отверженный часть9

               
Во время перемены у учителя географии потерялись часы, оставленные на столе. Староста класса, сын парторга, воспользовался случаем, чтобы отомстить за девочку, которая хорошо относилась ко мне, но игнорировала его. В воровстве обвинил меня: «Эта безотцовщина могла взять». Я, вспыхнув от такого обвинения, искал поддержки у одноклассников, но увидел лишь смеющиеся лица. Положение мое было отчаянным. Во-первых, я горел от стыда, потому что почти все вокруг меня обернулись ко мне: одни – в недоумении, другие – со смехом. В ужасе от услышанных слов и окружающих меня смеющихся глаз я испытал сильнейшее чувство обиды. Я почувствовал себя в этот момент игрушкой, которую увлекают в какой-то ужасный розыгрыш. «Нет, с этим нужно кончать!» – подумал я, к несчастию своему. Бурно отреагировав, схватил попавшуюся под руку стеклянную чернильницу и, опрокинув её, вылил чернила на голову обидчика. «Что со мной будет?» – мелькнуло в моей голове. Но уже было поздно. Учительница, подруга матери моего обидчика, была вне себя от ярости. Она не стала разбираться и обвинила меня в преступлении, которого я не совершал. По мере того как она говорила, её лицо все более и более искажалось от злобы. Она бледнела, её губы кривились и дрожали, так что она с трудом произносила слова, оскорбляющие мать, меня и отца, без вести пропавшего на фронте. Свою гневную речь закончила словами: – Ты вырастешь обузой для общества, такие бездари, как ты, только портят жизнь окружающим. Лично сама позабочусь, чтобы тебя отправили в колонию: твоё место там. После этих слов все мои надежды на несправедливое обвинения исчезли, лицо моё было бледнее обычного, я с трудом держался на ногах. И для меня стоило больших усилий слушать её голос. Что я в те минуты пережил – не поддается никакому описанию. Я чувствовал себя униженным до самой низшей ступени человеческого позора. Наконец, я, не выдержав, сквозь слёзы обиды, вскрикнул: «Когда вырасту, то убью тебя». Она своё слово сдержала: меня, тринадцатилетнего подростка, повезли в колонию для несовершеннолетних преступников. *** Рассвет нового дня наступал медленно, робко разрывая сумерки ненастной погоды, вторгаясь не только в расщелины крутого скалистого берега проклятого острова, но и в дом, который от времени покосился, врос в землю. Участковый милиционер, прежде чем войти в дом, на крыльце постучал сапогами о ступеньки, отворил входную дверь. Виновато извинившись перед матерью, вывел меня на улицу, сказал: «В колонии тоже люди живут. Если будешь себя хорошо вести, то, возможно, получишь достойную профессию печника или плотника». Отвёл меня на самоходную баржу, передал какому-то человеку с мужественным голосом. – Вот этого хулигана на пристани передашь в милицию. Там знают, что с ним делать. Я не видел, с кем разговаривал милиционер. Владелец мужественного голоса, видимо, с неохотой взяв меня на свое попечительство, вышел на палубу, искоса посмотрел на меня. Им оказался капитан. – Боишься? Почему плачешь? Взрослую жизнь придётся постигать вдали от дома, с этим надо смириться, – обратился ко мне капитан. Что-то ещё хотел сказать, но в это время в воздухе послышался звук рынды. Боцман оповещал, что провожающим необходимо покинуть судно. Простившись с участковым милиционером, капитан через рупор усиленным голосом скомандовал: «Отдать швартовы!» Вот и кончилось мое детство! Никто не хочет знать, никому нет дела, что происходит в моей голове, что чувствую я в эту минуту? Жалел я себя, навалившись грудью на леера, рукавом вытирая слезы. С беспокойным страхом я вглядывался в удаляющийся берег. Я видел несколько десятков домов, разбросанных по краю берега, выглядевших жалкими и убогими, как никому не нужная рухлядь. В этот момент я испытывал к ним большую привязанность и любовь, ничего не было роднее и ближе, чем скупой безликий ландшафт проклятого острова с покосившимися домами и их обитателями. Вдруг на берегу показалась Динка, беспризорная собачонка, которую я подкармливал. Для порядка тявкнула несколько раз и, пробежав над самым обрывом берега, остановилась, тоскливо и жутко завыла. Капитан, бегло взглянув на меня, перевёл взгляд на собаку и, обращаясь ко мне, произнёс: «Плохих людей с таким почётом собаки не провожают. Что ж ты успел натворить?» Я не стал объяснять ему, понимая, что помочь мне он не сможет, а в жалость или сочувствие людей больше не верил. Через шесть суток на причале, как вещь, капитан передал меня неласковой, сумрачной женщине – милиционеру, она-то и должна была отвезти меня на поезде в колонию.