Учитель рисования

   С каждым годом чем ближе годовщина Победы, тем печальнее и строже глядят на нас со стен порыжевшие, выцветшие от времени, но оттого ещё более дорогие фотографии наших дедушек, отцов, дядьёв… И мы задерживаем на них взгляд, всматриваемся и внутренне сверяемся с ними. Это точка отсчёта. Наша личная и
национальная. Точка отсчёта целой страны.
   Историю, которую я хочу вам рассказать, поведал мне много лет назад после шумного застолья по случаю Праздника Победы мой дальний родственник Павел Андреевич. Я не могу назвать город, где всё происходило, и настоящее имя героя, о котором пойдёт речь. Не хочу тревожить память и честь этого удивительного, героического человека с трагической судьбой. Недавно в одну из бессонных ночей, когда до утра ещё ох как далеко, история эта вдруг припомнилась мне. Может, я с того дня, как услышала, никогда её и не забывала, просто она была во мне где-то глубоко, у самого сердца.
   Павел Андреевич, тогда просто Паша, жил в небольшом городке на юге России. Учился он в четвёртом классе. Уроки рисования вёл у них Анатолий Игнатьевич. Это был очень худой, тихий, скромно одетый, какой-то незаметный человек с грустными и как будто усталыми глазами под линзами круглых очков. Дети к нему просто липли, добрый был очень. Чувствовалось, что и он своих учеников любил. Он никогда не ставил двоек, не ругал их за непропорциональные, часто кривоватые рисунки. Попросит остаться после урока, а как все выйдут из класса, подсядет к ученику за парту, объяснит, что не так. Никогда не унижал детей.
– Анатолий Игнатьевич! Что же это? Все они на пятёрки рисуют? – пришедший как-то на урок завуч Эрнест Петрович удивлённо листал классный журнал и просматривал папки с рисунками. Сам он преподавал в школе физику и ничего в рисовании не смыслил. – Одни у вас левитаны да саврасовы.
– А они у меня все талантливые, – обведя класс лучистым взором, подтверждал учитель. – Дети ведь ещё не знают, что что-то невозможно. У них фантазии, мечты… Неспящий, любопытный глаз. Для художника это первое дело. Они иногда такое рисуют!
– Вот «такое» – не надо. Надо по программе, – с некоторым сомнением качал головой завуч.
   На самом деле не всё у юных художников ладилось, но учитель терпеливо снова и снова выставлял ту же композицию, которая у ребят не получилась: кувшин с яблоком, букет земляники в банке и кружку с молоком на столе, просил их присматриваться повнимательней, глядеть, как падает тень от предметов, объяснял, как смешивать полутона, чтобы молоко в кружке было настоящим, ощущались густота и объём и его захотелось выпить; как придать блеск глянцевитым ягодам земляники. Учил относиться серьёзно к рисованию. Приносил альбомы живописи, и четвероклашки с совсем новым для себя, недетским любопытством переворачивали тяжёлые гладкие листы, на которых красовались то милая «Девочка с персиками» Серова, то прекрасная «Царевна-Лебедь», то страшноватый «Демон» Врубеля с загадочным взглядом. Водили свой странный хоровод девушки Матисса. А он тем временем объяснял им на этих примерах законы перспективы, композиции, основы разных техник. Чувствовалось, что хотел в своих подопечных птенцов с испачканными чернилами рожицами и пальцами, неумело штрихующими рисунок, всё вложить, что сам знал. И говорил он о сложных вещах так просто, доходчиво, что ученики схватывали на лету и, кажется, все после его уроков выходили из класса с твёрдым решением обязательно стать художниками.
   Водил он школьников в разное время года в городской парк, учил рассматривать, слушать природу, а потом зарисовывать, как шумит ветер в кронах эвкалиптов, акаций, американских клёнов и пальм, как шуршит под ногами мягкий разноцветный ковёр, как сквозь солнце золотится букет ярких осенних листьев. Ведь их можно так нарисовать, что тот, кто смотрит на рисунок, почувствует запах их прелости. Чудно он иногда говорил, но дети понимали его и верили каждому его слову. Пожалуй, все девчонки были тогда в него влюблены. Таскал своих четвероклассников на все выставки, которые привозили в город из Москвы и Ленинграда. С удовольствием объяснял на оригиналах тайны живописи Кандинского, Малевича, Пикассо, Гогена. Рассказывал их биографии, чтобы ребятам было понятнее, как, при каких обстоятельствах каждый из них создавал свой неповторимый шедевр. Когда он увлекался, потухшие его глаза загорались, он рассказывал о художниках с таким упоением, с душевной щедростью одаривая учеников премудростями искусства, что лучших лекций Паша, пожалуй, больше не слышал в своей жизни. Все рассказы Анатолия Игнатьевича отпечатались в его памяти навсегда.

   Страна отмечала 20 лет Победы, и у них в школе устроили урок мужества. Каково же было удивление класса, когда на него пришёл их учитель рисования.
Когда он вошёл, ученики радостно поднялись из-за парт, гремя стульями. Анатолий Игнатьевич поздоровался.
– Ребята… Тут меня попросили рассказать, так сказать, историю моей жизни. Думаю, что есть и лучшие истории. Наша страна воевала с фашистской Германией четыре года и одержала сокрушительную Победу над врагом! Цена этой победы – десятки миллионов жизней, и каждый солдат, офицер, который прошёл Великую Отечественную войну и вернулся домой, имеет, конечно, свои собственные, неповторимые воспоминания о тех моментах войны, которые он видел своими глазами. Рядовой из пехоты расскажет, как топали по фронтовым дорогам, как поднимались в атаку, артиллерист вспомнит, как начинались наступления, заряжали орудия и шквальным огнем гнали врага всё дальше на запад, танкист – как вытаскивал из подбитого немцами горящего танка товарища; медсестра – как перевязывала и вытаскивала на себе с поля боя раненых… Да… У каждого своя история. Советский Союз победил благодаря огромному патриотизму нашего народа, нашим героическим солдатам, которые каждый день из этих четырёх лет совершали невозможное, потому что свято верили, что враг будет разбит, что наше дело правое! Что ж… Расскажу вам и я свою историю.
   Класс затих, приготовившись слушать.
Анатолий Игнатьевич начал с того, что родился и вырос он в Ленинграде, учился в художественной школе, потом поступил в Академию художеств. В первые дни войны ушёл на фронт, воевал в Белоруссии и через пару месяцев был ранен и попал в плен. Его отвезли в пересыльный лагерь на границе с Польшей. Оттуда его с другими советскими военнопленными перевезли в концлагерь на территории Германии. В нём он пробыл почти два страшных года. Поскольку он был художником, то всегда носил с собой небольшой блокнот и постоянно рисовал то, что видел вокруг. Когда его взяли в плен, немцы, обыскав его, отобрали у него блокнот, а вот огрызок карандаша завалился за подкладку, и его не нашли. Оказавшись в лагере, он на обрывках бумаги рисовал все ужасы немецкого плена, повешенных, расстрелянных, заживо затравленных собаками… Ему и ещё нескольким пленным посчастливилось бежать и добраться до партизан. Эти листочки Анатолию Игнатьевичу удалось забрать с собой. Ему помогли и другие бежавшие с ним узники, спрятавшие рисунки под лагерными робами.
   Во время своего рассказа он ходил между рядами, иногда останавливаясь. Глаза всех учеников были устремлены на него. Казалось, что никто не дышал. Так захватило и поразило всех его повествование.
Закончив историю о побеге из лагеря, Анатолий Игнатьевич замолчал. Подошёл к столу, где он оставил большую папку, принесённую с собой. В ней оказались те самые рисунки. Часть из них, не самые страшные, он и показал ребятам на том уроке мужества. Пустил листочки по классу, попросив детей быть осторожными, так хрупки и желты были эти оригиналы. Но он не побоялся, знал, что дети его не подведут. Молча, внимательно, с глазами, полными ужаса, рассматривали их и, положив на ладони, передавали дальше. Пленные в бараке, опухшие от голода, с лицами, на которых было написано страдание; моменты казни, виселицы и стоящие с петлёй на шее узники... Разве можно такое забыть?
   С этого дня он стал для всех настоящим героем. Убежать из фашистского плена и принести свидетельства преступлений нацизма! К тому времени все уже посмотрели фильм Сергея Бондарчука «Судьба человека» по рассказу Михаила Шолохова. Паша помнил, какой плач стоял в кинотеатре на сеансе. В особо страшные, напряжённые моменты фильма он и сам закрывал руками глаза и шептал: «Только бы его не убили! Пожалуйста! Только бы он дожил до Победы!»
   А оказалось, что рядом жил свой настоящий Андрей Соколов, ходил с ними по одной земле, а никто и не знал!
   Примерно через месяц в Краеведческом музее города установили стенд с рисунками Анатолия Игнатьевича. Пашин класс водили туда на экскурсию. С той поры прошёл не один десяток лет, но в сознании Павла Андреевича нечеловеческие боль и страдания, что нарисовал учитель на этих листках, высвечивались ярко, будто это было вчера, и дрожь проходила по хребту, стоило лишь ему подумать об этом.
Когда Паша учился уже в старших классах, то узнал, что жена Анатолия Игнатьевича тоже работает в школе преподавателем биологии, и так случилось, что он невольно услышал её рассказ о муже. Его и ещё одного одноклассника за какие-то проделки вызвали к завучу. Пока завуч грозным голосом распекал друга в своём кабинете, Паша маялся в коридоре. Напротив находилась учительская. Дверь была чуть приоткрыта, и до его слуха долетел женский голос. Осторожно заглянув в щёлку, он увидел Алину Петровну, жену учителя рисования. Она рассказывала что-то другой, молодой учительнице. Алина Петровна сидела к нему спиной в кресле за журнальным столиком.
   Видимо, у обеих собеседниц не было урока, и они пили чай. Паша прислушался к разговору, и до него донеслось:
– …Накануне войны у него была девушка в Ленинграде, по сути невеста. Началась война, и свадьбу, понятное дело, отложили. К тому времени, как Ленинград освободили, он уже сбежал из концлагеря и воевал в тех краях. Ему удалось в конце марта на пару дней приехать домой с фронта, на побывку. Он мне говорил, что когда увидел, что сотворили фашисты с его родным городом, внутри всё похолодело. Город был чёрным. Остовы разбомбленных домов с устоявшими чёрными, закопчёнными от пожаров стенами, лестничными пролётами, которые уже никуда не вели, пустыми глазницами окон, кое-где, правда, заколоченными. Значит, там кто-то жил. Навстречу ему попадались еле идущие, словно тени, замотанные в тряпьё люди с сосредоточенными скорбными лицами. Но в городе всё же потихоньку налаживалась жизнь, пытались наводить порядок. Там и здесь он замечал кучи битого камня и искорёженной арматуры, которые сносили к ним жители, разбирая город от завалов. Улицы были более-менее расчищены. В воздухе уже пахло весной, талым снегом. Он едва дух переводил от волнения и гнетущего предчувствия. Одна мысль стучала в висках – живы ли родители и сестрёнки? Он им писал, но ответа не было. Дом, в котором он жил до войны, оказался цел и невредим, и он, не помня себя от радости, взбежал по крутым ступеням на третий этаж. Их двери были заколочены. На стук выглянула женщина из соседней квартиры. В этой измождённой голодом старухе он еле узнал соседку Августу Львовну. До войны она была дородной и цветущей женщиной, преподавала игру на фортепьяно, и он помнил, что его водили к ней прослушать, есть ли у него способности к музыке. Соседка кинулась к нему. Из её сбивчивого рассказа Анатолий узнал, что вся его семья блокаду не вынесла. Голод, холод и болезни убили отца, мать и двух сестёр. Она затащила его в квартиру и, пока он приходил в себя, напоила кипятком. Огромного чёрного рояля August Fоеrster, за которым когда-то она учила его играть, в зале не было. И ничего не было! Он помнил, что до войны здесь стояли старинные кресла и диван, обитые полосатым шёлком, на стенах висели картины… Августа Львовна, рыдая, рассказала ему, что рояль и всю мебель сожгли в печке. Очень холодно было. А всё, что имело хоть какую-то ценность, отдали за хлеб. Анатолий открыл вещмешок и вытащил оттуда буханку хлеба и консервы. Он вёз их домой. Соседка неуверенно отпихивала их, охала, рыдала и всё приговаривала: «Бедный мой мальчик! Бедный мой мальчик! Как же ты теперь?»
   Алина Петровна замолчала. Отпила из чашки остывший чай. Паша прислушивался, ждал продолжения истории. Молодая учительница, сочувственно покачав головой, только спросила:
– Как же это можно выдержать? Вся семья погибла!
   Алина Петровна вздохнула.
– Да. Ну а выйдя от соседки, он в смятённом состоянии, почти в беспамятстве брёл по улице. Из близких ещё оставалась та девушка, его невеста. Надо было узнать, что с ней стало. Вот и дом, где она жила. Он тоже не был разрушен, и Анатолий, немного постояв и собравшись с силами, неуверенно постучал в знакомую дверь, боясь, что сейчас ему откроют и скажут, что она умерла. Дверь распахнулась. На пороге стояла его любимая. Живая, цветущая, розовощёкая. Увидев его, она закричала: «Толька!» – и с плачем прильнула к нему. Ну, конечно, что в таких случаях?.. Обнялись. Поцеловались. Он был сам не свой от горя, но обрадовался, что хоть одна живая душа из тех, кто ему был дорог, выжила. Когда первая радость от встречи улеглась, невеста побежала ставить чайник.
«А я хлеб отдал соседке. Помнишь Августу Львовну?» – кричал ей Анатолий из комнаты. Он ей совсем ничего не принёс. «Ничего. У меня всё есть!» – смеялась Таня из кухни.
   Походив по комнатам, он заметил, что многое изменилось. Обстановка в доме его подруги до войны была небогатой, обычной, а теперь квартира превратилась в филиал Эрмитажа. Кругом на стенах висели настоящие картины, блестела хрусталём дорогая антикварная люстра и светильники. На буфете, столе и этажерках красовались фарфоровые вазы. Старинная горка была уставлена сервизами, серебряные подсвечники, кофейники и статуэтки теснились на полках. Несколько штук свёрнутых в рулоны ковров по углам, какие-то инкрустированные слоновой костью, полированные шкатулки из драгоценного красного дерева… Всем этим квартира была просто забита. Невеста принесла поднос с чаем, нарезанный на тарелке хлеб, масло в маслёнке. Анатолий, озадаченный всей этой непонятной роскошью, беспорядком и избыточностью, удивлённо спросил свою возлюбленную, откуда всё это. На хорошенькое лицо невесты набежала тень. Оно стало каким-то чужим, насторожённым. Таня встретилась с ним взглядом. Отвела глаза. Щёки её залила краска. Минуту помедлив, передёрнула плечами, будто решившись. Прямо посмотрела на него, ответила жестоко и очень просто: «Толенька, милый! Ты не знаешь, что здесь было! За хлеб люди отдавали ВСЁ!»
Оказывается, в блокаду Татьяна имела отношение к распределению хлеба и воровала то, чего так не хватало ленинградцам. Ей поручили сжигать хлебные карточки, замазанные крест-накрест чёрной краской. Прежде чем бросить их в печку, она выискивала те, на которые не попала краска. Вот их-то она и меняла на драгоценности, вещи.
   Постепенно, видя, что он молчит, Таня разошлась и начала рассказывать отвратительные подробности этого товарообмена. Расписала, как вечерами звонили ей в дверь и буквально совали в руки бархатные коробочки с золотыми украшениями. Притаскивали к двери пёстрые ковры, корзинки с посудой. Она нисколько не смущалась, а наоборот, стала похваляться, как она умеет жить, какая она ловкая и оборотистая.
   Анатолий не мог дальше слушать. Вскочил и крикнул ей, что она мерзкая дрянь, негодяйка без чести и совести. Как она могла наживаться на обессилевших, умирающих людях! А дальше… Он говорил, что дальше ничего не помнил, в голове помутнело. Пришёл в себя, только тогда когда его тряс за плечо милиционер, а на полу лежала его невеста с пулей в голове.
– Вот какая трагедия с ним случилась, моя дорогая! – закончила своё печальное повествование Алина Петровна, обращаясь к молодой учительнице. – Вот какое несчастье!
А та всё повторяла сокрушённо:
 – Какой ужас! Что же с ним потом было?
 – Что было… Потом всё просто. Трибунал, разжаловали в рядовые, штрафбат, ранение, реабилитация и госпиталь. Ранение было тяжёлым. Долго лечился и на очередную реабилитацию он попал на юг, в госпиталь в нашем городе. Там мы случайно и познакомились. А уж позже он переехал ко мне.
   Надо сказать, что Алина Петровна была хорошей рассказчицей, и Паша забыл обо всём и не шевелился во время всего монолога жены учителя, чтобы чего-то не пропустить. Но сейчас в учительской наступила тишина. Он слышал лишь вздохи, звяканье чашек, какой-то шорох, должно быть бумажных салфеток, скрип кресла. ...И тут громоподобный глас завуча протрубил его имя. Паша отпрянул от приоткрытой двери и рысью припустил к кабинету Эрнста Петровича. В его голове ещё крутилась эта чудовищная история, поэтому разнос завуча он почти не слышал. Было до слёз жалко учителя и совсем не жалко его невесту, эту гниду, которая обирала людей. Ещё день жизни, карточка на получение кусочка блокадного хлеба в обмен на люстру или картину. Он выстрелил, конечно, в беспамятстве, часом раньше узнав о смерти родителей и сестёр и услышав от невесты о том, как пользовалась она страданиями голодных ленинградцев… Он, который прошёл ад концлагеря, не выдержал подлости любимой.
   Паше казалось, что теперь он понял, почему лицо учителя всегда было таким задумчивым, отрешённым, а в глазах застыла будто сросшаяся с ним, непроходящая боль.
   С той поры, встречая в городе или в коридоре школы Анатолия Игнатьевича, Паша смотрел на него с каким-то особенно тёплым чувством сострадания и восхищения и с почтением жал ему руку. Он ведь знал о нём теперь больше, чем другие, и был потрясен его судьбой. Учитель, не подозревая, что творилось в этот момент в душе мальчика, улыбался и спрашивал с искренним интересом, близоруко щурясь за стёклами очков:
– Ну как у тебя дела, Паша?
 ...Паша, окончив десятилетку, уехал в Москву в институт и перестал следить за событиями.
  Учителя рисования уже давно нет в живых.
Но Павел запомнил на всю жизнь искреннюю любовь Анатолия Игнатьевича к ним, несмышлёнышам, вложенное им на занятиях в детские чистые души чувство прекрасного, красоты и добра и тот УРОК МУЖЕСТВА, жизненной стойкости, силы человеческого духа. Урок, бесценный для каждого из его учеников.