Летать так летать

Теплым летним утром я залег в кустах с фоторужьем, нацелясь в объектив на семейство уток. Они меня не видели и безмятежно паслись на мелководьи, выклевывая что-то из тинистого зеленого супа. Пестренькая уточка и целый выводок пушистых желто-коричневых утят, растянувшийся в длинную цепочку. Они словно танцевали, покачиваясь на воде, легкие, как бумажные кораблики. Чуть поодаль блуждал в камышах крупный нарядный селезень. Я примеривался и так, и эдак, но никак не мог поймать их всех в кадр.
Солнце еще не поднялось высоко, и в воздухе разливалась какая-то особая, мягкая свежесть. Я широко раздувал ноздри, вдыхая запах воды и тины, и тонкий аромат желтых речных ирисов. Тут ко мне и подошел старик. Он приблизился сзади, бесшумно, как лесной кот, и заговорил таким странным, надтреснутым голосом, что я даже вздрогнул. Показалось, что ко мне обратился дух реки.
- Вы хотите пострелять уток?
- Нет, - ответил я, усмехнувшись. Вот чудак, это же надо такое, принять фоторужье за настоящее!
Хотя, старый человек, со зрением, судя по всему, неважно, да и в технике современной разбирается плохо. И я когда-нибудь стану таким, если доживу, и какой-нибудь наглец, годящийся мне во внуки, надо мной посмеется.
Старик, впрочем, не заметил моего смущения. Очень худой, даже можно сказать – тощий, он спокойно стоял рядом и поверх кустов смотрел на беспечно скользящих по воде птиц. Я тоже встал и отряхнулся от налипшей на одежду травы. Снимок не получился, ну, и ладно. Зато теперь я мог как следует рассмотреть незнакомца. И снова удивился. Роста я немаленького, но старик оказался выше – на целую голову! А еще говорят, что люди преклонного возраста начинают расти вниз. Каким же он был раньше? Длинным, наверное, как жердь.
- Нет? – переспросил длинный старик. – Жаль...
- Я фотограф, а не охотник, - пояснил я и, думая, что он хочет купить дичь, добавил. – Спуститесь лучше немного по течению, до следующей деревни. Там спросите... А здесь заповедная зона. Стрелять нельзя. Да я и не смог бы... Я не могу убивать живое. Посмотрите, какие они красивые...
- Вот и я не могу, - согласился старик. – Один раз попытался. До сих пор она перед глазами стоит – птица мертвая. С пятнышком на шейке...
Он тяжело вздохнул и покачал головой, слегка притронувшись паучьими пальцами к моей руке. Сказать по правде, он и сам выглядел, как мертвый. Вернее, как потухшая лампочка. Человеческая оболочка, в которой давно иссякла жизнь.
Потом это впечатление сгладилось. Пока мы говорили, старик все больше оживлялся. В глазах появился блеск. На впалые, бледно-зеленые щеки возвращалась краска. И он зачем-то все время дотрагивался до меня. Как будто от прикосновения к живому его мертвая душа воскресала.
- Мы с женой даже мяса не едим, - поддакнул я ему. – Потому что жалко их... птиц, животных. Мы вегетарианцы, но не строгие. Молоко, яйца – это пожалуйста. Но мясо – нет. Так что, если вы ищите охотников...
- Да Бог с ним, с мясом, - прервал меня старик. – Мне бы иголку найти...
- Какую иголку?
- Присядем, - предложил он, кивнув на лежащий в траве древесный ствол, - поговорим.
И мы сели на поваленное дерево – так близко друг к другу, что невольно соприкасались рукавами. Мне было неприятно. Этот человек вторгался в мое личное пространство, к тому же пахло от него чем-то затхлым, древностью, истлевшими манускриптами, книжной пылью. Но я смолчал и не отодвинулся.
- Мою жизнь, молодой человек, вот что, - сказал старик. - Мою жизнь. Я превратил ее в иголку и спрятал в дикую утку, вот такую, как эти, в реке, и пустил летать по свету...
- Зачем?
Должно быть, мои брови невольно поползли вверх и вид сделался глупым, потому что старик усмехнулся.
- Чтобы никто не мог ее оборвать. Ни кто-то другой. Ни я сам.
- Вот и мне иногда хочется ее запрятать, - не выдержал я, осознав внезапно, о чем он говорит, - подальше от себя самого!
- Вот-вот. Утиный век недолог. Но я понимал, что с моей иголкой внутри птица может жить почти вечно. Почему? Не спрашивайте, это магия. Не могу объяснить.
- А я знаю! Была такая сказка про Кощея Бессмертного. Его жизнь... вернее его смерть... хотя, наверное, это одно и то же... была спрятана, как в матрешке... в ларце, зайце, утке... Может, вы слышали?
- Ну, не так сложно, - улыбнулся старик, и безжизненные глаза его осветились. - Какие еще ларцы и зайцы? Конечно, я слышал, молодой человек. Ведь я и есть тот Кощей. Меня еще в юности называли Кошей... Только когда это было... Вы хоть понимаете, сколько мне лет, милый юноша?
- Девяносто, - сказал я наугад.
- Вы ошиблись, как минимум, в три раза. Я стольких людей похоронил. Жену, детей, внуков, правнуков... Пережил не одну войну. Я столько видел человеческих слез и горя... И, знаете, устал. Очень устал. Хочу все закончить и надломить, наконец, иголку. Это очень просто на самом деле. Один щелчок пальцев – и все. Только где она теперь летает – моя утка? Как ее найти? Вот и хожу, спрашиваю охотников... Но вы мне, конечно, не верите, молодой человек? Думаете, спятил, старый пень? Хе-хе... Ищет не понятно чего?
- Верю, - ответил я вежливо, не желая обижать старика.
Но вдруг почувствовал, что это – правда. Чужой человек рассказывает мне свою историю. Почему я не должен ему верить? Она странная и во многом аллегорична. Но это ведь не делает ее обманом? Даже сказка – не ложь, а способ постичь тайную суть вещей.
- Я много бродил по свету, - продолжал старик. – Путешествовал. Особенно, когда моих любимых не стало. А что еще мне оставалось делать? Такая тоска грызла сердце... И знаете, что я понял? Что все места в мире по сути одинаковы. Природные ландшафты при всем их отличии – нарисованы рукой одного художника. Но особенно города. Где-то жарче, где-то холоднее. Но везде живут люди. Работают, любят друг друга, растят детей. Строят дома, разные, но обязательно с крышей и четырьмя стенами. И кровь у всех этих людей одного и того же цвета – красная.
Он медленно пожевал губами, снова прикоснувшись к моей руке. А у меня внутри все сжалось от осознания – как же он, должно быть, одинок, этот человек. Столько всего видеть, пережить, понять... и ничего не сохранить в душе – ни любви, ни тепла. Страшно это и несправедливо.
- И вы не боитесь смерти? – спросил я тихо.
- Что ж ее бояться? Я стар и немощен. Растерял все, что имел. Ну, разве что кроме денег. Их я копил всю жизнь, бывало, что над ними трясся. У меня в погребе три сундука чистого золота стоит. Хотите, подарю один? Просто так! Да что там – берите все. Мне больше не нужно.
- Не надо, - растерялся я.
- И правильно! Дурное оно – это золото. Блестит ярко, глаза слепит, душу из тела вытягивает. Не заметишь, как окажешься пустым. А смерть для меня – как глоток хорошего вина. Напиток забвения, эликсир молодости. Хочу заснуть и проснуться в другой жизни, сильным и юным. И ничего не помнить. Начать все с чистого листа, с нового рождения.
- А если, - начал я и запнулся. Мне сделалось горько и жутко. Как будто я собирался сказать что-то очень жестокое. – Вы не думали что... а вдруг после смерти ничего больше не будет? Никакого нового рождения?
- Как это не будет? – по-детски удивился старик. – Как может хоть одна строчка, хоть буковка из чудесной Книги Жизни – просто взять и исчезнуть? Взгляните вокруг, молодой человек. Вы видите хоть что-то – хоть одну травинку или козявку – не достойное бессмертия?
Я посмотрел. На небо, в котором тонули юркие силуэты птиц и золотые пушинки облаков. На реку, серо-зеленую, чуть подкрашенную рассветной желтизной, на уток, на крошечные челноки водомерок и разноцветные вертолетики стрекоз, парящие над зарослями ирисов и камышей. На траву и снующих в ней насекомых, ящерок, пауков... Я словно охватил взглядом их всех – пестрый круговорот жизни, спираль, исходящую из нулевой точки небытия и устремленную в вечность. И ничто в этом прекрасном мире не исчезало, не пропадало даром, а только жило и рождалось, бесконечно воспроизводя само себя.
- А может... знаете что? - сказал я старику. – Может, ну ее, эту философию? Давайте-ка вечером зайдем с вами в бар, выпьем пива. Или приходите в гости – моя жена вкусно готовит. Если, конечно, вы любите вегетарианские блюда. А вы нам расскажете про разные страны. Мы-то с женой нигде не бывали. Хотите?
- Конечно! – воскликнул он неожиданно сильным и звонким голосом, так радостно и громко, что вспугнул птиц.
Захлопав крыльями, поднялся в воздух селезень, а вслед за ним вспорхнули из камышей другие, невидимые до этого утки. Они взлетели высоко над рекой, протянувшись резкими тенями через сверкающий солнечный диск.
Запрокинув головы, мы провожали их взглядами.
- А ведь вы правы, добрый юноша, - произнес задумчиво старик. – Если бы вы только знали, как же вы правы! Вот так живешь, погруженный в себя. Ничего не видишь дальше собственного носа. И вдруг замечаешь в мире что-то красивое: красивый рассвет, красивого человека, красивое движение души... И думаешь, да Бог с ней, с уткой, пусть еще полетает... Решено! Я принимаю ваше приглашение!
И, словно молодея на глазах, он энергично потряс мне руку.
Вернувшись домой, я уже с порога услышал истеричные вопли жены. Она, судя по обрывочным возгласам, кормила дочку завтраком и что-то не то обнаружила в еде.
- Господи, что стряслось? – прокричал я и поспешил на кухню.
- Я подам в суд на эту ферму! – чуть не плакала жена. – Ну как такое может быть? А если бы ребенок проглотил?
По всему столу и даже по полу была разбросана яичная скорлупа. 
- Ну и? - устало удивился я. – Яйцо, что ли тухлое?
- Нет! – всхлипнула жена и протянула мне на раскрытой ладони... что бы вы думали? Иголку! – Вот. Это было в яйце!
- Ну надо же, - я осторожно взял ее, тонкую и блестящую, измазанную в желтке, и обтер бумажной салфеткой. – Ладно, успокойся. Ничего ведь не случилось? Ну, склевала что-то курица...
- Да не курица! Яйцо странное было, вытянутое... утиное, наверное.
- Ну, тем более. Не надо есть утиные яйца. Пойдемте лучше гулять. Одевайтесь, но полегче. День будет жаркий.
И, улыбнувшись жене, я прошел в спальню, где обернул иголку носовым платком и убрал в ящик трюмо. Я отдам ее старику Коше... но не сегодня... потом, когда-нибудь. Сначала мы выпьем пива, и поужинаем вместе, и поговорим о дальних странах. А там – посмотрим.