Девушка в чёрном пальто

Посвящается старой мне из 2020 года и Стригоеву Г.А.

Я видел одну трогательную картину по возвращении с армии домой. Дело было зимой, когда ветер особенно сильно царапал щёки и нос, когда из-за снега нельзя было увидеть собственных рук перед собой. Наш поезд прибывал двадцать третьего декабря, как раз за неделю до новогодних праздников, чтобы мы успели хорошо отдохнуть и повидаться с родными.
Железный конь остановился у перроны с громким лязгом, сообщая о прибытии. Кинув пусть и уставший из-за долгой поездки, но довольный взгляд на табличку «Ярославский вокзал», я собрал свои скромные пожитки и вышел из купе. Повсюду стоял шум и топот — все спешили к своим дорогим сердцу людям, кричали и толкались, да так, что устоять на ногах было тем ещё испытанием. Маленькая лестница, ведущая к перрону жалобно зазвенела под грузом десятки ног, и поезд стал пустеть. На улице было не тише: к сыновьям бросались их матери, укутанные в тёплые платки, которыми не только пытались согреться, но и утирали свои слёзы, накопившиеся за время разлуки. Как никак, а никто не будет тебя любить сильнее, чем родная мать. Отцы же гордо смотрели на парней, вспоминая, как в молодости и сами служили в армии.  Года идут, времена меняются, а мужчины как и должны были защищать свои родные земли, так и защищают до сих пор.
Я же вышел один, ибо ещё за две недели до отъезда заверил в письме свою мать, что сам приду к ней домой, чтобы она не выходила в такой суровый холод. Меня ждали в тёплом родном доме, где я родился и вырос. Тёплые, чуть потрескавшиеся материнские руки и хрипловатый голос были со мною всегда, как и узнаваемый запах её светлых волос, когда я, совсем мальчишкой, зарывался в её макушку, боясь выдуманных в темноте чудовищ. И я был её единственным сыном, её гордостью, солдатом, который защитит не только свою страну, но и её саму.
Предаваясь воспоминаниям о детстве и юности, сам не заметил, как дошёл до середины железнодорожного вокзала, задевая широкими плечами людей.
Хаотичный поток стал одним целым: мелькающие рябые платки, широкоплечие сыновья-солдаты, скромные пожитки да стук колёс. И этот поток нарушала одна странница, стоявшая словно мраморный монумент прямо посередине этого потока. Её задевали, толкали, но она стояла, не шелохнувшись, и лишь её большие глаза бегали по всему перрону, словно ища кого-то. Что-то резкое и вне потока привлекло моё внимание, из-за чего решил подойти к ней поближе, чтобы разглядеть её.
Это была девушка, которой едва можно было дать двадцать лет, но на её лице был шарм скорби и утраты, что казалось, словно она выглядит старше, несмотря на миловидный вид. Светлые волосы с лёгкой сединой на макушке были растрепаны от сильного ветра, а у лица и вовсе прилипли к губам и глазам, так как она безмолвно рыдала, роняя горячие слёзы на свои покрасневшие руки. Башмачки были грязными и стоптанными, а сама одета в тяжёлое синее пальто, потёртое в локтях и бёдрах. Худые тоненькие ручки, испещрённые шрамами неизвестного мне происхождения, держали карманные часы, а из ворота торчала тощая шейка. Боже мой, да она была совсем исхудавшей и замёрзшей, так ещё и рыдала в такую вьюгу. Неужели бродяжка или потерялась тут?
Я сам не ожидал, что подам ей голос. На мой глас она медленно обернулась, стыдливом жестом прикрывая лицо. Сразу видно — стесняется показаться такой. Улыбнувшись как можно ласковее, я протянул ей свой чистый носовой платок, чтобы девушка могла утереть слёзки, но она от него вежливо отказалась. Явно простужена, ведь для такой миловидной девушки её голос был совсем хриплым и низким.
«Угощаю чаем, и без отказов! В такую зиму легко простуду подхватить» - жестким, не терпящим возражений тоном, я отсёк все её вопросы и достал термос с горячим чаем, заваренным ещё в поезде, налив чай в кружку, протянул ей прямо в её руки. Длинные и сухие пальцы, уже белевшие на кончиках, обхватили кружку, не вынимая её из моих рук, словно она — мученник в пустыне, а я тот, кто дал ей прохладную воду. Она наклонилась к моим рукам, после чего, благодарно поцеловав их, принялась медленно пить чай.
Тогда я мог разглядеть её лицо совсем близко, но никак не угадать её точного возраста. Она выглядела совсем молодой, но вокруг глаз легла тень синяков от бессоных ночей, между глаз и вокруг губ образовались морщинки, говорящие о том, что эта странница постоянно грустила или хмурилась. Светлые ресницы дрожали, а когда она открывала глаза, то видел её серые, почти прозрачные глаза. Макушка пахла домашним мылом и сигаретами, а от её пальто шёл узнаваемый аромат книг и старинных бумаг. Из ворот пальто выпал, болтаясь на верёвочке, медный крестик. Мне хотелось узнать её имя, но слишком боялась нарушить тот временный покой, когда она пила прямо из моих рук чай.
Пила она долго, то и дело отрываясь на гул поездов, словно пробуждаясь ото сна. И когда на дне кружки остались лишь чаинки, странница склонила ко мне голову и поблагодарила за напиток. Вымученная, но искренняя улыбка была на её обескровленных губах.

- Как тебя зовут-то хоть?
- Ксения.

И снова отвернулась к поездам, которые тронулись в путь. И без того слабая и хрупкая улыбка вновь разбилась, как стекло, исчезая с лица, а на глаза навернулись слёзы. Видно кого-то очень долго ждёт. Я же положил свои руки на её плечи. Косточки можно было прощупать даже через плотное пальто. «Может я могу тебе как-то помочь? Кого-то ведь ждёшь?» - если честно, то я не очень хорошо помню имена и лица сослуживцев, но помочь хотелось. Тогда Ксения достала из-за пазухи смятую, столь потрепанную со временем фотографию, на которой были изображены сама она и молодой красивый человек, обнимающий её за талию. Бледное лицо обрамляли длинные смоляные волосы, а чёрные, как омут глаза были почти безжизненными. Неужели это её молодой человек? Не могли они быть братом и сестрой — слишком разные. Один мрачен и суров, с  жёстким лицом, лишённым ярких эмоций, кроме сухой ухмылки и едва прищуренных глаз, а рядом Ксения — светлая, с яркой улыбкой и смотрящая на него, полная нежности и любови. В этой паре было что-то странное, непонятное для меня, но в то же время словно едва заметная искра настоящей любви сияла между ними. Лишь стоило присмотреться, с какой нежностью черноглазый обнимал рукой Ксению, а второй гладил её по щеке. Я даже не заметил, как долго рассматриваю это фотографию, пока краем глаза не увидел робкую улыбку странницы.
«Его зовут Владислав. Моя единственная любовь до конца дней, пока со Смертью не пойду под венец» - прошептала она, бережно поглаживая большим пальцем по острым скулам черноволосого. Я же глянул на дату и подпись — фотография была сделала два года назад.
Помочь я не мог, ибо этого мужчину видел впервые...

На следующее утро, стоило лишь первым лучам солнца рассечь тёмный зимний небосвод, я побежал на вокзал, гонимый неизвестным чувством в груди. Это было словно маленькой искрой, мешавшей мне спать. Я не был влюблён в эту девчушку, но её образ не покидал меня, словно зовя на помощь. Манил, звал и молил.
И каково же было моё удивление, когда увидел Ксению на том же месте, что и вчера. Она по-прежнему стояла, держа в руках карманые часы и фотографию, только теперь её голову закрывала и шаль. Утро было ещё холоднее, чем вчера. И что больше всего меня пугало, так это её гулкий и жуткий кашель. 
Вдруг она достала календарь и вырвала листок, который улетел прочь, подхваченный зимним ветром. Старый дворник громко проворчал в сторону сероглазой, но та лишь робко извинилась и опустила голову. «Ты уже второй год так каждый день делаешь, а убираться мне! Уважала бы чужой труд!» - сердито ругался старик, поднимая листок с цифрой двадцать четыре, после чего тот громко вздохнул и посмотрел на меня. Я же осмелился подойти к ним. Сегодня двадцать четвёртое декабря двадцатого года. Значит Ксения тут стоит аж с восемнадцатого года. Скоро стукнет третий. На мой топот девушка не обернулась, закрывая своё лицо в знакомом мне стыдливом жесте, скрывая слёзы. Она дрожала, и никакое пальто не согрело бы её. Дворник вздыхал, качая головой, а я смог лишь положить руки на её плечи, как тогда, после чего и вовсе обнял, ощущая все её косточки. Ксения прекратила всхлипывать, после чего повернула ко мне лицо и сказала так хрипло и прерывисто, на последнем дыхании: «Я прожду его и пять лет, и десять лет. Владислав подарил мне надежду и желание жить, когда я была готова сдаться в этом большом городе. Он подарил мне мой первый спокойный сон и улыбку. И он жив, я не просто верю, а знаю, моё сердце чувствует, как он живёт. Нужно лишь подождать. Моя любовь сильнее разлуки и боли».

Первый день в этом году я праздновал с букетом искусственных цветов, которые не боятся холода. Ксения не дожила всего дня до Нового года, умерев прямо в библиотеке, где она и работала. Любовь, может и действительно несокрушимое чувство, но воспаление лёгких было сильнее, чем её хрупкое здоровье. Старый дворник передал мне её шаль со словами, что девчушка хотела его мне подарить. Шаль пахла всё тем же дешёвым хозяйственным мылом и сигаретами, но среди этого я уловил и тонкий запах бесчётных книжных страниц, и аромат свежего чёрного хлеба. В шаль была завёрнута маленькая книжица, которая оказалась редким экземпляром прижизненного издания романа Пушкина «Евгений Онегин», в котором был гербарий.

Её образ по-прежнему стоял рядом со мною, улыбаясь уже спокойной и счастливой улыбкой ангела, пока я всё крепче сжимал несчастные цветы. Их решил поставил в старой будке дворника, который пообещал их хранить в её память.
Когда цветы были поставлены в невразчный кувшин, раздался громкий гул поезда и лязг колёс. Я безучастно посмотрел на толпу людей, столпившуюся у дверей, чтобы встретить приезжих со счастливыми лицами и улыбками. Среди топота и веселья, словно чужой, вышел  Владислав, крепко прижимая к своей груди клочок бумаги. Он встал на место, где все эти два года каждый день его ждала Ксения и стал искать её своими чёрными, как омут глазами.