добрые люди часть11

– Ты чего таишься? Иди сюда! Ничего плохого тебе не сделаю, – с каким-то человеческим чувством позвал хриплый прокуренный голос. Сказанные слова подавили во мне все страхи и подчинили волю, заставили поближе подойти к обладателю глухого, сдавленного голоса. На деревянном протезе стоял искалеченный войной солдат. Вместо руки у него была культя, заканчивающаяся кожаной перчаткой с двумя неестественно большими пальцами. Он не стал задавать мне вопросы: видно, своего горя было достаточно. Беглым взглядом оценил мою внешность, достал из сумки, висевшей на плече, половинку чёрного хлеба, разломил пополам, затем, пошарив в кармане, нашёл обвалявшийся в табаке кусок пожелтевшего сала и предложил мне. – Извини, старина, большего предложить не могу. Указывая глазами на завалинку, пригласил сесть рядом. С благодарностью посмотрев на него, я расположился поодаль. – Садись ближе, не укушу. Не очень доверяясь ему, я всё-таки послушно придвинулся. Он оценивающим взглядом посмотрел на меня, спросил: – Куда путь держишь? Неопределённо пожав плечами, я кратко ответил: – Не знаю. По выражению его лица было видно, что ответ не удовлетворил фронтовика. Мой внешний вид не внушал доверия. Неясные ответы могли восприниматься настороженно, и я решил, что лучше молчать. Зачем говорить ему про побег? Что может подумать он обо мне? Мне очень хотелось представиться ему домашним, случайно потерявшимся ребёнком. Мало ли тогда детей бродило по дорогам Сибири. Но фронтовика трудно было обмануть. Моя внешность, как раскрытая книга, говорила ему больше, чем я мог сказать о себе. Быстро управившись с хлебом и салом, я почувствовал, как меня начал одолевать сон, с которым невозможно было справиться. Безвольно придвинувшись к солдату и склонив голову ему на грудь, первый раз в жизни я засыпал, полностью доверившись незнакомому человеку, чувствуя себя очень спокойно. Мне казалось, что приютивший меня солдат не обидит. И никому не позволит этого сделать, а если потребуется, то защитит меня, как своего сына. В каждом фронтовике я видел без вести пропавшего отца – сильного и смелого, готового в любую минуту встать на мою защиту. Здоровой рукой обняв и прижав меня к своей груди, он сидел тихо и смотрел в бескрайнюю степную даль. Он находился в состоянии человека, углублённого в свои мысли. Возможно, перед его глазами всплывала картина пылающей в огне Родины, которую защитил от врага. Возможно, в его душе мелькали отрывочные картины своей потерянной жизни; невозможно было прочесть мысли, отражавшиеся на суровом лице. И только скупые слезы, скатывающиеся по его щекам на мою голову, говорили о том, что у него сейчас очень горько на душе. Чуть забрезжил рассвет, солдат разбудил меня. – Тебе нельзя здесь оставаться, скоро грузовой поезд проследует до Сталинска (с 1961 года стал называться Новокузнецк). Когда он притормозит, ты запрыгнешь в товарный вагон и в тамбуре доедешь до станции Копьево. Там на попутной машине доедешь до поселка Орджоникидзевского. Это Саралинские лагеря, не бойся, там детей не обижают. В открытой зоне найдешь Еремееву Варвару, она временно приютит тебя. У самой шесть ребятишек, так что не заметят тебя в поселке. А там и матери письмо напишешь, может, к тебе приедет. И ещё, – в напутствие сказал он, внимательно посмотрев на меня отцовским взглядом, – учиться тебе надо, время сейчас такое, иначе пропадёшь в этой жизни. Запомни мои слова: таких пацанов, как ты, тюрьма любит. Смотри не оступись, – искренне советовал он. Состав медленно приближался, скрипя и гремя тормозами так, что уши закладывало. Когда паровоз приблизился к нам, из кабины машиниста спустился мальчуган, выпачканный угольной пылью. Размахивая сумкой, сшитой из мешковины, весело подбежал к солдату, уважительно поздоровался с ним. – Здравствуйте, Степаныч! – громко прокричал он. – Бабулька испекла вам пирожков, ещё не успели остыть, сказала, чтобы вы кушали на здоровье. Передал сумку, прыгая по шпалам, догнал паровоз и проворно взобрался к машинисту в кабину. – Не завидуй, он круглая сирота, – заговорил фронтовик. – У тебя тоже всё будет хорошо, если не свернёшь на кривую дорожку. Этот солдат, сам того не ведая, подсказал направление, по которому я должен идти по жизни. – Ну, пора, беги к вагону, – подтолкнул он меня в спину. Ухватившись за поручни последнего вагона, я подтянулся. Какая-то сильная рука, ухватив за ворот моей рубахи, помогла взобраться в тамбур. – Степаныч – золотой души человек, – говорил невидимый в тёмном углу мужской голос. Я не ответил на его слова, забившись в противоположный угол, внимательно изучал неясный силуэт человека. Я видел, как, медленно приподняв мёртвые веки, он остановил свой взгляд на мне. Его губы беззвучно зажевали, а потом послышалось: – Нет, ты меня не понял, – говорил тот же голос, смешанный с отвратительным запахом перегара картофельной браги, настоянной на махорке. Он вызывал во мне невероятное отвращение и неприязнь к себе. – Не хочешь со мной разговаривать? – подумав, прибавил: – Мог бы сказать мне об этом, а не молчать. Да, может быть, я слишком навязчив, сам удивляюсь, почему последнее время тянет меня на разговоры. Голос из темноты винил себя за то, что не может со всеми найти общий язык. – Я не могу приказывать своему чувству. Мне необходимо общение с людьми, но никто не хочет меня слушать и это обидно, – говорил он скорее сам себе. Он ругал себя за то, что иногда не понимает Советскую власть. – Проезжая мимо железнодорожных станций, читаю плакаты «Слава героям», «Родина вас не забудет». Вот скажи мне, а если мы со Степанычем не герои, нас под Москвой фашисты инвалидами сделали, тогда скажи, кто мы? Я догадываюсь, что мы представляем дискомфорт для окружающих людей. Он замолчал, его неподвижное лицо дрогнуло. Я даже испугался: а есть ли вообще что-нибудь там, за этим лицом? Мне захотелось знать, о чём думает, что чувствует этот человек? Присмотревшись к фронтовику, я увидел человека без ног, сидящего на деревянной доске с колесиками, а рядом с ним спал небольшой медведь. Перехватив мой взгляд, инвалид пояснил: – Да, ты не ошибся, перед тобой лежит настоящий медведь - муравьятник. На станции Ужур мне цыгане его подарили, сказали, что с ним не пропаду с голоду. В то время мой детский ум был ещё не в состоянии постигнуть сложности жизни, понять, почему солдаты, победившие в этой войне, должны умирать с голоду. Они же не в плену, а у себя дома. И всё же, находясь в таком положении, продолжают любить Родину верной преданной любовью, не как бедную девушку, а по-настоящему, как родную мать. С такими вопросами я вступал во взрослую жизнь, не зная, что государство не оставило их без внимания: повсеместно для инвалидов открываются санатории, лечебницы. Медведь по-прежнему спал. Отвечая на мой вопрос, почему он так долго спит, мой собеседник ворчливо развязал мешок. Пошарив рукой, извлек «чекушку», наполненную темной жидкостью, встряхнул её, обращаясь ко мне, сказал: – Несколько капель успокаивают его надолго. Так, постепенно узнавая случайного попутчика, я невольно проникся уважением к нему. А отталкивающее чувство неприязни, возникшее в первые минуты нашего общения, стыдливо отодвинулось в глубину моего подсознания. Инвалид вытащил из кармана платок, развернул и, встряхнув, расстелил на пол. – Харчиться будем, скоро тебе выходить, – радушно пригласил он меня вместе позавтракать. – Не жалуюсь на свою судьбу – это мой крест, посланный от Бога, и суждено переносить посланное несчастье мне до гробовой доски. До войны я был безумным молодым человеком, испорченным развратными идеями века. Я, был учитель, комсомольский вожак в селе. Тогда восхищаясь жизнью, говорил, что коммунизм – наш Бог. И старушка, слушая меня, прошептала «полусумасшедший» и предсказала всё то, что случилось со мной. За своё вольнодумие я не прошу божьего благоволения. Имея дар достойно, не жалуясь, переносить своё несчастье, он улыбнулся, и я увидел новое интересное лицо, на которое надо смотреть с грустной почтительностью. – Тебе скоро выходить, – напомнил солдат. – Там на Гидро в открытой зоне повстречаешь тоже бывших фронтовиков, но среди них не будет искалеченных войной, как я или Степаныч. Там совершенно другие фронтовики, они воевали против Советской власти, тебе сейчас этого не понять, – грустно улыбнулся он. Помедлив, добавил: – Что самое ужасное, там есть и невинно осуждённые. Поезд остановился. Покинув вагон, я пошёл в указанном мне направлении. – Прощай, прощай, – послышался вслед дружеский голос. – Эй! Постой, постой, – снова раздался голос из вагона. Я оглянулся: инвалид, энергично жестикулируя рукой, подавал мне знаки, чтобы я вернулся. Из уважения пришлось подойти к нему. – Что вы хотели мне сказать? – спросил я. – Подойди, возьми! Тебе на первое время пригодятся. В зажатом кулаке он держал скомканные рубли. В этот момент он был тем человеком с русской душой, который искренне отдаёт последнее, чтобы помочь. Я смутился: – Не могу их взять, я не смогу вернуть долг. – Бери, бери, – дружелюбно говорил он, – когда вырастешь и заработаешь, тогда и вернёшь мне долг. Тебе деньги сейчас нужнее, а мы с мишкой в Абакане ещё заработаем. Передав мне рубли, тихим голосом с улыбкой на губах сказал: «Ну а теперь иди, смелей ступай по жизни». Поблагодарив солдата, я вышел на перрон к железнодорожному вокзалу. Мне посоветовали не ждать автобус, а выйти на трассу и ловить попутную машину. Через пять часов тряски по неровной дороге газогенераторная машина, обогнув подножие мраморной горы, минуя майские ворота, остановилась в центре поселка Орджоникидзевский. Подхлестываемый желанием скорей увидеть Еремееву Варвару, я поблагодарил шофёра, сунул ему в шершавую ладонь помятый рубль и направился по деревянному тротуару вдоль складов к указанному дому. С этой минуты я начал осознавать в себе уже вполне самостоятельного, повзрослевшего человека, исправленного от прежних пороков и готового только на одни добрые дела. К этому располагало ясное безоблачное небо, щедрая улыбка шофёра, вернувшего мне рубль. Было приятно осознавать, что к тебе относятся с уважением, а значит, и я должен проявлять себя так, чтобы люди во мне не разочаровывались. Отворив калитку, я вошёл на территорию какого-то учреждения, внимательно присмотревшись, прочитал: «Райсобес». Размышлять долго не пришлось: с противоположной стороны дома услышал обращённые ко мне слова: – Мальчик, ты кого ищешь? Повернув голову, я увидел женщину с чёрной длинной косой. Женщина пристально рассматривала меня. – Ищу Еремееву Варвару. – Она стоит перед тобой, для чего я нужна? – спросила Варвара. – Ой, извините, тётя Варя, – смутился я. – Меня прислал к вам Степаныч, он говорил, что временно можете меня приютить. – Ох, уж этот Степаныч неугомонный, – на лице Варвары отразилось противоречивое чувство: жалость, тревога, неуверенность. И только из уважения к Степанычу она не отправила меня за ворота. – Ну, проходи, будем знакомиться, – сказала она спокойным голосом, дотронувшись до моей руки. Я последовал за ней. Через коридор мы вошли в полуосвещённую комнату, по внешним признакам похожую на кухню либо на столовую. – Слава Богу, что Степаныч прислал одного тебя, а не целую бригаду. Он теряет чувство реальности, – ворчливо говорила она. Испытывая беспокойство и лёгкое волнение в душе, я шагнул за порог, остановился, понимая, что здесь не рады мне – впору поворачивать назад. Но идти было некуда, и, полагаясь на милость судьбы, я покорно исполнял её указания. Наблюдая за Варварой, я видел красивую женщину лет сорока, не убитую горем и нуждой, а стройную, с гибкой талией, – женщину, которая не тяготится жизнью, воспитывая шестерых детей. Но седые волосы, посеребрившие её голову, говорили о том, что этой женщине жизнь даётся с большим трудом и пережила она много горя. И, несмотря на тяжёлые физические страдания, которые постоянно приходится ей испытывать, она чувствует себя ещё достаточно сильной, готовой помочь нуждающимся. Усадив на табурет, хозяйка попросила меня рассказать о себе всё, ничего не утаивать. Полностью доверившись ей, я не стал скрывать, за какой поступок меня хотят отправить в колонию. Она внимательно слушала, не перебивала. Я говорил сначала робко, потом всё смелее, часто произнося слова блатные, из тюремного жаргона, когда закончил говорить, вопросительно посмотрел на Варвару. Она только слегка улыбнулась и вздохнув, сказала: – Хорошо, я всё поняла. Вот что тебе скажу: воспринимай мои слова как совет. Когда тебя оскорбляют, очень легко поддаться искушению грубым словом или силой остановить обидчика. Это не выход. Поверь мне и согласись, что в гневе можно выставить себя с худшей стороны, невольно став лёгкой жертвой. Но и оставлять оскорбление без достойного ответа нельзя. Мой родительский совет: зря воли рукам не давай, будь сдержанным, не теряй рассудок! Всегда помни, что, даже когда ты не виноват, при любом выяснении отношений, окружающие ждут серьёзной дуэли. Она охотно учила жизни, наставляла на путь истинный. Я соглашался с ней, но ещё не готов был жить по её советам. – Ты уж выбирай, – говорила Варвара, – либо ты начнёшь говорить нормальным человеческим, а не блатным языком, тогда останешься временно здесь, либо придётся покинуть мой дом в поисках лучшей доли. Мои условия: ты не должен пить, курить, хулиганить и воровать, слушайся меня. Для соседей и друзей, которыми обзаведёшься, ты мой родственник. Питаться будешь вместе с нами три раза в день. Не скажу, что ты мне понравился, но постараюсь помочь. Я увидел в ней заботливую, требовательную и прямолинейную мать. Она сдержанно рассказала о своей жизни: получила похоронку на мужа, хотела детей сдать в детдом, но отказали, детский дом переполнен эвакуированными детьми с западной Украины. Двое старшеньких днём находятся там, а ночевать приходят домой. В доме действительно мало места, и мне предложили спать на сеновале вместе с младшими её сыновьями. Я был благодарен и за это. Еще Варвара пообещала обязательно написать письмо моей матери. Так я временно стал членом приютившей меня семьи в поселке Орджоникидзевском. Прошло несколько дней, пока я мог прийти в себя и яснее осмыслить своё положение. Я не знал, как быть, потому что не мог отвязаться от мучительных привычек, ежеминутно управляющих мной и не дававших мне покоя. Мне предстояло долго и покорно отвязываться от своих привычек, приобретённых на проклятом острове: ходить, держа руки за спиной, плевать через зубы, выражая не словами, а таким жестом своё негативное отношение к собеседнику, дерзко реагировать на любое замечание. И пополнять свой словарный запас не жаргонными словами, коими полна была разговорная речь, приобретённая на проклятом острове. Я должен был как можно скорее освободить себя от своего прошлого и начинать новую, дозволительную для этого места жизнь. Десятитысячное население поселка состояло из местных жителей, расконвоированных заключённых, ссыльных, отбывающих немалые сроки за совершённые и несовершённое преступление. Непроходимая Сибирская тайга, Саянские горы и волчьи стаи, рыскающие вокруг поселка, надежно охраняли от любых попыток совершить удачный побег. Некоторые отважные головы пытались бежать, но если им удавалось миновать волков, то, блуждая по тайге, они непременно возвращались в посёлок уже больными, неспособными больше работать. За совершённый проступок они попадали в закрытую первую зону. За время существования Саралинского лагеря ГУЛАГ, одного из самых жестоких лагерей, не было совершено ни одного удачного побега. Добровольно приехавшие к заключённым семьи жили в тех же условиях, какие были у местных жителей. Была общая больница для местных жителей и заключённых в поселке Главстан, где в одних палатах лежали как политические заключённые и уголовники, так и местные жители. В библиотеке всегда толпились люди. Основные читатели – школьники и политические заключённые. Там я прочитал книги «Нюрнбергский процесс», «Поджигатели», но в силу моего возраста они не произвели на меня должного впечатления. А вот стихи Есенина мы, безотцовщина, с забвением слушали по вечерам в бараке, где жили сибулонцы. Там же, часами шлифуя босыми ногами пол, мы учились плясать чечётку, цыганочку, учились играть краплёными картами. Взрослые щедро делились с нами своим жизненным опытом, ограждая от ошибок. Если ты взял в руки финку или другое оружие, всегда помни, что оно может быть направлено против тебя. Стрельбе, боксу учили нас бывшие снайперы и десантники, осуждённые по пятьдесят восьмой статье. Отчего же мне было не полюбить ту жизнь, если я с ребяческой тринадцатилетней резвостью впитывал в себя всё, что меня окружало. Я не мог хорошо осмыслить этого тогдашнего моего ощущения, но ощущение продолжалось и дома, когда я засыпал, перебирая в уме услышанные за день фразы. Также я не мог понять, почему я был очень раздражён, поминутно испытывая душевное напряжение, стараясь угадать весь мучительный смысл слова «неровня», услышанное, от родителей тех семей, в которых были отцы. И не важно, кто они – бандеровцы, власовцы, здесь отбывающие срок заключения, или райкомовские работники. Но все они настороженно относились к детям, чьи отцы погибли на фронте. Возможно, моё мятежное сердце требовало тех же жизненных привилегий, которые имели их дети. Мать не могла мне дать всего этого, выбиваясь из последних сил, как говорили: «тянула лямку, лишь бы мы накормлены были». Голова моя работала, в каком-то болезненном напряжении, я был как в чаду. Рассуждение текло за рассуждением, я страдал и сердился на погибшего отца, ощущая стыд за своё жалкое прозябание. Но мне представлялось ясным, что, если я буду чувствовать себя несчастным ребенком, «дескать, из-за того, что отец погиб на фронте», вызывая чувство жалости у людей, я совершу бесчеловечную подлость по отношению к матери и погибшему отцу, которым нужно гордиться. Всё это уживалось одновременно. Как это всё укладывалось в голове? Я не мог понять, но душа моя была очень счастлива, открыта для восприятия мира. Жизнь, настоящая жизнь, со своими взлётами и падениями началась гораздо позже.