Поэтический вечер. Акира

               
- Как Вы находите такие оригинальные темы для стихов?

     По вопросу ясно: аудитория преимущественно женская, не чуждая иллюзиям, романтически настроенная. Спрашивает далёкая от творчества или мечтающая сотворить божественное... Такие дамы всегда сидят на поэтических вечерах в первом ряду и всё записывают в блокнот.

- Нет специального поиска темы. Это не грибы или ягоды, за которыми ходят в хорошо известные грибные и ягодные места. Есть неожиданно приходящее, как подарок, а есть интересующие меня, давно задуманные темы, над которыми работаю иногда длительное время. Вот рифму искать приходится, и синонимы, подходящие метафоры ищу. Обычный литературный труд.

- Вы известны и как критик, переводчик и преподаватель. Несколько слов об этом, пожалуйста.

- Я читаю студентам курс текстологии и поэтики, веду литературную программу на радио, провожу творческие встречи с любителями литературы. Несколько лет жил в Японии и Китае. Перевожу с японского.

- Вы романтик?

- Действительно, среди пишущих стихи нередко встречаются романтики, кто верит в несбыточное. Например, что сумеют сочинить такое, о чём ещё никто не писал, или о взаимной любви с почти неземной женщиной дивной красоты, глубокого ума и нежной, любящей души. Дамы – о сильном, мудром и благородном рыцаре, способном на всё ради возлюбленной. Кажущееся принимают за действительное и некоторое время этим живут и наслаждаются, пребывая в иллюзии. Потом наступает прозрение, разочарование и поиск нового. Возможно, иногда бываю и я романтиком.

- И всё же, расскажите про творческий процесс. Не утаивайте. С чем это сравнимо?

- Если хотите, опишу то, о чём Вы настойчиво спрашиваете и явно хотите услышать лирический, задушевный сюжет. Примерно это выглядит так.

     Наблюдаем притаившееся внутри волшебство и улавливаем тончайшие жизненные токи. Подмеченные детали прямиком идут в топку чувств, и тогда ярко загораются строфы и превращаются в искрящееся новорождённое чудо: стихотворение или поэму. Постепенно затухает пламя вдохновения, остаются перемигивающиеся алыми огоньками угли. Приходится искать для души новый топочный материал: ассоциации, эмоции, слова, формы – всё это опять превращается в разгорающееся пламя.

     Огонь меня всегда щадил: я сгорал за мгновение и возрождался из пепла. Творчество, как, впрочем, и сама жизнь, циклично: взлёты, приземления, покой и пугающая пустота, терзания, иногда и уныние, и опять горение…
 
- Ваш цикл стихотворений о гейшах необычен. Он завораживает. Можете поведать некоторые тайны его создания?

- Вы заставляете меня раскрывать секреты, можно сказать, интимного творческого процесса и напоминаете этой настойчивостью детей, желающих слушать сказки. На сей раз я, пожалуй, воздержусь от ответа.

     Дальше меня спрашивали о творческих планах, о трудностях перевода с японского языка. Кто-то высказал предложение создать аниме по моему циклу стихов о гейшах.

     Возвращался домой пешком.  И опять шёл по заснеженной Москве, и опять уклонялся от назойливо летевших в лицо крупных снежинок. Я с душевным трепетом вспоминал все детали моей истории с Акирой. Разве расскажешь такое незнакомым людям? А было это так…

     В одну из фаз, когда «дрова становятся золой» и запас рифм иссякает, я вышел вечером из дома побродить по зимней Москве в поисках строф, но никак не находил подходящие. В мелькнувшем впереди силуэте мне почудилась прекрасная японка. Я успел вообразить (часто это равно увидеть наяву) сначала лишь дивную светло-розовую орхидею в причудливой причёске. Стройная молодая женщина в чём-то чёрном, длинном и развевающемся (не прозаическое пальто, конечно, нет!) шла мелкими шагами в обуви на высокой платформе (ну точно, как японские поккури со звенящими колокольчиками внутри подошвы). Она, конечно же, ни на кого не смотрела и старалась идти осторожно, учитывая фасон обуви и погоду. Орхидея в высокой причёске – уже экзотика, а если эта экзотика явится в холодной Москве, то неизменно увлечёт за собой любого. Я, как заворожённый следовал за незнакомкой. В одну секунду сложился прелестный облик наподобие живописных картин, изображавших экзотических красавиц – почти небожительниц. Сквозь метель и свет вечерних фонарей мне грезились средневековые японские гравюры.

     Девушка свернула в старинный переулок с непривычным современному уху названием (не помню, каким) и остановилась у высоких парадных дверей бывшего доходного дома. Подняла тонкую руку в перчатке и замерла, посмотрев в мою сторону. Чтобы не испугать даму, я остановился на почтительном расстоянии и снял шляпу (ради правды уточню: не шляпу, а вязаную шапочку) и, извинившись, попросил минуту внимания.  Я нарочито довольно церемонно представился и передал незнакомке свою визитку с просьбой прийти на мой поэтический вечер в ближайшие дни. Она, нездешняя (а это по всему видно) красавица, со строгим выражением лица приняла визитку и промолвила (или мне почудилось?): «Благодарю, приду». А когда я, прощаясь в поклоне, поднял глаза на девушку, её уже не было. Я стоял у высокой дубовой двери, будто хотел войти в парадное. Пора очнуться. Что это было? Неужели это лишь видение от утомительного поиска слов?

     Перед моими глазами всё закружилось и полетело, как в бушующем ярком листопаде или в танцующей белой вьюге, да и сам я поспешил ретировался, вмиг наполнившись стихами. Ну, конечно, это японка, возможно, и гейша. Как грациозна, сдержанна и интеллигентна. Наверняка, полна экзотики, сюрпризами и захватывающими дух историями. Вернувшись домой, я сразу и с небывалой лёгкостью записал сложившийся изящный сонет. В двух четверостишиях и двух трёхстишиях я описал вечернее видение с загадочной гейшей на фоне белой-белой вьюги. И даже музыка сама успела сложиться. Так и вылетела готовая песня. Душа моя пела от влюблённости, и я радовался необыкновенному приключению.
Я уверен, что Акира (так я мысленно окрестил японку) – моя новая муза. В тот вечер я не стал ужинать, сел за стол и нарисовал пером и чёрной тушью её портрет. Линии лица и фигуры хотелось назвать изысканными, но они ускользали, как неожиданно исчезла и сама дама.  Слегка намечены обдуваемые ветром и снегом орхидеи в её сложной причёске. Акира оживала под моим пером и будто улетала по снежной дороге в зимние белёсые небеса. Эта неземная птица летела в неизвестность. Обернувшись назад, слегка улыбнулась.

     Я лелеял свою мечту быть рядом с Акирой и в тишине наполнялся предчувствием счастья. Как дивен этот момент предвкушения, когда мир затихает в ожидании тайны, чуда... Это прелюдия, которая порой бывает значительнее, трепетнее и увлекательнее будущего действа. Именно она способна вдохновить поэта.
Мы скорее себя услышим, потому что душа тихо дышит. Дышит тихо, но мощь слышна. Ей, душе, тишина мила: тогда можно поймать летящую, рифму яркую, говорящую. Не молчание, не пустота: перерыв в суете – тишина. Правит дух, и душа готова всё отдать для работы творца. Зарождается всё в тишине. То прелюдия к новизне, к акту творчества, если хотите. Образуются волны, звуки, начинается действо, игра. Им предшествует тишина…

     Я был влюблён в женщину, казавшуюся мне даром судьбы. Заморская, чудом занесённая в Москву только ради того, чтобы одарить меня вдохновением и любовью. Её, диковинную, можно поместить в прекрасный заповедник и наблюдать с её милостивого позволения. Иллюзия? Похоже, нет. Я же реально видел красавицу на вечере, где представлял публике свой сборник стихов. Она сидела в центре зала в фиолетовом кимоно с вышивкой того же цвета. Когда по завершении вечера я высказал своё восхищение внешностью и нарядом Акиры, она благосклонно приняла мой комплимент и пояснила, что кимоно с такой вышивкой называется иромудзи.
Я стал встречаться с Акирой в основном на прогулках, когда искал подходящие строки. Она придавала японский акцент новому восточному циклу, рассказывала, чем живут никем пока не понятые до конца далёкие островитяне. Избитые темы она обходила стороной и наводила меня на размышления о тайне, разгадка которой доступна лишь имеющим ответ в сердце или долго ищущим его.

     Мы говорили и о любви. Эта тема всегда присутствовала в моих стихах и в сердце. У меня не так давно был опыт наразделённой любви, осталась рана. Акира чувствовала это. Она была уверена, что встреча с любовью всегда неожиданна, как выстрел на привычной и до сих пор безопасной дороге. Это весть из иного мира. Её узнаёшь интуицией. Безответная любовь – наказание, она не бесценный дар свыше. Любовь всегда преображает любящих, развивает, часть подталкивает к созиданию. Акира предположила, что корни любви растут из беспредельного и древнейшего источника силы и сама являет собой силу.
 
     Однажды я пошёл в лес. Конечно, рядом была Акира. При взгляде на сломанную ветку липы, она спросила, какие мысли, ассоциации вызывает у меня вид этой ветки. Я несколько растерялся и ответил, что кто-то её сломал и сделал больно дереву. Акира, как обычно, согласилась, что и такая трактовка возможна, и пояснила, что сломанная ветка в лесу иногда указывает путь в лесной чаще, а иногда это относится к невыразимым чувствам, которые ни словами, ни рисунком не передать. Невыразимое остаётся сокрытым. Если это нарисовано, то японцы созерцают и размышляют, это и есть то самое «печальное очарование» – выражение, ставшее расхожим при описании принципов японской эстетики. Это и ощущение сиюминутности жизни, и особый настрой души на тончайшие, трудно уловимые переживания…

     Когда я бывал на берегу моря, я часто собирал раковины, замысловатые коряги, обработанные водой и высушенные ветром, и вдохновлялся их естественной простотой и красотой без красивости, которой часто грешат современные произведения. Оказалось, что Акира тоже любила такие находки, забирала с собой, чтобы рассматривать их в тишине и медитировать. Мы находили что-то общее в нашем восприятии простоты.

     Я всегда смотрел на старые предметы с чувством сожаления о навсегда ушедшем времени и не мог легко уйти от этого ощущения. Я переплавлял это чувство в новые, не такие грустные, оставляя неизменной самую лёгкую печаль по утраченному. Акира напоминала, что вечное и сиюминутное неразрывно слиты, потому не стоит погружаться в уныние. Во мне иногда оживала тяга к восточному образу мыслей, но затем всегда побеждал европейский взгляд на природу вещей и явлений. Восток оставался непознанной экзотикой. Сборник моих стихов, конечно же, не состоял из заимствований, но и не был типичным для русской поэзии. В нём всё сочеталось и иногда приходило в противоречие, чувства боролись и сопротивлялись, оставалось желание их примирить и объединить. Порой удавалось.

     Благодаря общению с Акирой (или её тенью?)  я стал больше ценить недосказанность и в стихах, и в живописи. Увлечённо работал тушью и акварелью преимущественно в японском стиле. Мне нравился минимализм. Можно было долго смотреть на нарисованную сосну, на очертания гор, просвечивающих сквозь туман, погружаясь в незнакомые и ускользавшие ранее переживания. Сосредоточенность позволяла мне увидеть, как раскрывается цветок, услышать, как высоко в небе поёт птица… Душа уносилась в мир горний. Прозрачные полутона, лёгкость и нередко сюрреалистичность пейзажа пробуждали новые ощущения и мысли. Это напоминало наслаждение музыкой. И хайку рождались сами собой.  Я был увлечён «пустыми пейзажами»: промежутки и паузы, незаполненные части бумаги – давали простор воображению и успокаивали.

     Впервые я обратил внимание на эффект незавершённости картин в Британском музее, наслаждаясь живописью Тёрнера. Его работы произвели на меня ошеломляющее впечатление именно своей недосказанностью (к японской эстетике это не имело прямого отношения). Картины мастера не были загублены чересчур тщательным выписыванием всех незначительных деталей, он абстрагировался от мелочей, обобщая увиденное и предпочитал экспериментировать с изображением солнечного света (ему всё это ставили в вину), и именно поэтому его работы оставались живыми, меняющимися в зависимости от угла зрения, от падающего света. Я долго сидел перед ними и впитывал то, чему не учат в нашей Академии живописи: свободе художника, проявленной вопреки сухим академическим требованиям.  Незавершённость давала движение картине, наполняла её жизнью. И в стихах можно достичь этого эффекта. Японский лаконизм, краткость и непременные паузы дают ощущение вольного полёта. Такое искусство богато ассоциациями и подтекстом. Противоположности, как инь и ян, всегда присутствуют друг в друге. Наверное, они-то и есть движущая сила Вселенной. Тексты и картины зовут распознавать божественную суть мира, его гармонию. Возможно, кому-то это удаётся.

     Я испытывал счастье от общения с моей возлюбленной музой. Это похоже на бесконечный свиток с рисунками, где нет ограничивающих взгляд рам, как у отдельных картин. После каждого сюжета не проводится черта, а следует пустота для осмысления и перехода к новому. Всё плавно, певуче и спокойно. Конечно же, я продолжал писать стихи, расширял привычные мне границы и получал от этого удовольствие. Когда их прочитал японский переводчик, он решили, что сборник будет любопытен и для восточного мировосприятия, откроет новое видение русской поэзии, знакомой с принципами японской.

     Акира не появлялась уже несколько дней, а я всё ждал её. Но ощущение пустоты после завершённой работы не позволяло мне точно определить возникшее чувство. То ли тоска, утрата важного, то ли приобретение нового и пока не осознанного в полной мере…

     И вот я опять стоял на улице под крупными снежинками-звёздами. Мир казался незнакомым, притихшим и слабым, как очнувшийся после болезни. Безлюдно. За каждым деревом, поворотом пряталась манящая тайна, но некому было её приоткрыть. Фонари дарили тёплый жёлтый свет, и всё было наполнено неземной заботой о нас, людях, и неземным покоем, исходящим из неведомого нам мира. Кружащиеся в конусе света снежинки приглашали последовать за ними. Я благодарно принимал зов и летел, приноравливаясь к их ритму, стараясь соблюдать сложный рисунок их танца. Повальсировав, поднимался всё выше и уходил в беспредельность. А там открывалось новое пространство…
                *****

Звёздный. Сентябрь 2020 г.