Костер в ночи

 
Та избушка на курьих ножках с краю хутора у  реки, вдруг нежданно негаданно через десяток лет вновь ожила. Давно уже хутор разъехался да вымер заброшенный вместе с хозяевами. А вот, поди ж ты, нашелся отшельник в заросшем краю! На дачника не похож. Все лето вот уже и до глубокой осени все горит и горит костерок в ночи.

 В этом домике еще при Союзе жил вредный паромщик когда – то. Сколько раз мы с ним сорились не сосчитать. Чуть ниже сложного поворота, ниже по течению была его паромная переправа.  Идет состав сверху, и если правильно не заправится, пиши пропало, обязательно мель прихватишь. Поэтому и не могли перед паромом долго ждать,  А он натянет свои троса и не торопиться опускать Вот так и жили; то паромщик нам сюрприз устроит, то мы ему «теплые» слова в отместку.


Поздней осенью темнеет очень рано. Плавучей обстановки уже давно нет, да и береговая подавно не везде уцелела. Причалили мы однажды уже в семерках на ночевку теплоходом на зовущий костерок. Вот так сюрприз - старый знакомый, бородатый, сильно постаревший вдруг объявился!

- Что же своих - то отшельник – хозяин ты не признаешь?

- Да разве всех упомнишь. Сколько вас здесь в прежние времена по реке здесь.

 проходило. А вот теплоход – то я хорошо помню. Присаживайся поближе к костру. Ушица у меня с обеда осталась. Может, не побрезгуешь из закопченного котелка отведать? Ухи много не бывает, хотя недавно в обед свою ушицу наваристую ели.


- А Что же это отшельником один тут живешь?  Где же девалась молодая хозяйка твоя
 – задал бестактный вопрос.

- Десять лет уж минуло, как Тоньки не стало. Работали мы оба на здешней паромной переправе. Заезжал молодой парень на паром после дождя на своей молоковозке. Буксовал, буксовал, да и влетел в шлагбаум, где Тонька стояла. Так и остался один со скукой рядом. Невзначай вытирая рукавом вдруг заблестевшие глаза, смотря на реку.
- Да, знакомая история, в свое время мы о этом трагическом случае слыхали. У нас на Дону трагические случаи всегда на слуху были, от верхнего Дона , до нижнего.  А река, безразлична к людским трагедиям, вот рядышком, словно живая, шевелится в лунной дорожке, и кажется, что свет идет именно от нее, а не от луны. Медленно на берег наползает уже зазимная прохлада, густая и колючая. Старик негромким прокуренным голосом тихо продолжает.
 
- Давно уже живу, а вот без реки не могу. Трудно живу без реки – то. Только здесь и отхожу, и лекарства мне никакие не надо. Годов восемь назад вздумал  женится. С одиночества значит. Встанешь утром – один одинешенек, ночами еще хуже без сна тосковать… Попалась на пароме проезжающая толстушка – хохлушка. Я балыками сомиными  копченными понемногу на переправе приторговывал, куда мне одному столько, очень они ей и понравились.

 Пристала – дай рецепт, дай рецепт.  Она все к детям да внукам к нам на хутор  наезжала. А потом когда провода на столбах «металлисты» обрезали и света вовек было не дождаться, народ потихоньку в другие места стал переселяться. Приехала и она за своими, да и меня прицепом, как довесок, на Днепр прихватила..

  Ничего не скажу, веселая была. Мы с ней то ли в селе, то ли в пригороде жили, поди разбери их там. Рыбки с речки их тамошней я изрядно ловил, по своей технологии коптил. Хорошо на базаре шла, никогда назад не приносила.  Вообще  жить можно было. Только вот непонятная пора на Украине началась.

 Плюнул я на жизнь такую, да и  в родные места потянуло, хоть плач, хоть скач. Спал, не спал, все  Дон родной  мне в ночи грезится. Там где  Тонька меня Сом – Сомычем дразнила. По молодости она сильнющая была, ведь почитай на десяток лет моложе меня была. Как ее Ванька утонул в реке. Сколько без счета людей нашли свой покой в  Дону, не счесть, не он первый, не он, прости господи, не последнмй.  А Тонька,  даже сорока дне прошло, ко мне перебралась.

 Невод вместе со мной шутя тащила. На недалекой косе мы с ней, как малые дети, порой в воде плескались. Все вставало перед глазам, вроде вчера это было. Вспоминалось, как ваш брат ее у меня пытался  сманить. Проходят мимо все гудят, приветы, значит посылают.  Выскочит из дома босая и в ответ им машет, ревность мою разжигает.  Один уж больно на своем теплоходе настырный попался, как проходит, все ей махать пытался. Пришлось для острастки  по баржам  жаканом его угостить.

Где – то внизу послышался громкий всплеск крупной рыбины. Старик замолчал. Прислушался. Самокрутка все также дымила у него во рту, вспыхивая тусклым синеватым пламенем. А старик между тем продолжил рассказ неторопливо. Нежданно – негаданно так и молодость проскакала торопливо, а мы еще лучше с ней жить стали. Денег мы сроду не копили. Что в этих бумажках толку – то. У нас все в хозяйстве свое было. Много ли двоим нужно было. Не дал нам бог детей. Страдала  Тонька, конечно. Я так думаю. Обидели мы боженьку по глупости, конечно.  Да что поделаешь. По врачам никогда не ходила, все надеялась. А в чем причина, не сразу и разумели. А там и годы уж надежду похоронили.
 
Вот так десять лет я без Тоньки на Украине вытерпел, все больше с годами о ней начал думать. Время не лечит, оно уходит глубоко в душу, в ожидании своего часа. Пришел и мой час, когда тоска по своим истокам истрадалась, по малой родине, по корням, от которых когда – то оторвался, и так она тебя заедает, до сердечной боли.  Поклонился бывшей гражданской жене, как сейчас говорят, и вернулся в родные места, где Тонька за хутором похоронена.

 Годы мои уже не те. Весь больной сверху донизу сделался. Раньше бывало занеможу, Тонька меня в баньку, да веником с парком до красна от души меня исхлещет, стопочку другую, третью нальет – и нету хворости… Только в память о ней я снова ту баньку отремонтировал, дров ведь навалам, одних покосившихся заборов в округе не счесть.
Стоит над Доном тишина, Но чем дольше в нее вслушиваюсь, тем сильнее ощущаю, в ее обманчивости. Со всех сторон раздаются приглушенные звуки и шорохи, и даже сама река не молчит – она дышит и живет только ей понятной своей жизнью.
Старик надолго замолчал, и, чтобы прервать неловкое молчание, я спрашиваю:
- Что же вы здоровье не бережете? Вон, какие  самокрутки ядовитые да вонючие курите.

А ну его сердце! Дурака валяет. То скачет, то останавливается. Хохлушка меня по врачам пыталась таскать. Анализы  сдавал. Стыдно сказать, чего только в баночках да в бутылочках им не носил… Тьфу. Лекарство ворохами пил. Ну и что! Тут душа по прошлому болит – это брат побольнее чем сердце во сто крат будет. Вона, что на свете творится! Глаза бы мои на энти безобразия не смотрели. Даже радио у меня нет, не знаю, и знать не хочу, что в мире творится. Вот и ты меня отшельником обозвал. А я и есть отшельник, и это меня ничуть не пугает.

- А на что же вы живете? Пенсию поди вам сюда не носят.

- Какая пенсия?  Сунулся я в свое время за ней проклятой, в правление, которое  уже полуразвалилось. Не отказали. Открыли мне амбар, наполовину занесенный снегом. Показали кучу бумаг, сваленных в углу.
Ищи – свищи тут свой стаж родной, Копайся, сколько тебе влезет.

- Плюнул тут я на сугроб, да ушел не солоно хлебавши.

- А на что же вы живете?

А вот он Дон родной, не дает мне пропасть! Рыбку ловлю. Приезжают забирают, да продукты взамен привозят мне добрые люди.
Сквозь лунную дорожку проскочила моторка, и часть реки некоторое время тянулась причудливо змейкой за ней.

- Тихая река стала – говорит старик - ране, бывало, в прошлые – то годы и пароходы и теплоходы с баржами полные всякого добра день и ночь гудят и гудят мимо, а сейчас в неделю один прошлепает и тишина.  От реки медленно отделяется туман, Медленно скрывается луна. Исчезает и лунная дорожка. Мы долго сидим молча, только костер дровами потрескивает. Не хочется идти к себе в душную каюту, просто хочется коротать на просторе в тиши ночь на берегу.
 
- Вот так значит, - задумчиво продолжал старик, - тяжело сейчас  реке без теплоходов живется, тревожно… Он снимает давно уже выгоревшие от солнца форменную фуражку, рукавом вытирает слезящиеся глаза, приглаживает седые волосы. Поднялся.  И не прщаясь, медленно пошел в свою избушку на курьих ножках.