в москве

               
 
Прежде чем в городе бизнесом заняться, притащився я в Москву, разумевай, невежество своё кончать.
Ныне хощу начати жить разумом, недостойные дела благими испра¬вить.
Управив ум свой и сердце моё на творение добрых дел, воздохнув от всего сердца, вечером вышед на улицу для просвещения.
Смотрю, ум мой не вмещает, – на тротуаре, вдоль стен, красота, быдто пригвождение плоти, страсти умерщвление.
Я же многострадальный горемыка, воздохнув, языком глаголю:
- Истинно существа божие, прелести боголепные, звёзды на небе темнеют от зависти. А умом не ведаю: сия прелесть – тля и пагуба для меня.
Ну и тово, идучи ближе, гляжу, а там непородняя девица чудно смот¬рит на мя, быдто сьесть хочет, яко змея.
- Что здесь делаешь? – спрашиваю её, а она вниз глаза опустив, отвеча:
- Девство своё непорочное соблюдаю в совершенстве возраста. Усомнился ум мой сказанному, развеселився душа моя.
- Зря ржёшь на чужую красоту быдто жеребец. Не заезженная я в Москве бешаной. – Ты кто? – спрашивает меня. Я отвещал:
- Я есть мужик Мифодий из Тунгуски. Она, боголепно улыбаясь, говорит:
- Премилостивый, будем знакомы, я Путря из Хорошевки
Чтоб умягчить моё сердце, расстегнула свой плащ девица. Ба! Голая!
Без правила мне свои обесчещенные телеса показывает. Понуждает мя в душе своей колебаться.
А што, думаю, горе уже от безумия твоего стало мне. Говорить с ней много не смею, а затейки дурные в голову лезут, хочу отложить и не могу. Ох, душе моей горе, не устою, исторгну злое и пагубное дело.
Ащё досаждает любовию её принимать, в бесчестие ринуться. Стою подле её, боюсь пошевелиться. А она ащё мне досаждает вопросом:
- Ты кто? Хомо сапиэнс?
- Нет, – гордо отвещаю, – я есть член профсоюза.
- Помилуй, – говорит, – член профсоюза, не оскорби бедную мою душу, – и невоздержанно указует на греховные телеса свои. – А взыщи мне заблудшей овце внимание, я нашу любовь предлагаю.
Сильней распахнула плащ, и мнится мне, быдто нужницей меня устрашает. А сама, улыбаясь, говорит:
- Как человеку, не могу тебе не проговорить, как желанно мне твоё светлоносное лице зрить, из священнолепных уст твоих слышати, как на пользу вечер коротать будем.
А я не смею на нужницу глядеть, ох горе душе моей, дохну, гля¬дючи на сласти бабьи. Не могу суть мужскую от женской благодати сдержать.
От её блудных слов слабоумием я объят стал. Утробу мою жгло огнём блудным, греховный мой орган, разсвири-пев, быдто бешаной, понуждает мя в бесчестие вринуться. А она, окаянная, смеётся:
- Ой, Мифодий из Тунгуски, чудно о вашей честности помыс¬лить, ведёшь себя быдто супруга нераспряжённая!
Ащё треокоянная берёт мои персты и к телесам обесчещенным прижимает, в глаза мне смотрит и, улыбаясь, говорит:
- Умучь свою Путрю, люблю тебя, яко брата по благодати. Возмолился я – прости, батька, прости, матка! Миленькая жёнуш¬ка, не взыщи с меня, поганца, ей права.
Ох! Увы, горе мне, радость моя осаждённая. Собрался я к ней в ызбу московской малакией*  утруждать Путрю.
От волнения я, обронив сумку с конфетами, что жёнушке в пода¬рок купил, пал на колени, собирая их, ползаю подле её ног, быдто перед свадебным совокуплением, глаз хощу и не могу от её оторвать, лукавый не пускает. Она вся тончава, фигура измождала от поста, нужница и её срачица слащаво мою душу колебают.
Не то, что моя миленькая жёнушка Миланья с роскошным животом и сибирским размахом бёдер.
А сам слышу, быдто Миланья-жёнушка, бурю напустив, указует: «Соблудил, возвеселился, окаянный!»
Ащё смотрю, рядом кто-то скачет, яко козёл, раздувается яко пузырь, воздаёт Путре поучение, лукавует, яко бес.
Кричит: «Насыщаясь с ним невоздержанно! Без правила спишь?» Досаждает Путрю вопросами.
Поднявшись, спрашиваю: «Кто он?» Она, плачучи, отвечает: «Брат он мне по женской благодати, сутенёр по-вашему называется, еди¬на беда меня с ним породнила».
Я же, о ней ревнуя, быдто начальник, на него разсвирепев, харю ему изломал. А друга его ушиб и к стене притёр, а когда он в себя пришёл и поехал ко мне с приступом, осерчав на мя, ругался неудобно произно¬симыми словами, и ужассеся дух во мне, и устроил я ево из бытия в небытие.
А сам, собрав конфеты, в Сибирь поплыл к Миланье, жёнушке моей миленькой.