Приход тьмы. Глава 24. Реакция

Мир состоял из темноты, головной боли и тошнотворного ритма вдохов-выдохов. Когда в нем происходило вынужденное движение, все три компонента смешивались в почти невыносимом круговороте. Но так мир выглядел только когда глаза Германа были закрыты. Когда же он их открывал, ему приходилось как-то брать себя в руки, хотя тьма резко сменялась ядовитым, как кислота, светом, заливающим глаза, и становилось еще хуже.
Однако, как и любой мир, этот – развивался. И на третий день в нем зародился культ крови. Он появился сам, в глубине, как бессознательное ощущение присутствия, как процесс, который неизбежно поглотит этот мир, перельется через край и приведет его к гибели.
Это же был мир вампира, лишенного крови.
Поначалу Герман надеялся, что все обойдется, и жизненных сил организма хватит на то, чтобы прийти в себя и держаться достаточно долго, пока не удастся каким-то образом освободиться. Например, убедить охранников, что он – такой же человек, как они, и не представляет опасности. Самым досадным было то, что Герман действительно не представлял никакой опасности и не собирался не только никого убивать (он ни разу не убивал людей), но даже просто компрометировать; он хотел уйти.
Но теперь было очевидно, что эти надежды бесплодны и бесполезны: Герману становилось уверенно хуже с каждым днем. И как врач он понимал, что ситуация сама собой не исправится. Сколько еще времени он может прикрываться плохим самочувствием и сломанной рукой, прежде чем даже самому тупому стражнику станет понятно, что он просто-напросто вампир??? Странно, что еще не поняли. А может быть и черт с ним?.. Герману сейчас было так плохо, что ткни его кто-нибудь ножом под ребра, он даже не заметил бы разницы, умер бы спокойно и все.
Но у Германа была навязчивая причина не умирать. Уже одно то, что он был живым существом, давало ему естественное право бороться за жизнь и бояться смерти. Но кроме этого была еще выворачивающая душу наизнанку агония, которую он сам своими мыслями довел до этой степени. И ее звали Феона.
Нельзя было назвать причину, почему в таком состоянии он просто не забыл о ней. Нельзя сказать, что Герман страдал чувством справедливости, держал до последнего слово или обладал повышенной ответственностью за ближних, нельзя было даже сказать, что он любил. Его просто вело. К тому, рядом с кем жизнь стала иметь гораздо больше смысла, чем раньше, вернее, к тому, без кого она смысла теперь почти не имела. Ведь если ее больше нет, и она умерла в уверенности, что он ее бросил, какой дальше может быть смысл? А если она все еще есть и думает так сейчас, то он должен вернуться и найти ее любой ценой. Что с ней сейчас происходит – это была отдельная тема для страданий. В зависимости от того, что представлялось Герману в данный момент, у него это вызывало страх, отчаяние, физическую боль, слезы или безумную ревность. Это в любом случае сводило с ума своей неизвестностью, возможным развитием событий и бессилием что-либо изменить прямо сейчас. И осознанием того, что в любую минуту может стать поздно. Поздно и бесполезно что-то делать.
Было даже непонятно, усугубляет ли состояние Германа эти чувства или наоборот отвлекает от них. Но напряжение между необходимостью, невозможностью и утекающим временем создавало впечатление бесконечного взрыва внутри.
Как уже было сказано, замкнутый мир Германа, состоящий из его ощущений, развивался. И развитие пугало его своей катастрофической необратимостью. Физическая потребность в крови, на которую он поначалу не обращал внимания, была подобна незаметно расползающейся заразе, медленно поднимающейся воде, она грозила постепенно и неизбежно затопить его полностью. Герману, валяющемуся в закрытом помещении на кровати, было по-настоящему страшно. Он слышал о преступлениях, совершаемых вампирами на грани отчаяния, о долгой невообразимой смерти в одиночных камерах, на которую некоторых из них за что-нибудь обрекали люди или свои же собратья, о целых семьях нелегалов, которые избавлялись от лишних детей просто потому что это казалось им более гуманным, чем страдать всем вместе. Герман никогда в жизни не касался ничего подобного, он жил в другом мире, в среде, завязавшей с людьми особые отношения, которые сейчас оказались совершенно бесполезными.
О да, людям не за что любить вампиров, Герман был готов сейчас с этим согласиться. Совершенно проклятая раса. Только проклятием и личной ненавистью бога можно объяснить такое.
Ощущения были ужасными, они прогрессировали и выматывали так, что Герман чувствовал себя безвольным куском плоти на разделочном столе. Он уже начал приглядываться к своим запястьям, но останавливало то, что кровь вампира для вампира не представляла никакой ценности даже на уровне самовнушения.
Это нельзя было назвать желанием, как нельзя назвать желанием потребность вынырнуть из болота за глотком воздуха. Такая недостижимость, превращающая разумно мыслящее существо в комок болезненных рефлексов, с какой-то издевательской способностью все еще думать об этом! Может быть, Герману недоставало силы воли, жизнестойкости, сопротивляемости, героизма, но это ничего не меняло.
День растягивался в бесконечные, длинные, как кровавые нити, одинаковые часы. День сменился ровно такой же ночью, только еще более мучительно-бесконечной, лишенной сна и надежды.
Утром от Германа почти ничего не осталось. Ни воли, ни мыслей, ни сил, ни способности действовать. Он решил сдаться. Сдаться первому, кто сюда войдет. Просто ничего не делать, сами все поймут и убьют его.
Не открывая глаз, он слышал, как хлопнула дверь. В душе отдаленно возник слабый всплеск протеста, но он легко погасил его. Он даже не повернул головы, не сделал движения, не посмотрел. Теперь уже зачем?
Охранник подошел, чем-то попутно загремев, потом наклонился.
- Эй, что такое-то?..
Герман машинально открыл глаза – инстинкт, заставляющий избегать неизвестности. И в поле его зрения оказался нож, висящий у человека на поясе. Именно эта внезапно возникшая картинка отключила его разум, подчинила действия и решила судьбу обоих. Герман не осознавал себя в момент убийства. Совсем призрачное ощущение реальности происходящего вернул безудержно хлынувший вкус крови. И полностью Герман пришел в себя на коленях перед лежащим на полу в красной луже телом, когда его стошнило. Одновременно с этим он почувствовал, как его зрачки катастрофически расширяются, и глаза меняют цвет, навсегда отмечая его клеймом убийцы, а сам он опускается на самое дно, на страшное и грязное дно вампирской реальности, откуда уже никогда не поднимется. В его глазах кровь. На его одежде кровь. На его руках кровь. Безупречный аристократ Герман Элфи стал преступником перед собой, людьми и богом. Он никогда не вернется из своего кошмара, не исправит сделанного, не станет прежним, он потерял душу, чистоту и достоинство. Ведь он… даже не считал, что этот человек заслуживает смерти, но все равно убил. А люди были абсолютно правы, когда хотели расстрелять его с городских стен…
От него теперь действительно ничего не осталось. Ничего достойного или даже просто трагичного, это было отвратительно внутри и снаружи. Он был залит кровью больше чем его жертва – им же самим только что оскверненной кровью. Он чувствовал себя открытым со всех сторон для ненавидящего взгляда бога, он пополнил собой безликую толпу проклятых.

Но зато теперь, когда он оказался полностью уничтоженным и не мог больше ничего терять, он вернул способность ясно мыслить. «Ясно» и «мыслить» - это слишком разумные слова. Он просто увидел одновременно безвыходность ситуации и призрачный шанс спастись. Зачем ему этот шанс, он не стал раздумывать, вернее, не смог. Кровь принесла ему неожиданно мало пользы, но все же привела в чувство хотя бы ту его часть, которая отвечала за действия. Целесообразность он оставил на потом, сейчас вполне хватало инстинктов.
Он, как бы мерзко, совестно и унизительно ни было это делать, кое-как стянул с мертвого охранника плащ, переворачивая тело на расплывающемся кровавыми пятнами грязном полу. Плащ тоже был весь в крови, но он был темным, со стороны это были просто мокрые пятна. У Германа было крайне мало времени, вернее, его не было вообще. Обнаружить его преступление могли в любую секунду, способов незаметно выйти за стены Милавы Герман не знал, а его самочувствие можно было назвать улучшившимся только с большой натяжкой. Но в любом случае сделать шаг назад было уже невозможно. И изобретательность людей в расправах над вампирами добавляла причин попытаться сбежать отсюда.
Герман с внутренним содроганием накинул плащ, забрал у мертвого человека ключи, вышел в коридор и запер камеру.
В темном нутре башни никого не было, по крайней мере, в поле зрения. Хотя у Германа кружилась голова от всего, что в нем и с ним произошло, он уверенно спустился по лестнице и миновал внешнюю галерею, на которой уже однажды был. Кислотный дневной свет сжигал глаза и вместе с вынужденными слезами размывал окружающую картину мира в мокрые дрожащие полоски. Капюшон едва спасал от этого.
В целом, Милава сильно поменялась за эти четыре с лишним дня: из нее схлынула большая часть того разнообразного народа, который она временно приютила. Крестьянских семей и случайных купцов не было видно, площадь и улицы значительно оскудели, но порядка, наоборот, прибавилось. Это не обещало ничего хорошего: в порядке труднее затеряться.
Находящиеся рядом городские ворота – с идеальными шестигранниками рыжих башен, красивые даже с внутренней стороны – были безнадежно закрыты, и ничто не предвещало того, что их в ближайшее время зачем-нибудь откроют. Нужно было немедленно уходить отсюда, пока окружающие люди не начали интересоваться Германом, кто он и что здесь делает. Случайную надежду могли подарить только другие ворота. Сколько их в Милаве, Герман не помнил.
Все еще воспринимая мир в движении как режущие глаза смазанные стеклянные полосы, лишь при усиленной фокусировке собирающиеся в четкие предметы, Герман отправился в рискованный путь вдоль городских стен. И каждый встречный казался ему разоблачающим и карающим исполнителем закона.
Возле соседних ворот обстановка была еще грустнее. Создавалось впечатление, что ими вообще редко пользуются, предпочитая главные. Зато возле очередных, третьих ворот толпилось человек шесть с повозками. В них должны быть трупы – почему-то подумалось Герману. Немного поодаль, за каким-то строением стояло несколько лошадей, то ли откуда-то вернувшихся, то ли наоборот, для кого-то приготовленных. Герман понимал, что, какими бы ни были последствия, выход у него только один – попытаться сейчас выехать вместе с повозками и их сопровождающими. А дальше будь что будет. Лошадь он не думал даже выбирать, ему подошла бы любая, лишь бы она была оседлана. Но подойдя ближе, среди них он неожиданно увидел Шельму. Не то чтобы он ей сильно обрадовался или удивился, но не задумываясь предпочел ее как проверенную, она ни разу его не подвела.
Сохраняя видимость предельного спокойствия и стараясь выглядеть естественно, что в расплывающейся и кружащейся реальности было непросто, Герман забрал Шельму и направился к воротам, когда они открылись, и повозки тронулись с места. Сердцебиение мешало сосредоточиться. До этого поиски выхода происходили с холодной расчетливостью, но чем ближе была свобода, тем меньше оставалось выдержки.
Шельма никак не подала вида, узнала ли Германа, но и сопротивляться не стала, а по привычке последовала за тем, кто ее повел. И они вместе беспрепятственно вышли за пределы города.
Хорошее начало? Увы, Герман все еще так не думал. Во-первых, выйти за ворота в пригород вовсе не означало спасения. Герман примерно представлял себе, как хорошо окрестности просматриваются с башен, особенно если знать, что искать. Во-вторых, он совершенно не был уверен в своих силах, способности держаться в седле и принимать решения; наоборот, он чувствовал, что надолго его не хватит. И наконец, Герман должен был без промедления выбрать маршрут. Но он с удивлением понял, что не знает, куда ему ехать дальше.
Пригород этой части Милавы, противоположной Уару, выходил в поля и луга, рассеченные лесами, перелесками, оврагами и дорогами, он был небольшим – всего несколько дворов. Повозки с сопровождающими сразу повернули направо, а Герман, едва не потеряв сознание от боли в руке, сел в седло и выбрал из всех дорог ту, которая быстрее всего терялась из виду на пересеченной местности.
Самое страшное сейчас было – не оборачиваться. Герман не знал, что там происходит, сзади, в Милаве. Даже если пока ничего не происходило, оглядывающийся человек, поспешно уезжающий в непонятном направлении, в любом случае не вызывает доверия тех, кто, возможно, его видит. Шельма быстро бежала вперед по дороге, своими движениями превращая мир Германа в весело и бесконтрольно вращающуюся мясорубку ощущений, смешивающую боль, тошноту, разбитость и панику в одно неописуемое состояние. И у него физически не хватало смелости развернуться в седле.
Дорога петляла по пригоркам и оврагам, казавшимся Герману головокружительными. Очень скоро она после очередного поворота исчезла за березовой рощей. Возможно, ее уже даже не было видно с башен Милавы. Теперь можно было немного расслабиться, но обстановка относительной безопасности вызвала у Германа только дополнительные душевные метания. Если бы движущей силой его побега было исключительно собственное спасение, никаких вопросов просто бы не возникло. Перед ним были дороги и горизонт, и единственное, что ему сейчас понадобилось бы, укладывалось в три слова: скорость, силы и везение. Цель была бы предельно понятна – как можно дальше от Милавы.
Но Герман помнил, что должен спастись не один. И эта задача казалась сейчас безнадежно невыполнимой. Время безжалостно кончилось еще несколько дней назад. От человека, в чьих руках оказалась Феона, можно было ожидать чего угодно, поступков любой степени цинизма и непредсказуемости. Как всегда, когда мысли Германа доходили до этого места, его начинало заживо испепелять отчаяние. И только одно вселяло парадоксальную, извращенную, совершенно унизительную надежду: маниакальное восхищение в глазах Делио, когда он смотрел на Феону. Его нельзя было не заметить, оно могло означать не вполне нормальные вещи, но если и была надежда, то на него, а не на здравый смысл, законопослушность или честное слово этого человека.
Если бы Герман подозревал хотя бы о десятой части того, на что способен Делио, он бы пресек малейшие попытки ехать в его сторону еще во Фриле. Но теперь он знает об этом. Не должен ли он сейчас попытаться добраться до гильдии вместо розыска Феоны??? Если гильдия еще не уничтожена, то находится в опасности. Не должен ли он узнать, что с Хиксом, помогавшим ему? Не должен ли он думать сейчас о своих, о вампирах?
Новый виток моральных терзаний не принес никакой определенности: несмотря на взбунтовавшиеся мысли, двигался Герман все-таки в сторону Офирца. Совершенно безумное, самоубийственное, безнадежное направление, которое не даст ему исполнить ничего из задуманного. Даже если после всех скитаний и побега от погони он доберется до Офирца живым, это не значит, что он увидит там Феону, или хотя бы узнает, что с ней, или что она будет знать, что он вернулся. Делио легко может лишить их этого, если захочет. Ему совершенно необязательно держать слово, он даже ничего им не обещал. Делио прекрасно знает, что народ сейчас делает с вампирами, поэтому просто отдаст его своим людям. Ну, может, поиграет перед этим в свои игры. Но никакой информации о Феоне не даст из принципа, даже если Герман будет валяться у него в ногах (учитывая свое физическое состояние, Герман уже не считал это столь непреодолимо позорным).
После Офирца у него не будет ни свободы, ни жизни, ни гильдии, ни других дорог. Это – самое гнездо «Истинного Света». И с каждым шагом менять направление становится все более поздно… Герман попал в ту же ловушку, что и по пути в Милаву: знал, что все плохо закончится, но не мог отказаться и остановиться.

Но все это было пока недостижимо далеко, как жуткая сказка, а реальность была такова, что Герман уезжал прочь от Милавы, почти не выбирая путь, постепенно и безвольно теряя сознание. Мир ускользал. Наступил момент, когда управлять лошадью стало уже невозможно. Герман повис у нее на шее, чтобы просто не упасть. И даже в этом полубредовом состоянии ему было понятно, что он больше не способен скрываться от погони. Где он сейчас, он уже не знал. Очередной перелесок, или очередной овраг, или очередная роща… Капюшон закрывал его от неба в серых многослойных разводах облаков, от света, от жизни. Либо его найдут и догонят, либо он умрет здесь сам. Теперь действительно оставалось только ждать того или другого.
Но Шельму не зря назвали Шельмой. Она точно знала, что нужно делать. Почувствовав на себе неподвижное тело, она сделала то, чем привыкла заниматься за долгие годы службы у контрабандистов – уверенно и аккуратно пошла тем секретным путем, которым ходила уже много раз. Для этого ей не нужна была дорога, нужна была только память. В мире не было существа, которое знало бы эту местность лучше, чем она. И через пару сотен шагов она без колебаний смело и спокойно свернула в лес. Она никогда не знала, насколько страшные грузы вампирской контрабанды возила все это время на себе, этот был ничем не хуже. Для Шельмы эта местность была вся пронизана маршрутами, которые не были заметны людям, и она могла пройти их в любом направлении и комбинации. В этом была ее цель и привычная часть жизни, которая ей нравилась и казалась предназначением.
В более осознанном состоянии Герман был бы ей безмерно благодарен, а сейчас просто не сопротивлялся и не стал ей мешать. Она куда-нибудь его вывезет, и это вряд ли будет хуже, чем неподвижное ожидание смерти посреди дороги.
Восприятие Германа уже даже перестало делиться на отдельные ощущения. В нем осталось, остановилось, застряло только одно, самое страшное: долгий, последний путь внутри густой, непроглядной темно-красной ночи без горизонта и точки назначения и непрерывные, липкие, безумно ужасающие прикосновения бесконечного множества мертвых рук, копошащихся в глубине этой тьмы.
Стоит только упасть, и он присоединится к ним. Они разберут его на куски, на бессознательные обрывки мертвой ткани, он станет частью слепой массы убийц, даже не осмысливающих своего существования. Может быть, это и есть смерть вампира? Ведь там, внизу, под слоем могильного мрака – те, кто были когда-то живым, те, кому суждено было стать частью Силы Зла.
В этом последнем бреду, на этом последнем пути скромная, бессловесная, ничего не знающая Шельма была единственным проводником, как уже было однажды на безлюдной дороге во тьме. Пока она двигалась и не останавливалась, бесчисленные мертвые ищущие руки не успевали вцепиться в тело и утащить в свою глубину…