Prior versio

               
                … est cogitare

       Я люблю город, я понимаю его, чувствую – это единственное, что я знаю по-настоящему хорошо, знаю, как разговаривать с ним, читать его, думать, чтобы не заплутать в лабиринте улиц, дышать с ним в едином ритме, как выжить в нём. Мне близка его основательность, надёжность, его уверенная деловитость. Я смотрю прямо в бездну его тёмных глаз. Замёрзший, он ещё только начинал сбрасывать с себя сонное оцепенение, неохотно потягиваясь и протяжно зевая. Неказистая безвкусно раскрашенная техника, утробно бормоча, методично собирала и отправляла в небытие последствия вчерашней изобильной стихии, стирая снежные наносы из дорожной прозы настоящего.         Ещё закрыты были веки жалюзи на окнах магазинов и торговых центров, хранящих в себе кофейные аппараты, кассы самообслуживания супермаркетов, банкоматы и другие мечты интроверта. К тому времени, как я перемещусь в пространстве-времени до нужных координат, они проснутся, откроются, и можно будет совершить ежеутренний ритуал, оправдываясь тем, что жизнь без кофе серая и безрадостная, как зимние утренние сумерки. Да, кофе… И немедленно пробуждающий аппетит запах свежеиспеченного хлеба. Горячая булочка и чашка кофе – это одно из превосходных вредных сочетаний, делающее мне «предложение от которого невозможно отказаться». Необоримый мафиозный дуэт.
       Мигающие красные точки машин сливались в потоки эритроцитов, неспешно текущих по артериям городских улиц и перекрёстков – из-за недавнего разгула  природных сил, пульс города сегодня был замедленным. Всё ещё немного вьюжило, но что-то подсказывало, что непогода сдалась, вредничая теперь просто из самолюбия, и день предстоит ясный.
       Автобус, как обычно, был переполнен. Люди, огромные в своих зимних одеждах, неуклюже протискивались мимо друг друга, пристраиваясь в удобных приглянувшихся местечках. Я стоял, держась за вихляющуюся канареечно-жёлтую стойку, проклиная на крутых поворотах Кориолиса и южный темперамент водителя, не сбавляющего ход, вопреки мысленным воплям пассажирского хора, сливающихся в унисон, в экстремумах траектории.
       Полусонные лица в тусклом освещении припорошенного рассвета, запах озона, просачивающийся при каждом открытии дверей, вместе со снежной дымкой и людьми, тёмные обочины, холодные, как утренняя тусклая наледь, мысли.
       В салонной давке ежедневных пробок только и можно, что думать, постепенно ментально отогреваясь – предаваться воспоминаниям, мечтам или планировать будущее, а может быть, просто наблюдать. Лишь в этом человек остается свободен, переступая затёкшими ногами и перекладывая портфель из одной руки в другую, с ощущением щекотки бегущих мурашек восстанавливающих кровообращение. Люди терпят, иногда вздыхая в смирении, а то и хмыкая раздраженно. Всё во имя достижения цели – пункта назначения. И я терплю, и тоже иногда хмыкаю. Считается, что наибольший дискомфорт вызывает преодоление внутренних границ, разделяющих людей, в попытках стать ближе, но на мои внешние границы сейчас давят так, что заставляют усомниться в правоте таких рассуждений, а апологетов таких взглядов хочется настойчиво пригласить присоединиться к нашему сплоченному коллективу, и прочувствовать все прелести от взаимодействия с ним на себе; хотя, нет – лишние здесь всё же ни к чему. Разве только пару чиновников, ведающих общественным транспортом и дорогами. Их ждал бы здесь по-настоящему тёплый приём, тесное, хоть и немногословное, знакомство, и уж точно им не на что бы было обижаться. Если только на несколько чувствительных оплеух от людей в поисках опоры, вполне случайных, естественно – и тех и других, соответственно. Но чиновничьи системы зачастую воспитывают людей, стремящихся любым способом избежать ответственности, когда на самом деле, управленческой сфере давно уже нужны люди иного склада, те, кто хотят и могут её на себя принять, чувствуя при этом, неослабевающую связь с народом.
       Тем временем, мне кажется, что ещё немного – и все мы станем одним неделимым целым – концентратом антиутопического социума, многоликим коллективным сознанием, сольёмся в единый сверхсложный организм, достигнув Абсолюта эффективности взаимодействия, раскачиваясь синхронно в пределах степеней свобод двух измерений. Я, наконец, начал понимать, как могла возникнуть идея об океане Солярис. Может, Лем тоже иногда ездил так, до покупки автомобиля?
       Привычка думать, привычка наблюдать… Читаешь всё, что попадается на глаза, помимо своей воли – объявления, приклеенные на стекла, правила, предупреждения, словно утоляя вечный информационный голод. Улыбающиеся, неизвестно почему, азиатские лица, и загадочные иероглифы под ними, на рекламных наклейках, иной раз попадающиеся в автобусах second-hand,  заставляют мечтать о талантах Кнорозова, преображающего их своим инфернальным взглядом в нечто осознаваемое. Символы на поблёскивающих рекламах кажутся непосвящённым таинственными, сакральными, хотя на поверку окажутся скорее хвалебными одами лапше или постельному белью, но для чего тогда дана фантазия, и почему бы не доверить ей их толкование?  Скука – вот один из вечных кнутов, подстёгивающих её. Другие два – страх и вожделение, здесь неуместны. Впрочем, страх, пожалуй… Правда, всё это занимает тебя только до конца поездки и, вызванная было на бой задорная пытливость ума, враз исчезает в момент прибытия в столь подспудно лелеемый пункт назначения. Найдут ли когда-нибудь формулы эквивалентности информации и материи? Какая, например, масса у слова, мысли, желания? Один физик утверждает, между прочим, что материя является формой организованной информации. Да и ладно, пусть так.
       Отдельные ноты и натужные хрипы музыки включенных на предельную громкость наушников с разных сторон сливаются в мерзкую какофонию. Иногда доносится до восприятия низкопробный, плохо зарифмованный и бессмысленный текст популярных песен. Очевидно, на смену золотому и серебряному векам русской поэзии, вполне предсказуемо пришел бронзовый. Регресс налицо и, судя по тенденции, следующим веком будет каменный, тогда рифмовать придётся уже только отдельные звуки.
       Наше компактное сообщество, превратившись в ползущую точку на навигаторе телефона соседки, стремящейся предвидеть затруднения движения, втягивалось на длинную дугу пожилого моста, миновав навсегда застывшую, мрачную и громоздкую фигуру императора, на вздыбленном, до неприличия коне. Интересно, сколько пройдёт времени, пока станут ставить памятники правителям прошлого на вздыбленных байках? Или, может, дельтапланах?
       Стали видны тёмные воды реки, с турбулентностями течений, источающие рваные клочья тумана, розоватые в новорожденном рассвете. Так похоже на мой поток сознания, на стремящуюся куда-то жизнь – туда за тайный поворот, за снежные холмы, преграждающие путь всем провидческим догадкам. И снова, вот оно – привычное осознание того, что нет смысла предаваться разнообразным мечтам, далеким от реальности. Что? Вы тоже порезались бритвой Оккама, избавляясь от иллюзий? Это просто взросление. Как и все процессы прогресса, болезненные, но необходимые.
       На меня вдруг завалился здоровенный парень, не удержавшись, потерял равновесие, и мне в раздражении пришлось нарушить третий закон Ньютона – вряд ли сила действия была равна силе противодействия. Парень ошалело шарахнулся в другую сторону, но, видимо, получил отпор и там, что позволило ему восстановить стабильность позы. Кстати, судя по проведённым учёными экспериментам, большая часть людей склонна к садизму, особенно, если не чувствуют ответственности за свои действия. Какая ответственность в толпе? Такая же, как и ответственность толпы.
       Кратко потемнело в глазах. Опять не успел позавтракать. Но это не обморок – это интерлюдия. Потеря сознания, определённого бытием. Да и упасть все равно было некуда, так что в любом случае доеду вертикально.
       Мы достигли середины моста – высшей точки дуги. Странное ощущение быть посредине – ты уже не принадлежишь былой тверди, но ещё не достиг иной, как человек, меняющий свои убеждения, как человек, только обретающий веру – ты не по ту сторону, и не по эту, ты даже волен не выбирать сторону и остаться в межмирье.
       До воды было метров двадцать. Я, как и многие побаиваюсь высоты и считаю это нелогичным. Что за избирательность? Бояться, так всех трёх измерений – и длины, и ширины, а, заодно, и времени. Такая вот выйдет затейливая фобическая вязь паутины псевдобезопасности.
       Ехать оставалось недолго, но вместо предстоящих рабочих вопросов, в голове крутились варианты подарка для моей ненаглядной. Конечно, лучше подарка сделанного своими руками, подарок, сделанный своими мозгами, но сборник стихов ещё не вышел, да и не нужен он был ей, даже подарочный экземпляр с размашистым автографом автора и заверениями, что всего через каких-то полсотни лет он станет библиографической редкостью, а она, соответственно, этой редкости редкая по прозорливости и удаче обладательница. Но романтик – не равно дурачок с нерациональным мышлением, во всяком случае, не как правило; а моё рацио подсказывало, что подарок должен быть нужным, из одобренного списка неозвученных, но осознанных, достигших моего восприятия флюидов, чаяний. Чем всё же она будет счастлива? Мысли текли, преодолевая пороги, ускоряясь на поворотах, срываясь водопадами со скал сомнений, поглаживая лёгкими волнами пологие берега вариантов…


               
                auguror nec me fallit augurium …

       … В офисе царил сумрак, лишь в дальнем конце виднелся тусклый жёлтый свет настольной лампы – кто-то уже работал, но не желал рушить интимность полутьмы, зажигая общий свет, наверное, этому кому-то тоже хотелось сохранить ощущение домашнего уюта, принесённого с собой. Я вдруг почувствовал себя чужим здесь, лишним.
       Очевидно, что ещё недолго и здесь будет шумно, многолюдно, но, мне было не по себе от мысли, что я стану тем, кто нарушит чьё-то тщательно созданное уединение, разворошит с теплотой обустроенное гнёздышко. Нет, пусть это будет кто-нибудь другой. Но что было делать? Тихо выйти, притворив дверь, и стоять в сером холодном фойе, рассматривая многообразную гальку вкраплений бетонных стеновых панелей, а потом, спустя ещё двадцать тягучих минут сделать вид, что только что пришёл, дождавшись и войдя вместе с остальными? Или, не создавая шума, пробраться к себе в кабинет, надеясь не быть услышанным, и посидеть в темноте в своём новом, приятно пахнущем настоящей кожей, поскрипывающем, на манер утиного кряканья, кресле? Я не мог решиться, глупо застыв посредине коридора, расширяющегося и переходящего странными, неудобными для человеческого восприятия, геометрическими  линиями в, собственно, офис.
        Стал слышен тонкий звук чего-то напевного, отсылающего к протяжным народным песням из детства, может даже колыбельным, в нём были страдание, тоска и что-то подобное плачу. Стоп! Это же женский плач, просто на грани слышимости. Теперь я точно знал, что нужно подождать снаружи и начал потихоньку пятиться. Задев какую-то из призрачных теней в полутьме, я тут же понял, что услышан, ибо издала эта ненамеренно задетая тень, предательски мелодичный высокий металлический звон, взяв пределом возмущения самую верхнюю октаву. Это пряжка моего портфеля нашла, и на мгновение упруго провзаимодействовала с чем-то однородным, видимо, всей своей эмпатичной кристаллической решёткой, учуяв эту близкородственную связь, восторженно и пронзительно приветствуя сиблинга. Испуганно замерев в древнем рефлексе боязни совершения лишних движений на скалах, я всё же был немедленно запеленгован и опознан. Я, конечно, в свою очередь, опасался, что человек у жёлтой лампы тоже издаст звук самой верхней октавы, испугавшись меня, стоящего неподвижно в темноте (интересно, должно же быть у этой октавы какое-то специальное название в музыке?).   
       Побаивался я и того, что сейчас случится неудобный разговор, из области взаимонепонимания. О том, как мы друг друга застигли: одна – плакала, другой – подслушал, и объясняй теперь, что только лишь из воспитанности, а не наоборот, попытался с честью и человеколюбием, а не постыдно и малодушно, ретироваться. Не люблю объясняться, да ещё за то, чего делать не намеревался, но, по всем признакам, сделал. По крайней мере, до того как сам себе всё не объясню.
       - Александр? – Вопреки ожиданиям, без особых следов заплаканности, но припухшее местами, лицо Лили, бухгалтерши, мгновенно идентифицированной мною по голосу, было не испугано, а скорее, на нём читалось недоумение и выражение лёгкого смущения от неловкости и неожиданной интимности ситуации. Моё же недоумение об опознании ею меня, практически безо всяких входящих данных, таковым и осталось. – Вы так рано сегодня. – Ммм… лёгкая досада? Облегчение от вмешательства достаточно авторитетного постороннего отвлекающего фактора?
       - Что-то случилось? – Я был вынужден задать этот вопрос, так как делать вид, что ничего не заметил, было бы глупо и даже бестактно. Она с видимым трудом покинула своё гнёздышко и уменьшила разделяющую нас дистанцию до пары всё ещё вполне комфортных метров.
       - Нет, это не важно. – Оставаясь в жёстких тисках социальных условностей, ответила она. – Нахлынуло что-то, бывает…
       Лиля вдруг посмотрела мне прямо в глаза. Её глаз я не видел, она стояла спиной к освещённому лампой кабинетику, и мог рассмотреть только изящный абрис худого лица и туманные контрасты его черт, но взгляд ощущался, давил. Отдельные, выбившиеся из причёски волосы, увенчивали яркими протуберанцами окаймлённую светом голову. Полное затмение всегда скоротечно. Помолчав, она спросила почти шёпотом:
       - А отчего вы никогда не были женаты? – И что-то в её позе изменилось, стало детским, угловатым, неловким.
       - Э..э, да как бы вам сказать, - вопрос застал меня врасплох, я с трудом собрался с мыслями, – не повезло, наверное. Тем, кто не вышел за меня.
       Судорожно усмехнувшись своей попытке неуклюже отшутиться, я понял, что намеренно разрываю доверительный контакт, случайно и совершенно не к месту, возникший посреди офиса, полного мрака и призраков предметов. Она, судя по изменению контура щёк и перемещению затемнений, принуждённо улыбнулась и медленно повернувшись, направилась обратно, в свой освещённый кабинетик, явив напоследок все еле различимые фазы левой стороны худого, на грани измождённости, и всё же приятного, лица. Я, постояв в нерешительности и неловкости, уныло побрёл к себе, решив немедленно включить у себя яркий верхний свет нормального мира, который отберёт меня у этого хмурого жутковатого утра, изгонит хмарь из души и окружающего пространства. Что мне было до всего этого? Лишнее, пустое. Беспокоящее…

       … В офисе уже ощущалась жизнь, люминесцентный свет мучил глаза, пахло кофе и чем-то приторным, незнакомым. Женщины, усевшись втроем вокруг кофейного столика, с завидным задором обсуждали какие-то одним им ведомые происшествия, видимо, приканчивая тему вчерашнего дня, пока она была ещё достаточно свежа и не вызывает тошноты. Я, кивнув им по дороге, зашёл в свой кабинет и закрыл дверь. Очередной сумасшедший день, дух необходимых и срочных дел захватил меня, заглушив внутренний монолог, к работе отношения не имеющий. Как всегда незаметно, подкралось время обеда и я, держа наперевес кружку с оттиском великоимперского герба, отважился совершить назревший и более неотложный набег на кофемашину, намереваясь повелительным давлением кнопки выжать с неё дань за четыре часа изнурительной деятельности, снизившей уровень кофеина в организме почти до нуля.
        Суматошный смурной день незаметно промелькнул за окнами, махнув напоследок сухими, но по странному стечению обстоятельств, не унесёнными холодным ветром листьями, небольших, неизвестно откуда завезённых и кем посаженных деревьев, никому неизвестного вида и названия, но вызывавших много летних споров у курящих рядом с ними людей. Никто не помнил, как они появились, но все сходились во мнении, что возникли все они одномоментно, в короткую тёплую ночь, и были уже довольно большими. Кем было исполнено это, умопомрачительное в своей лихости, предприятие, никто не знал, но множество выстроенных теорий могли удовлетворить любой, даже самый взыскательный вкус. Люди со смаком выстраивали и озвучивали новые, всё более невероятные. Вместе с деревьями в центре небольшого скверика обнаружился неотёсанный кусок гранита, на котором присутствовала табличка с загадочной надписью: «Здесь будет воздвигнут» без окончания, предоставлявший плодородную почву для версий того, что именно предполагается здесь воздвигнуть, и будет ли это загадочное нечто всё-таки возвигнуто. Но, воздвигатели не торопились, храня интригу. Может, выбирали из озвученных вариантов?
       Наступил вечер. Цепочки зажегшихся в парке напротив огней наполняли душу уютом и предвкушением отдыха, ощущением долгожданной свободы.
       Лиля, собиравшаяся домой, перехватила мой взгляд и попыталась улыбнуться, что ей удалось, но лишь одной стороной лица – той самой, левой, утренней. Я подошел к ней и, наклонившись поближе, негромко произнес, так, чтобы услышала только она:
       - Я думаю, вы не будете с ним счастливы, он никогда не уйдёт от жены. Все его обещания – пыль. Нельзя мучить и разрушать себя, вы сможете встретить своего человека, если будете свободны и готовы. – Можно было бы добавить, что, такие как он, считают, что их встречи с женщинами просто терпкое романтическое увлечение, весёлое разнообразие – лишь скользнуть по краю чувств и – до встречи в следующей инкарнации. Но это было бы уже за гранью.
       Она задохнулась, будто получила удар под ложечку, глаза расширились от боли и неожиданности. Пытаясь что-то сказать, Лиля схватила меня  за предплечье, одновременно удерживая возле себя и обретая потерянное равновесие, физическое и эмоциональное. Она тоже говорила тихо, но интонация была дьявольской, слова с шипением проникали сквозь сжатые зубы.
       - Откуда?.. Никто не знает. Я никому не говорила, никогда... – Из её глаз брызнули слёзы – нервное напряжение всё же нашло выход. Вечерние слёзы были горячее утренних, но менее обильны.
       - Скажем, я догадался, но это не важно. Главное, что вам нужна помощь, чтобы с этим справиться. – Я вытащил свободной рукой из кармана визитку с золотым тиснением – мой друг был охоч до внешних эффектов и несколько тщеславен. – Он прекрасный специалист именно по таким вопросам. Несколько своеобразный, но крайне эффективный.
        Лиля тупо рассматривала визитку и хлопала ресницами, думая совсем о другом. Она была основательно сбита с толка. Аккуратно высвободив руку, и поймав при этом её рассеянный взгляд, я улыбнулся:
       - Он поможет, я знаю. – Как можно весомее заявил я и, помахав на прощание, отправился к выходу. Уже в фойе ощутил сожаление от своего наглого вторжения в чужие жизни, пусть даже из благих намерений, но с ощущением неизбежного курса во владения Аида. Мне стало зябко, и мерзкое чувство вины овладело мной, выкручивая душу. Наступила расплата, так бывало всегда – я знал, что так будет, но всё же повторил снова. Хорошо было бы подумать о тщетности зароков, о разумном эгоизме, и о прагматичной мудрости Гельвеция, но думать хотелось только о горячем душе, мягком халате и вечернем чае с молоком.
        Предстояла мне дорога домой, которую я решил заполнить гением Моцарта, и ни о чём больше не думать, изгнав навязчивые мысли в ссылку безвременья. Приятно было сознавать власть над самим собой. Да, и ещё, достаточно с меня общественного транспорта, нужно купить машину.
        Автобус снова был полон. Слушать Моцарта стоя было странно, вряд ли многие оказывали такую честь композитору, учитывая происхождение его слушателей, наблюдавших его воочию. Но моё происхождение позволяло.
        Те, кто нашёл себе и своей пятой точке временный приют на сиденьях, что-то читали в смартфонах, но более увлекательное, чем правила перевозки пассажиров и схемы движения. Пристально разглядываю каменное, изборожденное необычными морщинами, лицо сидящего передо мной нахохлившегося смурного дядьки – с возрастом суть человека все больше проявляется в его чертах и читать их столь же любопытно, как историческую книгу, хотя, порой, столь же неприлично и шокирующе. Отведя взгляд и склонив голову, невольно схватываю заголовки статей новостного топа на экране, зажатого в его могучей ладони:  «Шесть пилотов «Формулы-1» не стали преклонять колено в знак солидарности борьбы с расизмом, в их числе наш соотечественник», «Известную писательницу затравили в соцсетях за трансфобные твиты». Так ознаменовался жалкий Армагеддон западной культуры. «Декадентские общества, в точках бифуркации, плодят химеры», с абсолютной чуткостью, подметил Фурсов. Странно, почему мы должны испытывать вменяемое всем, без разбора, неисторическое чувство вины? У наших автобусов никогда не было второго этажа, подумалось мне. А ещё подумалось, что не и помешал бы – пространство увеличилось бы вдвое. Непонятно мне, кстати, почему молчит вся христианская церковь Запада, которая всегда кичилась набожностью и благочестием своих прихожан – основу их общества? Всё, что творится там, против веры, христианских ценностей и противоречит Библии. Власть мирская довлеет над церковной, теперь пришла её очередь превращать историю в миф. Стремление к «господству менял», заменила  им веру в Господа, поскольку истинный капитализм перестал существовать, ибо «те, кто владеет – не управляет, а те, кто управляет – не владеют», вторит Побиску Питирим.
       Что-то, конечно, нужно противопоставить этой экспансии чуждости, этой духовной дезинтеграции, этой борющейся за эвтаназию цивилизации заката. Не хотелось бы стать Карфагеном новейшей истории, на умерщвленной плоти которого, будет продлевать свои дни плесень, трансформирующая в своё подобие всё вокруг – агент Смит, как квинтэссенция западного modus operandi и концепции отношения к инаковости цивилизаций.
       Я огляделся. Ну что, вокруг люди как люди, только портит их теперь ещё и транспортный вопрос. Они – тело цивилизации, соль земли, клубень, дающий ростки. Избыток соли горчит во рту у «золотого миллиарда». У господ, к нему причисленных и его возглавляющих, давно вошло в привычку сначала истреблять мешающие народы, а потом создавать министерства по делам этих народов.
       Сдерживаемое нетерпение. Под шапками и капюшонами брызжут электромагнитными волнами в окружающее пространство реакторы сознательной бурной деятельности – гордость человеческой цивилизации, всколыхивая мириады догадок, искры идей, тенёта воспоминаний, желчь вопросов, например, о том, как случилось, что в этой металлической скрипящей коробке скопилось сразу столько царей природы? Поникшие, демонстративно отвернутые к окнам, гордо вскинувшиеся к аварийным люкам, или просто, не знающие покоя, вертящиеся головы – такие разные, с такими похожими выражениями лиц – каменными масками путников. Они, кстати, весьма отличаются от масок утренних, по причинам вполне понятным, прозаическим, и, по-прежнему, непреодолёнными современным человеком. А жаль. Как всё же привлекательны картины радостного человеческого сосуществования и труда, нафантазированные певцами солнечного полудня будущего коммунизма, вроде Ефремова и ранних Стругацких. Футурологи, м-да…
        Снежные наносы, появившиеся за день, бледно контрастировали с безнадёжным сумрачным пространством, скрывавшем в себе объекты, существующие лишь в моей памяти, и давно не наблюдаемые в реальности, при дневном освещении, только иногда выдавливались лишь неясные намёки на них. «В углубляющейся тьме, в тумане сумерек становится всё труднее видеть – неясно выступают кошмары, пугающие тени ночи». Полутьма окружала подсвеченный изнутри автобус, хоть и совсем непохожая на утреннюю, она создавала такое же гнетущее ощущение города вечных сумерек – день и ночь по-настоящему увидеть я не успевал. Сумерки были моим бытием, и ещё искусственный свет помещений, парадоксальным образом, бывший их продолжением. Нужно прогуляться, подумалось мне, ну и что, что в темноте. Выдохнуть, растерять по дороге, всё накопившееся – кабинеты, людей, хандру, снова терзающее чувство вины, мысли о сумерках. Потеряться в ночи. Быть в ней, стать частью её, и понимать, что в целом мире только я один знаю, где я. Только я…


               
                … non est aurum vulgi

       …Она, конечно, была там. Во всей своей особенности, с тонкими запахами ландыша и гибискуса, облаком пушистых светлых волос и полная странных, мне не понятных помыслов.
       Я обнял её с порога и начал раздевать нас обоих по пути в спальню. Мне жизненно необходимо было отбросить всё ненужное, постороннее, почувствовать нашу связь, наш тёплый и родной мир, наше единство…
       Она гладила меня по голове после, медленно, задумчиво, лёгкими касаниями. Дома было ощутимо холодно. А чем холоднее в доме, тем больше притягивают женщины, домашние животные и шерстяные вещи. Они дают ощущение благополучия и безопасности, забирая разбитость и усталость, вновь делая тебя радостным и цельным, врачуя душу, даже если это всего лишь иллюзия, созданная тобой самим. Я постарался ближе прижаться к ней, такой земной и мягкой.
       - Ты мог бы найти кого-нибудь получше, чем я. Почему ты со мной? – Она внимательно смотрела на меня сверху вниз, ожидая ответа. Мне не хотелось разрушать магию момента, но я преодолел внутреннее сопротивление, и ощутимой ленцой в голосе сказал:
       - Мм.. Подожди, сейчас нащупаю нужную концепцию ответа в ноосфере… Наверное, я вообще не мыслю такими категориями: «похуже» или «получше» – я с той, кто мне нравится. Но вот печально, что ими мыслишь ты. – Я, улыбнувшись одним краем губ (тень воспоминания о такой улыбке на мгновение смутила меня), сделал акцент на слове «ты», она поморщилась и отвела взгляд.
       Я давал себе слово не задумываться, не копаться, не сомневаться, но…  Часы, скрывающие воду, отмерили сомнительную полночь. Я встал. Задел издавший протестующий звон стеклянный журнальный столик, недоуменно откатившийся к мягкому и безопасно неподвижному креслу. Странное дело: телефоны измельчали и перекочевали в карманы домашних халатов, журналы – в интернет, а столики – по-прежнему называются телефонными и журнальными. Анахронизм. Или невозмутимая инертность человеческой натуры? Зачем переименовывать, когда давно и не задумываясь, сроднился с привычными словами? Зачем расшатывать символические первоосновы каким-то там этимологическим функционалом?
       Повернувшись, посмотрел в её глубокие и до необычности светлые большие глаза, потом с удовольствием и печалью оглядел мягкие очертания женственной фигуры, красивого лица и негромко сказал:
       - Одевайся.
       - Мы куда-то идём? – Она была удивлена, ведь этот вечер, как и ночь, мы собирались провести в постели. Но, поняв, что моё настроение изменилось, она, без лишних споров, оделась и мы вышли в тихую морозную ночь, под бесконечно чёрное небо.
        Идти было недалеко. Странно, но на крыше самого высокого здания в городе не было ни ветерка, лишь тишина и звёзды. Достав прихваченную в порыве вдохновения бутылку шампанского, я понял, что на то чтобы взять ещё и бокалы вдохновения не хватило и придётся пить из горлышка. Но это были уже мелочи.
        - Как красиво – она нарушила наше молчание, мечтательно закинув голову вверх, заставив меня невольно залюбоваться её совершенным профилем и длинной шеей. – Я никогда не думала, что здесь может быть так хорошо ночью.
        Взошла яркая полная желтоватая луна. Недобрая. В туманном сияющем ореоле. Загадочная. Хищная. Притягательная. Но и она светила лишь отраженным светом Солнца. Без него, она просто ещё один безжизненный скучный каменистый мир. Никакой романтики, всё грубо, холодно, до предела рационально. Без подслащенных иллюзий, так любимых человеком.
        Я сделал приличный глоток шипучего мрака из тяжелой тёмной бутыли, пузырьки почти до боли ввинтились в ноздри, и вышибло слёзы. Огненный лабиринт города дрожал в морозном воздухе. Вдалеке виднелись тонкие, словно прочерченные трассерами, огненные дуги мостов. Параллельные световые столбы фонарных ламп разлиновывали тёмную поверхность речной воды на равные промежутки. Бриллианты, топазы, сапфиры городских огней были разбросаны на первый взгляд хаотично, но в действительности являли собой сложный рисунок черт внушительного и энергичного лица столицы.
        Я думал о неповторимости моментов. Можно хоть тысячу раз входить в реку, но ощущения новизны никогда не повторятся, поэтому яркие бусины воспоминаний всегда не похожи одна на другую, хоть и нанизаны на одну нитку. И в тёмные времена, когда мы спиной ощущаем близость пропасти отчаяния, мы достаём их из глубокого кармана памяти и бережно и сентиментально перебираем каждую – разглядывая, самозабвенно любуясь игрой света, смущенно морщась, порой, и улыбаясь.
       - Мыслю, тебе стоит принять его предложение, он сможет дать тебе то, о чём ты всю жизнь мечтала. – Я вновь посмотрел на неё.
       - О чём ты? – Она сильно вздрогнула, словно внезапно мороз добрался до самой её сути, затем неуютно поёжилась и, резко развернувшись ко мне всем телом, замерла.  – Объясни. – Добавила она уже жестким тоном, с вызовом, осознанием исхода, но упрямым женским желанием проставления точек над пресловутым «i». Всё должно быть определённо. Всё должно быть проговорено.
       - Об Арнисе. Он ведь сделал тебе сегодня предложение. Соглашайся и получишь семью, любовь, детей, достаток. Не нужно будет больше в чём-то сомневаться, тратить силы и время, думать о будущем, спорить. И потом, на побережье Балтики очень красиво, всё как ты любишь. – Я говорил спокойно, даже умиротворенно.
       - Значит, знаешь. – Утвердительно и с каким-то странным удовлетворением произнесла она. – Почему-то я понимала, что ты узнаешь. Не хочу даже думать откуда? – Она замолчала. Теперь это было молчание порознь. Думает? Переживает? Уже решила и ни о чём не жалеет? Или согласилась, и будет корить себя всю жизнь своим вероломством, отчаявшись в итоге? Я наивен. Нет, такая не сломается, такая сама сломает, кого хочешь, несмотря на внешнюю хрупкость. Непреклонная, уверенная, вечно правая, самодостаточная. В отличие от многих из нас, в отличие от меня.
        Пора. Я пошёл к выходу и, открыв дверь чердака, не удержался от последнего взгляда на неё. Изящная, даже в зимнем объёмном одеянии, фигурка плавными текучими движениями приблизилась к краю крыши, подняла руку и, разжав ладонь, отпустила что-то, на мгновение отразившее свет городских огней, в долгое свободное падение.
        Ключи, понял я. И уже решительно направился к лифтам, выкинув другие варианты будущего из головы. Всё было правильно, всё было так, как должно было быть. Но, предопределенность всегда паршива. В особенности, такая…


               
                … credidimus Jovem Regnare

       … Подзабытый осенний терпкий запах прели, преследовавший меня повсюду пару месяцев назад, и приснившийся сегодня, в реальности давно сменился металлическим привкусом озона морозного утра. Заиндевевшие ветви кустов торчащих из пребывающих в зимней спячке газонов, словно причудливо изогнутые антенны загадочного назначения приборов, недовольно потрескивали, казалось, наполняя радиоэфир белоснежным шумом. Скованный стужей воздух, с болью добирался до лёгких, и оставался в них погреться, а может, рассчитывал пробыть там до прихода весны, но всё же спазматическим усилием мышц диафрагмы, вырывался наружу, разлетаясь, быстро исчезающим в предрассветной мгле, белесым паром, создавая скоротечную иллюзию-сфумато уютного тумана, превращая в дрожащий мираж и без того зыбкую реальность.
       Меня что-то остановило. Внутренний голос? Тихий шепот? Тень мысли? Автомобиль взорвался. Сначала беззвучно расцвёл яркой оранжево-белой вспышкой, потом фамильярно толкнул меня в грудь упругой волной и, опрокинув на нанесенный за ночь пышный сугроб, перебив дыхание, оцарапал чем-то нестерпимо горячим. Взвился костер с острыми языками, слизывающими тьму утреннего зимнего неба, заставляя тени скакать и изгибаться в дикой неистовой пляске. Сочетание обжигающего жара и колючего холода, ярких всполохов и тёмного провала окружающего пространства, растянувшийся до бесконечности момент и эхо «всепоглощающего гула времени» – адское амбигю сбивало с толку, смешивалось до потери способности к различию взаимоисключающих противоположностей, диалектически сливаясь в немыслимое единство.
       «Все случайности - не случайны» – отчего-то неожиданно спокойно и необъяснимо подумалось мне.
       Я поднялся, и, не отдавая себе отчёта, отряхнувшись, смотрел, не мигая: на темные силуэты, толпящиеся по ту сторону границы освещенного круга и не смеющие в него вступить, оставаясь безликими сгустками сумрака; на вдруг пошедший крупными хлопьями снег, стремящийся поскорее прикрыть собой обугленный остов, стереть с белоснежной свежеуложенной скатерти, неестественное чернильное пятно; на свои ладони в темно-рубиновых каплях, отблескивающими оранжевыми огоньками.
       Мне вспомнилось Рождество детства: ели, украшенные перемигивающимися гирляндами, блики на зеркальных поверхностях игрушек, висящих на разлапистых игольчатых ветвях, тёплое пламя камина в гостиной и снизошедшая внезапно легкость от радостного предвкушения волшебства…


                … libertate decembri utere

       …Мне нравятся самолёты, их обтекаемая ускользающая форма, их свобода оказаться где угодно, унестись, гордо расправив крылья, в миры из ночных фантазий, к другим лицам, другим языкам, другим запахам. О, Фантазии – лубрикант психики, милостивый способ побега от грубой бесцеремонности мира, лучшее из убежищ для травмированных душ. Повседневная необходимость отринуть реальность любыми способами – это с лихостью закрученный квест, игра на грани виртуозности, почти религия современного человека. Кстати, любопытно, что было бы, если бы Нео принял сразу обе таблетки, как делаем мы все каждый день? Хотя все мы, так или иначе, мчимся за белым кроликом.
        Идеи, воплощенные в самолетах воодушевляют, знаменуя собой победу человека над природой, его создавшей. Мы впитываем в себя опыт – свой, чужой, переосмысливаем, действуем, рефлексируем, создаём и отбрасываем привычки, боремся с кем-то, с собой, с ними, спорим, ненавидим, любим, то себя, то их – так меняемся мы, homo sapiens, и так меняем мир.
        Некоторые говорят, нужно жить в полном согласии с природой, не нарушая её законов, не меняя окружающую среду, не создавая ничего, что влияло бы на неё. Если бы человек не вошёл противоречие с природой и не изобрел способов навязать ей свою волю, то до сих пор жил бы в пещерах, среди скал и боялся бы своей тени. Миру, в целом, было бы, конечно, от этого лучше. Но человеку? Как известно, длительная стагнация зачастую приводит к упадку. И если бы наш вид не развивался, его бы просто вытеснил иной, более перспективный, не склонный к самобичеванию и экологическим подростковым отповедям соплеменников. Имеют право на рефлексию лишь те, кто окончательно вытеснил конкурентов. В процессе борьбы не до рефлексий. Конкурентов у человека на планете не осталось. Конечно, никто не отменял внутривидовую борьбу, но это явление иного порядка. Забавно, что если бы, мы происходили не от приматов, а, к примеру, от сов? Верно, рекомендации врачей выглядели бы весьма презабавно: больше дневного сна, чаще разминайте шею, поворачивая голову на 180 градусов, отвлекаясь от экранов, исключите из рациона всё серое.
        Я, конечно, человек мятущейся мысли, поэтому иногда, основательно подумав, могу изменить своё мнение. Опять же, если размыслить и впрямь основательно, то перемена представления о разных вещах, концептуального видения – и есть основной стержень прогресса. Могут ли создать что-то принципиально новое люди, фанатично цепляющиеся за консерваторские корни, за окаменелые парадигмы? Вселенная идёт по пути видоизменения, усложнения и усовершенствования систем, всё настойчивее адаптируя их под меняющиеся реалии – в этом суть эволюции. Не уничтожить себя, изгадив окружающую среду, задача, безусловно, важная, но уничтожить себя можно по-разному, в том числе, и регрессом. Тогда, весь вопрос в гармоничном взаимодействии с окружающими системами. Умеем ли мы это? Нет. Научимся ли? Возможно. Потому как это вопрос выживания вида.
       А пока, монструозное изобретение цивилизации, рассекающее разряженную атмосферу и оставляющее нарочито чудовищный углеродный след в темнеющем небе, уносило пару сотен не особо щепетильных граждан в миры ночных грёз.
       Мне было уютно в кресле, спать не хотелось, хотя остальные пассажиры в салоне уже клевали носом. Хотелось читать. Что-то масштабное, мудрое, увлекательное. Хотелось откровения и проникновенного переплетения простоты и сложности, ощущения культурного феномена, нерукотворного чуда. Мы уже набрали высоту и теперь несколько часов будут наполнены только низким гудением двигателей и неповторимым сопрано Марии Каллас в наушниках. Пуччини всё же был гением, хоть и гением печали.
       Я раскрыл давно и с досадой отложенные, но навязчиво желанные «Опыты» Монтеня, и подумалось вдруг о том, что двигателем цивилизации была, во многом, нескромная навязчивая склонность людей записывать свои измышления и озарения, тиражируя наиболее удачные из них, сохраняя в веках. Графомания – как фактор прогресса человеческой цивилизации. Эта мысль позабавила меня. Стало интересно, обязателен ли он, если представить какую-нибудь другую цивилизацию, неземную. Может у неё, внезапно представленной, есть другой способ накопления и передачи данных? Например, генетический? Или телепатический концентрированный импульс и эйдетическая память?
       Развлекаясь таким образом, я улыбался и сквозь прищуренные ресницы пробегал глазами по ничего не значащим сейчас строчкам. Мои мысли почему-то возобладали над увековеченной мудростью давно рассыпавшегося в прах старика, по-прежнему дотягивающегося из глубины времен до умов новых и новых поколений, овладевающего ими, в процессе интеллектуальной экспансии. Он имел эту возможность – печатное слово обессмертило его мысли. В отличие, например, от его идейного предшественника Эпикура, от которого в веках остались лишь немногочисленные и малообъемные труды. Спустя столетия, память о нём была извращена. Время ревниво, и мстит тем, кто претендует на безвременье, признавая единственным законным претендентом лишь себя.
       Но что значит судьба личности, в сравнении с идеями, которые он оставил после себя? Так ли уж важна историческая точность его существования. Стоит ли превращать обыкновенное людское бытие в миф? Наверное, нет, но это регулярно практикуется человечеством. Сказание о том, сага об этих. Но вот не были ли искажены сами идеи древнего мыслителя? Каждый интерпретирует информацию, используя излюбленные фильтры, которые зачастую и не зависят от желаний их обладателя и являются лишь ненамеренно приобретёнными с течением жизни призмами, искажающими истину.
       Сон всё же сморил меня. Книга была крепко зажата в руках, словно она была единственной константой, за которую я держался в этом постоянно изменяющемся и изменяющем мире. Я проснулся от мягкого голоса капитана воздушного лайнера, билингвально объявляющего незадачливым клиентам, несущимся в морозном пространстве, со скоростью недостижимой более ни для чего живого, о предстоящем снижении и превращении их из небожителей обратно, в слабосильных, но головастых представителей земной фауны.
       Заснеженные вершины гор на рассвете, хмурая свита, спящего в кольце облаков, огненного монарха – вулкана, потрясли бы любого, даже с зачатками эстетического восприятия реальности. И море… Видимо, чувство прекрасного – качество жизненно необходимое для каждого человека, непременное условие выживания вида.
       Я постарался отвлечься от нескончаемого потока мыслей. Предстояло заселение в коттедж, тёплый душ, осмотр на месте…


                … consultores pessimi

       …Бар был небольшим и уютным. Звуки как бы смягчались, отражаясь от его обшитых тёмным дубом, многое за долгие годы слышавших, стен. Интерьер здесь никогда не менялся и хозяева заведения этим чрезвычайно гордились, почитая уже винтажный дизайн за добродетель и залог преданности месту посетителей.
       Подошёл человек, одетый во всё темное и, немного согнувшись, даже не пытался поймать взгляд, сохраняя каменное выражение лица, и лишь по волшебному появлению в его руке блокнота, можно было распознать его вполне миролюбивые намерения. Не мешает присмотреться, возможно, человек вам не кланяется, а пригибаясь, готовится атаковать. Почему здесь всегда такие высокомерные официанты? Неужели тоже политика заведения или они считают, что находясь на вершине мира, имеют право?
       Бар почти заполнился. Я огляделся. В основном меня окружала позолоченная молодёжь, но вела себя на удивление смирно. Слева сидела очаровательная молодая женщина, и при взгляде на её лицо, сразу повеяло призрачными картинами восточных дворцов, послышались напевные призывы муэдзинов, на коже почудилось жгучее касание полуденного солнца, и обещающе манил запах пряностей. В общем, весь сонм европейских стереотипов о сказочном Востоке обрушился на практически все органы моих чувств, кроме осязания – самого надёжного, но вечно толкущегося в конце очереди. Она была младше меня лет на пятнадцать, но это не смущало, не здесь и не сейчас.   
       Исповедуя в личной философии одну из вариаций гедонизма, я к своим годам, осознавал, что не хочу с возрастом становиться геронтофилом, и идеи палисандрии мне совершенно не близки. Другое дело, конечно, состариться с любимым человеком. Но, за отсутствием такового, я не испытывал aequilibrium indifferentiae, однозначно склоняясь к логике предпочтения возможного последующего сожаления, нежели неосуществления желания. Такова была моя природа, а противостояние ей чревато внутренними конфликтами и соматическими проблемами.
       Женщина неспешно обменивалась еле слышными мне фразами с двумя собеседниками, являющими собой диаметрально противоположные типы формы и личностного содержания. Банально пришли в голову Давид и Голиаф, но спустя несколько минут сделались Дон Кихотом и Санчо Панса, учитывая значительную долговязость первого и брюшко последнего. Причём тощий и унылый сохранял изредка нарушаемое молчание, словно был в раздумьях – не принять ли какой-нибудь обет на досуге, а упитанный и жизнерадостный – громогласно разглагольствовал самым нескромным образом, видимо, уже растворив в своём компактном организме изрядное количество горячительного:
       - … и лишь предвиденье отличает мудрых от умных, великих от способных, эгоистов от альтруистов, – смакуя эту мысль, он удовлетворённо кивнул сам себе и хмыкнул.
       Я отвлёкся – ко мне за столик подсел высокий благообразный, но несколько полноватый мужчина с седой тщательно уложенной шевелюрой и округлыми замедленными движениями несуразно длинных конечностей. Других свободных мест в баре не оставалось. Он внимательно меня разглядывал своими детскими голубыми глазами, опушенными густыми черными ресницами. Я несколько напрягся, пытаясь определить причину такого странного поведения. Уж слишком пристален был его взгляд, а правильное определение чужих мотивов – ключ к выбору политики и будущему отношений. Расстёгнутый на две пуговицы ворот его несвежей мятой сорочки выдавал в нём человека, не придающего внешним атрибутам особенного значения, во всяком случае, в отношении своего внешнего облика, а, следовательно, не обладавшего излишними предубеждениями. Правда, это входило в некий диссонанс с идеальностью причёски. Ну да противоречия есть сама суть человека, было бы так скучно без них. Взгляд его сосредоточенный, но мягкий, и даже смущенный по-прежнему давил на меня, изучая с максимально возможной для такого действа деликатностью. В нём крылась доброта и альтруизм. Мужчина был лет на десять-пятнадцать старше, но казалось на целую жизнь…

       - … Почему вы решили отказаться от борьбы? Помнится, род Неведомских имел множество доблестных воителей и политиков. Ваши предки много раз доказали свою непреклонность, особенно, в принципиальных вопросах выбора сторон.
       - Ну что же, вполне резонное замечание, mon ch;r . Знаете ли, предки болонок были волками – нельзя судить о потомках по их предкам. Иногда свобода выбора – это свобода от совершения выбора.  Я думаю, вдолгую выигрывает тот, у кого лучше нервы. Когда достаточное время сидишь на берегу, мимо проплывает много разного и неожиданного. – Он с весёлым прищуром посмотрел на меня, видимо, следя за реакцией – верю или нет. Я выждал паузу и совершенно непристойно прокомментировал:
       - Сдаётся мне, лукавите вы, как Лейба Бронштейн, господин граф. Тоже мне, испуганный опальный оппозиционер. – И прямо ответил на его взгляд.
       - Недоверие – основа выживания среди акул социума. – Неведомский усмехнулся, он говорил на русском с ощутимым акцентом, и явно брал паузу для перевода своих мыслей. Был ли он по-прежнему русским, задумался я. Скорее нет, человек принадлежит тому народу, на языке которого он думает.
       - Успокойтесь, если я и акула, то карибская рифовая, для человека в основном, не опасная, если, конечно, не вздумать на меня охотится, и, кстати, также люблю танцевать. – Посмеялся я, и повернул голову, чувствуя себя куском стали, почуявшим магнит.
       Меня притягивала восточная красавица, сидящая и по-прежнему улыбающаяся в компании одиозной парочки. Видимо, я замирал, теряя нить разговора, когда её взгляд встречался с моим, а это происходило всё чаще.
       - Хочется стукнуть вам по колену и сакраментально воскликнуть: «Почему ты молчишь?» - Неведомский рассмеялся. – Она и правда, очень красива. – Потом пробормотав нечто, вроде: «Без руля, но с ветрилами», сказал, уже сочувственно. – Нужно вас срочно чем-то отвлечь.
       - Это будет действительно непросто. – Я не смотрел на него, мои глаза были прикованы к столику слева, так, что спутники прекрасной незнакомки вскоре  стали недобро поглядывать на меня. Она, казалось, этого не замечала, притягивая всё больше.
       - Почему вы решили приехать сюда именно сейчас? Ведь не сезон. – Неведомский искренне старался переключить меня на иное настроение.
      - Честно говоря, я сбежал. – Этот человек интуитивно внушал доверие и я стал говорить свободно о том, что произошло, что мучило меня уже несколько дней. А может, сказалось количество выпитого или мне нужна была аутоиндульгенция проявления слабости под удобным предлогом сочувствия постороннего, но такого располагающего к себе? Может и просто тёплое участие другого человека, такое простое и понятное, ведь у каждого существует предел терпения и если он не поделится своими мыслями с кем-то, то просто взорвётся...

       - … В городской больнице сказали, что нужды в дальнейшем пребывании там нет, и быстро выписали на амбулаторное лечение, предупредив, что показаться на приёме врача поликлиники нужно обязательно. А также, что о случившемся придут опросить меня специально уполномоченные люди.
       Прошло несколько дней, раны очень быстро затянулись, не оставив шрамов, синяки сошли, и никаких последствий случившегося не осталось. Уполномоченные люди так и не появились, и не то чтобы я об этом особо досадовал, думая, что всё произошло по какой-то нелепой случайности, но всё-таки это было странновато, как-то не логично и труднообъяснимо. За время, проведённое в больнице искореженная масса металла, бывшая автомобилем, куда-то пропала без следа. Зачем и кому она понадобилась, я объяснить также не могу.
       Дальнейшие мои усилия выяснить, что же такое произошло, привели лишь к ещё более загадочным вещам – оказалось, что водительского удостоверения я не имею и никогда его не получал, ровно как и не покупал машину. Так, во всяком случае, значилось во всех базах. Удивительнее всего было и то, что коллеги и прочие знакомцы не помнили, что видели меня за рулём авто. Про взрыв поначалу соседи говорили неохотно и туманно, а затем и вовсе перестали, как по команде, одновременно. Я перестал что-либо понимать, только ощущая, словно происшествие стремится исчезнуть из реальности, будто его намеренно стирает кто-то. И чем больше я этому сопротивлялся, доказывая что-то, расспрашивая и утверждая, тем больше меня сторонились и недоуменно смотрели мне вслед, после бессвязного разговора. В итоге, я просто удрал.
       - Вам нужна моя оценка вашей исповеди? Не думаю, mon ch;r. Но мне всё же удалось вас отвлечь, она ушла. – Неведомский благородно наклонил голову в направлении столика, за которым я наблюдал целый вечер, за исключением последних пятнадцати минут, когда был слишком погружён в себя.
       - А знаете, что самое странное? Я уверен, что изменились и некоторые другие, менее значимые детали, которые я помню совершенно иными – несколько раз появлявшийся, и снова без следа пропадавший со своеобычного места, киоск «Мороженое», другой оттенок цвета дома напротив, куда-то делись некоторые вещи из моего гардероба и появились другие, которые я не покупал и вообще в глаза не видел. – Я поднял взгляд. – Он серьёзно и молча смотрел на меня, ожидая продолжения.   
         Небольшой тик под правым глазом почему-то ассоциировался с раздраженной кошкой на грани терпения, с подрагивающим хвостом. – Так вот, изменилась даже дата моего рождения – уж это-то я не мог перепутать или забыть. Некоторых людей не оказалось в списке контактов телефона, не то чтобы очень близких, но всё же. Другие разные мелочи, привычные пустяки, вроде формы ручек дверей, вкуса зубной пасты и направления оборотов замка. Я уже ничего не понимаю, может мне просто снятся очень реалистичные сны, и я настолько проникаюсь их достоверностью, что подменяю реальность видениями? Или просто схожу с ума? – Мы помолчали. Незаметно почти все посетители ушли, и я удивился, как такая толпа могла исчезнуть незаметно, растворившись во мраке горной ночи, царившим за окнами. Неужели я настолько был увлечен собой?
       - Бар закрывается – тихо промолвил Неведомский. – Три часа пополуночи.
       - Да, уже пора. – Я испытывал неудобство от неуместного и стыдного распаха души. – Владельцы, наверное, установили строгое правило, если все уходят ещё до закрытия?
       - Видите ли, mon ch;r, собственно, владелец - я…


                … in tenebris

       … Она ждала на открытой веранде, и я не удивился, словно догадывался, что так и будет.
       - Любите гулять в ночи?
       - Да, - произнесла она на удивление хрипловатым и уставшим голосом, - ночь, горы, луна, стихи – люблю, и не могу противостоять. Почитайте что-нибудь. О том, откуда вы, о вашем доме. Вы ведь, северянин? – Женщину явно позабавил невольный каламбур.
       - Откуда вы знаете, что я могу что-то прочесть? – Я был удивлён.
       - Да, ладно, не будьте занудой. Назовём это женской интуицией. – Она сделала сложное лицо и я не смог его разгадать.
       Что мне оставалось делать? Разочаровывать не хотелось, а хотелось нравиться. Мимо нас по невероятной дуге пронеслась ночная птичка, обдув разгоряченные лица маленькими крыльями – не иначе, инкарнация какого-то аса заскучала. Я тихо начал:

                Притихло всё,
                лишь слепо бродит жёлтый луч-лунатик
                в отвесных скалах фьордов, рассыпая блики
                на гребни волн морей холодных и могучих.
                Быть может, ищет души моряков?
                Иль может, собирает слухи,
                служа проводником усталым пилигримам?
                И чёрный пляж, печальный и безлюдный –
                глухое приграничье океана,
                во тьме ночной молитвы повторяя,
                исповедально шепчет в уши мраку,
                свои секреты скромно доверяет,
                стальной воде – суровой северной дикарке…

       - Необычно. А почему без рифмы? Хотя, хорошо, что без рифмы. Обычно она скрывает недостатки.
       - Это белый стих. Вы ведь хотели о доме, а там сейчас всё белым-бело. Наверное, вы правы насчёт недостатков, но рифму я тоже люблю, просто с этим так вышло. Впрочем, не чужд прозе. – Что ещё мне было ответить? Соглашаться с красивой женщиной приятно. Елена задевала что-то во мне, что-то особенное, глубинное, полуосознанное, то в чём признаёшься себе лишь изредка, перед тем как уснуть, «и видеть сны, быть может», добавил я, усмехнувшись. Впервые ощутил себя Парисом и понял его. Мне было безразлично, свободна ли она.
       - Пишете прозу? Что-нибудь эдакое, модернистское про Будённого и полноту, что-то такое, помнится, мне советовал хозяин бара? – Она, казалось, была удивлена, и от этого, явно желала поддеть. – Не подумала бы, я была уверена, что вы романтик, а проза это так…м-м…
       - Прозаично? – Улыбнулся я. – Но почему бы и нет? Проза прозе рознь, как бы ни банально это звучало. В конце концов, она бывает и романтической.
       - Мне кажется, вся романтическая проза закончилась в девятнадцатом веке, вы ведь не оттуда? Ну, это если не смотреть на одежду. – Она уже откровенно иронизировала. – Или вы зачинатель неоромантизма? Было бы забавно и ещё более необычно, чем я думала.
       - Не возьмусь определить, - притворно насупился я на мгновение. – Да и не к чему. Всё равно почитать не дам.
       Мы помолчали. Ночь была восхитительна. Её запах дурманил.
       - Вы один? – Спросила прелестница, пряча в притворном прищуре зеркало души.
       - Да. – Просто ответил я на прямой вопрос.
       - Почему? – Это была уже бестактность.
       - На этот вопрос не смогли бы ответить даже оба моих психолога.
       - Оба? – Она заинтересованно наклонила голову.
       - По одному на каждую из личностей. Я шучу, конечно, у меня их нет. Не знаю, почему один – я всегда один. – Горько ответил я. Она приблизилась.
       Веранда была освещена цепочкой ярких ламп, тянувшихся волнами по периметру. Я хорошо видел её смуглое лицо, с резкой, но восхитительной гармонией, под стать мелодиям окружающих гор, черт; неестественно светлые для такой женщины глаза, контрастировали с ними, до странности ощущения северного холодного течения в южных, прогретых солнцем водах.
       - Говорят, что если у человека расширены зрачки, ему или страшно, или нравится тот, на кого он смотрит. Вам не страшно? – Я тихо усмехнулся.
       - А вам? – Она дерзко усмехнулась в ответ.
       - Ну, может самую малость. Боюсь окунуться в бездну ваших глаз и не вынырнуть больше, околдованный, так и остаться частью вас, одним из многих, поддавшихся этим неодолимым чарам,  но всё же счастливым от возможности быть всегда с вами, даже потеряв себя.
       - Вы всё же романтик, один из последних…

       … Светало. Сделалось холоднее. На местность вокруг опустился плотный туман. Поезд, погружаясь в него, пропадал из виду, вагон за вагоном, словно его стирали, и звуки его движения тут же затухали, навеки пропадая вместе с ним. Невдалеке, на узком горном приступке, прилепилась к скале тонкая башня с откушенной низким облаком верхушкой, словно леденец, до которого добрался нетерпеливый ребёнок. Преследовало неизбывное сюрреалистичное ощущение кошмарного тягучего сна. Когда ты идёшь, но не двигаешься с места, хочешь посмотреть на кого-то, приближающегося сзади, но не можешь повернуться, хочешь истошно завопить в ужасе, но не можешь взять ни ноты.
       Впрочем, обычно я люблю туман, мне уютно в нём, безопасно, он укутывает пушистым одеялом и всё вокруг приобретает мягкие очертания; эта размытость призрачных форм умиротворяет, смягчаются также и звуки, становятся таинственными, интимными. Но не сегодня.
       Я затворил окно и запахнул тяжелую штору. Хотелось ещё погреться в жёлтом свете ночника, сидя в мягком кресле, с книгой в руках. Не спалось. Думалось. Конечно, не про загадочные происшествия, без отгадок, а о ней. Прилететь сюда, чтобы встретить её – утренний фатализм раньше за мною не наблюдался, но сейчас казалось, что всё случившееся пропитано логикой намерений. Очевидно, не моих. А руководствоваться приходилось, как всегда, логикой обстоятельств. Предусмотрительность, прозорливость, проницательность, дальновидность (что всё-таки из этого синонимы? Или это частично пересекающиеся смысловые множества?) – необходимые, но недостаточные условия безопасности. Но, возможно ли применить всё это в свете внезапно нахлынувших чувств и уберечься от любви, любви с первого взгляда? Уберечься от чувств – реально ли это в принципе?..

       … К завтраку было мало людей, но Елену я увидел издали. Приблизившись на расстояние метра, и заранее тепло улыбаясь ей, натолкнулся на её отчуждённый холодный взгляд, которым она отбросила меня с возмущенным недоумением. Я почувствовал себя круглым идиотом. Кстати, со временем, круглый дурак может стать сферическим, если ещё, и предрасположен к полноте. Я, всё-таки решил выяснить причину такой перемены в ней, и приблизился к новоявленной Калипсо.
       - Елена, доброе утро. Что-то случилось? – Я был насторожен и чуток, пытаясь считать невербальные сигналы и дешифровать их в нечто информативное.
       - Мы разве знакомы? – Она неподдельно удивилась.
       - Но вчера вечером и ночью мы… разговаривали…долго, - я замялся, понимая, что выгляжу обманщиком, который лжет без причины, так как это делают, порой, дети. И оправдываются они так же. Вообще, мужчины гораздо больше дети, чем выглядят со стороны, особенно влюблённые.  – Вы разве меня не помните? Я – Александр. – Сделал я отчаянную попытку пробудить её память.
       - Если это такой необычный способ познакомиться, то я не понимаю. – Она коварно, но холодно улыбнулась. – Вы оригинал. Это лестно, но я отвечу вам отказом.
Елена гордо повернулась и уверенной походкой, ощущающей себя всегда правой женщины, даже не поинтересовавшейся – откуда я знаю её имя, направилась к дальнему от входа столику, к уже ждавшим её, идальго Дон Кихоту де ла Манча и его извечному спутнику Санчо Панса, вызывавших во мне тошноту и оскомину. Моя растерянность была видна всем, внимание к нашему диалогу – чрезмерным. Я поспешил ретироваться до злорадных улыбок и насмешек.
       Что ж, всё заканчивается, но с разной скоростью: деньги и признательность – быстро, любовь и зима – медленно, остальное – по-всякому, и только стыд и глупость – никогда…

       … Мне нужно было срочно занять свои мысли чем-то совершенно отвлечённым, чтобы нивелировать туше фиаско с Еленой, в роковой битве при барной стойке. Я спонтанно выбрал «Постижение истории» Тойнби, видимо, чтобы успокоить себя тем, что бывали провалы и помасштабнее. Прошло всего полчаса, а мои думы уже были отягощены более глобальными материями, чем неудачи в личной жизни. Много ли нужно человеку, чтобы упорхнуть в свою башню из слоновой кости и затаиться там, делая вид, что вышел из реальности, поставив её на паузу? Всего лишь очередная травма, причинённая кем-то из окружающих собратьев, соседей по цивилизационной обители. Я даже начал писать эссе по следам своих соображений, по мере прочтения труда великого учёного. Возможно, интересовало меня влияние личной жизни лидеров на принятие исторических решений. Потом остановился, задумался – опять, ощутил себя на середине моста, в верхней точке его прихотливо изогнутой дуги, в пропасти межмирья.
       Существуют ли всечеловеческие культурные и моральные ценности, те, что для любого человека подходят и значат одно и то же – добро, красота или что-то ещё? Такое, что послужит мостом из констант между всеми культурами, и даже нечеловеческими? Может то, что является конечными целями развития этих культур – сопоставимы ли они или принципиально расходятся? На чём ещё можно построить межкультурный диалог? На взаимовыгоде? Взаимоуважении и научном интересе? Обоюдном страхе, желании избежать проблем и договориться? Математике, как универсальном языке? Насколько для таких культур будет разниться понятие «цивилизованное существо»? Вы же съели сердце своего врага, милейший, а ещё «цивилизованное существо». Насколько показательны принятые мерила нравственности? С чем предстоит столкнуться человеческой цивилизации в будущем?..

       … Холодный пронизывающий ветер содрал все чёрные, постоянно меняющие градус тощие углы птиц с небосклона. И падали, падали они с грозных небес на великий и славный город, сделавшийся обиталищем бесов и пристанищем грехов. Город поглощал их без следа, без памяти, без сожалений. Стыли каменные статуи, одинокие фонтаны и вытянувшиеся рядами деревья, кованые бутоны скамей и колышущаяся бахрома выключенных гирлянд. Снег, теперь уже до весны, пленил газоны, застелил крыши домов, укутал головы памятников, сплошь одетых не по погоде. Небо заволоклось всеми оттенками серости до синевы, с бледно-жёлтыми прожилками, на западных окончаниях, перецветающими в нежно-красные. Синяя дымка вилась над шумным городом, наполненным тусклым зимним светом, без следа его источника. Наконец, я прервал своё сумеречное существование, и увидел дневную жизнь. Она была насыщена лишь блеклостью, обыденностью и запахом выхлопных газов. Время тянулось медленно, просачиваясь в будущее по каплям, выжатым из ткани настоящего. Незаметно вечерело. Темнота постепенно съедала пространство, разливаясь из дверных проёмов, высветляя оконные рамы и пластинчатый доспех радиаторов. Вместе с тьмой пришла пурга.
       Электричество отключили ещё с обеда, я зажёг свечу и поставил её посреди стола, то и дело, поглядывая на крестообразно вздымавшиеся крылья теней на потолке. Был ли тот вечер также снежен и вьюжен, Борис? Было ли тебе также муторно на душе, хотелось заползти с головой под одеяло и не слушать однообразные напевы ветра? Или ты был весел и горяч, и сам чёрт был тебе не брат? Подвывал ли ты по ночам, терзаясь о судьбе своего собрата по перу, не бережёного мученика Осипа? Винился ли ты старым теням утраченного иконостаса? Был ли он мастером? Что ты ответил бы на исходе жизни? Что бы вы ответили прямо сейчас, в тягучий и страшный год 2022-й от Рождества Христова?
       Ветер стучался в окна, звал, протяжно и жутко взвывая демоническим контральто в воздуховоде; закручивая маленькие торнадо, он, разочаровавшись, бросал их, и поднятые было снежные спирали, на мгновение, застывая в образе витой пары ледяного ДНК, погружались в хаос инерционного разброса. По низкому небу, поспешая за горизонт, змеились, извиваясь давили, вытянутые тяжёлые тучи и острые шпили башен города норовили проткнуть им брюхо, в георгиевском экстазе.
       Нахохленные, продрогшие, склонённые против ветра, похожие на гнутые ржавые гвозди, люди, бурыми руническими загогулинами вырезанными на выцветающем берестяном пейзаже, сосредоточенно пробивались на островки благоденствия. В тепло и уют модерновых пещерок, среди которых, порой, встречались даже индивидуальные, на посрамление нашим кроманьонским предкам, с их неизбывной бессознательной тягой к малому коллективизму, в ущерб индивидуальным свободам. Чадящий костёр, объедки в самом дальнем углу, пахнущие шкуры животных, наскальные картины охоты в бликах иногда оживающего сверх меры пламени, унылые разговоры, детское хныканье, кровавые отпечатки ладоней, вымазанных сиеной. Брр… Правда, исповедующие индивидуализм неандертальцы, не выдержали конкуренции, но что нам до этого?
       Где-то едва слышно тоскливо жаловался Сальваторе Адамо – снег в его мире всё падал и падал, хотя в моём уже закончился, и в воздухе одиноко маялись запоздалые снежинки, грациозно порхая, изобретая замысловатые траектории, словно не желая подчиняться непреклонной гравитации. Огромный дымчатый кот, развалившись на подоконнике, пытался подбодрить меня лукавой чеширской улыбкой, в которой расплывался немедленно, после очередного грандиозного зевка с превентивной демонстрацией устрашающих атрибутов хищника, хоть и одомашненного, но не терпящего лишнего внимания к своей персоне, особенно тактильного. Сам по себе он гулять не желал, считая это пустой глупой забавой, поэтому, учитывая его склонность к вечерней сытой говорливости и миросозерцательной рассудительности, и будучи решительно против совершения необоснованных движений, прозывался Сократом. Видимо, древнегреческое имя импонировало этому представителю кошачьего племени, ибо отзывался он на него с готовностью, в особенности, когда произнесение его напрямую было связано с едой. Сократ был гурманом. И считал, что все близкие его в этом должны понять и, более того, испытывать солидарность, потому как трапезничать в одиночестве не любил…   

       … Настолько был я поглощен «обзором покамест незримых реальностей мироздания», что проснувшись, долго не мог понять, где я и что происходит. Я не помнил момента перехода в страну сновидений, даже приблизительно, и это настораживало. Меня теперь всё настораживало. Мне снился родной город, так явственно, так ощутимо. Мой кот, уже давно гуляющий по лунной дороге со своим великим тёзкой. К чему бы всё это? Я посмотрел на часы – без одной одиннадцать. Предстоит полночь.   
       Включив ноутбук, я стал искать написанное накануне эссе. Открытый документ был сделан лишь на треть, да и эта треть сильно отличалась от финального варианта, я знал это, но никак не мог заставить себя вспомнить, что именно было в нём, и испытал лишь недоумение пустоты в памяти и мучительное чувство досады на самого себя и технику. Но росла внутренняя уверенность, что документ я сохранил, как полагается, и дело не в моей невнимательности или техническом сбое. Я осознал вдруг, что мыслей, составивших основу документа, я никогда не вспомню и эссе это не закончу, сколько бы ни пытался сделать его заново. Было там нечто важное, критически важное. Словно повелели мне: «Не пиши сего!». Осталось лишь ощущение, что это была по-настоящему качественная работа и радость от снизошедшего вдохновения, рождавшего оригинальные мысли, свежие сентенции и неожиданные выводы. Всё это было утрачено ныне и казалось придумкой озорницы фантазии, пытавшейся меня и сейчас убедить в том, что оставшиеся тени воспоминаний – очередная её игра, такая же забавная, как d;j; vu. Разочарование, ощущение бессилия, смирение…

 
                … ad astra

       Сидя за столиком на открытой веранде и наслаждаясь горным пейзажем, я, доев шашлык, жевал оставшийся, тонкий как бумага, лаваш, макая его в сладкий соус, запивая вином, и ощущая его медленно проступавшее горчащее послевкусие. Также горчило осознание невозможности точного отделения реальности от видений. Никаких способов объективно не существовало.
       У незнакомца напротив была странной формы, абсолютно лысая голова, напоминающая куриное яйцо, поставленное вертикально, острым концом кверху. Сам Шалтай-Болтай во плоти, посмеялся я – вот уж неожиданная встреча с детством. Он пил чай, надменно оттопырив длинный мизинец. Сноб, не иначе. Я даже залюбовался совершенностью геометрической формы его бликующего на солнце черепа, наверняка описываемой какой-нибудь, столь же красивой математической формулой. Это к вопросу, знаю ли я математику? А разве кто-то вообще может утверждать, что её знает? Хотя вообще люди склонны приписывать себе полноту всяческих знаний, отвергая доводы фаллибилизма, как и их бесконечность, знаний, конечно, не доводов.
       Ко мне за столик, не спросясь, на правах старого знакомого, а он уже и в самом деле мог им считаться, даже только за то, что помнил факт нашего знакомства, подсел, почему-то усталый прямо с утра, Неведомский:
       - Отшельничаете, лелеете своё ни в чём не участие, мечтаете и хандрите? Плохо спали? – Улыбался он по-прежнему тепло, хотя сам наверняка спал неважно.
       - Да уж, «сны ветерану виделись из рук вон, да, наверное, броские, яркие, полные хитросплетений». – В свою очередь, улыбнулся ему я, ещё теплее, лукаво, по-чеширски, не зевнув до того и не показав клыков.
       - Госпожа Елена всё столь же холодна и неприступна? – Старик, а он им выглядел сегодня, понимал, что касается только подёрнутой новым одноклеточным кожаным слоем раны, но считал, что засевшую занозу нужно вынуть, иначе так и зарастёт, беспокоя зимними вечерами, коля изнутри, при особо плотных объятиях.
       - Значит, вы мне верите, что мы с ней общались тем вечером? – Я посмотрел на него с надеждой.
       - Редко требуется ещё и вера в то, что видел сам. Я наблюдал вас тогда, разговаривающими, предпочтя быть невидимым и немым сам. О нет, я присутствовал вынужденно и кратковременно, намеренно не вслушиваясь в романтический диалог. – Почувствовалось, что ему стало неудобно.
       - Тогда откуда вы знаете, что он был романтическим? – Спросил я.
       - А он мог быть иным? – Парировал умудрённый жизнью мужчина. Да, он перестал выглядеть стариком, внутренне подобравшись, вероятно, от переживания заново, былых любовных побед.
       - Я больше не пытался заговорить с ней. – Внезапно я поник, обдумывая, рассказывать ли ему о созданном и утраченном документе, и о своих чувствах. – Наверное, так будет лучше.
       - Кому – вам или ей? То есть, я понимаю, mon ch;r, вы отказываетесь от второй попытки, несмотря на то, что первая удалась? – Иронии ему не занимать. Ох, и провокатор, этот потомок аристократического рода.
       - Откуда вам всё всегда известно, господин граф?
       - Если бы она не удалась, вы бы не решились подойди к ней с утра, не ждали бы от неё расположения, и не разочаровались бы его отсутствием, настолько, что немедленно уединились для зализывания душевных ран, даже не разделив горечь поражения со мной, за бокалом чего-нибудь приятного и бодрящего. Это, в свою очередь означает, что рана поистине глубока и болезненна. – Неведомский намеренно взял тон взрослого, наставляющего не слишком сообразительного подростка.
       - Вы привычно правы, Шерлок, хоть эта обретаемая привычка и смущает. Мои индуктивные и дедуктивные способности, видимо, до сих пор в ступоре от пережитого.
       - И предиктивные тоже. Что есть странность, и необъяснимая. Мне казалось у вас это на уровне инстинкта, но похоже это так, только если не касается лично вас. – После произнесения загадочной фразы, Неведомский ненадолго замолчал и, вздохнув, продолжил. – Как вы думаете, Александр, что воспоследует за всем этим?
Я нахмурился. Зрение затуманилось, и увидел я новое небо, взамен минувшего и землю переставшую существовать.
       - Этого городка, внизу у моря, скоро не будет, - мрачно вещал я, и показалось вдруг, что говорит за меня кто-то другой, кто-то рядом. – Ничто не будет прежним. Вижу лишь грязные дымящиеся руины и людей с бледными застывшими лицами, бредущих среди царства хаоса.
       Неведомский сидел, замерев, с пораженным выражением крупноватых, но благородных, слегка вытянутых по вертикали черт, не ожидав такого продолжения разговора. Он был человеком твердо стоящим на земле обеими ногами, не верящим во всякую чушь провидения, реалист и скептик. Но он был уничтожен. В его взгляде появилась глубокая боль, и я увидел её, сам ещё не понимая, что сделал.
       - Вот так просто, мгновенно, даже не закрыв глаз, не моргнув? Неужели всё вам так легко? Всегда? – Он почти ненавидяще смотрел на меня, как будто во мне крылись причины грядущего. Он верил.
       - А вы думали, что я буду плясать с бубном и жечь благовония, разбрасывая внутренности животных? Говорить, что я ношу в себе хаос, чтобы произвести на свет танцующую звезду? – Зло ответил я, сейчас не жалея его. И вообще никого. Никто не понимал меня, никогда, и не жалел. Так почему я должен? Почему все всегда считают, что я им что-то должен?
       - Вы совсем не любите людей? – Тихо и даже смиренно спросил потомок славного воинственного рода. Он снова выглядел стариком, точнее старцем. Морщины избороздили его лик, брови нависнув над ввалившимися глазами, приобрели треугольность, взгляд – сверкающую суровость, изящные азиатские кисти сжались в кулаки. Нужно было что-то ответить. Он ждал. Он требовал. Он вопрошал.
       - Я может и хотел бы полюбить их, но в детстве вместо Священных книг попался мне, как на грех, Ницше с его пропитанным ядом мизантропии Заратустрой. – Не люблю, когда меня стыдят. Что я могу сделать? Как убедить людей, что я не сумасшедший, не очередной шарлатан? Ведь они не поверят, как верит мне он. Всё равно, ничего изменить я не смогу. Кстати, почему всё же он верит? А, уже безразлично. Не хочу об этом думать.
       - Надеюсь, Господь нас всех спасёт. – Неведомский был мучнисто бел от страданий, сидя металлически прямо, скрестив руки на груди. Невыносимая боль превращает человека в праведника. Я уверен, что он молча каялся во всём возможном. – Скажите лишь, когда?
       - В субботу, четверть после полуночи. – Прорицал я, на корню отличаясь от туманноречивых гадалок. – Этот вулкан в окоёме облаков, давно дремал, и, не видя его вершины, вы забыли, вы не хотели думать, что он не просто гора,  напрасно считая его навсегда уснувшим, окаменевшим навечно.
       - И вы не будете ничего предпринимать? Совсем? – Старик уже понял, что одинок.
       - Что же делать, господин граф? – Спросил я, совестно не встречаясь с ним взглядом.
       Неведомский, не ответив, вскочил и, с непостижимой для человека такого возраста энергией, унёсся в неизвестность. Мой аристократический знакомец и в правду был верующим христианином. Он любил людей. А я? От чего я был бы готов отказаться ради них, или что сделать? Остались ли мы христианами после культурной советской экспансии? Есть ли в нас ещё вера? Настоящая, неподдельная. Или только неосознанная память о ней? Осадочные православные устои, ритуалы, вошедшие в бессмысленную привычку? А может мы, не понимая своих культурных корней, всё же следуем предписаниям древнего кода, пронизывающего нас с головы до пят суровой нитью православия, сросшейся с мясом? Многое в пользу этого. Но как унизительно, утратив осознанность фундамента, на котором стоит наше миропонимание, действовать лишь рефлекторно, в невозможности объяснить себе свои устремления.
       Нужно было улетать. Но куда? Меня никто нигде не ждал. Как избежать этой субботы? Если только лететь 24 часа по вращению Земли, по линии экватора и прилететь сразу в воскресенье? Или достигнуть скорости света, и когда моё субъективное время сравняется с нулём, а ненавистная суббота промелькнет, как и целая вечность после неё? Вечность длится, длится и длится – нет ей начала и нет ей конца. Уйти в великий полдень, и стать частью её в остановившемся времени, как муха в янтаре. А может просто, принять снотворное и проспать эту субботу и ещё двадцать лет где-нибудь в горах, не читая новости после, оставив её с концом, которого никогда не узнаю, как «Solus Rex»?
       Только сейчас я увидел, как Шалтай-Болтай, повернувшись только в своей длинной тонкой шее, вперился в меня немигающим базедовым взором. Очевидно, он слышал. Но он подошёл и показал мне меня, с металлическим блеском в глазах, вещавшего о будущем, на экране своего телефона. Я сразу понял, что запись нашего разговора с Неведомским попала в интернет. Никогда не тщился надеждой стать интернет-звездой свыше шестой величины, по причине прохладного отношения к этому поверхностному занятию. Теперь имел все шансы ей стать, да ещё сразу – сверхновой, и тогда вся королевская рать объявит охоту. Действительно, пора было лететь, и именно туда, где меня никто не ждал…
 

                … esse delendam

       … Над замершим городком и аэропортом стоял великий туман, как разлитое парящее молоко, заполонил он все ниши, улицы, мысли, отрезал пути к отступлению. Туман, подстерегший и застигший остров врасплох, от которого бросало в дрожь, дома съёживались, а расстояния между ними становились непреодолимыми – добралось и сюда дыхание далёкой многоликой зимы? Печальна была земля, печален невидимый закат, горы, и вечерний город был в печали. На море сделалось сильное волнение, причины которого никто не мог внятно объяснить, стоял абсолютный штиль. Корабли не рисковали отчалить, пережидая. Жестокая же моя аквафобия, совершенно препятствовала планам отплыть. Остров цепко держал людей, не желая гибнуть в одиночестве. Впрочем, никто не стремился его покинуть, кроме меня и десятка туристов, у которых закончился отпуск. Ничто не двигалось. Люди сидели по домам, самолёты и птицы не летали, машины не ездили. Время поджимало, я чувствовал приближение этой субботы, она накатывала из-за горизонта грядущего, занося огненный меч. Я не мог избавиться от навязчивого видения – адской картины всепожирающего пламени, потока ненависти и боли – и ничего не мог сделать, даже спастись. У каждого свой персональный Апокалипсис. Никогда не думал оказаться на месте Кассандры, сам того не желая, но будучи пленником этого, хоть никакой змей не приближался к моим ушам.
       Люди на острове, конечно, слышали наш приватный, ставший общим достоянием, разговор, перешептывались между собой, некоторые откровенно смеялись надо мной и Неведомским, поднявшим было панику. Мне было всё равно. Уже…

       …Что-то мешало мне почесать лоб, держало меня за руку, тянуло. Было темно, я открыл глаза и снова закрыл. Слабость, тошнота, пустота внутри. Память медленно возвращалась. Вспомнился бар, много виски, девушки, потом падение, попытка встать, ещё одно падение, темнота. Похоже, я решил, что идея набраться до ватерлинии лучшая в моём арсенале побегов, раз уж транспорт был парализован, а совесть и чувства – нет. Оставалось только привести их к общему знаменателю. На полу бара.
       Я попытался встать, голова кружилась, но состояние было терпимым. Из вены на руке торчала какая-то трубка, уходящая вверх – капельница, сообразил я. Голова чем-то обтянута. Кто-то оказал медицинскую помощь, видимо, вчера было совсем худо. Но кто? И где этот загадочный самаритянин сейчас? Я завернулся в простыню, единственную одежду, которая на мне была – скорее всего, мой вчерашний наряд был испорчен по вполне понятным неаппетитным причинам, и кто-то меня раздел.
       Посмотрев на наручные часы, мирно почивавшие, как ни в чём не бывало, на прикроватной тумбе, я понял, что всё же нашёл способ убежать от ненавистной субботы – было около четырех утра воскресенья. Я постоял в неуверенности, покачиваясь, вынул иглу капельницы, поджав руку. Плотные шторы были задёрнуты, дверь лишь прикрыта. Может моё видение не сбылось? Но, подходя к двери, я понял, что уже давно учуял запах серы и горелого дерева, с самого пробуждения. Сердце неистово колотилось, отдавая в лопатку, как будто Харон похлопывал по спине, объявляя о конце поездки. Набравшись храбрости, и оставив надежды, я вышел, ослабевшей рукой распахнув портал в ад. Цербер, на удивление, так и не объявился.
       Бар и гостиница оказались в стороне от потоков раскаленной лавовой реки, практически уничтожившей городок, который был ниже почти на километр и стоял в аккурат супротив горного ущелья, из которого, как по литейному жёлобу хлынул огненный поток. Уцелела только церковь на холме, побитая лавовыми бомбами, вся в чёрных пятнах, с опасно накренившимся крестом на верхушке и сброшенной змеиной кожей черепицы. Зарева пожаров плыли в дрожащем раскалённом воздухе. Какая-то тёмная масса приближалась, втягиваясь вверх по острому склону, направляясь точно к гостинице. Скопление приблизилось, явив неоднородную структуру. Это были люди. Плотными рядами, шли они, целенаправленно, неотвратимо, в молчании. И вот, они уже в десятке метров от веранды, я направился к лестнице и, спустившись на одну ступень, остановился, почувствовав угрозу. Внизу, передо мной, стояла Елена, с влажными от выступивших слёз глазами. Она была с ними, она была частью их, частью немой кровожадной толпы, требующей возмездия, замершей перед последним актом, пока автор перечисляет действующих лиц. Я увидел, в отсвете далёкого пламени, детей, немигающе взиравших на меня большими взрослыми глазами. В плохие времена дети взрослеют быстро.
       Всё вокруг было покрыто хлопьями белесого пепла, словно грязным снегом и напоминало родной мне север. Уцелевшие деревья, утратившие листья, были будто облеплены инеем, а в воздухе кружился хоровод снежинок. Мне неодолимо захотелось домой. Ностальгия поселилась во мне. Нет ничего лучше дома.
Неведомский протиснулся сквозь сомкнувших строй людей, где-то с правого фланга, и смотрел, бессильно опустив, измазанные сажей и влажно блестящей кровью, маленькие азиатские ладони. И ты, Брут? Во мне вскипало возмущение.
       Почему они решили, что я хоть как-то мог повлиять на титанические карающие силы природы, а может даже сам вызвал их? Неужели я был слишком уныл и горделив? Нет, им просто нужно было на ком-то выместить свою ненависть, свою растерянность, свой страх, своё безумие.
Но, размышлять уже не было времени, толпа качнулась вперёд, как один человек, и надвинулась…


                … magistra vita
 
     … Я люблю город, я понимаю его, чувствую. Я смотрю на него сквозь тьму ночи, и огненный лабиринт черт его лица дрожит в морозном воздухе. Вдалеке виднеются тонкие, прочерченные благородным неоном, гордые дуги мостов. По пересекающимся иллюминированным полосам улиц ползут механические светлячки. Бархатная тишина, воздух, напоённый огнями и ночью, щиплет ноздри терпкой свежестью.
       Она обернулась – прекрасная, грациозная, изящная, даже в зимней объёмной одежде, и улыбнулась мне:
       - Может, пойдём домой, любимый? Холодно. – Она вынула из карманов тонкие женственные кисти и принялась дышать на них, создавая облачка тумана, кутающего их до призрачности.
       Что-то почти незаметно упало, украдкой скатившись по тёмной ткани её куртки, заговорщицки зеркально подмигнув, незадолго до нырка в снежную пучину. Ключи, подумалось мне…