de omnibus dubitandum 9. 355

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ (1596-1598)

ГЛАВА 9.355. КНЯЗЯ ДМИТРИЯ НА СВЕТЕ НЕТ…

    Слух о том, что царевич Дмитрий жив — важнейший мотив (и условие существования) нашей легенды, — либо возник не сразу, либо в первые годы после 1591 г., не привлекал к себе внимания более или менее значительных слоев населения.

    Первые достоверные свидетельства о существовании подобного слуха относятся только к 1598 г., когда царевичу могло бы быть уже 16 лет. 1598 год выбран народным сознанием не случайно, он, вероятно, менее всего связан с совершеннолетием царевича. Это год смерти Федора Ивановича, воцарения его сына Бориса Федоровича ( Годуновым он станет позднее в результате фальсификации истории Романовыми - Л.С.) и начало нового этапа развития антигодуновских настроений.

    1598 годом датируются два факта, поразительно совпадающие во времени. 15 февраля этого года Андрей Сапега в письме к X. Радзивиллу из Орши писал о каком-то подставном лице, очень похожем на царевича Дмитрия, которого якобы демонстрировал Борис Федорович (Годунов), чтобы отвести от себя подозрение в убийстве. А. Сапега пишет: «По смерти великого князя (Федора — Л.С.) Борис Федорович (Годунов) имел при себе своего друга, во всем очень похожего на покойного князя Дмитрия, брата великого князя московского, который рожден был от Пятигорки (т.е. Марии (Гуашеней) Темрюковны и Ивана V Ивановича "Молодого" — Л.С.) и которого давно нет на свете. Написано было от имени этого князя Дмитрия письмо в Смоленск, что он уже сделался великим князем (т.е. после смерти Федора — Л.С.).

    Москва стала удивляться, откуда он появился, и поняли, что его до времени припрятали. Когда этот слух дошел до бояр, стали друг друга расспрашивать. Один боярин и воевода, некий Нагой, сказал: князя Дмитрия на свете нет, а сосед мой астраханский тиун Михайло Битяговский обо всем этом знал.

    Тотчас за ним послали и по приезде стали его пытать, допрашивая о князе Дмитрии, жив он или нет. Он на пытке показал, что он сам его убил по приказанию Бориса Федоровича (Годунова) и что Борис Федорович (Годунов) хотел своего друга, похожего на Дмитрия, выдать за князя Дмитрия, чтобы его избрали князем, если не хотят его самого.

    Этого тиуна астраханского четвертовали, а Бориса Федоровича (Годунова) стали упрекать, что он изменил своему государю, изменою убил Дмитрия, который теперь очень нужен, а великого князя отравил, желая сам сделаться великим князем. В этой ссоре Федор Романов бросился на Бориса Федоровича (Годунова) с ножом с намерением его убить, но этого не допустили» {A. Prochaska. Archivium dom us Sapiehanae. Tomus I continet codicem epistolarem . 1575-1606. Lwow, 1892, стр. 176-180. Цит. в переводе С.А. Пташинского («Переписка литовского канцлера Л.И. Сапеги».— «Журнал министерства народного просвещения», 1893, № 1, стр. 210)}.

    С.Ф. Платонов, анализируя это письмо {С.Ф. Платонов. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. Переиздание. М., 1937, стр. 178-180}, показывает, что в рассказе А. Сапеги много недостоверного: Михаила Битяговского в 1598 г. уже не было в живых, Дмитрий был сыном Марии Нагой (и Симеона-Ивана Бекбулатовича - Л.С.), а не «Пятигорки», самозванец оказывается подставным лицом Бориса Федоровича (Годунова) и т.д., но здесь же подчеркивает важность факта появления такого рассказа в феврале 1598 г., т.е. в дни, когда решался вопрос о воцарении Бориса Федоровича (Годунова)  {Федор умер 7 января 1598 г. избрание Бориса собором состоялось 17 февраля того же года}. Какими бы недостоверными слухами ни пользовался А. Сапега, письмо его действительно остается примечательным свидетельством того, что в 1598 г. уже обсуждалось, жив Дмитрий или нет, что слух этот возник вне Москвы, что допускалось, что царевича «до времени припрятали», и что появилось какое-то лицо, которое выдается или признается за спасшегося «углицкого младенца». Видимо, в 1598 г. и сформировался этот важнейший мотив легенды (D). До смерти Федора личность Дмитрия не могла вызывать столь живого интереса современников. Можно предположить, что продолжали сохраняться некоторые иллюзии возможности вмешательства царя в деятельность фактического правителя — «царского конюшего» (кавычки мои – Л.С.) Бориса Федоровича (Годунова). Как мы увидим, все последующие легенды тоже формируются не только как царистские (вера в возможность хорошего царя), но и в такой же мере как антицарские (они всегда направлены против правящего царя).

    Совершенно естественно что и легенда о царевиче Дмитрии формировалась прежде всего как антигодуновская легенда.

    В Угличе он считался правящим князем и имел свой двор (последний русский удельный князь), официально — получив его в удел, но по всей видимости, реальной причиной тому было опасение властей, что Дмитрий вольно или невольно может стать центром, вокруг которого сплотятся все недовольные правлением царя Фёдора...

    После старшего брата — царя Фёдора Иоанновича [у которого, (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, заслуженных, дипломированных, продажных горе-историков, в основном еврейской национальности - Л.С.) родилась только одна дочь Феодосия Фёдоровна], Дмитрий оставался единственным мужским представителем московской линии дома Рюриковичей. Иностранец-путешественник Джильс Флетчер указывает на задатки его характера, напоминавшие покойного «грозного» царя:

    Младший брат царя, дитя лет шести или семи (как сказано было прежде), содержится в отдаленном месте от Москвы, под надзором матери и родственников из дома Нагих... Руские подтверждают, что он (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, заслуженных, дипломированных, продажных горе-историков, в основном еврейской национальности - Л.С.) точно сын царя Ивана Васильевича (на самом деле Симеона-Ивана Бекбулатовича - Л.С.), тем, что в молодых летах в нём начинают обнаруживаться все качества отца.

    Он (говорят) находит удовольствие в том, чтобы смотреть, как убивают овец и вообще домашний скот, видеть перерезанное горло, когда течет из него кровь (тогда как дети обыкновенно боятся этого), и бить палкой гусей и кур до тех пор, пока они не издохнут.
Флетчер Дж. "О государстве русском"

    Легенда о невинно гонимом царевиче (мотив В2) нуждается в контрастной фигуре злодея-гонителя («изменщика»). Борис Федорович (Годунов) хорошо подходил к этой роли. Многочисленными документами первого десятилетия XVII в. подтверждается, что Борису Федоровичу (Годунову) приписывалось не только убийство Дмитрия, но и замена никогда не существовавшего царевича — сына Федора Ивановича и Ирины Борисовны (Годуновой) — Феодосьей (их дочерью - Л.С.), даже убийство Федора и царицы Александры, ослепление Симеона-Ивана Бекбулатовича, поджог Москвы и, наконец, отстранение от престола царицы Ирины, в действительности, по-видимому, и не помышлявшей о самостоятельном царствовании {В.С. Ключевский. Курс русской истории, — Сочинения, т. III. М., 1957, ч. 3, стр. 25}.

    Вступление Бориса Федоровича (Годунова) на престол не могло порождать ни иллюзий, ни надежд. Он был хорошо известен как правитель еще с 1584 г. В том же 1598 г. (фантазиями романовских фальсификаторов и их верных последователей современных, заслуженных, дипломированных, продажных горе-историков, в основном еврейской национальности - Л.С.) будущий самозванец "Григорий Отрепьев" за какую-то неизвестную нам провинность должен был уйти в монастырь.

    До этого, по свидетельству грамот Бориса Федоровича (Годунова) и Василия Шуйского, изобличавших Лжедмитрия I (сына Симеона-Ивана Бекбулатовича и Марии Нагой - Л.С.), он жил «у Романовых во дворе». Тогда же подверглись гонениям и Романовы, а наиболее видный из них Федор Никитич был насильно пострижен в монахи.

    Все это дало основание С.Ф. Платонову предположить, что идея самозванчества возникла в среде Романовых и Вельских и первый самозванец — их ставленник {С.Ф. Платонов. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. Переиздание. М., 1937, стр. 186-187}. Он напоминает о фактах, известных из дальнейшей истории.

    Роль Романовых в истории «смуты» весьма двусмысленна.

    Федор Никитич — Филарет был, Лжедмитрием I (сыном Симеона-Ивана Бекбулатовича и Марии Нагой - Л.С.) произведен в митрополиты; он был виднейшим лицом в Тушинском лагере, возглавлял посольство в Великое Княжество Литовское, цель которого была ускорить коронацию королевича Владислава — одного из претендентов на московский престол и т.п.

    С.Ф. Платонов вспоминал, что Лжедмитрий (сын Симеона-Ивана Бекбулатовича и Марии Нагой - Л.С.) в числе своих благодетелей, помогавших ему скрываться от Бориса Федоровича (Годунова), называл Б. Вельского и Щелкаловых и, действительно, отличил их, так же как и Романовых, когда пришел к власти {С.Ф. Платонов. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. Переиздание. М., 1937, стр. 186 и др.}.

    Легенда и связанное с ней самозванчество, созданные боярскими семьями — противниками Бориса Федоровича (Годунова), утверждает С.Ф. Платонов, были в дальнейшем подхвачены народными массами, в первую очередь казаками (см. рис. Запорожцы) и служилыми людьми районов новой колонизации как слоями, наиболее подверженными «шатости» {С.Ф. Платонов. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. Переиздание. М., 1937, см. разделы «Второй момент Смуты — перенесение ее в воинские массы» (стр. 183-204) и «Третий момент Смуты — начало открытой общественной борьбы» (стр. 226-240)}.

    Это истолкование истории и причин возникновения легенды о царевиче Дмитрии (сыне Симеона-Ивана Бекбулатовича и Марии Нагой - Л.С.) вполне согласуется с общей концепцией «смуты», господствовавшей в дореволюционной историографии. Признавая еще со времен В.Н. Татищева, что восстание Болотникова связано с закрепощением крестьян и холопов, большинство историков считало социальный кризис феодального государства второстепенной причиной «смуты», вызванной будто бы династическим кризисом и начатой и затеянной боярством.