный  кинжал, справа  в кобуре пистолет. На плече – многозарядная винтовка, на голове –  шляпа с сеткой  против комара. На ногах – удобные высокие на шнуровке ботинки.  Также выглядел и охранник. Кроме оружия Ян Максимович вооружился   факелом – самоделка Жореса: пропитанные дегтем тряпки туго скрученные  вокруг крепкой палки. У Артёма мощный фонарик.
Вечерело.
– Охватываем болотце с двух сторон,– распорядился Ян, когда охотники,  покинув избушку, спустились в лощину, где  залегал табун секачей.– Я иду с западной стороны, ты держись восточной, как достигнешь оконечности болотца, пересеки его, заходи на мою сторону и пугни зверя. Кабан зверь ночной, скоро выйдёт на кормёжку. Надо поторопить его,  пока можно стрелять. Жаль упустили  световое время.
Мотнув головой,  охранник  взял указанное направление.
– Движение не более четырех километров в час, я где-нибудь пониже затаюсь,– напутствовал его Ян, углубляясь в заросли борщевика, который выбросил многочисленные зонтики, готовые зацвести молочными невзрачными цветками.
Ян оглянулся:  позади остались  огромные, в несколько обхватов, кедры. Между двумя, он заметил, устроен настил из крепких жердей, который служил для складирования мешков с орехом. Если бы Ян знал, что два года назад  здесь сидел и скрадывал секачей Жорес, и что  с ним произошёл несчастный случай в нескольких метрах отсюда, он бы поостерегся, и не шагал так неосмотрительно вперед.
Ян Максимович запасся на всякий случай лицензиями на отстрел  зверя в региональном  управлении охотинспекции. На него работал его старый знакомый Хромов. Поэтому он вполне спокойно вел себя с начала таёжной операции. Только  теперь вдруг почувствовал некоторое волнение за свои действия и неуверенность. Но это он связал с выходом на самостоятельную охоту. Но коль уж   решился на что-то, отступить  уж не мог. В этом весь его характер. Не будь его напористого, упертого, как  теперь говорят, ни за что бы не стал тем, кем стал. И прекрасно!
Ян медленно продвигался вперед, ожидая, что Артём поднимет табун, и он ринется сюда, где у Жореса ловушки, при помощи которых он уже добыл несколько окороков, и ещё возьмет, потому что прикормил секачей прошлогодним орехом.
Ян до тонкости не представлял эти ловушки, знал только, что это вырытые  охотником ямы и  тщательно  замаскированы. Где, сам леший не угадает?
" Как бы не напороться,– подумал Ян и успокоил себя:– я же не  зверь, у меня голова на плечах. Пусть даже   не придется стрелять по вепрю,  но важен сам процесс. А это, доложу, вам, господа любители природы, щекочет нервы".
Ян  Максимович осторожно пробирался по зарослям камыша, останавливался, подолгу прислушивался и продвигался дальше. Смеркалось, охватившая тайгу тишина  поражала. Только стоял густой комариный звон за защитной сеткой.  Небо почернело и стало отодвигаться от земли на глубину вспыхивающих звезд. Издалека набежал ветер,  мягко шёлестел свежей листвой и скрипел  прошлогодним не совсем упавшим, но уже отмершим широким листом  рогоза. Кое-где хлюпала вода, не глубокая, не опасная, об этом Ян знал из рассказа Жореса. Вот  пошло посуше, и почва потверже. Где-то внизу послышался легкий шум. Это не ветер. Это движение стада. Ян замер. Вот до него донеслось короткое повизгивание и хрюк.
"Стадо!– бешено заколотилось сердце,– оно движется на меня".
Охотник заозирался, ища укрытие. Камыш  достигал его плеч, но он не мог быть укрытием. Сзади, темной массой заслоняя небо, высилась стена кедра, и охотник стал отступать под его защиту, сетуя на то, что в такую темень зверя на расстоянии не увидишь, а он, почуяв  человека, обойдёт стороной. Но как бы там ни было, а он поймал кайф. Он несравненен ни с чем. Завтра  с Жоресом он  повторит охоту. Плевать он хотел на маралов, на  дополнительные туши. Он должен до конца поймать кайф охотника, что сделает его на голову выше всех его посетителей, господ любителей природы.
Отойдя назад едва ли не под кедры, он остановился, чутко прислушиваясь к движению в зарослях камыша. Он все так же слышал хрюк, короткий визг, чавканье. Сорвавшийся с далеких гольцов ветер  двинул  застоявшиеся массы воздуха, донося до  Яна отчетливые звуки кормящегося стада диких свиней. Охотник весь ушел в слух, наслаждаясь необычайной ситуацией.
"Эх, выстрел бы хоть один по секачу в левую лопатку!" – мечтательно  подумалось.
Но что это? В десятке метров от него раздался болевой визг, стадо шарахнулось, он это  отчетливо слышал и, замерло. Только визг продолжал доноситься с короткими перерывами и приглушенно.
"Ловушка!"
Ян  решительно, но, стараясь не  слишком шуметь, метнулся на визг, на  ходу выдергивая из чехла факел, который   поджег от зажигалки. Он дегтярно зачадил, слабо горя, но достаточно, чтобы осветить себе дорогу и не упасть в яму. А вот и она.
В чем была его ошибка, он сразу не понял. Только потом догадался, что удар сзади был нанесен самкой в тот момент, когда он опустил факел в яму и разглядывал добычу. В яме висел на кольях и визжал не более, как трехмесячный  поросенок.
Испуганные неожиданным визгом собрата, звери  шарахнулись по сторонам, не решались показываться на огонь факела. Но стоило огню исчезнуть, как самка бросилась на защиту своего детеныша. Удар  рылом в зад склонившегося человека, и клыки пропороли крепкую ткань штормовки, которая не могла защитить бедро. Глубокая рваная рана зажгла.  Ян полетел  в неглубокую яму.
"Погиб!" – пронизала мысль, ибо знал и видел, что вбитые в землю сухие березовые колья остры и пронзят его. Ставил-то их Жорес добротно, надежно, затесал концы пиками. Частокол  получился густой, в три ряда.
Падая грудью, Ян все же  успел сгруппироваться и перевернуться на бок, и угодил на левый крайний ряд, как раз там, где висел поросенок. Жертва спасла ему жизнь. Не окажись тут поросенка, кол  пронзил бы его грудную клетку почти под мышкой, и Ян, пожалуй, не успел бы осознать, как все это случилось. Туша зверя прикрыла собой смертоносный кол. Следующий, правда, со скользом, пришёлся в нижнюю часть грудной клетки. Крепкая ткань  штормовки, надетая поверх не менее крепкой  тельняшки, выдержала, а кол от удара ушёл немного в сторону. Третий  кол угодил в мякоть ягодицы, пропорол штаны, глубоко вонзился в тело. Факел упал в яму вместе с человеком и теперь чадил, заволакивая ловушку едким черным дымом.
Ян очнулся от удушья. Душил дым.
"В тайге пожар, я  угораю!» – сверкнула  молнией мысль. Но тут же резкая боль в левом боку и ягодице напомнили, где он и что с ним случилось.
"Факел, проклятый, тлеет – с тоской подумал Январь Максимович, не давая себе отчета в том, что главная его беда  не только факел, а скорее раны,– как бы его затушить?"
Охотник пошевелился, собираясь встать, но острая боль пронизала  левый бок, а к ягодице, казалось, поднесли раскаленное железо. И охотник потерял сознание.
Вернулось оно к нему со смутным пониманием случившегося. Нанизанный на колья, он умирает в вырытой могиле по его указанию. По обычаю древних, ему принесен в жертву поросенок. Он у него под мышкой. Теплый и  мягкий. К чему эта жертва? Ведь он не язычник, и вообще не верующий ни в Бога, ни в черта. Так зачем ему это жертвоприношение? Кто же придумал сделать такое, кто задумал над ним насмеяться? Охранник Артём? Его ему заказали? А может, это он сам все выдумал, сам принес этого зверя в жертву?
Ну, конечно же, сам! Артём  не предаст его, Ян спас ему жизнь. Но где же верный охранник? Кругом никого, и музыки не слышно, хотя  он умирает, лежит в могиле. Видно, не заслужил  духового оркестра. Эх, не заслужил! Всю жизнь для людей старался. Кормил их, поил, ублажал всякие прихоти. И не простых людей, а  именитых. И вот не заслужил. Браконьером стал. Слово-то какое поганое – браконьер. Деловой человек он, добытчик. Дарами тайги пользуется. Так за что же его в яму? Он жить хочет.
Сознание снова высветилось. Теперь Январь до конца понял, что с ним случилось. Понял от чего боль по всему телу и дым едкий. Ян попробовал разобраться, в каком положении находится. Левая рука его  едва касается земли.
Шевельнул ею, адская боль пронизала грудь. И снова тьма в глазах, провалы  в памяти, а в  этом дыму немудрено задохнуться. Правая рука свободна. Он ощупал стену ловушки, колья. Попробовал опереться, получилось.
Левая нога касается пола, но ею не пошевелить: березовое острие достает кость. От того так сильно саднит ягодицу. Жжет ногу и  ниже. Носки в ботинке набухли кровью.  Ян пошевелил пальцами ноги. Ничего, не больно. Попробовал согнуть в колене. Откинуться навзничь не дает стенка ямы, придется переваливаться на живот – впереди есть пространство до стены. Но когда он шевельнулся, боль усилилась. Тогда он попытался опереться правой ногой о стенку ямы и снять тело с кола. Но, поднимая туловище,  всю тяжесть его перенес на рану в ягодице. Ян вскрикнул, в глазах снова потемнело, поплыли пульсирующие круги. Пришлось отказаться и от этой затеи.
Вот если бы не мешали колья среднего ряда, между которыми он завис, снова вернулся  к первой мысли, можно было бы, несмотря на адскую боль, рвануться вперед и соскользнуть на землю.
Но  бесполезно, надежно сделал ловушку Жорес, не отогнуть колья, ни свалить. Попробовать расшатать и  выдернуть. Но каждое усилие отдается болью в боку и ягодице. Холодный пот выступает на лбу. Ян чувствует, что слабеет, не только от боли, но и от потери крови, которая  сочится из ран. Вонючий дым продолжает клубиться, спирает дыхание, кружит голову.
Надо дотянуться до факела и выбросить его из ямы, иначе можно задохнуться.
Факел лежит где-то рядом, напротив. Ян нащупал его правой рукой, поднял. Сейчас он его выбросит из ямы. Но как бросить, если висишь на острых кольях, и каждое движение причиняет боль? Надо как можно выше поднять руку и бросить кистью,  как хоккеисты, вложить в бросок всю силу. Бросить к звездам, которые усыпали угол небесной тьмы.
Попробую. Так, вроде получается.  И-и р-раз! Факел полетел из ямы, задымил наружи, едко и обильно, раздуваемый слабым ветерком, что спускается с гор в низины.
Операция удалась, почти не вызвав усиления боли, и Ян воспрянул духом. Он продержится, и его найдут Артём и Жорес. Ян попытался крикнуть. Но тут же отказался:  от натуги заломило в  груди.
Лучше достать нож. Это не трудно, он висит на поясе. Затем распороть ту часть  штанов, которая удерживает его на весу и тогда он, может быть, все же съедет на дно. Проклятые колья, как же густо их натыкал Жорес.
Но прежде, чем разрезать штаны, надо немного опереться рукой, иначе он всей массой навалится на сломанное ребро, а  в том, что оно сломано, Ян не сомневается. И охотник стал медленно подбирать под себя руку. Боль усилилась.
Нет, с опорой ничего не выйдет. Ян почувствовал прилив тошноты. Он машинально шевельнул левой ногой. Она у него отяжелела, разбухла.
Выручить себя можно, только раскачав колья, наклонить их, свалиться. Конечно, шершавый задний кол проутюжит рану, и кровь  пойдет сильнее, но иного выхода нет. Либо смириться и ждать помощи. Должны же, его искать Жорес и охранник. Наверно, мечутся по болоту. Точно, кажется, прозвучал выстрел. Ян закричал, но голос его  тонул в яме.
Ничего не оставалось, как попытаться осуществить задуманное, но не давала острая боль: перед глазами плыли разноцветные круги. Тошнило от дыма. И все же, собрав силы и мужество, Ян,  стиснув зубы, сдвинул один кол и несколько провалился, полоснул по штанам кинжалом и съехал вниз, продирая колом мякоть ягодицы, будто пахарь пропахал плугом, глубокая, рваная полоса обильно кровоточила.
Январь Максимович  беззвучно заплакал. Слезы катились по лицу, через нос в ухо, который  скоро заложило и в нем зашумело. Яну жаль себя. Ему было жаль себя  в ту осень на заготовке ореха, когда он с тяжелым колотом бегал от лесины к лесине, а к сумеркам падал у костра, как подкошенный.  Но эта  жалость быстро проходила с восстановлением сил от горячей каши и  душистого чая, это было нормально, его ничто не  угнетало. Единственное, не совсем устраивал объем будущего заработка. И только. Он тогда решил, что с него хватит, больше за орехом не сунется. Это тоже было нормально. Его  сюда никто  силой не гнал. Заставляла сила денег. Сейчас и жалость  иная к себе, обреченная, и сила денег иная. Не она его толкала сюда, амбиции, его харизма бывалого властелина   природы. Оказывается, ошибся, не везде ему властвовать, не людской это муравейник, где какого придавишь, где кого подвинешь, где не трудно разобраться кто  кого? Тайга сама за себя стоит, ничего он поделать не может, истекает кровью, и никто не знает, хотя  где-то  неподалеку верные ему люди.
"Пропади оно пропадом это таёжное богатство, оставляю  его в  покое, больше не трону, только дай  сил выбраться,– взмолился Январь Максимович,– казной  своей клянусь, за жизнь свою всю отдам!"
Никто не откликнулся на слезы и мольбы Яна. Глухо, мрачно, гибельно. Кровь горячая капает, он слышит в лужицу кровяную: кап-кап-кап. Только мороз по  шкуре дерет...

2.

Трое следопытов вышли на охранника Яна Максимовича быстро. Он сидел на огромном валуне, что  лежал в  конце лощины, и светил в разные стороны фонарём. Охранник не знал куда идти и, опасаясь увязнуть в болоте, или потонуть в трясине, как это случается в низкопробных сериалах с болтающимися по тайге людишками. Можно, конечно, пальнуть в воздух, дождаться ответного выстрела, тогда уж выбираться на звук. Он пальнул, раз, второй. Ответа не последовало. Знать, далеко зашёл. Лучше исполнить первую заповедь заблудившегося: сидеть на месте, подавать сигналы и ждать, пока тебя не найдут. Во всяком случае, сидеть придётся до утра. Не жалея батареек, он подолгу светил фонарем, в надежде, что Ян увидит свет и откликнется. Глупости, если молчит на выстрелы, то как он увидит свет фонаря, который  быстро рассеивается в этом  безразмерном пространстве.
Наконец, на его новый выстрел, а он сбился со счета, сколько испортил  патронов, услыхал ответный. Глухой, далекий. Последовал новый дуплет Артёма из нарезной охотничьей вертикалки. Пальцы потянулись к новым патронам, но ячейки патронташа оказались пустыми. Тогда вспыхнул подсевший фонарик, и вопль горе-охотника раздался в ночи, призывая о помощи. Вскоре он охрип и появившимся из тьмы людям, стал  рассказывать о потерявшемся хозяине – Январе Максимовиче  Гущине основательно осевшим голосом.
– Что-то даже не интересуешься, кто перед тобой?– сумрачно сказал Шувалов, и, повернувшись к своим спутникам, молчаливо слушавшим сбивчивый рассказ, добавил.– Неужели и вправду чувствуют себя эти люди безнаказанными за разбой в тайге?
– Не надо было никого искать,– откликнулся Степан.– Посидел бы вот так этот жлоб до утра, подрожал от страха, да день завтра проблукал бы слепым бараном, может, боле не помануло в тайгу за  дешевым окороком. А?
– И так не поманит,– торопливо заверил незнакомых спасителей Артём.– Я никогда в эту тайгу не лез. Хозяина охраняю. И вас по форменке не трудно узнать – егерь Шувалов, а  парень – Костя  Природин.
– О, популярны, видно, мы в ваших кругах! Никого  в глаза до сегодняшнего дня не видели, а вот нас знают. Слышишь, Костя?
 – Они  меня запомнили после   выстрела из  воздушки.   Я  слышу, как  голос  у   этого горе-охотника дрожит с перепугу. Небось в штаны наложил!
 –  С таким сбудется, – засмеялись  Степан  и Семён. – Ладно, ступай, за нами, горе  луковое, коль жить хочешь, хозяина твоего сейчас не найдёшь. Днем только.
Они двинулись куда-то во тьму. Под ногами захлюпала вода, но почва была твердой, словно люди шли по  руслу каменистого ключа. Потом, после поворота влево, вода пропала, появились кочки, которые мешали идти.  Артём то и дело, пьяно, натыкался на них, утюжил рылом, как бульдозер травянистые шишки, торопился поспеть за спутниками, которые, как глазастые кошки видели в темноте. Артём пытался включать фонарик, но он быстро садился, и после его света вообще ничего не было видно.
– Слышу дым,– вдруг раздался впереди бодрый юношеский голос.– Дёгтем пахнет.
Путники остановились, принюхиваясь.
– Нос у тебя, паря, так нос! Всех обнюхал.
– Я  же  не  курю,  все  запахи  мои.
–  Верно, впору  бросать  курить. Теперь и я чувствую: Жореса факел где-то  тлеет. На него и пойдем. Но осторожнее, как бы в ловушку не угодить,– егерь включил свой фонарик и стал осторожно шагать по звериной тропе, избитой копытами секачей.
Дегтярный запах усилился. Вот и факел дымит. Но что это впереди? Луч фонаря скользнул по темному провалу и оттуда донесся тяжкий стон. Семён все понял и зримо увидел всю картину, разыгравшуюся на этом пяточке таёжной  тверди.
– Дохапался человече, в  ловушку угодил,– сказал он подошедшим Степану с Костей.
– Кошка скребет на свой хребет,– услышал спокойный ответ Кости.
Они приблизились к яме, осветили. То, что увидели, – заставило замереть следопытов от неожиданности. Костя же остолбенел от  ужаса и жути. Такого он не видел даже в американских ужастиках: меж окровавленных кольев безжизненно висел  человек, обхватив левой рукой поросенка.
– Какой вероломный жадюга?– непроизвольно вырвалось у Кости.
Взрослые подивились  точному  определению юноши и стали спускаться в яму, чтобы снять с кольев полуживого  бизнесмена, промышляющего разбоем в тайге.

– Что же нам делать с двумя полутрупами?– сказал Семён, когда израненного, истекшего кровью, полуживого Яна они водрузили на нары рядом с Жоресом, метавшегося в жару. Егерь окинул внимательным взглядом избушку. На столе – копченая маралятина, таймень,  икра в  стеклянной банке, несколько бутылок нераспечатанного дорого вина и пачка сигарет "Золотое руно".– Видал, Костя,  кому сигареты принадлежат?
Костя молча подошёл к Яну Максимовичу и  расстегнул нагрудный карман штормовки, где  находилась распечатанная такая же пачка сигарет.
– Доказательство налицо.
– Я тоже курю "Золотое руно",– пояснил охранник.– Мне надо спасать шефа, я сейчас по рации вызову вертолёт,– решительно сказал Артём, постепенно приходя в себя от несчастья, постигшего его патрона.
– Ваш вертолёт завалился в Енисей и лежит на боку в семи метрах от берега,– холодно ответил Семён.– Все что мы могли, сделали. Теперь  уповать только на Бога, на жизненные силы раненых. На скорую помощь из города – вряд ли.
– Я свяжусь по рации с нашим радистом и прикажу поднять в воздух любой вертолёт, за любые деньги. Только как они нас найдут?
Степан и Семён  переглянулись.
– У вас их что, деньги, куры не клюют?– удивился Костя.
– Не клюют, Костя,–  ответил Артём,– у моего шефа всё куплено, любой чиновник.
–  Человек берет на себя слишком много: не всякую стихию природы он может подчинить своей воле. Тайга оказалась твоему шефу не по зубам,– веско, с достоинством сказал егерь.
–К сожалению, не по зубам,– согласился охранник.
– Вечный двигатель не продаётся, он не  подкупен,– сказал Костя и помолчав,  добавил.– Он бесценен!
Артём не понял, о чем говорил  юноша, но переспрашивать не стал. У них тут свой мир, свои законы, которые нарушать  – лишать себя жизни. Даже Жорес, таёжный волк,  и тот  залетел. Артём  включил рацию. Она зашипела, затрещала. Охранник беспокойно принялся настраивать на свою волну.

ЭПИЛОГ
Искупление греха

1.
Январь Максимович Гущин  выздоравливал тяжело. Кроме полученных травм, потери крови, что могло вылиться едва ли не в кончину человека, на него давил груз материальных и моральных потерь. Его честолюбие не могло согласиться с поражением в тайге, не только от её защитников, но больше с той ситуацией, в которую он сам себя загнал и теперь находится на больничной койке, буквально вырванный из лап смерти. Больно пилила его нервы поднятая шумиха в прессе и на телевидении. Правда, она уже отшумела, оставив в душе корявый и грязный след:  падкие на  сенсации  журналисты  рыскали в поиске новых жареных фактов на другие  обывательские темы. Ян  не видел ни одного кадра его позора отснятого телеоператором, но он  догадывался о них и нашёл подтверждение  сначала у медперсонала, затем  у  жены и Артёма, когда мало-мало оклемался.  Заставил Артёма  принести газеты, в которых расписали его похождения. Артём под разными предлогами отказывался выполнить просьбу. Тогда Ян  пригрозил, что он  даст денег  медсестре и та  уж обязательно найдёт  нужную  публикацию и принесёт, но тогда  отношение к  телохранителю и другу резко  изменится. Понимая бессмысленность  своего упорства, Артём разыскал менее злую  статейку и принес Яну.
То, что его называли хищником, браконьером и другими ругательными  определениями Яна  волновало мало. Хищниками называют и олигархов, которые  качают природные ресурсы страны за рубеж ради единовременной выгоды, получения сверхприбыли, торопятся набивать валютой карманы пока стоят у власти. Потому всякие прозвища к ним не прилипают. Но когда его сравнили  и даже назвали более вредным, чем хищники-олигархи, это его взорвало. Ян ни доллара  не положил в зарубежный банк, его деньги крутятся здесь же в регионе, в стране. Он гораздо больше патриот, чем все взятые нефтяные и газовые  магнаты. Он организовал своё дело так, что  богачи добровольно отдают ему деньги за столиками в его  кафе, и чем дороже и больше они купят его услуг, тем меньше валюты утечёт  за границу. Ян раньше не задумывался над этой схемой, она пришла ему в голову только сейчас. Но это так, черт побери!  Он и дальше  будет выворачивать карманы богачей. Пока, правда, мало делится с народом, но первый шаг сделан: уже здесь в больнице пожертвовал некоторую сумму на ремонт здания,  и даст снова, если потребует его честолюбие. Нет, он не совсем точен в определении, скорее совесть патриота  земли, на которой  родился, вырос и  добился успеха в бизнесе. Он грамотный образованный человек, изучал зарубежных классиков и понимает, что не делиться с народом нельзя.
Легкомыслен вояж в тайгу?  Бесспорно, мальчишеский азарт! Дешёвая погоня за бывалостью знатока. Глупо это, хотя тогда так не казалось. Сойди всё с рук гладко, разве появилось бы это угрызение?  Ян Максимович зажмурился и застонал: " Да ведь с этим угрызом Жорес мается. Какой матёрый волчара, а вот и его стало грызть!"
"Пустое, слабохарактерные людишки. Заплакали, загнусили, размазали сопли по харе. Большевистские вожди  людей миллионами уничтожали и спали спокойно".
"Но то  – люди гибли. Люди – они мусор, быдло. Миллиарды их. Природа от избытка двуногих только страдает. Они выедают, загаживают планету, и никто не остановит людское размножение, как ни сама все ухудшающаяся природа!"
"Кто придумал, что природа и человек – единое целое. Говорить о человеке, что он царь природы опрометчиво, ибо его царствование погружается в пучину ошибок и будет свергнуто".
Ян Максимович явно дурил в мыслях, блажил.
Он никого не хотел видеть из своих подчиненных. Даже Артёма и любящую его жену гнал из палаты, лишь только покупки, которые  они приносили, оказывались  на  его тумбочке. Они не  смели обижаться на больного, но догадывались, о той внутренней борьбе, что шла в его сознании. С одной стороны Гущина ждало следствие и судебное разбирательство, с другой стороны, он этого не боялся и уже договорился с властями, что  выплатит любой штраф.
"Скорее всего, Яна беспокоит то, как пострадает его престиж знатока природы,– высказала свои предположения жена Яна Артёму.– Представь его реакцию на подковырки и подколы маститых завсегдатаев кафе, а то и на прямое злорадство?»
Артём попытался успокоить женщину. Она была  не на шутку напугана  не только болезнью мужа, но и складывающимися обстоятельствами. Оставаться равнодушным к страданиям    женщины Артём не мог. Не только потому, что  она была  женой его шефа и друга, но и потому, что  Ольга  была хорошенькая, слегка располневшая, именно до той степени, когда полнота придаёт особую красоту женщине, останавливает взгляд мужчины, а  контрастность по-детски чистого лица  брюнетки,  с алыми, почти не  тронутыми помадой губами, вызывает тайное желание прикоснуться к её телу. Артёма тянуло приласкать Ольгу, не с какими-то  тайными намерениями, нет, а просто как  друга, чтобы она  и в нем почувствовала  твердое мужское плечо, но, боясь соблазна продвинуться в отношениях дальше дозволенного, Артём вел себя  сдержанно и недвусмысленно. Ольга  хорошо понимала его и считала другом, с которым  можно поговорить обо всём, кроме интимных тем. И в эти дни на языке у обоих при встречах – тревога о здоровье Яна.
Особенно не нравилось его  душевное состояние. Получая резкую отповедь Яна, они старались не замечать отрицательного заряда и прощали все выходки больному. Лечащий врач на их вопросы: что  творится с Яном, высказывался сдержанно, а приглашенный психиатр после нескольких бесед с Гущиным,  заявил, что больного  держат скованным непонятные ему силы. Ян Максимович признался, что его одолевают сны с полетами куда-то в неизвестность, и вообще он способен делать  гигантские прыжки, переносить свое  тело с горы на гору. В такие минуты он  ощущает в себе могучую силу, недосягаемость. В чем она выражается, он  сам объяснить не может. Психиатр же связал его сны и ощущения с потерей крови и  сознания, неоднократно повторяющиеся в течение критического  состояния пострадавшего.
 Посидеть в  палате Ян разрешал только Жоресу, который  выглядел  в больничной пижаме не таким могутным зверобоем, каким казался  среди  таёжных дебрей. Его словно придавила упавшая на загорбок лесина, и он  держит деревягу на своём загривке, не в силах стряхнуть, скорее из боязни, что не хватит сил для рывка, и тогда она его подомнёт и придавит. Жореса  Ян с удовольствием угощал принесенными продуктами. Охотник охотно налегал на фрукты и соки, садился на стул против Яна и не особо связно распускал  жизненную вязь  своего  наставника Матвея Силыча:  о непревзойденном добытчике, о его смерти, о мающейся душе и угрызении совести.  Жорес сравнивал это угрызение с   могучей лиственницей, которую в половодье грызла льдина, оставив таки  заметный след на стволе, о том, что все это – придумал  сам Матвей. Вспоминал  Жорес и виновников своего  поражения,  особенно парнишку Костю, как все  началось-закрутилось  после  его меткого  выстрела на  базарчике,  через  который он стал  знаком с персоной  Яна,  и что его  снайперский  глаз  и твердая  рука стали  виной падения вертолёта в  реку, и зря  Ян спустил  на  тормозах гибель  вертушки. Однако всё правильно, всё  путем,  трогать мальчонка  нельзя, ибо   заступничество –  дело святое.
Ян Максимович слушал  Жореса внимательно, его нисколько не сердил повторяющийся рассказ охотника, ставший как бы культовым, и  его изумлял сакраментальный вывод охотника, который, по мнению Яна никогда  не мог бы родиться в голове у Жореса, а вот он его слушает, как бы пьёт мёд из его уст:
– Разумная власть над природой творит чудеса и превращает её в неистощимую сокровищницу. Хищническое вероломство убьёт и природу, и самого человека,– бубнил Жорес монотонно, неотрывно глядя на  своего патрона.– Шастая по тайге, я ни раз убеждался в этом.  Возьми хоть мои плантации брусники. А? Как я их блюду! И они не скудеют. Это ж, какое удовольствие такую обильную ягодку брать, какая нарождается в моих тайных угодьях.
Ян согласно кивал головой, не перечил охотнику, слушал его, не прогонял, а  рассказать у Жореса было что. Настроение у Яна менялось в зависимости от характера рассказа. Иногда они оставляли в душе беспокойство за самого себя, что мог сгинуть в ловушке-яме, не случись на Арге егеря с Природиными. И  ему  с азартом игрока,  ставящего  на  кон  огромные  деньги, хотелось  взглянуть  на этого  легендарного парня Костю, этого снайпера и защитника  тайги  от  рождения,  этого настоящего  патриота земли,  на  которой  живём мы  все,  но  обгаживаем  родимую при  каждом  удобном  случае. Иногда это беспокойство было  неопределенным, неконкретным, но оно все равно тревожило Яна, он пытался найти предмет беспокойства и ему мерещился некий угрыз на лиственнице, который он не мог себе представить. Угрыз этот заполнял  его сознание,  поднимался летающей тарелкой, плыл  по больничной палате и городской округе, по тайге и  всей Земле. И  направляет  этот  угрыз  парнишка Костя. Ян  как бы видел этот угрыз, сопровождал  мыслью,  летал вместе с ним и возвращался уставший в палату, где с лесиной на загривке угрюмо сидел Жорес  и вещал ему о своей  охотничьей жизни, которую одним  выстрелом из воздушки порешил  Костя Природин. Однажды после такого путешествия Ян обнаружил в области сердца четко очерченный круг. Боли не ощущалось, слегка зудело, потому он  задрал   майку и  спокойно наблюдал этот круг. Вскоре он увидел любопытный аппарат на месте круга, потом  все исчезло.
Ян не удивился. Он  спросил на обходе врача, что за  анализ у него брали, каким аппаратом лечили? Ведь у него сердце никогда не болело.
Его сообщение удивило врача, он внимательно осмотрел Яна и сказал, что ему видимо, снились космические сны, которые, как он сам же говорит, одолели его в последнее время. Ян не возражал, продолжил свои наблюдения за своим состоянием, решив не особо-то раскрываться врачам, иначе чего доброго упрячут в психушку: не зря же к нему стал похаживать врач-психиатр, вести беседы о значении природы и природных явлений в здоровье человека. Обстановка стала изрядно надоедать Яну, особенно посещения психиатра. Ян решил откупиться от него деньгами и приказал Артёму принести пачку долларов. Осуществить  намерение он не успел. В палату снова явился Жорес и придавленный лесиной, тихо заговорил:
– Слыхал я, что черти тебя повязали, Ян. Это они,  творят над тобой казусы, в полеты по небесам таскают, потому что не крещеный ты.
– А ты крещеный? – изумился словам Жореса Ян, – сам же говорил, что ни во что не веришь, только в рубль.
– Говорил, однако крест с шее не снимал, вот он и сейчас на мне, – Жорес распахнул халат и выгреб из-под исподней рубахи  в кулаке крест, разжал кулак, и распятие тускло засияло серебром на его ладони. – Нам, таёжникам без Бога в душе нельзя. Трёп, трёпом о всяком неверии, а в тайгу с молитвой идешь, и крест целуешь. Ты думаешь, у Шувалова нет креста? Загляни под исподнюю рубаху, увидишь. Как обнесешь себя крестным  знамением, если не  крещеный? В тайге, в одиночестве с кем побеседуешь? С ним, с Всевышним, он тебя ограждает от всяких миражей, от всяких страхов, а удачу – Он даёт.  Матвей Силыч глубоко верующий был, только согрешил однажды и не покаялся, сплошал, оттого  его гадевица и загнала на лесину. Нет, нам промысловикам-таёжникам, без креста на груди, да без слова Божьего на устах,  нельзя. Хоть  в тайне, а твори молитву. Вот и тебе бы крещение принять, коль с тайгой дела свои повязал. Я брат, теперь, только с Его слова, с Его одобрения в тайгу на промысел пойду.
Ян лежал на кровати, слушал и не верил своим ушам. Тот ли человек перед ним бесстрашный и бесшабашный? И в уме ли?
– В уме, Ян Максимыч, этот крест тому порука. Грешен я во множестве, только никто не знает, как я грехи тайно замаливал, обереги творил, идя в тайгу. Матвей Силыч так наставлял, светлая ему память, – Жорес уверенно перекрестился, спрятал крест за пазуху, встал и молча удалился из палаты, вроде как распрямившись от сброшенной с горба лесины, оставив  в глубоком недоумении Яна. Вскоре оно сменилось глубоким раздумьем о словах совершенно иного человека, по существу двойника  Вендеря.
 
 Не успел до конца осмыслить услышанное от Жореса последнее признание, хоть и часа два уж размышлял, слишком уж невероятное услышал и увидел  от охотника, как к нему в палату  явился совсем незнакомый человек и сказал, что он тот, который ему  нужен. Не соизволит ли Январь Максимович его выслушать.
 Это был рослый, уже немолодой человек, но  по всему видно крепкого здоровья, а может быть, в нем было больше воли, которая не позволяла человека гнуть и ломать. Во всяком случае, крепость духа – налицо. Загорелое и обветренное лицо, особенно губы, говорили о том, что  этот человек постоянно под солнцем, ветрами и дождями. Его белёсые   брови были широкие,  нависали над голубыми, но выцветшими маленькими глазами, хотя разрез их был правильный, тонкие  плотно сжатые губы и ямочка на подбородке не давали сомневаться, что  человек этот упрям и напорист. Одежда на нем  обычная: пиджак и брюки в  узкую полоску, правда,  несколько  поношенные, но хорошо сидящие, темная рубашка без галстука,  а копна длинных русых волос прикрыта беретом.
 Январь Максимович заинтересованно усадил пришельца  на стул, собираясь услышать нечто новое, в отличие от прежних посетителей, которые то  вели следствие о его разбою в тайге, то оценивали ущерб и  назначали штраф, то оказывали адвокатские услуги, то этот неприятный ему психолог.
– Ихтиолог Иван Петров,– хрестоматийно просто представился он.– Я пришёл устроить вам разнос, но и  предложить весьма интересное дело, которое спасёт вас от душевного упадка.
– Любопытно, черт побери, вчера я обнаружил на себе синий круг, сегодня подвергнусь разносу. И всё же я готов вас выслушать, потому что вы мне симпатичны.
– Отлично!– воскликнул  Петров, широко улыбаясь, обнажая крепкие ровные зубы, правда, не безупречной белизны. – Я начну с того, о чём думаю. А думаю  я о том, что мыслители прошлого, восхваляя деяния человека в покорении природы, возвеличивая двуногого, умеющего брать всё от природы, мало задумывались об обязанности своей отдавать ей долги. Сейчас, как никогда остро стоит вопрос – платить ей по счетам.
– Я согласен уплатить сумму ущерба нанесенного мною и моими людьми и штраф,– покорно промямлил Ян.
– Чепуха на постном масле, это ни в коей мере не восстановит потери, на разгромленном вами  Малом Усу. Завтра вы выйдете отсюда, попьёте  несколько дней водку  с девочками в вашем же кафе и снова приметесь за браконьерское дело. От вас ничем не отделаться, тюрьма вам не грозит, вы всех способны купить. Но зачем вам покупать всех, купите меня одного, и  мы с вами не только восстановим утраченное, но превзойдём во сто крат взятое. Задумайтесь, придёт время, и вам нечего будет брать в реках, в тайге. Вы и вам подобные, как тунгусский метеорит опустошите землю на многие десятилетия.
– О!– воскликнул Ян Максимович,– я нашёл то, что меня подспудно беспокоит. Именно  ваша постановка вопроса. Но я не привык к такому категоричному тону  и могу вышвырнуть вас из палаты.
– Не вышвырните, у нас с вами единое предназначение, смотрите!– Петров быстро выдернул из-под брюк рубашку и обнажил область сердца,  и Ян увидел точно такой же круг на его теле, какой видел  на себе.
– Что это значит!– воскликнул изумленный Ян.– На мне   точно такой же знак. О чем он говорит?
– В отличие от вас я не болтун и никому не говорил и не показывал его, только вам, зная, что и вы меченный им же.
– Но что это такое?!
– Я не знаю, но видите, круг исчезает,  и появляется  лишь в те моменты, когда я испытываю затруднения в своем исследовании.
– С чем же связана ваша практика?
– Я ихтиолог  и веду  опыты в разведении различных пород рыб в  искусственной среде.
– И получается?– с тревожным интересом спросил Ян.
– Кое-что. Но у меня нет средств вести испытания дальше. Губернатор, который мне оказывал всяческую поддержку погиб, вы знаете при каких обстоятельствах. Но это не несчастный случай. Это тонко продуманное убийство, разработанное за большие деньги.
– Не будем спорить, иначе между нами вспыхнет война.
– Я думаю иначе. Если в споре политиков не рождается истина, то рождается война. Без диалога мы не сможем выяснить мнения, как без этого прийти к миру и созиданию?
– Хорошо, пусть каждый останется при своём мнении и не берёт  для подкрепления свои аргументы. Что вы предлагаете? Не  кота  же в мешке!
–Вам надо покинуть вашу душную палату как можно быстрее, прямо сейчас же, и ехать со мной в моё рыбное хозяйство. Это будет самое эффективное  лечение. Согласны?
– Это меня устраивает. У вас  есть джип?
– Не сердите меня, какого бы черта я к вам потащился, будь у меня джип! Я всего лишь на шестерке.
– Ладно, сойдёт. Ждите меня внизу.

2
Иван Петров был из серии тех неудачников, у которых на первых порах дела идут в гору, намечается успех,  но вот где-то включается адская машинка,  и все наработанные успехи валятся под откос, но случалось, что силы  адские истощались, ему удавалось докатиться до точки отсчета, но с превеликим  трудом. Сам себе он признавался, что он неудачник,  вместе с тем  соглашался, что он не обделён талантом, но  ущербным, когда  до вершины остаётся чуть-чуть и тут подводит эта ущербность.  Он всегда  просил Бога помочь ему дать ту малую толику, которой не хватает для его полного вдохновения и творения. Это всегда угнетало Петрова. Он написал блестящую диссертацию, но защитить не сумел из-за скандала со своим руководителем, который претендовал на соавторство. Уйдя из управления на завод, где создал рыборазводный цех, стал кормить  карпом весь его коллектив, но не сошёлся с назначенным на его место начальником цеха. Опыты, получившие успех по разведению стерляди пришлось оставить, а вскоре бежать в другой коллектив. Он написал несколько научных книг, но издал с огромным трудом только одну. Не совсем клеилась и его семейная жизнь. По характеру более всего склонный к альтруизму, он всё же ощущал давление своего эгоизма в тех или иных  производственных и бытовых вопросах и не мог полностью подчиниться бескорыстию. И пришёл к  выводу: противоположности всегда находятся в борьбе или в противостоянии. Но если нас заинтересует борьба альтруизма с эгоизмом, то  мы не всегда окажемся на стороне первого, ибо эгоизм присутствует в каждом.
Уяснив эту формулу, он понял, отчего  его постигают неудачи или точнее сказать неполное достижение поставленной цели. Тогда он отказался от земных благ, даже в какой-то степени отгородился от семьи: детей своих он  вырастил, самостоятельные, жена потеряла к нему интерес, как и он к  ней и, получив относительную свободу,  в первый же год криминально-демократической  революции  создал своё рыбное хозяйство. Как водилось всегда, его ждал первоначальный успех. Хозяйство его давало добротного, хотя и не в больших количествах карпа, о нём писали газеты, к нему приезжали за опытом. Он охотно делился, но задуманного  в полном объеме достичь не сумел.  Он вывел  холодноводного карпа, который в противовес  официальной науке кормился и прибавлял в весе при  низких температурах. Теперь он добивался от власти одного: поддержать его чисто альтруистическое начинание: он производит малька карпа и выпускает его в водоемы края, которых  тысячи! Пусть множится промысловая  рыба, а не сорная, пусть водоемы будут поистине богатыми, и люди будут ими пользоваться. Ему ничего не надо, только плата за его титанический труд. Но, посмаковав его опыт, чиновники, поняв, что от  Петрова им ничего не обломится в карманы, не поддержали Ивана, зарубили его проект на корню, хотя он уже пустил корни в нескольких водоемах. Опыт обещал дать хорошие результаты, но прыгнувшая вверх плата за электроэнергию, вздорожавшее горючее  съели все достижения энтузиаста. Петров оказался на мели. К местным олигархам, которые нажили свои капиталы  бандитским нахрапом, он обращаться за помощью не хотел: не позволяли его принципы и идеалы. Да и денег не дадут, ибо навара не будет. В Гущине он видел такого же  бандита, как и в остальных, но этот замахнулся на святая святых, и если его не остановить, как и многих других, шестая часть планеты, но если  быть точным,  теперь  седьмая часть, быстро оскудеет, а вечный двигатель потребует капитальной перемотки содержания. Иван узнал о Гущине из газет и решил забросить в его душу свои удочки. Ян, клюнул.
 Петров привёз Гущина в свое  хозяйство. Подковой  с запада к прудам подступал  смешанный лес, с  северо-запада, делая петлю, катилась река, утопая в зарослях  черемухи, тальника с выбегом на косогор тополей, осин и берёз. С востока и  юга открывалась  широкая поляна разнотравья. Вдоль подковы леса и излучины реки, отсыпана дамба, поросшая шиповником, пыреем, донником и костром.  К востоку, где дамба  расширялась и переходила в естественный косогор, раскинулась пляшущая берёзовая рощица. В ней просматривалась  беседка. Пруды были разделены насыпными дамбами, по которым можно проехать в любую точку. С восточной стороны от  приземистого  рыбного цеха, в  котором  находился  инкубаторий, в пруды убегали мосточки. Местами они тонули в зарослях рогоза, который  разросся  всюду и выбросил уже цилиндрические семенники,  являясь неплохим  украшением, если  букет их поставить в кувшин на полу комнаты. Именно такие гирлянды благоухают в  углах кафе "Тайга". Но были на прудах обширные зеркала воды, которые блистали и серебрились на ярком полуденном солнце.
Ян долго смотрел на сотворенные руками человека пруды, на эти  милые  мосточки с подвешенными по краям кормушками и ему захотелось петь. Вспомнился Козловский с его: "Вижу чудные просторы, вижу реки и моря...", и Ян запел,  подражая  великому певцу. Песня  разорвала тишину и перелетела через пруд, ударилась о стену леса и понеслась дальше удивленным эхом, потому что кроме хозяина здесь никто  больше не пел. А Иван Петров, обладая неплохим голосом, любил в одиночестве затянуть протяжную, звонкую песню. Он, конечно, тоже фальшивил, как  и сейчас Ян, но его никто здесь не слышал, и он отдавал пению душу и сердце. Это были настоящие сольные концерты любителя народных песен, романсов, которые он сам сочинял. Он пел и Некрасова, и Лермонтова, и Пушкина. Особенно Есенина, его  замечательный цикл "Персидские мотивы", пел и современных поэтов Евтушенко, Рождественского. Он  все собирался как-то  записать хоть что-нибудь на магнитофон, отдать на память своим детям, которые иногда приезжают навестить отца и отвести душу на  карповой рыбалке. Петров с удовольствием дослушал соло Яна и  искренне  аплодировал ему.
– А я ведь тоже любитель пения,– широко улыбаясь, сказал Иван.– Вот где надо отдыхать душой, вот где надо нервы лечить!
–  Бесспорно! Во мне что-то  пробудилось, слетел груз больничной палаты, черных  дел в тайге,– виновато улыбаясь, ответил Ян.
– Ну, что ж, похвально, прошу на мосток, пройдём и усядёмся возле кормушки. Приближается час подкормки, посидим спокойно, и вы увидите, что может  делать  даже один человек.
Вода озера была прозрачна и не глубока, в небольших и обширных  зеркалах от  зарослей рогоза  уху слышны  тяжелые всплески,  бегущие волны слегка покачивают высокие стебли. Человек чутко вслушивается в жизнь озера.
Ян замер, в надежде увидеть выход рыбины на поверхность, как она разрезает водную гладь  плавниками. Но  он высмотрел другое: стайка крупных  карпов пронеслась вдоль мостика и завертелась у подвешенной кормушки. К этой стайке прибавилась новая, более многочисленная, толстые, темные спины на солнце отливали золотистым  цветом. Вот в табунок врезались два  огромных  карпа и замерли, в ожидании подачки. Ян затрепетал сердцем.
– И всё это ваших рук дело?– тихо спросил он.
– Да,– ответил Иван,– карпы в естественных условиях разведены только в  трех  прудах  нашего района, куда я  за свой счет высаживал  годовика: на большее не хватило пороху.
– Это интересно, но для моего бизнеса карп не годится.
– Напрасно вы так  думаете, но я и не предлагаю вам заниматься карпом. Есть не менее ценные породы рыб, например,  хариус, ленок, радужная форель. Я провёл опыт: они точно также поддаются искусственному нересту. Только надо  деньги. И я вам гарантирую: через несколько лет притоки  Енисея будут переполнены рыбой. Её надо будет обязательно  отлавливать в массовом количестве, иначе от  бескормицы  выродится. Это далеко не браконьерство. Только разумное  маневрирование средствами природы, может позволить бесконечно её использовать на благо быстро размножающегося человечества!
– Подобную мысль высказывал недавно Жорес Вендерь. В нем есть что-то от Бога.
– Возможно,  способные преступные личности гораздо опаснее, чем недоумки. Они то и являются основными врагами вечного двигателя.
– Вы меня включаете в  их число.
– Буду откровенным – да, но вы после всего случившегося призадумались, и если откликнитесь на мое предложение, мы многого добьёмся.
– Сколько вам необходимо для дела, и где  его развернете?
– Идеальное место – это горная Громотуха, вы там бывали. Денег понадобится не более  трех миллионов рублей.
– Вы хорошо  посчитали?– с иронией спросил Ян Максимович, и, получив утвердительный кивок головы, продолжил:– Расскажите подробно всё, что задумали?
– Не желает ли Ян Максимович, прежде чем услышать о подробностях, поймать на удочку несколько хвостов, ощутить упругую силу удовольствия  в ужении карпа.
– О, это я сделаю охотно!

3.

В нескольких километрах от  Енисея, где горы, тесня белопенную Громотуху, широко расступаются, и река  смирнеет, разливается на несколько  рукавов,  зоркий глаз охотника или рыбака приметит некоторые изменения. На правом  высоком берегу, который тянется вдоль реки небольшим плато  с могучими лиственницами и ковром брусники, примостился свежесрубленный, просторный дом под шифером. От  дома тянутся провода, забираясь на утес, где, раскинув лопасти, стоят три ветряка. Но лопасти почти никогда не  находятся в покое, их крутит неустанно то слабый,  то  свежий ветерок, а то и грозовой силы. Любому ветру  рады ветряки. Надежно закреплены они на скалах, надежно выполнены, вот почему  в доме слышится говор телевизора, доносится  легкий шумок работающего  компрессора. Это  ветряные электростанции, привезенные сюда из Новосибирска, дают устойчивый ток для потребности хозяина дома.
– Дядя Ваня, начался выклев!– раздался знакомый юношеский  голос, который, впрочем, звучит ломким баском. Как-никак  прошёл почти год после  тех памятных событий на Арге, в которых  принимал  активное участие  наш герой.
 – Что ж, я в этом, Костя,  не сомневался,–  ихтиолог Петров подошёл к аппаратам Вейса, которые закреплены вдоль глухой стены дома и стал внимательно всматриваться в  оплодотворенную икру хариуса. Легкий барботаж сжатым воздухом при помощи  компрессора создавал иллюзию живого организма.
– Да, ты не ошибся! Выклев идёт полным ходом,¬– взволнованно, громче обычного сказал Петров.– Сколько же выклюнется? Четверть, половина,  или  почти сто процентов?
– А такое бывает? – взволнованно спросил  Костя.
– Бывает, когда технология отработана.
–Природа к нам милостива,– с восторгом сказал Костя, – ведь мы её помощники!
– Милость  природы состоит в том, молодой человек,– без тени  назидательности, а скорее с интонацией самоутверждения сказал ихтиолог,– что она покоряется знаниям человека, на основе которых он разгадывает законы Вселенной.
В дом вошёл  егерь Шувалов. Он почти не изменился за этот год, в отличие от Кости, который вытянулся, раздался вширь и говорил ломким баском. Ему  предстоял год учебы в школе, и тогда – выбор судьбы. Если бы не Петров, Костя наверняка пошёл бы учиться на охотоведа, но новое, захватывающее дело перевернуло  в душе юноши всё вверх дном. Конечно, он любил тайгу, он от неё и не отказывается, он так же верен ей, но  получать новые живые существа – захватило  Костю. Если  по правде, рыбалку он любил больше, чем охоту. Зверя все-таки жаль, его значительно меньше, чем рыбы, к тому же её можно  вот так рождать! Это необычайно интересное ни с чем ни сравненное дело!
– Семён Ильич,– сдерживая радость, воскликнул Костя,– у  нас отлично получается, посмотрите!
Семён подошёл к колбам, и его  зоркий глаз увидел тысячи  новорождённых личинок.
– Невероятно! Это успех!
– Готовьтесь к высадке личинки в  проточную воду. Три дня она будет жить своим белком, а потом надо кормить,– сказал Иван.– Благо мы  с осени успели запастись  кормом.
– Можно радировать Яну Максимовичу?– спросил  Костя.
– Подождём. Высадим личинку, тогда звякнем. Думаю, он не выдержит и прилетит сегодня же.
– С него сбудется,– согласился  Шувалов.– Но прокормится ли малёк в  таком количестве?
– Это не праздный вопрос. Мы  его расселим по речкам, по Енисею и будем заниматься кормовой базой.
– Дело непростое, это не карп.
– У меня есть наработки по  инкубации мормыша, ручейника, верблюдки или, как вы называете – реколомки – этого лакомства для хариуса и ленка. Мы начнем их выпаривать в  верховьях Громотухи и в других малых речках. Они станут столовыми для наших питомцев. Но для  этого нужны новые денежные вливания.
– Когда Ян Максимович увидит тучи личинок хариуса,  он пойдёт  на новые затраты.
– Но мне понадобятся  надёжные помощники. Найдутся ли они среди ваших мужиков?
– Если будет хоть какая-то зарплата, найдутся. Мои земляки приучены к   жизни в таёжных условиях с малых лет. Костя тому пример. Главное, ваш проект реален. Скажу больше, Жорес Вендерь тоже интересуется вашими делами. Это хваткий мужик, – егерь многозначительно переглянулся с  Костей, как  бы  спрашивая согласие парня с  его  выводом.
– Проект реален, но я как всегда боюсь какой-нибудь нестыковки, подвоха. Я не  раз напарывался на эти рогатки в своих делах. Сейчас меня беспокоит наш искусственный рукав, куда мы  первоначально высадим молодь. Не  маловат ли, ведь мы первопроходцы?
– Но ваши расчеты пока  точны! – С  жаром заметил  Костя.
– Хотя вы  оба сомневались.
– Но это было в прошлом году, – возразил  Костя.
 –Теперь их  нет, – поддержал  юного  друга  егерь.   Меня больше всего беспокоил забор  икры. Согласитесь, погибло немало  рыбы, после  того, как мы отцедили икру и молоки у пойманных особей.
– Думаю, игра стоит свеч. В следующем сезоне   ошибок не допустим.
В открытые двери таёжной лаборатории ворвался гул вертолёта. Костя первый выскочил на крыльцо. Иван оказался прав: это нетерпеливый Январь Максимович летел на высадку молоди в   рукотворный рукав Громотухи с газетчиками и  телерепортерами, чтобы снять документальный  фильм.

 Конец.
с.Сухобузимское. 1983-2002 г.