Лайка

 
Жарко. Распухший язык вываливается, дышать нечем, тесно – не пошевелиться. Темно. Что откроешь глаза, что закроешь – всё едино.
Вчера, когда мы гуляли с тобой по нашим любимым местам, ты вёл себя странно, не так как всегда: то говорил, говорил, захлёбываясь словами, глотая окончания; а то замолкал надолго, шёл нога-за-ногу, мрачно глядел под ноги, яростно отшвыривая с дороги ни в чём не повинные камешки.
- Понимаешь, милая, всё не зря. Жизнь так устроена, что всё не зря. Именно то, что людям кажется ерундой – самое главное. Вот все считают это ерундой, блажью, зряшным делом…. А незряшное что? Молчишь? А они скажут: деньгу зашибить, отложить, дачку обустроить, начальником большим стать, чтобы ЗИС с водителем, чтобы боялись и уважали. Но скажи, разве можно за это жизнь отдать? Смешно! Значит тьфу и растереть, раз оно жизни не стоит. А за мечту – можно. За полёты к звёздам, за прорыв в неведомое, за особый духовный взлёт. За то, что больше жизни – и жить стоит, и умереть не жалко! – ты осёкся, по-особенному на меня посмотрел. Вдруг, разозлился:
- Жалко, не жалко…. Разнюнился, как баба! - ты повысил голос, почти прокричал: - Надо! Надо! Талалихин не для того на таран пошёл, чтобы мы сопли жевали: «почему? Как? Зачем»? Надо! – и опять замолчал.
Тем вечером закат горел удивительный, прямо-таки космический закат. Солнце ушло в песок, покатилось далеко на запад: в Крым, в Неаполь, в Мадрид, окунулось в Адриатику, но и там не задержалось, неугомонное. А казахское небо ещё долго играло багровым ледяным огнём, таяло, завораживало.
Мы встретились в Москве. Отличное место для встреч.
Большой город - в сущности – как глухая тайга с дикими волками: вроде бы всех вместе много, а своего никого нет. В толпе легко оставаться одинокой. Кричи, вой белугой – не докричишься.
Москва – огромна, как планета, и пуста так же. Мёртвые каменные ущелья, голые бетонные пики, смрадные потоки широких автострад, выметенные ветром пустоши площадей. Но шагни в сторону – словно провал в пространстве: тенистые аллеи, сонные пруды с лебедями, рощи, и даже небольшие леса. А как кружат голову липкой смолой тополиные листья после грозы на прозрачном рассвете перезрелым июлем в Замоскворечье! Дурман с тонами табачного дыма и коньяка.
Это твои тона.
Мы случайно столкнулись где-то в Марьиной Роще под утро субботы, и уже не  расставались. То безумное сумбурное московское лето всё  не может как следует улечься в памяти, топорщится, колет острыми углами, не даёт забыться ни дню.
 Ты привязался ко мне, увёз с собой на край света, в пустыню,  в Тюратам. Эти среднеазиатские названия так милы! По дороге ты много рассказывал под перестук колёс о звёздах, о бескрайних песках, о могиле чингизида Торе-бабы, что спрятана за колючкой на холме у мутной реки. Попутчики заслушивались.
Станция оказалась маленькая, продуваемая всеми земными ветрами, прямо-таки буранный полустанок, а не станция. На путях нам встретилась старая лисица, ищущая объедки. Ты сказал, что это неплохое начало для романа. Почуяв меня, побирушка скрылась в бурьяне. А поезда всё шли….
Большое, великое дело занимало тебя. Мне хотелось быть полезной, но что я могу отдать космосу? Ему что не отдай – всё мало. Только тебе. Только близким можно помочь в главном: не замёрзнуть на этом вселенском сквозняке.
Ноябрьский ветер леденил даже сердце. Ты кутался в новенький бушлат, курил, пряча слабый огонёк в тонкие ладони скрипача. Искры срывались с папиросы, горький дым летел над Землёй.
- Земля – маленькая песчинка в бесконечности, почти ничто. Такое даже вообразить сложно. Будешь быстро лететь мимо – пронесёшься, и не заметишь, не узнаешь, что есть-была такая. А мы есть. Мы живые. Мы любим, страдаем, надеемся, дышим… - опять покосился на меня, замолчал. От окурка прикурил новую папиросу, окурок ракетой полетел в темноту, рассыпался огненной гвоздикой на песке.
- Нам надо, понимаешь, надо вырваться отсюда. Ещё Циолковский сказал: «Земля – колыбель человечества, но нельзя вечно пребывать в колыбели»! Нам нужно помочь, мы без тебя не справимся. Понимаешь?
Я понимаю.
Но я теперь совсем одна.
Здесь очень жарко.
Очень страшно.
И становится всё жарче.

ПС. Третьего ноября одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года собака Лайка погибла от стресса и перегрева на околоземной орбите. Её возвращение в план эксперимента не входило.