крапивник часть8

 В это мгновение каторжанину Анатолию, старшему лейтенанту фронтовой разведки, привиделось что-то промелькнувшее за огороженной территорией запретной зоны. Показалось, будто бурьян, подступивший к рядам колючей проволоки, покачнулся. Обведя взглядом берег, круто спускающийся на реку, удивительно спокойную, что случалось очень редко, он не заметил ничего необычного. Он стоял мрачный, отчаянным взглядом, искал за горизонтом ответы на мучившие его вопросы, чтобы узнав, навек забыть все. Но как всегда в вечернее время, в еще не потемневшем небе, поглотившем весь мир бесформенной дымкой, стояла мертвая тишина. Из сравнительного затишья со стороны бараков послышались голоса вечерней поверки. Он стоял и слушал и не хотел идти к баракам, а хотел вечно стоять здесь и слушать. Ему казалось, что он слышит не грубые голоса, а чудную песню. Как будто ту самую, давно знакомую песню, впервые услышанную в плену. Но он никогда еще не обращал на нее должного внимания и только сейчас в первый раз понял, какая это чудная и жуткая песня. И на сердце у него стало тяжело, он вспомнил вдруг всю свою жизнь до последних подробностей, вспомнил каждый свой шаг, каждый разговор с женой, друзьями и ему стало страшно. Ему надо было спешить, но не было желания занимать свое место в строю. В бараках после проверки начиналось обманчивое спокойствие, к которому не хотелось возвращаться. Здесь, у обрыва, он чувствует себя свободным, и ничто в целом мире для него не может быть дороже этого чувства. Все люди живут и хотят жить зависимыми от коллективов, принадлежать кому-то: семье, любимой женщине и наконец, друзьям. У него всего этого нет, война отняла, он как никогда свободен, не обременен этими обязательствами. Пусть это будет миг свободы, но он имеет его сейчас и это счастье…. – Дяденька, можно я постою рядом с вами?- услышал за спиной робкий голос. Повернув голову, Анатолий увидел бесшумно подошедшего подростка лет двенадцати. Недовольно окинув его взглядом, с удивлением отметил, что перед ним мальчишка, непохожий на беспризорника. О чем говорила свежая стрижка под полубокс. Не новая, но с аккуратными заплатками рубаха, заправленная в брюки, так сильно затянутые брезентовым солдатским ремнем, что казалось, держатся они не на животе, а на позвоночнике. Первое желание было оттолкнуть, прогнать ребенка, словно неизвестно откуда появившуюся дворовую собачонку. Но переведя взгляд на бледное, худое, болезненное лицо с большими голубыми глазами, у него внутри что-то похолодело. Такие глаза он видел там, в плену. А здесь, в Сибири, в закрытой зоне особого назначения, что делают дети? – Ты как оказался в лагере для взрослых? Жизнь тебе надоела, что ли?- настороженно спросил он, глазами указывая на часового на вышке. Часовой, повернувшись спиной к ним, замер, прислушиваясь к возбужденным голосам у бараков.- Да я, дяденька, цел буду, не сомневайтесь, я не первый раз сюда пробираюсь. Главное, чтобы охранники не заметили, а собак я не боюсь, они меня знают. И, подумав, уточнил: не все, конечно. Мы живем дружно с охранниками, или почти дружно, у них всегда есть папиросы. Детей, у которых отцы погибли на фронте, или пропали без вести, они не обижают, только ругают чем свет стоит, называя крапивниками. Нам же некому подсказать, как поступать правильно, по-мужски в каких-то случаях. А примеры для подражания не всегда бывают удачными, вот тогда лучше не попадаться им под горячую руку, больно ремнем стегают. От старшего лейтенанта не ускользнуло его настороженное поведение, оно было не по годам серьезно. Не теряя бдительность, он успевал разговаривать с ним и одновременно краешком глаза следить за охранником. Юнец, с полностью отсутствующим сиянием детского восторга, не был похож на простоватых, ничем не выделяющихся сирот. В нем виделась способность спокойно разговаривать с незнакомым человеком, как с давним другом. В это же время, испытывая напряженность, он готов был по первому, известному только ему, движению головы часового, незаметно улизнуть с запретной территории. Но пока этого не произошло, он охотно делился своими детскими переживаниями. Неважно, что перед ним стоял незнакомый мужчина, осужденный на десять лет. Душа этого подростка видела в нем то, чего не хватало в его жизни - отцовского сочувствия и понимания.- Раз в неделю мы собираемся у столовой в открытой зоне,- улыбаясь, рассказывал он, оживленно жестикулируя руками.- Охранники приходят с овчарками, выпив один - два граненых стакана водки, закусят луковицей, а потом уж, хмельные, поднимаются по лестнице на леса недостроенного дома. Мы следуем за ними и там заключаем пари. Они ставят на кон три папиросы. Нас по очереди перевязывают веревкой, потом спускают в сруб, на землю. А через дверь запускают овчарку, придерживая за цепь. Пять секунд кулаками и ногами отобьешься - получишь приз, три папиросы. Главное – не бояться,- пренебрежительно с детской бравадой в голосе, рассказывал мальчишка о своих развлечениях. – Тебе еще рано курить, загубишь свое здоровье и останешься на всю жизнь хлипким подростком, – проникаясь отцовской жалостью, глядя на него, посоветовал Анатолий.– Я учусь только кольца пускать из дыма.– Родители у тебя есть?- перебил мальчугана Анатолий.– Мама – бывшая трактористка, — бойко ответил он.– Почему говоришь в прошедшем времени? – поинтересовался Анатолий.– Я родился, когда началась война. Мы на поезде поехали к родственникам, ночью нас обворовали, украли все деньги, билеты и документы. Утром ревизор накричал на маму и высадил на первой же станции. А дежурные с красными повязками отвели в милицию. Потом нас отправили сюда, в открытую зону, до выяснения обстоятельств. Мама устроилась полы мыть, все-таки три рта кормить надо, вообще-то нас пятеро было, но по дороге старшие брат с сестрой умерли от тифа. Здесь мама хотела нас отдать в детдом, но сказали, детдом переполнен детьми и таких не берут, потому что отец без вести пропал. Меня, наверно, из школы исключат, – грустно проговорил он. – И что ты натворил?– Возможно, я поступил неправильно, но приходится самому себя защищать, кто заступится? Староста класса обозвал меня крапивником, мне не очень-то нравится это прозвище, я не виноват в том, что папа погиб на фронте. Понимаете, уж очень обидно, когда к тебе без причины плохо относятся, унижают и оскорбляют. Учительница, поставив в угол, заявила, что отец, возможно, не погиб и скрывается, «яблоко от яблони недалеко падает» и мое место в колонии. Я от обиды заплакал, подбежал к столу и чтобы отомстить ей за такие слова, вырвал лист из журнала. Потом меня отвели к директору – фронтовику, он не стал заступаться, только сказал, что педсовет будет решать, что со мной делать. Сам-то попробует замолвить за меня слово, но не уверен, что оно будет решающим. А чтобы впредь я был более сдержанным, снял ремень и выпорол, заявив, что порет в назидание, по-отцовски. Чтобы убедить в достоверности сказанных слов, мальчишка оголил ягодицу, с гордостью указав пальцем на то место, где видны были следы от ударов ремня. С минуту помолчал о чем-то думая, и, наконец, собравшись с мыслями, поднял голову, преодолевая себя, нерешительно спросил:– Дяденька, вы враг народа? Оба замолчали. Настороженный взгляд мальчика с тревогой и страхом следил за выражением лица заключенного, стараясь угадать его дальнейшее поведение. Не ожидая такого вопроса, заключенный ответил: – А ты как думаешь? – Думаю, что нет, у врагов народа должны быть злые глаза, таких людей на зоне много. Каждую субботу, когда вас ведут в поселковую баню, мы с обочины дороги наблюдаем за вами. По выражению лица или глаз определяем, кто случайно оказался здесь, а кого надо бояться.- Это что, ваши детские игры?- с удивлением спросил Анатолий. Не совсем так, дед Гашков учит определять характер человека. Говорит, в жизни пригодится, потому, что за такими как мы, тюрьма по пятам идет. Ему тоже не повезло, вместе с детьми выслали с Ашколя сюда. За что?- последовал вопрос Анатолия.- Еще в гражданскую войну жил он в Ашколе, восемь детей воспитывал. Крепкое хозяйство у него было. В село приехали Колчаковцы, односельчане подсказали, что у него лучше остановиться, хозяйство крепкое, не обидит. Дед припрятал от них две свиньи. Вскоре нагрянули красноармейцы, односельчане им указали, что дед щедро принимал Колчаковцев. Деда на площадь вывели, шомполами выпороли, одну свинью съели и уехали. Снова пришли Колчаковцы, соседи подсказали, что свиньей угощал красноармейцев. Деда опять на площади уже плетками избили и последнюю свинью забрали. Когда установилась Советская власть, все конфисковали и отправили сюда. Так вот он до сих пор помнит глаза и лица односельчан, смотревших, как его избивают. В них не было сострадания. Только после экзекуций, которые перенес, дед оглох, сильно по ушам били, да и в Бога перестал верить. С тех пор не любит общаться с взрослыми, говорит, что лицемерия и лжи у них много. Я часто прихожу к нему в кузницу, забьюсь куда-нибудь в угол, где неприметнее и начинаю наблюдать, соображая, как из куска железа получается подкова или красивое лезвие ножа. Чудное дело происходит в кузнице, я забываю в ней все. Когда у него бывают свободные минуты, он смотрит на меня угрюмыми глазами и начинает говорить отрывисто: - Ты же обыкновенный ребенок, без всякой наив ности, для чего пропадаешь часами здесь, я ничему хорошему не могу научить. Вот только подковы делать, да подковывать лошадей. Лучше бы искал себе более полезное увлечение: например пообщайся с заключенными на мраморной горе или в артели «Имени третьей пятилетки», среди них есть грамотные, образованные. Там люди разные и много в жизни видели, лет через десять они освободятся, ты уже будешь взрослым, вот тогда и пригодятся тебе знания, приобретенные здесь, с кем дружбу водить, по выражению лица и взгляду определяя подлых людей, а их здесь и в жизни нимало. Какая сила, какая причина заставляла этого ребенка осматриваться и вслушиваться в каждое слово взрослых людей, которых ему случалось встречать на улице или на мраморном заводе. Везде он видел и чувствовал какое-то вечное, нестерпимое горе, окружающее его. Часто наблюдая из кустов за старшим лейтенантом, в его воображении составилось понятие о нем как о хорошем человеке. И, ломая голову, он искал момента сближения с ним. Сейчас представился такой случай. - Когда у меня получается, я прибегаю сюда, из кустов наблюдаю за вами. Он небрежно махнул рукой, указывая на багульник, близко подступивший к забору из колючей проволоки, подумал и добавил: – У вас добрые глаза, только грустные. Приблизившись, мальчишка робко прильнул к руке заключенного, потому что душа этого подростка нуждалась в мужской, отцовской, ласке, нуждалась в нежности и привязывалась ко всему, что носит печать мужского величия. Затаив дыхание, помедлив, тихо произнес:– У вас рука теплая, наверно, у моего папы была такая же. Я его не помню, но все равно люблю. Когда мне очень грустно, я убегаю на утес, там у меня есть укромное место, где можно плакать и разговаривать с ним. Жалко, что мертвые не умеют разговаривать. Услышав лай собак, мальчик насторожился. Как только стало ясно, что собаки приближаются, испуганно метнулся к забору и, распластавшись на земле, проворно работая руками и ногами, выбрался с территории закрытой зоны. Спрятавшись в кустах, со страхом смотрел, как три охранника подбежали к старшему лейтенанту, повалили на землю и с тупой злобой стали избивать ногами. Перед ним развернулась страшная картина, «как в гневе своем и злобе безумными люди бывают, против разума своего идут». Под конец избиения, в довершение, Кешка ударил заключенного по спине прикладом винтовки. Затем схватив за руки, лицом вниз, потащили обмякшее тело к баракам. Всегда постное и унылое лицо старшего охранника в этот момент преобразилось: упоение от данной ему власти над заключенным, но никак не ужас совершаемого, озарило его. Это на долгие годы запомнилось подростку. Ненависть всю последующую жизнь поддерживала его желание забыть проклятый остров, свою малую родину и никогда не возвращаться. С проклятого острова вывезли его, тринадцатилетнего подростка, как опасного преступника. Опасным он стал по воле случая, унизившего его достоинство на глазах одноклассников. Шрам на душе остался на всю жизнь. Уже взрослым человеком он часто вспоминал....