Вышел за рамки

Летним вечером, в середине октября, Геннадий Петрович почувствовал неожиданно, что жажда творить, бившая в юности в сердце его шумною рекою, готовою смести все на свете, но истончившаяся к старости до узкого ручейка, вдруг совершенно пересохла.
Ничто более не приносило ему вожделенное вдохновение: все эти набоковские Гумберты, турненьевские Базаровы, бронтескские Хитклифы и Линтоны, О'Хары и Батлеры, Хрюшки и Макмерфи, Шарики и Чарли Гордоны – все эти блеклые серости, брошенные на рельсы давно известных сюжетов, по которым катятся они, словно безликие куклы – в черную пучину посредственности, - страница за страницей, - более не воодушевляли его, а только лишь наводили тоску и уныние, и швыряли безжалостно его самые работы в этот самый никчемный список безнадежной и неизлечимой, вселенской бездарности.
И вдруг понял он, что известные правила и жанры давно никому не нужны, что мир безнадежно изменился, как и люди, живущие в нем, что нужно перестать наконец сдерживать себя и стать немного свободнее - а, может, и очень сильно свободнее, - в своих мыслях и на бумаге. И решился Геннадий Петрович выйти за рамки, стиснувшие стальною клеткой бурлящую пропасть его широкой некогда души.
Геннадий Петрович трудился без устали тринадцать дней и тринадцать ночей, так ни разу и не покинув своего кабинета, по истечении которых передал он своей супруге Анастасие Викторовне, бывшей первой его читательницею, маленький листочек – даже не листочек вовсе, а обрывок салфетки, на котором были выведены небрежно гелиевой ручкой малочисленные символы.
Анастасия Викторовна, еще не взглянув даже, сперва пошутила, что «произведение» получилось совсем крохотным, однако уже через минуту улыбка ее увязла в безумных чертах перекошенного лица. Она прошла – медлительно, совершенно сбитая с ног трамваем своих чувств, будто бы и поседевшая разом, - в другой конец комнаты, взглянула на своего супруга пустыми мертвыми глазами и, рухнув на колени посреди неубранной гостиной, тихо прошептала: «Гена... Гена, зачем ты это сделал? Гена, мы же жили... жили, Гена, как люди. За что ты так со мною? Гена, сожги... Гена, прошу тебя...»
«Рукописи не горят, Анастасия Викторовна...»
«То есть ты вот так, да? – прошептала она пораженно. – Тогда это сделаю я...»
И бросилась Анастасия Викторовна к дымящему камину, к жаркому огню, сжимая в худой руке злополучную салфетку, но еще раз взглянула на самое ценное, что когда-либо видела в жизни – и кинулась сама – безмолвно, смиренно – в жаркий очаг, осознав, что ничего более прекрасного она никогда уже не прочтет. Ее белое платье и ее темные волосы мигом занялись огнем.
Геннадий Петрович поднял свою рукопись и вышел из дома, который уже окружила толпа, вырванная из оков повседневности сотрясающей мироздание бурей в эфире. Кричали в давке задыхающиеся люди, тянули к нему руки, стараясь коснуться его хоть самыми кончиками пальцев. Но все они расступились перед неспешными шагами Геннадия Петровича, который прошел неторопливо в своем банном халате к небольшой, но выдающейся группе, окруженной ордою телохранителей, однако и они самые разошлись в разные стороны, лишь только завидев священную в его руке реликвию – священнее даже Гроба Господня, - источавшую на окрестности золотые нити света, из которого было соткано само бытие. Геннадий Петрович опустился, величественно, на царственный трон, воздвигнутый посреди самого некогда обычного пошарпанного питерского двора, но преображенного до невозможности самым его присутствием.
Госпожа Меркиль облобызала его руку, Великий Понтифик омыл его босые стопы, после чего обмакнул палец и начертал на недостойном своем лице благородный знак – водою из ставшего священным таза, - как вдруг известный преступник-недоросток с обрюзгшими от старости щеками навел в слезах на Творца дуло пистолета и выстрелил в самое его сердце. И Геннадий Петрович упал – без крика, смиренно приняв удар судьбы. И салфетка выскользнула из его ослабевшей руки, и полетела на ветру над кричащими головами, пытавшимися схватить ее, и поднималась она все выше и выше в синие дали, покуда не вознеслась на самые небеса.
И вот, ступая во мраке по незримой тропе, встретил Геннадий Петрович своего палача, разорванного на части обезумевшей толпою, и спросил его со старческой улыбкою одно лишь слово:
- Зачем?
- Потому что я – ничтожество, - ответил убийца. – Что я сделал? Да, я сделал немало. Очень даже много. Помнить меня будут долго, как Муссолини... или даже Гитлера, но потом забудут. Через сотни и тысячи лет – забудут. А вы... вы будете жить вечно в сердцах людей, даже когда рухнет цивилизация, и самого мира не станет, и не станет самих людей – вы будете жить в самой духовно-волновой памяти Вселенной все ее бесконечное существование, и даже после него, когда все остальное исчезнет давно и давно забудется. И все будут знать, что убил вас именно я...
И вскоре их пути разошлись: один свернул к пылающим кострам вечного ада, сложенным лично Сатаною в его ничтожную честь; другой – Геннадий Петрович – зашагал неспешно к райским вратам, где в ослепительном сияющем свете сидел на своем троне сам Господь-Бог, который, лишь завидев дорогого гостя, упал ему в ноги, освобождая для него свое место, и воскликнул в смиренных слезах: «О, маэстро! Будьте моим учителем!»