Борис Орлов счастье, судьба, воспоминания

Борис Сергеевич Орлов (р. 19 мая 1930 в Рязани, ум. 12 февраля 2020 в Москве) – дядя моей супруги, русский германист, журналист, политолог, писатель и поэт, доктор исторических наук, профессор, один из лидеров и ведущих идеологов российской социал-демократии.

Часто беседуя с ним я замечал, как его речь на самые сложные темы лилась так складно, выверенно в формулировках мысли и интересно, как-будто он читал только-что написанную статью или книгу.
Информацию о Борисе Сергеевиче Орлове, как исключительной, выдающейся личности, можно прочесть в Википедии, в которой и автор этого очерка принимал некоторое участие. Тем не менее,  многое осталось и ещё остаётся, как говорится, за кадром.

Воспоминания о родных, друзьях и сослуживцах

Он был счастливым человеком с неординарной и во многом печальной  судьбой. Росший  без отца, школьного учителя истории Сергея Васильевича Орлова, фамилию которого записала мама Бориса Надежда Семёновна Петрова (это была её девичья фамилия, а по мужу она носила фамилию Феоктистова) в свидетельстве о рождении сына по согласию его отца, но  не женившегося на ней и не жившего с сыном, так как уже был женат.
В автобиографической статье, готовящейся к публикации и написанной в 1983-1984 годах под названием «СУДЬБА "ШЕСТИДЕСЯТНИКА": МЕЖДУ СОЦИАЛИЗМОМ И КАПИТАЛИЗМОМ», Борис Сергеевич написал следующее:

«По большому счету, я – типичный продукт советской эпохи. Родился в 1930 году, в самый разгар так называемой «коллективизации». Октябренок, пионер, комсомолец, член партии – все, как положено. В тихом провинциальном городе Рязани меня воспитывала мать-одиночка, Надежда Петрова, которая работала в библиотеке «на абонементе», то есть на выдаче книг читателям. У отца – Сергея Орлова – была другая семья, но он исправно платил алименты. Работал он преподавателем истории в школе, крепко при этом выпивал, и это, видимо, было причиной того, что, закончив два высших заведения в Москве, он остановился в своем росте и где-то уже под старость был директором школы в далекой Чите».

     [1]

Когда умерла мама,  Борису  было  16 лет, с отцом он редко общался, больше по переписке. У Сергея Васильевича Орлова была ещё младшая дочь от его жены, которая была младше Бориса лет на пять. Она стала учительницей, проживая где-то в Читинской области, куда уехал из  Рязани и её отец Сергей Васильевич, где работал директором школы. Закончил же он свой жизненный путь  в Рязани, где и родился.

И далее в той же статье писал Борис Сергеевич о своей родне и первых впечатлениях ещё следующее:

«В детстве я как-то не воспринимал, что мой дед, Семен Петров, был владельцем крупной ветряной мельницы, которую построил в 20 км от Рязани в селе Бахмачеево, что он взял себе в жены дочь священника Радимова.
У Семена с Прасковьей было восемь детей: четыре сына и четыре дочери.
Но как-то так получилось, что после революции 1917 г. дети разъехались кто куда, мельница перешла во владение нового сельсовета, дед Семен и бабушка Прасковья умерли, и в 30-е годы моя мама Надежда – одна из дочерей деда Семена – о прошлой жизни почти не вспоминала. Лишь в конце 30-х годов я узнал, что один из сыновей деда Семена – Василий и, следовательно, мой дядя, завел водяную мельницу, его в 17-ом году раскулачили, а в 37-ом году ему припомнили что он, вернувшись из царской армии в чине старшины, возглавил протест местных крестьян против продразверстки.
Правда, командир отряда, приехавшего в Бахмачеево усмирять крестьян, поселился в доме мельника и, как намекала моя тетка Елизавета, этот командир активно ухаживал за моей мамой, которой в то время было 18 лет.
Так вот, дядю Васю в 37-ом арестовали и сослали на стройку Беломорканала, где он и сгинул.
Но все эти события как-то не зацепили мое детское мировосприятие. Я не видел ни деда Семена, ни его сына Василия, а когда перед войной 41-го года мама привезла меня в Бахмачеево, мельницы уже не было, сохранились на ее месте жернова. Я жил в мире представлений, которые мне внушала школа, пионерская организация, библиотека.
Вообще-то, я прикоснулся к советским представлениям о том, что происходит в стране и в мире буквально с колыбели, а точнее, с детской кроватки, стоявшей у стены в нашей комнатке в деревянном двухэтажном доме на улице Некрасова.
     [2]

Так вот, на стенке рядом с кроваткой висел коврик, на котором сидел мальчик, обнимающий руками земной шар. И под этим изображением стояла подпись: «Весь мир будет наш».
Чуть постарше я уяснил, что под словом «наш» не подразумевались претензии на мировое господство. Имелось в виду, что так же, как и у нас, во всех странах мира рабочие и крестьяне прогонят эксплуататоров и станут жить своим честным трудом.
Так что идеи пролетарского интернационализма, социальной справедливости запали в мою детскую душу как нечто разумное, обоснованное и справедливое.
Что при этом имела в виду моя мама, вывешивая этот коврик у моей детской кроватки, мне уже теперь никогда не выяснить. Она умерла, когда мне было 16 лет.
Но полагаю, что идеи создания новой жизни на советской основе ей были не чужды. В отличие от своей сестры, жившей где-то рядом, работавшей подавальщицей в рабочей столовой Сельмаша – главного предприятия в тогдашней Рязани и тайно крестившей меня в возрасте 3-х лет в чудом сохранившейся церкви Бориса и Глеба, она была атеисткой, с большим воодушевлением принимала участие в распространении книг среди населения, когда она вместе с подругами ходила по дворам и предлагала жителям ту или иную книгу. Я видел ее подруг, когда они собирались вместе и с воодушевлением рассказывали, кому удалось больше распространить книг. Милые, интеллигентные лица. Веселый, непринужденный разговор.
Одним словом, я был свидетелем проявления культурной революции в ее реальном претворении в жизнь. Мне и в голову не приходило, что это происходит как раз в то время, когда по стране прокатывалась волна массовых репрессий, получивших позднее название Большого террора 37-го года.
Но вообще-то мама со мной никаких бесед о смысле происходящего не вела. Жизнь шла своим чередом, и я проводил время между двором нашего дома, где мне пришлось ознакомиться со всеми нюансами неформальной лексики, и библиотекой, куда меня забирала мама либо после детского сада, либо после школьных занятий.
Я ходил между стеллажами книг, вытаскивал ту или иную книгу, перелистывал, что-то читал.
Вообще-то я читать начал рано, и не просто читал, а буквально глотал все подряд, так что работницы детской библиотеки, которая помещалась в деревянном доме за городским парком, сообщали ей, что мною прочитано практически все.
     [3]

Наверное, это было преувеличением. Но как все хаотично прочитанное умещалось в моей голове, для меня остается загадкой. Еще большая загадка – почему у меня к десяти годам уже сложились представления о том, какое общество мы строим и что нужно делать, чтобы этот процесс был успешным.
До сих пор у меня в памяти разговор с какой-то старушкой, которой я разъяснял, как люди будут счастливы при социализме, будучи готовыми помогать друг другу на бескорыстной основе.
– Милок, ничего у вас не получится, – возражала старушка.
– Это почему же? – горячился я.
– А возьми, к примеру, маленького ребенка. Он еще ничего не понимает, а ручонками тянет к себе. Все к себе. Все к себе.
– Ничего, бабушка, – говорил я. – Мы перевоспитаем людей. Они будут вести себя иначе.
Я тогда не подозревал, что обосновываю концепцию «нового советского человека», на котором и строилась стратегия коммунистического воспитания. И что позже это обернётся обидным прозвищем «совок». Но мне и сегодня самому интересно, откуда у меня была такая идеологическая упертость. Я вовсе не был советским хунвейбином, жил в грезах повестей Александра Грина, любил рассказы о животных, о путешествиях. И тем не менее, я был преисполнен коммунистическим идеализмом, верой в светлое будущее».

А вот что он писал в своих воспоминаниях о войне:

«Хорошо помню первый день войны – 22 июня 1941 г. Я был в пионерском лагере в Солотче, и меня приехала навестить мама. Мы вышли из лагеря, сели в сосновом лесу на какой-то лавочке, и тут из репродуктора, прикрепленного к дереву, раздалось это памятное сообщение.
Годы войны оказались для мамы и меня тяжелыми, как, впрочем, и для всех остальных. В памяти вой сирены, мы скрываемся в земляной траншее, где-то в небе завывает немецкий самолет, а затем серия бомбовых ударов где-то совсем рядом, на территории стадиона «Спартак» и прилегающих улицах. Одна из бомб попала в бомбоубежище детского сада. После отбоя сюда прибежали женщины и стали откапывать в земле тельца своих детей. Страшнее зрелища я не видел.
Немец подходил к Рязани, и нас эвакуировали в соседние деревни. Мы жили в домах приютивших нас крестьян, и так я познавал особенности крестьянского быта.

     [4]

Потом немца отогнали, мы вернулись в город, как-то приспосабливались к новым условиям. Я стал ходить в школу, а по вечерам при свете «моргасика» – фитиля, пропущенного через жестяное приспособление и опущенного в банку с керосином, продолжал читать. Так произошло мое знакомство с «Войной и миром» Толстого, с его персонажами и прежде всего с князем Андреем, ставшим для меня как бы образцом для подражания. Кстати, как и образ Павла Корчагина. В моем сознании они умещались рядом».

«После смерти мамы в 1946, когда ей было всего 46 лет ("Последние годы она мучилась болями в животе. И я был постоянным свидетелем ее страданий, не зная, чем и как ей помочь», - писал Борис. И он переехал на жительство в Москву к тётке Клавдии Петровой - сестре матери. О ней и этом периоде Борис написал следующие воспоминания:

«Между тем, после смерти мамы меня забрала к себе в Москву тетка Кланя. Жила она в большой просторной комнате на улице Гороховской в доме, некогда принадлежавшем баронессе фон Дервез, в котором она, до революции, разумеется, содержала пансионат для девиц с именем, которое носила ее умершая дочь. В другом крыле дома находилась школа № 325, по тем временам образцово-показательная. Тон в ней задавал преподаватель математики, заслуженный учитель, искренне полагавший, что те, кто не постиг главные математические истины, люди не совсем полноценные. Обнаружив мое математическое невежество, этот учитель решил сделать из меня человека. И хотя я даже по ночам пытался усвоить все эти проклятые "тангенсы-котангенсы", видимо, у меня все это получалось плохо, да так, что встала угроза оставить меня на второй год, что, конечно, ущемляло мое самолюбие человека, привыкшего ходить в отличниках в школе Рязани.
Вообще-то, ко мне сначала и другие преподаватели относились, как к мальчишке из глухой провинции. Помню, на уроке географии меня вызвали к доске и спросили, знаю ли я, как называется столица Бразилии. Тогда, стоя спиной к карте, я перечислил все южно-американские государства и их главные города, что, конечно, вызвало удивление у учительницы и моих одноклассников. А всё дело было в том, что в Рязани я собирал почтовые марки и заодно узнавал, откуда они. И так получилось, что со временем я мог нарисовать карту земного шара со всеми континентами и странами».
«Но в той 325-ой школе, меня больше всех поддерживала преподавательница истории, которая уловила мою любознательность и мою склонность к историческим обобщениям.

     [5]

По большому счету, это была фактически моя первая учительница, которая не ограничивалась школьной программой, а поощряла стремление к углублению знаний. Увы, не помню ее фамилию, но по сей день испытываю к ней чувство благодарности».

Окончив в Рязани восемь классов, Борис продолжил свою учёбу в московской средней школе, а затем  в г.Электросталь, Московской области, где прошёл свою первую трудовую закалку, работая старшим лаборантом на  заводе № 12,  закончив там же своё среднее образование в школе рабочей молодёжи. Туда его устроил двоюродный брат , инженер Ефимов Виктор Михайлович (также петровского рода по матери Елизавете - родной сестре матери Бориса Орлова). 

«От второгодничества меня спас Виктор, сын тетки Лизаветы, которая крестила меня. Он в свое время окончил Сельскохозяйственную академию, а в годы войны – Военно-химическую, и оказался в результате на закрытом предприятии, что располагалось в подмосковной Электростали, в поселке Затишье, где исполнял должность заместителя начальника Первого отдела. Он меня и пригласил к себе, и устроил на этот самый завод»,- писал Борис в своих воспоминаниях об этом периоде.

«Но прежде чем делиться впечатлениями о жизни в Электростали»,- продолжал в своих воспоминаниях Борис,- «вернусь к рассказу о приютившей меня в Москве тетке Клане. Будучи младшей сестрой в семье деда Семена Петрова (Мария, Елизавета, Надежда, Клавдия), она совсем девчонкой попала в Москву, кончила здесь библиотечный техникум и познакомилась с известным экономистом Николаем Метальниковым, вышла замуж и родила от него сына.
В 37-м его арестовали как врага народа (позднее реабилитировав), и тетка Кланя осталась одна с сыном Лёвой. К тому времени, когда я приехал в Москву, сын умер, и через некоторое время она родила дочь, не желая при этом сообщать родственникам, кто отец ребенка.
Все это происходило при мне, и в феврале 1947-го года мне пришлось забирать ее и ребенка из родильного дома. Девочка Ольга оказалась горластой, во всю используя свои возможности, когда ее пеленали на овальном столе, и это пригодилось позже, когда она исполняла на гитаре песни – свои и других бардов.

     [6]

Сознаюсь, что сам факт ареста Метальникова я просто принял к сведению, полагая, что для такого ареста были основания. Видимо, это была защитная реакция сознания человека, не желавшего осложнять свою и без того не совсем радостную жизнь. То, что в это время существовала целая система ГУЛАГа, я узнал лишь позже из «Ивана Денисовича» Солженицына.
Из скупых рассказов тети Клани я понял, что мужа не только арестовали, но и конфисковали много вещей. Оставили только книги, художественную литературу. Это, в основном, классика, дореволюционные издания. Среди этих книг я обратил внимание на приложение к собранию стихотворений поэта Некрасова. В помещенных в нём набросках стихотворений я обнаружил и такие строки:

Возвратясь из Кенигсберга,
Я приблизился к стране,
Где не любят Гутенберга,
И находят вкус в говне.
Выпил русского настоя,
Услыхал "****а мать",
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
Прочитав это, я был обескуражен. Как же так? Певец русского народа, русской женщины:

«Коня на ходу остановит,
В горящую избу войдет».
И вдруг "рожи русские".
Для меня это был первый сигнал для размышлений относительно того, как неоднозначны взгляды хрестоматийных поэтов, писателей и просто мыслителей. Мои однолинейные, "правильные" представления, почерпнутые в основном из "правильных" книг, пришли в столкновение с реальностью».

Продолжим воспоминания Орлова о его заводских впечатлениях в Электростали:

     [7]


«На заводе была строгая пропускная система: всех тщательно обыскивали при входе и выходе. За входом на большом пространстве, в отдалении друг от друга, стояли корпуса лабораторий. В одном из них – лаборатории Гурина – я и работал сначала учеником, затем лаборантом, а затем старшим лаборантом. То была моя третья профессия, за которую я получал пусть малые, но деньги. Первая – переписывал карточки в рязанской библиотеке. Вторая – циклевал ножки стульев в столярной мастерской, расположенной во дворе дома, где жила тетя Клава. И вот третья – лаборант-химик.
За свою работу в лаборатории я получал немалые деньги. Что-то вроде 900 рублей. К этому пол-литра молока, бесплатный обед в заводской столовой и 900 граммов хлеба по карточкам.
Все эти льготы даром не давались. В лаборатории сероватую массу концентрата, привозимую откуда-то из Казахстана, растворяли в кислотах, получалась желтоватая кашица урановых солей. А потом – уже в других цехах – получались круглые шайбы чистого урана.
Одним словом, мы имели дело с радиоактивным материалом, не подозревая об опасности, и защищались только молоком, а скорее разбавленным этиловым спиртом С2H5OH, который был здесь в изобилии. При нарастающей забывчивости эта формула врезалась мне в память, да так крепко, что уйдет со мной в могилу».

После окончания средней школы по  результатам отлично сданных экзаменов (только за сочинение по литературе ему поставили четвёрку) поступил в самый престижный ВУЗ страны - Московский  государственный институт международных отношений и закончил его в 1954 году, получив специальность юриста, специалиста международного и государственного права. Затем он продолжил там же ещё учёбу как слушатель курсов по усовершенствованию квалификации.
О том как удалось поступить рабочему пареньку в указанный институт он написал:

«Безо всяких протекций. Просто подал заявление, заполнил анкету и стал сдавать экзамены. По всем предметам получил пятёрки, кроме одного – сочинения. Для написания сочинения я выбрал свободную тему – высказывание Жданова: «Наша литература – самая передовая, самая идейная в мире».
И вот наступил день экзамена по устной литературе. Я вытащил билет с вопросом о ранней лирике Лермонтова. Сажусь за стол перед преподавателем и вдруг вижу лежащее перед ним мое сочинение и абзац, обведенный красным карандашом. Начинаю что-то говорить о Лермонтове, и тут преподаватель прерывает меня и начинает расспрашивать меня: откуда я, что читал, чем интересуюсь.
     [8]

Лишь позже я понял, что этот невысокий человек с интеллигентным лицом фактически спас меня. В том самом абзаце я писал о том, что, наряду с хорошей литературой, появляются книги, которые без всякой нужды лакируют действительность, что, конечно, мешает ходу строительства социализма.
И это в самый разгар оголтелой кампании против космополитизма, когда каждый намек на очернительство советской жизни мог восприниматься крайне негативно. Преподаватель поставил мне за устный литературный экзамен 5, за сочинение 4. Так, с  общими 24-мя баллами из 25-ти я и выдержал конкурс».

Об учёбе в этом институте он сохранил следующие воспоминания:

«Признаться, лекции меня не захватили. Я с почтением слушал лекции знатока международного права профессора Дурденевского и курс лекций по политучениям профессора Кечекьяна, но все больше понимал: запоминать положения всех этих договоров было для меня скучновато. Более того, я пристрастился к живописи, в той же институтской читалке знакомился с «Историей искусств»  Алпатова, Винкельмана и других.
Куда больше мне были интересны занятия по историческому материализму, которым руководил молодой и ироничный Замошкин. Я штудировал Маркса и Энгельса в подлиннике, и мне представлялось убедительной логика исторического процесса, изложенная в их трудах. Общество развивается на основе производительных сил, которые, в свою очередь, вызывают необходимость новых производственных отношений. Так, одна общественная формация сменяет другую. Сам факт смены происходит в виде качественного скачка, носящего, как правило, революционный характер. Отсюда – социализм как новый тип производственных отношений со всей неизбежностью приходит на смену капиталистическим производственным отношениям. Мальчик у моей детской кроватки на коврике не зря обнимал земной шар. Социалистические производственные отношения постепенно воцарятся во всем мире.
Почему-то с самого начала с трудом воспринимал идеи «Капитала». Конечно, деньги–товар–деньги. Или наоборот: товар–деньги–товар. Но какова природа получаемой прибыли? Только лишь как часть присваиваемого труда наемного работника?

     [9]

А вот формулу «Коммунистического манифеста» – «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех» принял без оговорок. В последующем я часто возвращался к ней, и по сей день  она сидит у меня в голове, требуя возможности ее реализации в меняющихся условиях.
Однако бес сомнения не давал мне покоя. Тогда, на семинаре Замошкина, я задавал неожиданный вопрос: «А что будет после коммунизма?» Вопрос был сугубо еретический, но я его обосновывал так: человеческое общество находится в постоянном развитии, и придёт время, когда в коммунистическом обществе, согласно марксистской логике, разовьются новые производительные силы. Произойдет ли смена формаций? Или развитие на этой фазе завершится?
Конечно, Замошкин мог дать мне понять: ты что, дурак, не понимаешь, в какое время задаешь вопрос, ставящий под сомнение коммунистическую систему. Но он терпеливо разъяснял, что, мол, со временем коммунистическое общество будет распространяться на другие миры, и это будет грандиозной задачей, масштабов которой мы сегодня себе не представляем.
Я принял этот ответ, отметив про себя, что фактически это повторение гегелевской системы. Согласно же идеологическим канонам, Маркс поставил учение Гегеля «с головы на ноги».

Так, в сомнениях и вопросах шли студенческие годы, но не более того. И когда 5 марта 1953 г. я попал вместе с другими на ту самую Трубную площадь, где происходило столкновение, я сделал все, чтобы непременно пройти мимо гроба Сталина. Уже не помню, как я выбирался из этой кишащей толпы, как по крышам домов пробирался на улицу Пушкина и в очереди прошел в Колонном зале мимо гроба вождя всех времен и народов, вернулся в общежитие на Стремянном переулке и проспал почти сутки».

После окончания института, с 1955  по 1960 гг.  Борис Сергеевич  работал корреспондентом отдела вещания на Германию в Государственном Комитете по радиовещанию и телевидению Совета Министров СССР, а затем там же, уже в 1961 году журналистом-обозревателем отдела жизни СССР в главной редакции пропаганды на зарубежные страны.
В 1955 г. Борис женился на  способной начинающей художнице и поэтессе  Галине Петровне Елфимовой из Рязани, с  которой через три года (в 1958 г.)  развёлся,  встретив на радио новую любовь - Зою Геннадьевну Борсову, работавшую диктором также в отделе вещания на Германию, и она - дочь работавшего в Германии в советском торгпредстве Геннадия Борсова стала его следующей женой. Зоя блестяще владела немецким языком, так как с раннего возраста жила в Германии с родителями (с 1930 по 1935 гг.).

     [10]

О журналистской работе на радио Орлов писал:

«Радио – хорошая школа для начинающего журналиста. Надо писать предельно короткими фразами, так, чтобы смысл сказанного запоминался слушателю. При этом на Иновещании была своя специфика. Текст адресован иностранному слушателю. В моем конкретном случае – жителям и ГДР, и ФРГ. И надо было стараться избегать чугунной официальной пропаганды, а писать по возможности доходчиво. Разумеется, в рамках общих идеологических установок. Так я и осваивал журналистское дело, начиная с 1955 года».

«Между тем, в Иновещании меня перевели обозревателем в «Отдел жизни СССР», в котором готовились материалы о советской действительности, и которые затем рассылались в редакции других стран. Это открыло для меня возможность побывать практически во всех уголках СССР – от Камчатки до Памира. Мне оставалось освоить Дальний Восток, и я уже добрался до Благовещенска, когда в моей судьбе произошла еще одна перемена. Мне предложили перейти в «Известия» с перспективой поехать собственным корреспондентом газеты в ГДР. Это было время, когда главным редактором газеты был Алексей Аджубей – муж Рады, дочери Н.С. Хрущева, со всеми вытекающими отсюда возможностями.
Хочу заметить, что эти возможности Аджубей использовал не для личного обогащения. Он собрал вокруг себя группу талантливых журналистов, и газету, в которую до него в основном заворачивали селедку и которую нельзя было читать из-за ее непомерной бюрократической скуки, он превратил в самое читаемой публицистическое издание с миллионными тиражами.
Попасть в эту газету было для меня высокой честью, и я стал постепенно вживаться в непростой коллектив журналистов, уже побывавших в различных странах и вынесших оттуда свои впечатления, далеко не совпадающие с официальной пропагандой.
Познакомившись в США с работой местных газет, Аджубей устроил на американский лад и работу нашего иностранного отдела. То есть, в большой комнате по стенам стояли столы, за которыми и должны были работать журналисты.
     [11]

Но тут Аджубей не учел нашей ментальности. На самом деле, в этом помещении шел постоянный журналистский трёп, при этом доставалось и властям. Разговор шел порой настолько острый, что, по идее, всех можно было отвозить на Лубянку и сажать за антисоветчину. Но то ли этот зал не прослушивался (что мало вероятно), то ли на Лубянке нашлись люди, которые мудро решили: пусть ребята выговорятся, а потом пишут, как положено.
В целом, атмосфера в редакции была творческой. На утренней летучке, на которую собирались представители всех отделов, хмурый Аджубей начинал отчитывать сидящих: «Ну что вы здесь, в Москве, околачиваетесь. В стране столько проблем, столько глупостей на местах. Поезжайте, вникайте, пишите. А то скоро от чтения газеты мухи начнут дохнуть». Постепенно Аджубей распалялся, заводил присутствующих, и начинался откровенный разговор».
Орлов вёл в газете «Известия» - государственном органе ВЦИК редакционную колонку. Это был очень ответственный и почётный пост в редакции газеты.

В декабре 1963 г. он был направлен как журналист-международник
в  Германии, отправившись в Берлин вместе с Зоей.  Там имел возможность ознакомится,  когда хотел (его статус это позволял), и  с Западным Берлином, встречался с прогрессивными деятелями западной демократии.

«После войны Берлин был поделен на четыре сектора. Три у союзников – Западный Берлин, и четверть у нас – Восточный Берлин. В 1949 г. он был провозглашен столицей ГДР. При этом, жители всех секторов могли свободно перемещаться по городу. И это открывало возможность жителям ГДР через Берлин уходить на Запад. Число таких уходящих с каждым годом увеличивалось, и чтобы заткнуть эту дыру, в 1961 г было принято решение – тут свою роль сыграл черно-белый реформатор Хрущев – обнести всю территорию ГДР, включая Восточный Берлин, колючей проволокой, а в самом городе возвести бетонные блоки, получившие название «Стена».
Перемещаться по всему городу могли лишь представители военной администрации да журналисты по пропускам»,- вспоминал Орлов.

     [12]
Отправляясь в ГДР, Борис Сергеевич был «настроен на то, чтобы через газету передавать советскому обществу опыт ГДР, которая в то время считалась витриной социализма».

В 1965-м,  возвратившись из ГДР,  поступил в заочную аспирантуру МГИМО. На мысль заняться научной работой его натолкнула мудрая жена Зоя, очень хорошо понимающая любознательную, ищущую душу Орлова, его стремления к новому, необходимость духовного роста.

В 1968 году Орлов на основании первого зарубежного опыта опубликовал свою первую книгу «Поиск в пути» - Очерки о Германской Демократической Республике, вышедшую в «Издательстве политической литературы». Тем самым он получил и первый опыт как не только талантливый журналист, но и заявивший о себе писатель и германист.

Однако, в том же году брак с Зоей распался, после того как Борис вернулся из Чехословакии, из так называемой "Пражской весны" и влюбился в Жозефину, ставшую его новой женой, но расставание с Зоей всю жизнь душевно переживал.

Пражская весна и новые перемены в судьбе
 
В готовящейся к публикации статье «ДЕМОКРАТИЯ С ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ЛИЦОМ (Заметки очевидца чехословацких событий 1968 г.)», написанной в марте 2014 г. он писал:

«20 августа 1968 г. заведующий Отделом соцстран «Известий» Николай Григорьевич Новиков вызвал меня в свой кабинет и сказал: «Собирайся. Через два часа летишь с Чкаловского аэродрома в ГДР». «Какая цель поездки?» – спросил я. «На месте будешь наблюдать за происходящим в ЧССР и, соответственно, информировать». То есть о вторжении в ЧССР и речи не было.
На военном грузовом самолете из «Правды» ТАССа, «Красной звезды» мы летели пару часов. «Где приземляемся?» – спросил я у летчика, вышедшего из кабины. Летчик промолчал. Но из окошка я увидел широкую ленту реки и стоящие на берегу здания дворцов. То был Дрезден, который я любил посещать, когда был корреспондентом «Известий» в ГДР.
На аэродроме нас посадили в автобус и повезли в сторону Фрейберга. И только тогда мне стало понятно, что готовится ввод войск со стороны ГДР.

     [13]
Нас привели в отгороженное в огромной брезентовой палатке отделение, в котором склонившийся над картами генерал, подняв голову, спросил меня: «Что намерены делать?» «А что мы должны делать? Никто нам указаний не давал и не инструктировал по поводу возможных событий», – сходу ответил я. «Следовать вместе с войсками, подразделениями до Праги и информировать о происходящем». Нам выделили «джип», и вместе с корреспондентом АПН, который вез пачки листовок с обращением к гражданам ЧССР, мы двинулись в путь. Сначала в составе танковой колонны, а затем, когда танки завернули в сторону западной границы для прикрытия от возможного нападения войск НАТО (такая возможность воспринималась всерьез!), напрямую в Прагу.
Поздней ночью я уже в самой Праге добирался пешком до корпункта «Известий» через толпы негодующих пражан. Мы всю ночь проговорили с Володей Кривошеевым, и мне стало окончательно ясно, что на наших глазах подавляется последняя попытка придать социализму человеческий облик, восстановить демократию, возродить свободу печати, дать возможность развиваться рыночным отношениям. Я видел, как реализуются эти попытки, когда по приглашению «Руде право» посетил Чехословакию в самом начале 68-го. Совсем иная атмосфера, свободный обмен мнениями, доброе отношение к руководству компартии во главе с Александром Дубчеком. Словом, все то, что позже назвали «Пражской весной».
И вот все эти надежды раздавливаются гусеницами танков, посланных из Москвы. Можно ли это хоть как-то оправдать? К тому времени, когда позвонили из Москвы, я принял решение не писать об этом в духе официальной пропаганды. Признаюсь, я находился в смятенном состоянии. Не знал, что меня ожидает, и решил выйти на улицу, чтобы увидеть, что там происходит. Я бродил среди возбужденной толпы, слушал, что говорили пражане нашим солдатам, стоящим у своих танков, делал какие-то заметки.
Я зашел и в наше посольство, которое почему-то пустовало, затем в приемную посла и увидел на журнальном столике бумажки, на которых стояли фамилии предполагаемого правительства. Бумажек было несколько, и фамилии на них были зачеркнуты. До сих пор досадую на самого себя, что не подобрал эти бумажки: как никак свидетельство того, как формируются правительства в кризисных ситуациях. Рядом с приемной посла в большой комнате сидели на раскладушках возможные члены этого правительства и пили коньяк. Заметив меня, из комнаты вышел большой грузный человек – Олдржих Швестка, главный редактор «Руде право», с которым мы познакомились во время предыдущей поездки. Не слушая меня, он кивнул в сторону окна и с горечью произнёс: «Они думают, что я предател». Это "предател" без мягкого знака до сих пор у меня в ушах».
    [14]

Орлов был командирован в Чехословакию, чтобы освещать эти события, но он отказался освещать их так, как хотели его руководители.  Он вернуться в СССР уже опальным журналистом, оппозиционным режиму.

Естественно,  ему пришлось уйти из «Известий», но волей счастливого случая ему помог новый редактор газеты Лев Николаевич Толкунов , рекомендовавший Орлова в в только что создаваемый институт социологии, называвшийся  Институт конкретных социальных исследований Академии наук СССР (ИКСИ),  в котором Орлов стал работать в 1969 г. заведующим редакционно-издательским отделом информации.
Орлов описал эту перемену своей журналистской деятельности на научную так:

«Толкунов тут же позвонил директору этого института, марксисту-идеалисту Алексею Матвеевичу Румянцеву, чудом проскочившему через репрессии 37-го года, и стал ему говорить, что хорошо бы принять меня в институт. Мол, парень он толковый, только нервы у него не в порядке. Румянцев согласился, и так состоялось мое прощание с журналистикой. Замечу, почти на десять лет.
Сам институт социологии числился в то время только на бумаге. Один из замов – Федор Бурлацкий – принимал меня в одной из комнат в Президиуме Академии наук, другой зам – Геннадий Осипов – в подвале пятиэтажки неподалеку от Савеловского вокзала.
Помню, как я шел по длинному подвалу тянущихся вдоль стен водопроводных труб на встречу с Осиповым. Помню, как он приветливо принял меня, и мне сегодня хочется сказать об этом, ибо в последующие годы Геннадий Васильевич занял какую-то странную, недемократическую позицию. Но тогда он много сделал для того, чтобы социология, которую считали лженаукой, обрела свои легальные права».
«Тем временем руководство Института социологии (ИКСИ) перебралось из подвала в здание неподалеку от метро «Профсоюзная», до этого принадлежавшее администрации СЭВа, и в комнатах и коридорах этого здания я наконец-то увидел социологов, статьи которых читал только в журналах или в газетах. Оглядываясь назад, я могу сказать, что был свидетелем уникального скопления интеллекта на один квадратный километр. По коридору прогуливались, обмениваясь мнениями, ленинградские социологи Игорь Коп и Ядов, темпераментный Борис Грушин и Шляпентох, Геннадий Лисичкин и Лен Каринский.

         [15]


У себя в кабинете зам. директора Федор Бурлацкий проводил семинары, на которых выступали Александр Галкин и Юрий Левада, в другом конце коридора обменивались мнениями Шубкин с Ниной Андреевой. А у входа в институт приветствовали  приехавшую из Новосибирска Татьяну Заславскую. Я называю лишь немногих по памяти, не запомнив имена некоторых из них.
Почти со всеми мне пришлось сталкиваться, когда где-то в инстанциях меня утвердили заведующим Отделом информации, и мне пришлось в этом качестве принимать материалы социологов, которые мы публиковали в информационном бюллетене.
Эти материалы косвенно свидетельствовали о той глухой борьбе, которая велась между социологами, призванными делать рентгеновский снимок общества со всеми его болячками и сторонниками «исторического материализма», настаивавшими на том, что марксизм уже все разъяснил, и остается лишь умело применять к сегодняшней практике.
Это видимое внешнее спокойствие взорвалось, когда нами были изданы «Лекции по социологии» Юрия Александровича Левады, которые он прочел в Московском Университете.
Издание и последующее разносное обсуждение лекций Ю.А. Левады было для меня главным событием во время пребывания в ИКСИ. Оглядываясь назад, я воспринимаю это событие как одну из публичных идеологических схваток между сторонниками догматического марксизма и теми, кто выходил за рамки идеологической догмы и пытался по-новому осмысливать происходящее в обществе, опираясь, в том числе, на суждения западных социологов о поведении социальных групп в различных общественных системах».

Работая в ИКСИ защитил кандидатскую диссертацию в 1969 году, которая называлась  «Социально-политические корни западногерманского неонацизма».

"Краткое пребывание в ИКСИ, общение со всеми этими людьми помогало мне все дальше уходить от идеологических конструкций марксизма-ленинизма в их догматическом варианте, и вместе с тем оставаться в рамках возможностей социалистических преобразований.
Краткое потому, что судьба снова постучала в дверь моей жизни в 1970 году. Мне позвонил директор только что созданного Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) Лев Петрович Дилюгин и предложил перейти к нему.

     [16]

Если институт социологии создавался как нелюбимое дитя Кремля, то на ИНИОН он не поскупился. Со временем институту было предоставлено новое здание рядом с метро «Профсоюзная», построенное по самым современным меркам тогдашней архитектурной мысли. Маршанские купола на крыше, бассейны по обеим сторонам входа в институт, просторные кабинеты со справочной литературой, читальный зал, комнаты для сотрудников тематических отделов, внизу просторная столовая – словом все для того, чтобы удобно постигать азы науки, реферировать книги и журналы, поступающие со всего света, готовить журнальные издания по всем отраслям общественных наук и тематические сборники, которые по спискам рассылались во все научные учреждения и обкомы страны. Откуда такая щедрость, и как увязывалась она с одним из главных условий существования тоталитарных тире авторитарных режимов? Ведь общество получало возможность общаться с западной мыслью, знакомясь с литературой, которая была под запретом во весь предыдущий период существования советского государства. Одно из объяснений – в мире разворачивалась научно-техническая революция, и руководство КПСС было обеспокоено тем, как бы не очутиться в обозе общественного и научно-технического прогресса, что находилось в противоречии с основными идеологическими установками марксизма-ленинизма. Еще предстоит подсчитать, сколько объективной информации вышло из стен института с начала 70-х годов до периода Перестройки. Сколько диссертаций было написано за это время. Труднее определить, как это повлияло на умонастроения в обществе, на уровень образованности и информированности. Говорю об этом потому, чтобы будущие поколения историков имели в виду, что в этот период СССР был не просто страной «совков», происходили процессы, которые привели к Перестройке, создавались предпосылки для общества демократического социализма.
На первую встречу со мной в институте Л.П. Делюгин пригласил руководителей ведущих отделов, представил им меня и предложил решать, в какой отдел мне идти. Тут же мне предложил пойти к нему в отдел Юрий Антонович Борко – один из первых наших ученых, заявивших о необходимости серьезного изучения процессов интеграции, начавшихся в Западной Европе (во времена, когда ориентировались на высказывания Ленина «Соединенные Штаты Европы либо реакционны, либо невозможны»). В Отделе Западной Европы и Америки Борко удалось создать благожелательную творческую обстановку, в которой работалось легко и интересно. И порой казалось, что тягостная обстановка Брежневского застоя нас не касается.
     [17]

Для начала мне хотелось объективно разобраться в том, что на самом деле представляют собой основные политические партии Западной Европы. В сборник по каждой партии включались программные установки этой партии, книга лидера или идеолога этой партии, анализ конкретной деятельности, критика слева и справа.
Консерваторы, христианские демократы, либералы, новые левые, правые радикалы и, конечно, социал-демократы.
К социал-демократам был проявлен особый интерес, ибо к этому времени еврокоммунистическая партия, но также и КПСС, по логике вещей могли эволюционировать именно в этом направлении. Именно эта судьба ожидала бы чехословацких реформаторов, если бы не советские танки.
Хотя замечу, что в это время (начало 70-х годов) советская пропаганда продолжала рассматривать социал-демократов как злейших идеологических противников наряду с троцкистами.
Мы выпустили один сборник по европейской социал-демократии, потом второй, третий… Дело дошло до того, что пришлось создавать отдельный сектор по социал-демократии, в котором я вместе со своими коллегами издали практически все по социал-демократии, что попадало нам в руки. Уже позже понадобилось издать два библиографических указателя, в которых упоминались названия книг и журнальных статей, отреферированных нами.
Я это все к тому, что в обществе, и прежде всего в ЦК, был повышенный интерес к опыту деятельности европейской социал-демократии, прежде всего германской. И это вселяло надежды на выход из застойной ситуации, в которой оказалась страна, застывшая при этом в бессмысленной афганской авантюре с ее трагическим исходом в виде гробов под условным названием «груз 200»».
В 1983 г. защитил докторскую диссертацию «Идейная борьба вокруг программных установок в западногерманской социал-демократии (1945—1975 гг.)», стал профессором.

Армянские близкие

О взаимоотношениях с Жозефиной, работавшей во французской редакции журнала "Иностранная литература", Борис написал следующее:
                [18]

"Жозя ввела меня в круг своих близких армянских родственников",-писал Орлов,- главным образом в Москве, но также в Ереване, и со временем многие из них стали и моими друзьями. Более того, мое понимание происходящего в стране значительно расширилось после того, как я стал яснее представлять себе особенности трехтысячелетней армянской цивилизации, современные проблемы армянского народа, начиная с трагедии геноцида. На собственном примере я убедился, как легко, оставаясь русским, входить в мир людей другой национальности, если при этом не выпячиваются преимущества «старшего брата»".

Благодаря Жезефине, Орлов сблизился с молодым Сергеем Ашотовичем Мдоянцем, его старшим братом, пианистом и профессором консерватории Александром Ашотовичем, сыновьями известного московского архитектора Ашота Мдоянца. Сергей Мдоянц  в 1980-х гг. окончил Философский факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова, очную аспирантуру того же факультета, защитил кандидатскую диссертацию философских наук, в конце 1980-х г.г. был сотрудником Института общественных наук при ЦК КПСС, а в начале  1990—х — советником Президента Российского союза промышленников и предпринимателей (Аркадия Ивановича Вольского); затем в 1993—1998 гг. — генеральным директором Фонда развития парламентаризма в России; членом правления Совета по внешней и оборонной политике (СВОП), Российского общественного политического центра (РОПЦ) и ряда других непартийных организаций. О его биографии Борис Орлов своим родственникам мало что рассказывал, но упоминал с благодарностью, что был обязан, в частности, Сергею Мдоянцу за заботу о его здоровье и оказанную финансовую помощь при операции на сердце с оплатой установленного ему искусственного клапана.

Участие в социал-демократическом движении

«К социал-демократии у меня был свой путь", – писал Орлов,– через Прагу 1968 года. Обдумывая модель «социализма с человеческим лицом», я пришел к выводу, что, допуская деятельность других политических партий, партия коммунистов будет поставлена перед необходимостью доказывать свою роль правящей партии. И не исключено, что на очередных выборах ей придется уступить другим партиям, прежде всего тем, кто защищает интересы предпринимательства и частной собственности.

        [19]

Уже тогда мне казалось, что такая перспектива стоит и перед КПСС, которой придется со временем переходить на социал-демократические позиции, учитывая опыт западноевропейских партий.
Именно по этой причине мы с моими коллегами начали выпускать сборники по европейской социал-демократии. Приходилось учитывать, что в это время в нашей официальной пропаганде социал-демократов продолжали рассматривать как злейших врагов рабочего класса, как социал-предателей и даже как «социал-фашистов». В кратком введении к каждому такому сборнику я осторожно писал о том, как полезно изучать опыт социал-демократии, видеть ее возможности и ее слабости.
В эти годы в ФРГ с 1969 г. у власти находились социал-демократы. Партию возглавлял Вилли Брандт. Ему я посвятил политический портрет, в котором не просто пересказывал биографию, но анализировал его взгляды по разным вопросам, саму логику мышления Брандта. «Портрет» был замечен, а сам я стал ответственным  редактором серии «Политические портреты», в которой со временем были представлены все заметные европейские личности.
Одновременно я стал собирать материалы к докторской диссертации, которую решил посвятить программной деятельности СДПГ.
Именно в 70-е годы я как-то определился со своим жизненным предназначением. Просвещать общество, способствовать формированию в партии представлений, ведущих ее в социал-демократическом направлении".

«Сам я решил подробнее разобраться в программной деятельности СДПГ. Я стал собирать материалы к докторской диссертации на эту тему, а в 1977 году получил возможность посетить ФРГ. Меня пригласил выступить с лекцией по европейской безопасности профессор Боннского университета Ханс-Адольф Якобсен, и я использовал эту возможность, чтобы посетить в том же Бонне «партийный барак» СДПГ. Получилось так, что меня даже принял Генеральный секретарь СДПГ Эгон Бар (один из ближайших советников Вилли Брандта), который помог мне встретиться с сотрудниками Исторической комиссии СДПГ и даже пригласил в качестве наблюдателя на очередной съезд СДПГ, который предполагалось провести в Западном Берлине в 1979 г. (как я попал на этот съезд, – целая история).
Мне самому сейчас не совсем понятно, почему в самый разгар холодной войны, когда американцы ставят в ФРГ свои ракеты – Першинги, а наши – ракеты СС-20, способные ударами покрыть всю Западную Европу, какой-то малоизвестный советский ученый приезжает в Западную Германию изучать программы социал-демократии. Почему в той же СДПГ его принимают чуть ли не на самом высшем уровне. Кстати, и в ХДС, где я имел беседу с генеральным секретарем партии Куртом Биденконфом.
     [20]

То, что я не агент КГБ, видимо, знали. Наверное, знали и о моем пражском прошлом. Так или иначе, с точки зрения возможности  встреч с очень интересными и притом влиятельными людьми это была поразительная поездка. Вероятно, самая яркая в моей жизни...
Но я-то и в самом деле поехал не «добывать информацию», а на полном серьезе разобраться в том, чего хотят эти самые социал-демократы, если судить об их программной деятельности, и как они взаимодействуют со своими оппонентами – христианскими демократами».

В 1980 г. в издательстве «Наука» вышла книга Орлова "СДПГ: Идейная борьба вокруг программных установок. 1945—1975 гг.", которая, собственно и раскрывала сущность докторской диссертации, защита которой успешно прошла в 1983 году и выдвинула Орлова в ведущие идеологи современной социал-демократии.

"Летом 1989 г. сотрудник нашего института Леонид Волков предложил мне съездить в Таллинн и выступить на семинаре перед молодыми социал-демократами. Я дал согласие.
В жаркие июльские дни я выступал в Таллинне в помещении местного таксопарка перед молодыми людьми. Они слушали меня внимательно, что-то записывали, и такое внимание, честно говоря, меня вдохновило. Если молодежь хочет понять, что такое социал-демократия, то у такого движения есть будущее.
В самом начале мая 1990 г. состоялся первый съезд новой российской социал-демократической партии (СДПР). Съезд проходил в помещении районного Совета рядом с площадью, на которой в окружении сторонников по сей день стоит Ленин. Зал был полон, и даже привели чудом сохранившегося старого социал-демократа.
Съезд проходил на подъеме, было избрано руководство: Павел Кудюкин, Александр Оболенский, Олег Румянцев. Я присутствовал в качестве приглашенного гостя и консультанта разрабатывавшейся партийной программы.
Эта программа была принята на II-ом съезде СДПР и носила четко выраженный антитоталитарный характер».

В неопубликованной статье  "ПОСТТОТАЛИТАРНОЕ ПОХМЕЛЬЕ", написанной в мае 2015 г., Борис Сергеевич Орлов писал о событиях следующего, 1991 г.:

        [21]

«...после двухтысячного года я входил в программную комиссию партии, которую возглавил К.С. Титов – губернатор  Самарской области и М.С. Горбачев. Из бесед с Михаил Сергеевичем у меня сложилось впечатление, что на конец 1991 года предполагалось провести чрезвычайный съезд КПСС, на котором могло произойти разделение партии на два крыла – догматическое во главе с Е. Лигачевым и социал-демократическое. Но этому не было суждено сбыться. Все перечеркнул путч ГКЧП в августе 1991 г.».

Далее, возвращаясь к предыдущей, цитированной выше статье Орлова, что касается его деятельности в социал-демократической партии России, продолжу упоминание о следующих съездах этой новой этой партии:

«Меня пригласили на III-ий съезд, который проходил в Петербурге. По повестке дня – выборы нового руководства партии, включая президиум. И вот к микрофону в зале подходит Леонид Волков и называет мою фамилию. Я беру самоотвод, ссылаясь на то, что могу быть полезен лишь в программной деятельности. Меня уговаривают остаться, мол, в программной комиссии нам такие и нужны.
Идет тайное голосование по всему списку, и по рейтинговой системе я оказываюсь в первой тройке: Волков, Орлов, Румянцев. Отказываться было поздно, и так, волею судеб, я стал партийным политиком.
При этом оказалось, что Румянцев занят как ответственный секретарь конституционной комиссии, Волков – депутат Верховного Совета РСФСР. Вся организационная партийная работа легла на меня.
Приходилось осваивать непривычную для меня деятельность в непростых условиях переходного периода.
Замечу, что еще до распада СССР социал-демократы предпринимали попытку создать общесоюзную партию в виде Социал-демократической Ассоциации, куда должны были входить социал-демократические партии в союзных республиках. Предполагалось, что Ассоциацию возглавит Юрий Афанасьев. Сам я присутствовал на учредительных съездах в Тбилиси, Вильнюсе и Киеве.
Ныне это забытая страница. Но так было, хотя об этом сегодня мало кто помнит».

В 1992 г. на IV съезде  Социал-демократической партии России (СДПР) , проходившем в   г. Люберцы,  Борис Орлов был избран председателем партии. Он стал ведущим её идеологом  до конца своей жизни. В последний период был членом политсовета партии, работая в сотрудничестве с её последним председателем  Михаилом Сергеевичем Горбачёвым.

     [22]

О последнем этапа социал-демократического движения, в котором на правах одного из его лидеров или идейных вдохновителей еучаствовал Орлов, он записал:

«В новое столетие и даже тысячелетие Россия вступала с новым президентом с подачи Ельцина, которому была гарантирована безопасность его семьи. Начинался новый этап, в котором все больше задавали тон представители силовых структур.
 В этот период моя публичная жизнь была связана с деятельностью новой социал-демократической партии. Ее возглавили Михаил Горбачев, губернатор Самарской области Константин Титов. В Политсовет партии вошли Александр Яковлев, первый мэр Москвы Гавриил Попов, ряд других видных деятелей. Я в составе Политсовета занялся программной деятельностью. Как бы реализовывалась, правда с большим опозданием, идея той социал-демократической партии, которая задумывалась во времена Перестройки в рамках КПСС.
С Горбачевым у меня сложились доброжелательные контакты, но не более того. На всякого рода заседаниях он предоставлял мне слово, подчеркивал мою научность, называл меня «профессором Орловым». Но доверительных бесед почти не было. Лишь однажды в своем кабинете, где на стене висит большой портрет Раисы Горбачевой, он сказал примерно следующее: «Понимаешь, мог бы не затевать Перестройку. Лет двадцать на традиционную роль Генсека хватило бы без всяких потрясений».
Спокойные, благожелательные отношения сложились с Константином Алексеевичем Титовым. Он даже пригласил меня к себе и со мной проехался по области. Свои впечатления я опубликовал в брошюре «Социал-демократия губернского масштаба». Вообще Константин Алексеевич производил на меня впечатление спокойного, взвешенного политика, понимающего необходимость развития рыночной экономики в сочетании с продуманной социальной политикой. На посту президента страны он смотрелся бы вполне логично.
Наиболее тесные связи установились у меня с Александром Николаевичем Яковлевым. Он со своим Фондом международной демократии располагался в небольшом особнячке неподалеку от станции метро «Красная Пресня», и я наведывался к нему при любой возможности.
Казалось бы, при таком составе руководства партии ей гарантирован политический успех.

         [23]

Увы, когда приближались очередные парламентские выборы (2004 г.), на которых партия могла бы завоевать влиятельные позиции, оказалось, что партия к ним не готова: нет средств на проведение избирательной кампании. К выборам не было готово и руководство партии.
Слабеющее партийное руководство перехватил было предприниматель Владимир Кишенин. Он даже установил контакты с руководством Социнтерна, проводил всякого рода конференции. Но и у него дело не пошло. И все кончилось тем, что Минюст запретил деятельность партии, сославшись на недостаточное количество членов партии в региональных организациях. Социал-демократия тихо и незаметно скончалась, не вызвав ни малейшей реакции в обществе. И это при почти единодушном мнении, что мол потребность к социальной справедливости в крови русского человека".

Наверное, не стоит упоминать о дальнейшей плачевной истории русской социал-демократии, в которой Борис Орлов, добившись мирового и отечественного признания как наиболее сведующий, потерял практический интерес участвовать. Вместе с тем, резюмируя сказанное о его участии в российском социал-демократическом движении, нельзя пройти мимо главных выводов о сущности социал-демократического воззрения в современных российских условиях, которое могло бы способствовать оздоровлению и процветанию справедливых, солидарных и свободных взаимоотношений в гражданском обществе. Эти выводы он выразил в своей неопубликованной до сих пор статье, написанной в сентябре 2016 года "РОССИЯ ПОСЛЕ ВЫБОРОВ. Что сказал бы о прошедших выборах специалист по Достоевскому Юрий Карякин", известный своей знаменитой репликой в связи с первыми выборами в Государственную Думу после принятия новой Конституции 1993 года: «Россия, ты одурела». Борис Орлов в указанной статье писал:

"В свое время у нас с Юрием Карякиным сложились не сказать, что близкие, но достаточно доверительные отношения. При редких встречах он меня расспрашивал про социал-демократические дела, а я его про отношение Достоевского к политике в свете его концепции «богоносности» русского народа.
Но однажды мы совершили совместную поездку в Германию. Он – подлечить сердце, я – читать лекции по линии Фонда Фридриха Эберта. Во время этой поездки мы о многом говорили, в том числе, как совершать глубокие преобразования в стране, население которой к этому совершенно не готово. Откуда возьмется тот тип активного деятеля, который будет сочетать жесткие реалии рыночной экономики и частной собственности с общей гуманистической направленностью общества?

     [24]

Эта проблема остается актуальной по сей день. И она стоит прежде всего перед молодым поколением, которому рано или поздно придется брать судьбу страны в свои руки. При этом речь идет не просто о голом энтузиазме. Как можно больше людей образованных профессионально подготовленных в различных областях жизнедеятельности, наделенных чувством достоинства и чувством ответственности не только за происходящее в собственной стране, но и в мировом сообществе – только в таком случае можно будет сказать, что Россия наконец-то поумнела".

На мой взгляд, Борис Орлов не очень уютно воспринимал себя руководящим политиком, он больше был журналистом и историком и увлекался поэзией, опубликовал два сборника стихотворений: «Неповторимость бытия» (2013) и «Под сенью Яснушки» (2013).
У Орлова были среди рязанских родственных корней  известные поэты и художники - братья Павел и Александр Радимовы, но к концу жизни он остался в окружении армянской семьи и в конце концов его прах, вернее часть праха, оказались развеянными по его устному завещанию, но не полностью, а частично  над одним из озёр Карелии, где  бывал туристом.
 
В неопубликованной автобиографической статье "СУДЬБА «ШЕСТИДЕСЯТНИКА»:
МЕЖДУ СОЦИАЛИЗМОМ И КАПИТАЛИЗМОМ,
и, соответственно, МЕЖДУ ТОТАЛИТАРИЗМОМ И ДЕМОКРАТИЕЙ(Итоговые размышления)", которую он писал с осени 2013 до зима 2014, Борис Сергеевич писал:

"Так получилось, что на восемьдесят четвертом году жизни на меня свалились четыре беды.  Сломал бедро и теперь приходится ходить с палкой. Пришлось заменить один из моих сердечных клапанов. Ухудшился слух, и теперь прибегаю к слуховым аппаратам. И самое печальное – ухудшилось зрение, да так, что не могу читать книжный текст даже в очках".

С упомянутым армянским родственником Жозефины Орловой (она взяла при замужестве фамилию мужа) Сергеем Мдоянцем оказался связанным и сердечный клапан Бориса Орлова и его последний жизненный путь, оконченный в чужом доме.

    [25]

Перед кончиной он вынужден был проживать в  доме Сергея вместе с Жозефиной, которая после того, как  сломала шейку бедра, должна была переехать из своей московской квартиры на ул. Красноармейской на дачную усадьбу Сергея Мдоянца. К сожалению, Борис Сергеевич  сильно сдал после произошедшей перемены в его жизни, переживая за жену, страдая от высокого давления и изменения в окружающей его среде.

Часть праха Бориса Сергеевича была  погребена (также по его устному завещанию) на армянском кладбище, напротив Ваганьковского.
Загородный дом Орлова у станции Радонеж, перешедший в наследство жене,  был продан по согласованию с ней её племянником Сергеем Мдоянцем соседям по даче Орлова, а те его снесли, и теперь там огороженный пустырь, присоединённый к их усадьбе.

Заключение

Моей супруге Марине, как племяннице Орлова по роду Петровых (мамы Марины и Бориса были родными сёстрами), досталось по наследству часть движимого имущества, в том числе книги, журналы и рукописи из библиотеки Орлова, которые мы  до сих пор храним в нашей семье в память о Борисе Сергеевиче.
Завершая этот биографический и автобиографический очерк о дорогом мне и многим его друзьям Борисе Сергеевиче Орлове, ушедшим из нашего мира в мир иной пять лет назад, приведу ещё одну цитату из его предпредпоследней в цикле статей с общим заголовком "Под занавес" статьи "НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ЭПОХА? КАКАЯ? Посленовогодние размышления", написанной в 2017 году и прозорливо оценивающей выборы в США нового президента Трампа:

«Такое очередное желание высказаться вызревало у меня по мере того, как я наблюдал за дискуссией по поводу избрания нового американского президента. Сопоставляя различные точки зрения – прежде всего зарубежные, я все больше приходил к выводу, что человечество, его мыслящая часть находятся в состоянии некоторой растерянности. Оно не понимает, что происходит, что нас ждет в будущем и как себя вести в сложившейся ситуации.
         [26]

Что я думаю сам по поводу происходящего? Мой главный вывод: с избранием Трампа нарушается процесс глобальной гуманизации человечества, который, при всех отклонениях, продолжается последние три века, когда на передний план выходит необходимость защиты главной ценности – человек, его прав и свобод».


P.S. Никак не упомянутыми остались ещё две статьи Бориса Сергеевича Орлова из указанного цикла его последних статей "Под занавес", которые, если позволит когда-нибудь мирное и благоприятное время для этого ещё будут, надеюсь, опубликованы  не только в цитатах, но и в полном тексте и, возможно, также в полном издании его произведений.