Рэчка Свiслач

Маргарита спустилась с мансарды тихонько, чтобы меня не разбудить, села на угол кровати, погладила ладонью мою щетину и шёпотом спросила:
- Солнышко, ты спишь?
Я лежал с закрытыми глазами и молчал, так сладостны были её прикосновения и слова.
- Спи-и-и - сказала она, рассматривая моё лицо, потом нагнулась и нежно поцеловала в губы, так же тихо вышла, прикрыв дверь. Я слышал, как она ставит на кухне чайник, зажигает колонку, открывает холодильник. Значит уже не рано, она готовит завтрак.

За полуоткрытым окном бархатная туманная осень, крупные хрустальные капли падают с деревьев, ударяясь о цоколь дома. Покой окрест. Воздух влажен, чист и прохладен. В доме жарко натоплено, а из окна струи ароматной яблочно-виноградной свежести. Октябрь. Он печален и торжественен одновременно. Я не открываю глаз и чутко вслушиваюсь в утреннюю тишину. В ней звучат лишь капли, далекий крик неугомонных петухов и лай деревенских собак.

Надо бы вставать, но, Б-же, как не хочется. Однако встаю. Босиком, тихо-тихо, по постланному ковру иду на кухню и неслышно отворяю дверь. Маргарита у стола, ко мне спиной, хлопочет к утреннему кофе.

Она татарка, и я часто называю её Гюзель. Красивое, пряное, дикое и в то же время женственное имя. Оно очень идет её восточной внешности. Её хотели так назвать, но назвали Маргаритой. Теперь так называю её я.

Я обнимаю её сзади, Гюзель вздрагивает в испуге, через мгновение замирает, ожидая ласки, потом поворачивается ко мне лицом, и мы сливаемся в  бесконечном сладостно-терпком поцелуе.
- Доброе утро, любимый.
- Доброе утро, единственная.

Утренний кофе бодрит, особенно, когда день свободен, когда можно принадлежать только друг другу, когда на улице сыро и туманно, когда каждый час наполняется осознанием единения двоих.

Вчера по дороге в Гродно мы выехали вдруг на мостки к реке, тихо разостлавшейся в безбрежных лугах. Она была почти неподвижна, обрамлена золотыми осенними рощами, растворявшимися в тумане.

- Это Свислочь - объявила Рита, притормаживая и переключаясь на низкую передачу, чтобы дать мне время хотя бы из машины на ходу полюбоваться красотой вдруг открывшихся мест. Я молчал. Мы пересекли реку и ускоряясь неслись дальше по шоссе.

В моей голове теснился рой незаконченных сюжетов: река, тоскливая осень, туман, избы, влюбленные, самовар, печь, полёты во сне и наяву, может быть что-то колдовское, мистическое, гоголевское. С этим нужно было разобраться, рассмотреть натуру подробно, войти в неё, проникнуться ею, побыть в ней, чтобы попасть в "яблочко". Сюжеты мелькали, словно в калейдоскопе, но ни один не складывался в окончательный. Это были дуновения идей, некое предчувствие творчества, то, о чем писал Пушкин в своём непревзойдённом стихотворении "Осень". Это стихотворение вершина. Вершина литературы вообще. Всех стран, всех времён и всех народов. Абсолюто убежден в этом. Нельзя написать лучше.

- Ритуська, мы приедем сюда ещё - сказал я, как бы вопрошая, но утвердительно.
- Понравилось ?
Я кивнул.
- С тобой куда угодно, когда угодно и за чем угодно - ответила Гюзель. Затем оторвала взгляд от дороги, не выпуская руля, чуть наклонилась ко мне, и мы снова слились в поцелуе на скорости восемьдесят километров в час.

За сутки погода не изменилась - сизый туман дымкой обволакивал избы, прятал в своих объятиях рощи и сады. Небо спустилось на землю. Влажные деревья оплакивали прозрачными каплями давно ушедшее лето. Опадали мокрые тяжелые листья. Стояла оглушительная тишина. Лишь где-то вдали на полях слышалось ленивое карканье ворон. Воздух был умыт ночным дождем. Солнца, казалось, не было вовсе - стояла угрюмая, серая, но уютная мгла.

В машине было сухо и тепло. Рита вырулила из гаража, выехала на большак, переключила скорость, и мы поехали вчерашнею дорогой на свидание со Свислочью. Мы ехали по шоссе в молочной дымке. По бокам мелькали края полей, уходившие в никуда. Вдруг силуэтом вырисовывался крестьянский дом со стогом сена поодаль и одинокой плакучей ивою и снова беспросветный, покойный туман.

"Люди встречаются, люди влюбляются, женятся" - тихо доносился из радиоприемника шлягер 70-х. Туман становился реже, сквозь него наверху в дымчатой бездне обозначилось солнце. Оно не светило, а как бы освещало туман, но свет был матовым и печальным. В самом низу всё явственней проступала мокрая земля с побитыми первыми заморозками остатками еще зеленой ботвы несобранной свеклы. Горизонт постепенно открывался взору, опушки лесов, хутора, одинокие церкви проступали за, казалось, бескрайними полями.

Машина равномерно скользила по шоссе. Мы ехали молча, кажется, оба были непрочь уснуть. Время замерло.
"Стоп, стоп, люди, остановите этот ритм" - пел Евгений Осин.
- Давай послушаем тишину - предложила Гюзель.
Я выключил радио. Тишину заменило шуршание шин по мокрому асфальту. Оно усыпляло ещё больше. Но вдруг мы проехали оранжево-красную рощу, а за ней открылись еще туманные дали тихой, вечной, благостной, всеобъемлющей красоты.
- Олежка, а вот и Свислочь – улыбаясь, полушепотом сказала Рита, съехала на обочину, остановилась и склонившись ко мне поцеловала долгим терпким поцелуем.

Туман рассеялся. Я подошел к воде. Река тихо покоилась среди заливных осенних лугов. Вдали она разливалась в озёра и занимала всё пространство на горизонте. На пригорке противоположого берега, посреди ярко-красных полуопавших деревьев стоял дом. Он стоял особняком, словно одинокий путник на роздыхе у края поля. К мосткам у реки спускалась тропинка. Баба хлопотала у баркаса, привязанного к сваям мостков. В доме топилась печь. В серое, повисшее над крышей небо, струился такой же серый, почти незаметный дым. Пёстрая, молчаливая роща отделяла дом от крошечной деревеньки в несколько изб. Рита осторожно взяла меня за руку и тихо спросила:
- Знаешь, чего бы мне хотелось в старости? Такой дом над рекой. Никого, только ты и я, и потрескивание дров в печи. Эти люди, должно быть, счастливы. А если нет, они сами не понимают своего счастья. Хотя, знаешь, счастье в отношении. Если они живут в нём волею судьбы не с теми, с кем хотели бы, то и счастья нет.
- Вот видишь, дело значит не в доме, а в том, с кем в этом доме быть.
- Да, ты прав. Но я твёрдо знаю, что хочу быть с тобой, а, если уж быть с тобой, то в таком доме над рекой.
Я её обнял и поцеловал. Трудно противостоять женской логике, практически невозможно.

Золотом блеснула маковка деревенской церкви, отражая яркий одинокий солнечный луч, пробившийся сквозь угрюмое бесконечное небо. Над рекой поплыл колокольный звон. Сначала тяжелый бас, словно обнявший всё пространство, затем многоголосье весёлых теноров. И мир наполнился благостным, осенним, но радостным, предвещающем счастие, малиновым звоном. Мы взялись за руки. Казалось, небо повенчало нас. Так, наверное, и было.

- У тебя уже есть какие-то сюжеты для будущих холстов? Какие-то мысли, идеи? - спросила Гюзель.
- Нет, что ты, - ответил я, - этой поездкой я хочу пропитаться состоянием природы, осенью, бытом, который я наблюдаю издалека. Посмотри, у хаты, справа от церкви, идет мужичонка, тащит на себе мешок кукурузы. Его можно изобразить в дворовом антураже, если он не главный персонаж картины, или сделать его крупным планом, придумав ему биографию, наделив какими-то особенностями внешности, атрибутами. А во дворе у стены колёса, вёдра, телеги, косы, прочая крестьянская утварь. Как здорово и графично они смотрятся на белом. Так всё увиденное, вместе с природой, её состоянием, палитрой печальной осени, встреченными типажами нанизывается на нить моей памяти и впечатлений, и когда-нибудь, словно пышное крестьянское монисто, может оказаться где-то в одной из моих работ.

Мы долго бродили вдоль реки, любуясь силуэтами мокрых стволов на фоне оранжево-пёстрого ковра опавших листьев, яркими дубовыми кронами, тёмной, почти чёрной, осенней, холодной водой в затоках Свислочи. А еще я любовался ею - Маргаритой-Гюзель. Мир принадлежал нам, а мы друг другу. Так не было, но теперь есть и так будет.