ТАК МЫ ЖИЛИ Записки для памяти

ЗАПИСКИ СТАРОГО ЛЕНИНГРАДЦА

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Книга эта написана исключительно на основании моих воспоминаний. Однако, если кто-то решит, что я где-то был не точен или, того хуже, исказил истину, готов рассмотреть претензию и исправиться.
***
Дожив до того возраста, когда вроде бы должна прийти, но никак не приходит мудрость, а на горизонте уже маячит призрак старческого склероза, мне захотелось рассказать подрастающему поколению и всем прочим, интересующимся, про то, что я помню. О том, как мы жили.

;
НАЧАЛО
О моих родителях и о себе

Я родился в середине прошлого века в то время, когда гений Сталина еще освещал жизнь советского человека в самой обычной ленинградской семье, как говорили тогда, рабочих и служащих.
Отец мой, пройдя всю войну до Будапешта, в 1946 году демобилизовался и устроился на работу фотографом в фотоателье «Выездное бюро». Задачей «Бюро» было увековечивать трудовые и школьные коллективы на фотографиях, украшенных красивыми виньетками.

У людей старшего поколения хранятся черно-белые фотографии. На них дети в аккуратной школьной форме, девочки сменили черные повседневные передники на белые праздничные. Класс сидит вокруг классного руководителя.
Или рабочие в горячем цеху. Рабочая обстановка. Герои труда в спецовках стоят тесным коллективом вокруг начальника цеха и мастеров. Все изображают трудовой порыв.

На виньетке указаны место и дата съемки, другие необходимые подробности. Это – работа «Выездного бюро».
Работали в мастерской в основном фронтовики, имевшие до войны профессию фотографа или ретушёра. Во времена несовершенной фототехники результат съемки в большой степени зависел от искусства этих мастеров. Для того, чтобы получить хорошее семейное фото обращались в ателье, пользующиеся хорошей репутацией.
В «Выездном бюро» трудилась пожилая женщина – ретушер старой школы, которая работала еще у известного петербургского-ленинградского фотографа Иосифа Оцупа. Я видел, как она работает. На стеклянной фотопластинке, покрытой матолеином (раствором канифоли в скипидаре) для того, чтобы лучше ложился карандаш, она точными движениями устраняла дефекты негатива и дорисовывала потерянные при съемке детали.

Папа пытался учить меня технике ретуши и основам портретной живописи, но я тогда не проявил к этому какого-либо интереса и прекратил занятия, о чем сейчас сожалею.

Мой отец прошел всю войну в должности фотографа-разведчика в дивизионной фоторазведке артиллерийского полка Второго Белорусского фронта. Его большой опыт работы в полевых условиях очень пригодился.
Поначалу «бюро» располагалось в бывшей часовне святителя Спиридона Тримифунтского, которая до сих пор стоит на Большом проспекте Васильевского острова, на углу с 19-ой линией. Впоследствии, в начале 1960, «Выездное бюро» перебралось в бывшую мастерскую фотографа Иосифа Адольфовича Оцупа. Он так же, как и его брат Петр Адольфович, фотографировал царских придворных, политических деятелей, людей искусства и представителей богемы. В советское время они увековечивали партийных деятелей. Сред их работ – портреты Ленина, Крупской, Максима Горького и многих других известных личностей. Мастерская Оцупа находилась на Литейном проспекте в доме 41 в специально приспособленном для этого мансардном этаже, который сохранился до сих пор.

К концу 60-х-началу 70-х годов монополия «выездного бюро была нарушена – многие фотоателье стали предлагать подобные услуги. Такого высокого уровня они предложить не могли, но большинство этого не замечало. Не справившись с конкуренцией, «Выездное бюро», существовавшее в Ленинграде с начала 1930-х годов, прекратило свое существование.

Сменив место работы, до конца жизни мой отец работал начальником фотолаборатории на ленинградском заводе «Арсенал». Переснимал чертежи и схемы, фотографировал людей на доску почета. А вечерами, придя домой, он рисовал пастелью, французским карандашом или художественной сажей портреты. Заказов было много. Его работы пользовались успехом: мало кто так, как он, мог нарисовать портрет по старой плохой фотографии. Причем с таким идеальным портретным сходством, что некоторые считали, что это не рисунок, а фотография. Верхом его творчества было создание портрета по описанию.

В моей памяти остался отец, сидящий: около мольберта. Его рука лежит на муштабеле. Самодельная «растушёвка», которую он периодически обмакивает в сажу, бегает по бумаге. Он молчалив и сосредоточен. Постепенно на моих глазах, из непонятного подмалевка возникают живые лица незнакомых людей.

Моя мама, оставшаяся сиротой в четыре года, воспитывалась родственниками. Во время войны, находясь в эвакуации в Оренбургской области (тогда Чкаловской) работала в колхозе.

В 1946 году вернулась в Ленинград, училась. Многие годы работала бухгалтером-кассиром в отделении строительного треста.
Энергии моей мамы можно было позавидовать. Она все успевала. После работы, обежав все магазины, переделав хозяйственные дела, часто вечерами на старенькой швейной машинке шила что-то для себя, для подруг, штопала и чинила мою одежду.

Пока родители были на работе, моим «воспитанием» занималась старушка соседка. Она следила за тем, чтобы я, придя из школы, переоделся, помыл руки и поел. На этом ее надзор заканчивался. Далее я был предоставлен самому себе.

Правда, были у меня и обязанности по дому. Зимой после школы я должен был принести из подвала дрова и натопить печку. Иногда, загулявшись после школы, я забывал про печку- за это мама меня ругала. Случалось это нечасто, но до сих пор я помню чувство стыда и раскаяния от осознания того, что родители вернутся после работы, а дома холодно.

У меня была еще одна обязанность – раз в несколько дней специальной полотерной щеткой натирать до блеска полы, покрытые восковой мастикой. Я очень не любил это занятие, хотя это было намного проще, чем таскать дрова и топить печку.
Сделав, по моему разумению, все дела, забыв про уроки, я при каждой возможности старался улизнуть во двор. Там была своя компания, друзья, игры, веселье. Когда же после гуляния я приходил домой и выяснялось, что уроки не сделаны, выслушивал воспитательную речь мамы. Потом раскладывал на столе тетрадки, учебники и со вздохом принимался за работу, засиживаясь за полночь, честя свою тяжелую жизнь.
Немного повзрослев, примерно с пятого класса, я с друзьями после уроков ходил гулять в Таврический сад. Зимой там набор развлечений был весьма разнообразен. Коньки, лыжи, финские сани. Возвращался домой уже затемно, мокрый, уставший, и, конечно же, меня встречали недовольные родители.
***

КОММУНАЛЬНЫЕ КВАРТИРЫ

Ленинград был городом коммунальных квартир.
Говорили, что только от трех до пяти процентов ленинградцев жили в отдельных квартирах. Все остальные в коммунальных квартирах или, как их называли, «коммуналках».

Наша семья занимала четырнадцатиметровую комнату размером семь на два метра в маленькой трехкомнатной квартире в центре Ленинграда на улице Чайковского. Остальные комнаты занимали еще две семьи.

Все наши друзья, знакомые и родственники жили в коммунальных квартирах. Только один мой одноклассник, с которым я дружил, с братом, мамой и папой занимали отдельную квартиру. Им повезло – квартира из двух комнат, одна из которых (проходная) была настолько маленькая, что поселить в ней еще одну семью, и даже одного человека было невозможно. Жили в тесноте, но за то без соседей. Им можно было позавидовать.

Ленинградские коммуналки были очень разные. Были большие квартиры на пять, семь и больше семей. Были маленькие - на две-три семьи. В бывших гостиницах находились самые большие коммуналки. Десять-двадцать, а то и больше комнат. В каждой комнате по семье. По утрам очереди в туалет. Ванных не было – по выходным ходили в баню, где отстаивали огромные очереди.

В коммунальных квартирах жили люди с разными характерами, привычками, не говоря уже о воспитании. Иногда соседи дружили между собой, как в фильме-идиллии «Покровские ворота». А бывало, жизнь в «коммуналке» напоминала холодную войну.
Нередко в квартирах оказывался сосед или даже целая семья соседей, которые по известной только им причине постоянно делали другим соседям гадости – «мстили» за что-то.

За примером далеко ходить не надо. В одной из комнат нашей квартиры жили две женщины. Тихая старушка и ее великовозрастная незамужняя дочка – учительница начальной школы.

Мать боялась своей дочки и старалась ни во что не вмешиваться. А дочь, постоянно устраивала скандалы. Поводов она даже не искала. Видимо, просто получала удовольствие от процесса. От нее можно было в любое время ждать всяких мелких пакостей. Подсыпала соль или сахар в забытые на кухне кастрюли с едой, занимала кастрюлями с водой все конфорки на единственной газовой плите и никого к ней не подпускала- иногда до вечера. Приходилось пользоваться керогазами, на которых готовили до того, как провели газ.

Было у нее еще одно развлечение. Несколько раз, она вызывала милицию, когда у нас собирались гости.

А однажды на тесной кухне мой отец случайно слегка задел ее и сразу извинился. Она тут же пошла подавать на него в суд за избиение. Заявление не приняли, потому что учительница не смогла предъявить следствию синяки. Тогда она написала заявление в прокуратуру, но ей и там отказали. После этого она долго злилась на всех.
В квартире случился праздник, когда наша учительница, «как живущий в стесненных условия работник просвещения», получила отдельное жилье и съехала от нас, освободив комнату. Я смог после школы, не оглядываясь, спокойно идти на кухню и разогревать себе обед.
Думаю, подобные соседи были во многих квартирах.

Несмотря на все «прелести» и трудности коммунального быта, многие не представляли себе другой жизни, живя в коммуналках поколениями.

Жилье в то время не продавалось, а распределялось специальным жилищным управлением при райисполкоме. Граждане, которые жили в чересчур стесненных условиях, пытались самостоятельно или через «ГорЖилобмен» поменять свою комнату на комнату большей площади. Такой обмен не обходился без доплаты, конечно же неофициальной. Денежные сделки с жилой площадью карались по закону. В Ленинграде была «обменная биржа» На набережной Канала Грибоедова у Львиного мостика собирались желающие поменяться, среди них крутились «агенты», предлагающие помощь и неплохо зарабатывающие на этом. Регулярно эту «биржу» разгоняла милиция.
Во второй половине пятидесятых годов началось массовое строительство крупнопанельных домов – «хрущевок», которые должны были позволить в кратчайшее время расселить густонаселенные коммуналки. Срок жизни этим домам гарантировали в 25 лет. Однако проблема расселения коммунальных квартир так до сих пор и не решена.

В соответствии с законом, нуждающимся в улучшении своих жилищных условий и имеющим для этого «законные основания», подтвержденные многочисленными справками и характеристиками с места работы, государство выделяло бесплатное жилье. Нуждающихся было много, всем жилья не хватало. Для справедливого распределения жилплощади среди нуждающихся была создана специальная очередь. Попасть в эту очередь было непросто, слишком много препон стояло на этом пути. Те, кому все же удавалось обойти все препятствия и попасть в эту заветную очередь, получали шанс через пятнадцать-двадцать лет ожидания получить малогабаритную отдельную квартиру в хрущевке, а иногда – только комнату большей площади.

Нам повезло. Жилищная комиссия признала нашу комнату непригодной для жилья по причине того, что средняя ее ширина была на полтора сантиметра меньше двух метров. Это выясняли в течение полугода три комиссии.

И, кажется, в 1960 году нас все-таки поставили на очередь. Увы, подхода очереди мы так и не дождались. Через райисполком при содействии райкома партии мой папа как фронтовик, имеющий боевые и государственные награды, член КПСС с большим партийным стажем, получил освободившуюся от нашей учительницы комнату. После этого с очереди на улучшение жилья нас сняли. Отстояли мы в ней всего пять лет.
У меня сохранилась фотография нашей первой комнаты, сделанная в 1955 году. Узкая металлическая кровать, трюмо, оттоманка, около нее- этажерка с книгами, небольшой стол. На стене - пейзажи кисти моего отца (он любил в свободное время рисовать маслом). Фотография в рамке – на ней изображен я в годовалом возрасте. Вот и вся обстановка. В кадр, к сожалению, не вошли моя детская кроватка у печки-голландки (её видно на снимке в ближнем правом углу) и платяной шкаф. Обстановка не менялась многие годы. Только когда я подрос, исчезла детская кроватка, и я перебрался на оттоманку.

Большинство ленинградцев жило весьма скромно. Добротная одежда, приличное постельное белье, хорошая посуда – были признаками благополучия и достатка. Мои родители вспоминали, как они радовались, когда на свадьбу им подарили две алюминиевые кастрюли.
***

НАША УЛИЦА ЧАЙКОВСКОГО

Мы жили в самом центре Ленинграда на улице Чайковского.
Когда-то Сергиевская улица, так раньше называлась улица Чайковского, была улицей дворцов и посольств. Здесь располагались посольства Австро-Венгрии, Испании, Северо-Американских Соединенных Штатов (САСШ), Королевства Нидерланды и Китая. В нашем доме какое-то время снимал квартиру секретарь китайского посольства.
На Сергиевской улице в собственных особняках жили князь Лев Викторович Кочубей, Великая княгиня Ольга Александровна – сестра Николая II, основатель первого Государственного совета - Михаил Михайлович Сперанский, Апраксины, Трубецкие, Строгановы.

На улице можно было встретить спешащих по делам А. Ахматову, И. Аксакова, Максима Горького, З. Гиппиус, Д. Мережковского, В. Набокова, М. Зощенко.
***

В нашем доме в шестидесятых годах жила женщина преклонных лет. Звали ее Вера Аполлоновна. Она была дочкой фрейлины Александры Федоровны – жены Николая II. Выросшая в Зимнем дворце, она дружила с младшими царскими дочками княжнами – Татьяной, Марией и Анастасией. Старшую Ольгу она побаивалась, очень уж та была серьезная. Каким-то чудом у Веры Аполлоновны сохранились подарки царевен – батистовые платки с собственноручно ими вышитыми вензелями, фотографии, рисунки. Все это Вера Аполлоновна мне показывала, рассказывала о царской семье, о своем детстве. О том, как они избежали ареста, поскольку не жили во дворце. Я очень любил слушать ее рассказы, а она любила рассказывать.

К сожалению, после смерти Веры Аполлоновны все подарки бесследно исчезли. У меня осталась лишь фотокопия одного рисунка неизвестного французского художника, датированного 1886 годом.

В середине 60-х годов мне доводилось встречать известного актера Пушкинского (Александринского) театра Василия Васильевича Меркурьева. Он жил в соседнем доме. Часто его можно было видеть сидящего на скамейке, беседующего со знакомыми. Я, по-видимому, входил в круг его знакомых. Василий Васильевич всегда со мной здоровался, иногда расспрашивал про школу, про учителей. Огорчался, что его знакомые учителя уже в школе не работают. Иногда во время беседы он просил меня сбегать в магазин за кефиром, я с удовольствием это делал.
***

До середины 60-х годов прошлого века почти весь двор нашего дома, оставляя узкие проходы, занимало здание каретника. В передней части, выходящей в сторону подворотни, были расположены два больших помещения, где когда-то стояли хозяйские кареты, а позже личные «Волги» каких-то начальников.

В задней части каретника находилась прачечная – большое помещение с мраморными, почему-то, столами. Дворники два раза в неделю нагревали в титанах воду. Можно было прийти со своим тазом и постирать белье. А потом развесить его сушиться на чердаке дома.

В другое время хозяйки приходили со своими дровами и топили титаны сами. Надо было только спросить разрешение и взять ключи у дворника.
Дворник безраздельно командовал во дворе, а «хозяином» всех квартир в доме был управдом. Что входило в его обязанности я не знаю. Помню только, что однажды этот управдом пришел к нам в квартиру, походил, посмотрел по углам. Потом подошел к двери, которая закрывала вход в коридор, снял ее с петель, и со словами: – «Вам она не нужна», ушел, прихватив дверь с собой – сильный был. Больше мы эту дверь не видели.
***

Раз в год, осенью, в «жилконторе» выдавали ордера на дрова. Полагалась половина куба «смешанных» дров на печку на зиму. Надо было заказать грузовую машину или подводу с конной тягой (гужевой транспорт был не редкостью в Ленинграде в конце 1950-х, начале 1960-х годов), подъехать к складу, он находился прямо на набережной Робеспьера, если свернуть с Литейного проспекта перед мостом направо.
Тогда набережная почти полностью была перегорожена деревянным забором с воротами, оставляя лишь узкий проезд вдоль домов. За забором, прямо на земле навалом лежали горы песка, щебенки, досок. Все это сгружали с барж, а потом развозили по стройкам. Там же лежали штабеля бревен, предназначенных на дрова. Купленные по ордеру бревна привозили во двор, затем пилили и кололи. Готовые поленья отправляли в сараи.

Несколько встроенных в этот каретник сараев использовали для хранения дров. Дрова держали также в огромном погребе-ле;днике, пол и стены которого были выложены камнем.

До 1917 года в этот ледник запасали лед с Невы, и он не таял все лето до следующей зимы. Было где хранить продукты, и холодильника не надо.
После известных исторических событий хозяина арестовали, дом конфисковали в пользу новой рабоче-крестьянской власти, и лед запасать стало некому.
Когда каретник ломали для того, чтобы во дворе устроить сквер, этот ле;дник так и не поддался, такой он был крепкий. Помучались и засыпали его землей.
***

Мы, дети этого двора, все свободное время проводили в играх, никуда со двора не уходя. В нашем распоряжении были подвалы, сараи, чердаки дома и каретника. За нами следили взрослые обитатели дома и дворник. Дворник, или, как мы говорили «дворничиха», баба Лиза, заменившая старого умершего дворника, ходила, как и он, в белом переднике, на груди у нее висела большая латунная бляха с номером и какой-то надписью (я так и не решился узнать, что там написано – стеснялся).
В руках у нее почти всегда была метла, которой она то и дело подметала какие-то мусоринки на булыжнике. Этот булыжник едва торчал из-под земли, мостили им двор еще, наверное, во времена Александра III.
А еще метла ей была нужна для нашего воспитания. Если мы плохо себя вели, то взмахи метлой и крики: «Ну, Сашка, Колька, Танька… (ненужное зачеркнуть) я сейчас матери нажалуюсь!» - оказывали неоценимое воспитательное воздействие. А матерям она никогда не жаловалась.

На ночь ворота дома запирались и для того, чтобы попасть домой после одиннадцати вечера, надо было позвонить в специальный звонок, проведенный в комнату дворника. Бывало, загостившись мы не успевали вернуться до одиннадцати часов и приходилось звонить «бабе Лизе». Она выходила, открывала калитку и при этом обязательно ворчала: «порядочные люди вовремя спасть ложатся, а не по улицам шляются. Надо бы проверить, где это вы ходите по ночам». Не могу утверждать, но, быстрее всего она ни разу ни про кого не «сообщила», хотя, наверняка, «стучать» было одной из ее обязанностей.
***

С середины 50-х годов, пожалуй, до начала 60-х, один раз в неделю к нам приходила женщина и приносила творог и сметану. В любое время года на голове у нее был повязан платок, за спиной у нее было что-то вроде рюкзака, а в руках две сумки. Она не спеша ставила сумки на пол, снимала свой рюкзак, ставила рядом и заученными, всегда одинаковыми, неторопливыми движениями открывала бидоны. Звали женщину Маруся.

Говорила она по-русски с сильным финским акцентом, и моя мама с соседкой по коммуналке за глаза называли ее «Маруся- финка». Еще говорили, что она «охтенка». Я знал, что есть такой район в городе – Охта. Но откуда там берутся творог и сметана – этого я понять не мог, а спросить почему-то не решался. Потом Маруся перестала к нам ходить. Несколько лет спустя у Льва Успенского в «Записках старого петербуржца» я прочитал про охтенок и понял, кто они такие. Начиная с XIX века женщины-молочницы с Охты переправлялись через Неву – зимой по льду, летом на лодках, и разносили по петербуржским домам молочные продукты собственного приготовления. Охта в то время была населена преимущественно финнами. А Маруся та, оказывается, жила совсем не на Охте, а в Тайцах, в 9 км от Гатчины, где тоже было много финнов. У этой деревни даже было финское название: Staitsa.
***

Примерно в те же годы, когда «Маруся-охтенка» приносила нам творог, в наш двор, заставленный штабелями бревен, ожидающими своей очереди превратиться в дрова и отправиться в подвалы и сараи, приходили мастеровые. Один приносил на плече точильный станок с ножным приводом. Устанавливал его, подсоединял приводной ремень к педали и начинал кричать нараспев: «А, точить ножи, ножницы! Точить ножи, ножницы». Жители дома выносили ему свои ножи, топоры, ножницы. Как только начиналась работа, точильщик замолкал и больше не кричал.

Примерно раз в месяц приходил лудильщик со своим инструментом. «Лудить, паять, кастрюли, ведра чиним!», – кричал он, и хозяйки несли ему прохудившиеся ведра, кастрюли, какие-то баки.

А еще иногда приходил «татарин». Может, это был вовсе и не татарин, но также, как тот татарин из «Записок старого петербуржца», он собирал старую одежду, всякое тряпье. А вот кричал ли он «шурум-бурум», как тот у Успенского, не помню совсем.
***

ТЕЛЕВИЗОР
В 1956 году технический прогресс пришел в нашу семью. Мы приобрели телевизор КВН-49. Телевизоры тогда были редкостью, далеко не каждая семья владела этим чудом техники.
 
Родители целый год регулярно раз в месяц ходили в магазин и "отмечались". Наконец, это было, по-моему, в начале осени, по почте пришла долгожданная открытка сообщающая, что наша очередь подошла.
 
Всё это я узнал позже. Помню только, как в тот день мама с папой долго о чем-то вполголоса разговаривали, периодически поглядывая на меня. Я понимал, что речь идет именно обо мне, однако на то, что будут ругать, было не похоже. Любопытство меня переполняло меня, однако спросить не решался. Наконец мама повернулась ко мне и сказала: «Нам с папой надо уехать ненадолго. Ты побудешь один?» Мне было пять лет, в квартире оставалась пожилая соседка «баба Лида», так что нельзя было сказать, что меня оставляли совсем одного. Но в таком возрасте оставаться дома без мамы мне приходилось не часто. Мои попытки протестовать не принесли успеха, а когда мне сказали, что привезут кое-что интересное, я согласился побыть «не долго» с соседкой.

Мне дали лист бумаги, карандаши и посадили рисовать. Баба Лида периодически ходила мимо нашей комнаты, поглядывая на меня и бормотала: «Людя;м делать нечего – всякие «телявизоры» покупают!» Я не понимал этого слова, и не понимал, кто и что покупает. Я рисовал, ждал маму и папу, и гадал, чего же они привезут мне интересного. Фантазии не хватало больше, чем на игрушечный деревянный грузовик, который я видел у одного знакомого мальчика. Мне очень хотелось иметь такой же, но я знал, что он стоит очень много денег, а их надо заработать.

Прошло очень много времени, наверное, часа три, даже больше, у входных дверей раздался шум. Кто-то что-то нес, был слышен громкий разговор, кто-то смеялся. Я побежал встречать и увидел папу и его приятеля дядю Васю. Они несли большую и явно тяжелую коробку. Впереди шла мама, прокладывая дорогу, придерживая двери и давая многочисленные советы, без которых коробку явно бы не донесли.

Коробку внесли в комнату, распаковали и оттуда вытащили большой деревянный ящик. Сзади у него была стенка с дырочками, а спереди маленькое стеклянное окошечко и какие-то круглые рукоятки.

«Ну, что это такое?», – спросил я разочаровано – это был точно не грузовик, о котором я мечтал.

«Телевизор, – ответил дядя Вася – он будет кино показывать». Я бывал с родителями в кинотеатре и знал, что кино всегда показывают на большом экране. А здесь было такое маленькое окошечко, что кино туда явно влезть не могло. Я дяде Васе, конечно, не поверил.

Мама убежала куда-то из квартиры. Папа с дядей Васей принесли из прихожей тумбочку и поставили на нее телевизор. Провод, который торчал из ящика, пытались воткнуть в розетку, но она оказалась слишком далеко и провод до нее не доставал. Пытались подвинуть тумбочку, но провода все равно не хватало. Удлинители в домашнем хозяйстве тогда были редкостью: электроприборов в домах почти не было, даже электрический утюг тогда был диковинкой – пару утюгов грели по очереди на плите, когда остывал один, брали с плиты горячий. Наверное, только настольная лампа могла считаться бытовым электроприбором, ну и ламповый радиоприемник, если он у кого-то был.

Пришла мама и привела соседа по фамилии Горохов – известную в доме личность. Ему принадлежал самый первый в нашем доме телевизор. Он сделал его сам, вмонтировав в буфет, после чего от него чуть не ушла жена. Ей, видите ли, стало жалко буфета. Конечно, обо всем этом я узнал гораздо позже.

Увидев безвыходную ситуацию с проводом, Горохов убежал и вскоре вернулся с самодельным удлинителем и, почему-то с молотком. Для чего был нужен молоток, я потом понял.

Из коробки, в которой раньше был телевизор достали какой-то странный провод, или вернее, провода. Они в одном месте соединялись между собой, а потом расходились в разные стороны. На концах и по середине каждого провода были тряпочные петли. Горохов называл это устройство антенной. В стены стали забивать гвозди и при помощи петель развешивать антенну под потолком.

Наконец все было готово. Железяку на конце антенны вставили в телевизор, сам телевизор присоединили к удлинителю и включили. Экран загорелся и по нему побежали помехи, куски изображения из динамика вылетали обрывки звуков. Горохов вскочил на стул и стал двигать провода антенны, перевешивая их в разные положения. В конце концов изображение остановилось, звук стал похож на пение. В телевизоре пел хор.

Неожиданно я увидел, что наша четырнадцатиметровая размером семь на два комната была полна людей. Почти все жильцы нашего дома оказались у нас. Хор пел, в комнате была полная тишина. Так прошло около получаса. Потом появилась надпись: «Передача окончена», она постояла несколько минут. Все продолжали молча смотреть на экран. Потом надпись исчезла и по экрану побежали помехи. Кто-то выключил телевизор. Все молча вышли на улицу. А уже во дворе, как будто очнувшись от транса, начали оживленно обсуждать увиденное.

Через несколько дней перед экраном появилась принесенная из магазина линза, в которую надо было наливать воду. Она увеличивала изображение и передачи можно было смотреть издали. Почти каждый вечер к нам кто-нибудь приходил посмотреть телевизор. Потом пили чай, обсуждали увиденное.

Несколько лет телевизионные передачи начинались в шесть часов вечера и заканчивались в десять. Это по будням, кроме четверга – четверг был выходной и передач не было. По субботам был короткий рабочий день, передачи начинались в час или два дня и шли до одиннадцати. Ну а по воскресеньям телевизор можно было смотреть с одиннадцати до десяти вечера. Передачи заканчивались пораньше, чтобы трудящиеся могли выспаться перед началом новой рабочей недели.

Когда я болел и оставался дома, весь день ждал начала передач. иногда включая телевизор. А вдруг начнут пораньше?
Каждый день обязательно показывали какой-нибудь мультфильм. Остальное было не так интересно, но я смотрел все подряд, пока меня не прогоняли от телевизора.
Проработал наш КВН до 1967 года после чего бесповоротно сломался.
***


ШКОЛА

В 1958 году исполнилась моя мечта – я пошел в 1 класс и стал не просто мальчиком, а школьником. Это сразу повысило мой статус среди младших друзей. Еще в начале лета мы с мамой поехали в ДЛТ - «Дом Ленинградской торговли», тогда это был детский универмаг, и купили мне школьную форму. Она состояла из темно-серых брюк простого покроя, почему-то без карманов, рубашки-гимнастёрки с белым подворотничком, которую надо было одевать через голову. Карманы в ней также не были предусмотрены. Ремень из кожзаменителя с латунной бляхой. Шинель для улицы и фуражка с лаковым козырьком и школьной кокардой.
Все лето я пытался посмотреть, померить свою форму, не мог дождаться, когда же я пойду в первый класс. Наконец наступило 1 сентября. Торжественная линейка, нас отвели в классы и рассадили. Я узнал, что я ученик 1б класса 189 средней школы. Учительница каждому ученику сама написала на обложке тетради эти слова.

После первого урока нас отпустили. На улице меня встречала мама и мои младшие друзья. Всей компанией мы дошли до дома. А потом папа повел меня в фотографию к знакомым фотографам. Фотография находилась на Литейном проспекте рядом с «Роскондом». Был такой кондитерский магазин, который некогда принадлежал кооперативу «Российский кондитер». «Росконд» находился в угловом доме, на перекрестке с улицей Пестеля. Кооператива давно уже не было, однако народ этот магазин иначе как «Росконд» не называл.

До конца шестидесятых годов магазине сохранялся старинный интерьер. Шкафы с резными фасадами, много стекла, хрустальные вазы с конфетами и печеньем, хрустальные люстры, прилавки из лакированного дерева с затейливой резьбой. После капитального ремонта магазина весь деревянно-хрустальный декор исчез. Он был заменен пластиковыми панелями и люминесцентными лампами. А потом, просуществовав около ста лет, магазин исчез. Сейчас там находится магазин оптики.

В фотографии нас встретили приветливо, видимо были предупреждены и ожидали нас. Фотограф – высокий, худой старик с необычной фамилией Глоцер, в синем халате и нарукавниках, поставил меня около стула, долго примеривался, обходя с разных сторон, потом взял с полки толстую книгу и дал ее мне. Это оказался химический справочник по фотореактивам. Так мы с этим справочником и вошли в историю.

А потом я узнал, что Глоцер в свое время работал у Петра Адольфовича Оцупа – знаменитого фотографа, который снимал Льва Толстого и Шаляпина, Рахманинова и Будённого, Ленина и Клару Цеткин. Практически всех знаменитых в СССР людей. Таким образом, благодаря фотографу Матвею Глоцеру – ученику и сотруднику Петра Оцупа, я приобщился к такой неплохой компании.

Ну а дальше пошли школьные будни. Мы учились писать. Поначалу все писали карандашами. Освоив письмо карандашом, мы перешли на перьевую ручку. Перо №2, которое предназначалось для школьников, было очень непослушным. Оно постоянно пыталось поставить кляксу или разбрызгать чернила по тетради. Было очень обидно, когда выполнишь домашнюю работу, а на последней точке поставишь кляксу или нечаянно дотронешься рукой до невысохших чернил, перепачкаешь страницу и перепачкаешься сам. За это наказывали плохими оценками за аккуратность. Аккуратность нам прививали во всем. Гимнастерка должна быть отглажена, подворотничок всегда чистый, ботинки начищены, уши вымыты.

В перемену нам нельзя было оставаться в классе. Нас дружно выводили в актовый зал, мы вставали парами и чинно ходили по кругу всю перемену. Потом по команде возвращались в класс.

Такое пристрастие к аккуратности было вызвано, по-видимому, тем, что 189 школа до 1954 года была женской, а после перехода к совместному обучению, сохранила все порядки, установленные для женской школы.

Немного повзрослев, примерно начиная с пятого класса, мы с друзьями любили свободное от уроков и домашних заданий время проводить в Таврическом саду. Летом там можно было покататься по прудам и каналам на лодке. Правда для того, чтобы взять ее напрокат, необходимо был оставить в залог паспорт. Некоторым помогали в этом родители, но это, пожалуй, было исключение.

А вот зимой набор развлечений был весьма разнообразен. Коньки, лыжи, финские сани. Приходили домой уже затемно, мокрые, усталые и, конечно же, нас встречали недовольные родители. Мне иногда попадало еще по одной причине. Дело в том, что до 1965 года у нас в доме не было центрального отопления и поэтому моей обязанностью было до прихода родителей с работы натаскать из подвала дров и истопить печку. Загулявшись, я периодически забывал это сделать, за то мне и попадало. К счастью, случалось такое не часто.

Школьная жизнь проходила по расписанию. Уроки, домашние задания. Иногда однообразие учебного процесса прерывали экскурсии в музеи. Одна из них запомнилась особенно. Это было 12 апреля 1961 года. Мы всем классом ходили на экскурсию в музей Дома санитарного просвещения на Итальянской улице, тогда она называлась улица Ракова. То, что было в музее, в памяти не осталось. Но на обратном пути произошло событие, которое врезалось в память. К нашей не очень стройной колонне неожиданно подошел мужчина и громко сказал, почти прокричал: «Вот вы здесь идете и не знаете, что человек на Луну полетел». Сопровождающие нас взрослые стали его стыдить – стыдно детям всякие глупости говорить. Он театрально возмутился и с пафосом сказал: «Вот придёте домой, включите радио, и всё узнаете!»

Дома мы узнали, что в космос полетел Гагарин. Об этом говорили весь день, на следующий день обсуждали в школе. Было немного обидно, что Гагарин не долетел до Луны.
Запомнился коллективный поход в Театр Юного Зрителя на Моховой улице. Ставили какую-то сказку. Запомнилась не сказка, а сам театр. Зрительный зал, устройство сцены, которая располагалась почти на уровне пола, и мне казалось, что действие происходит прямо в зале, среди нас. Было особое чувство сопричастности. Актеры ходили рядом с нами, и мы были как бы включены в действие.
Через год театр перебрался в новое здание. Раз или два я ходил в этот новый ТЮЗ, но тех чувств уже не было.
***

И еще, когда я вспоминаю школу, в памяти всегда всплывает наш кинотеатр «Спартак», рядом с которым находилась школа. Наверное, мы были не оригинальны, когда называли его «наш придворный кинотеатр». Думаю, такие кинотеатры были у многих.
Мы наш «Спартак» любили особенно. Кроме новых фильмов и утренников с мультфильмами нас кинотеатр привлекал своим потрясающим мороженым в хрустящем вафельном стаканчике. Контролер во время сеанса, когда вестибюль был пуст, пропускал к буфету, и мы просили положить в один стаканчик два-три шарика разного вкуса. Когда такое получалось, считалось, что день удался.
Когда я успешно закончил четвертый класс, мои родители решили перевести меня в «английскую» школу – так называемую школу с углубленным изучением английского языка. После подачи документов я успешно прошел вступительное тестирование, и председатель «вступительной комиссии» сказала моей маме: «Не переживайте, вас возьмут, так как вы соответствуете всем необходимым критериям».

В день, когда вывесили список зачисленных, мы почти не волновались, однако, придя в школу увидели, что в этом списке меня нет. На вопрос, почему так получилось, получили логичный и ясный ответ. «Но нам же надо было кого-то не взять». Все остальные, с кем мы вместе проходили тестирование были зачислены. Так, еще не начав жить, я впервые оказался лишним человеком. Тогда я еще не знал, что это значит, и на моей дальнейшей жизни это никак не отразилось.

На удивление легко меня зачислили в школу №203, где изучали английский язык. И, таким образом, через четыре года после начала учебы я обошел любимый «Спартак» с другой стороны и продолжил дальнейшую учебу в новой школе.
Я обязан каждой моей школе за те знания, которые приобрел за годы обучения. В школе №189 я за четыре года в совершенстве овладел искусством штопки носков, пришивания пуговиц и вышивания крестиком. По этим предметам я всегда имел твердую пятерку.

Если школа №189 научила меня составлять из букв слова, то школа №203 на уроках русского языка и литературы с пятого по восьмой класс научила меня минимально необходимым навыкам из слов составлять предложения, а из предложений тексты. Новый преподаватель русского языка и литературы, заменившая нашего преподавателя ничего не смогла с этим поделать.
***

ЛЕНИНГРАДСКИЕ МАГАЗИНЫ
Магазинов на улице Чайковского, где мы жили, почти не было. На четной стороне недалеко от Литейного проспекта, в двух соседних подвалах, находились «Булочная» и «Молоко». В булочной всегда вкусно пахло хлебом, он всегда был свежий, горячий. Хлебозавод находился неподалеку на углу проспекта Чернышевского и улицы Петра Лаврова, хлеб подвозили несколько раз в день. Далее на всем протяжении улицы до проспекта Чернышевского не было ни одного магазина.

Я любил ходить в молочный магазин. Там продавали молоко в розлив. Я любил смотреть как ловко продавец, будто жонглер, из черпака наполняет бутылки. Молоко через воронку красиво бежало тугой струей в горлышко бутылки и очень вкусно пахло. Там еще иногда продавались глазированные творожные сырки. Мама покупала мне такой сырок, и я воображал, что это мороженое, которое мне не часто покупали — боялись, что простужусь.

На другой стороне улицы Чайковского на углу с Литейным проспектом, был магазин под названием «Мясо». Там продавали мясные кости, на которых иногда можно было найти мясо. Из них получался очень вкусный бульон. А еще там всегда продавались вкуснейшие «Сибирские» пельмени. Позже в продаже появились «Русские». Пельмени упаковывали в картонные коробки с красивыми картинками. Надписи на «Сибирских» были синего цвета, а на русских – красные. «Сибирские» стоили 33 копейки за пачку, а «Русские» – 50 копеек. Правда, вскоре сибирские стали стоить 40 копеек, а потом вообще исчезли. По вкусу они, на мой взгляд, не отличались, но почему-то считалось, что «Русские» лучше.

Всегда в продаже были полуфабрикаты в виде готовых котлет, биточков, рубленных шницелей. Покупали их крайне редко, если кто-то заболевал или был чем-то занят и готовить было некогда. Счастье попробовать их мне выпадало не часто. Но мне казалось, что нет ничего вкуснее. Взрослые же говорили, что это гадость. Я их искренне не понимал. На нашей улице Чайковского, во втором доме от угла, немного ближе к нам, находилось заведение, в которое я ни разу не входил. Здесь в разлив продавали вино и водку. Рядом со входом в это заведение всегда было много мужчин, которые культурно общались, обмениваясь мнениями. Изредка там оказывались и женщины. Вокруг стоял сильный хмельной дух. Местные жители называли это заведение «Зал Чайковского».

Про наш «Гастроном» – продовольственный магазин, который находился на углу Петра Лаврова и Литейного надо рассказать отдельно. Он был известен в городе, как один из самых лучших продовольственных магазинов.
В пятидесятых годах прилавки нашего гастронома отличались от других магазинов своим разнообразием. Колбасы, которые в других магазинах отсутствовали, в нашем «Гастрономе» заполняли прилавки. Они одним своим видом притягивали мой детский взгляд, – балыковая, языковая. Шахматная колбаса на срезе выглядела как шахматная доска с розово-красными клеточками, а в детской колбасе был спрятан силуэт зайчика из мультфильма.

Все это было аккуратно выложено на прилавке, каждый батон колбасы был обернут бумажным фестончиком, как юбочкой. На кронштейнах, вделанных в стену, на крюках висели связки сосисок разных размеров и цветов, разные окорока. Все было очень красиво и очень дорого. Мои родители это деликатесы никогда не покупали.
В рыбном отделе в эмалированных ванночках было выставлено несколько сортов красной и черной икры, рядом лежали горки рыбы горячего и холодного копчения, красная рыба, копченые угри, маринованные миноги, селедка в банках и бочках. В аквариумах плавала живая рыба. Я всегда смотрел, как продавец вылавливал рыбу сачком, и она прыгала на весах. Мне было ее очень жалко. Однажды мама купила живых карпов. Придя из магазина, она оставила их на кухне, ожидая, пока они «уснут». Воспользовавшись тем, что на кухне никого нет, я налил в большой таз воды и пустил туда рыбу. Она ожила и решила не «засыпать». Мне потом за это попало.

На прилавках мясного отдела, на белых эмалированных лотках было разложено мясо – говядина, свинина, иногда даже баранина. Вот только, в основном, продавалось мясо на кости, точнее – кости с мясом.
Продавец – круглолицый мужичок с постоянной улыбкой на лице всегда на замечание какой-нибудь покупательницы, что он подсовывает ей одни кости, всегда кричал громко и с чувством, как стихи: «Без костей бывает картошка, свекла, морковка! Мясо бывает только с костями!». Слушая его, я был уверен, что так оно и есть.
После «Елисеевского» наш «Гастроном» делил второе место с «Адмиральским», который находился на углу Невского проспекта и улицы Гоголя (Малой Морской).
***

А еще на Литейном проспекте в подвале прямо напротив улицы Петра Лаврова была керосиновая лавка. Над входом на жестяной вывеске было написано старинным шрифтом «Хозяйственный». Я подозревал, что вывеска сохранилась с дореволюционных времен. По краям она была попорчена ржавчиной, повсюду были видны следы подкраски. Все называли этот магазинчик «керосиновая лавка». Когда меня посылали за керосином для керогаза, я брал специальную "керосиновую" банку с деревянной затычкой и шел в эту лавку. В плохо освещенном помещении справа от входа располагался прилавок, в который были вмонтированы большие металлические ящики со сдвижными крышками. Из этих ящиков черпаком на длинной ручке, похожим на те, которыми разливают молоко - один черпак – один литр, разливали керосин. Сверху на стене через побелку просвечивала, сделанная прямо на стене надпись КЕРОСИНЪ. Я, помню как-то спросил у мамы: — «Для чего Ъ на конце»?

Ответ: «раньше так писали» меня до конца не удовлетворил, но я тогда не стал вдаваться в подробности. Позже у соседей я увидел старинную книгу «Жизнь и удивительныя приключенiя Робинзона Крузо». Тогда уж я постарался выяснить всё до конца, и про загадочный "ять" тоже. Я даже запомнил один из стишков, которые зубрили дореволюционные гимназисты, чтобы запомнить, где вместо "е" надо писать ";". Этот стишок я помню до сих пор.

С;рый, б;лый, б;дный, б;съ
Уб;жалъ б;дняга в л;съ.
Б;сомъ по л;су он б;галъ,
Р;дькой с хр;ном пооб;далъ
И за горький тотъ об;дъ далъ об;тъ не д;лать б;дъ.
Кроме керосина в «хозяйственном» продавались керосинки, керогазы, керосиновые лампы, фитили для них. В большом выборе были скобы, задвижки, шпингалеты, как сейчас говорят – различные «метизы». Но все это меня не очень интересовало.
***

Был еще на Литейном недалеко улицы Чайковского в подвальчике магазин женской одежды. Он существовал, наверное, до конца семидесятых годов, до капитального ремонта дома. Этот магазин я очень не любил. Моя мама, потом и жена регулярно посещали этот магазинчик, пытаясь купить что-нибудь «симпатичное». А, чаще всего, просто посмотреть, так как смотреть по правде было не на что. Меня часто заставляли присутствовать при этих просмотрах, видимо думая, что я могу служить экспертом в вопросах женской одежды, и могу посоветовать «идет это к этому» или «с этим лучше».

Практически всегда эти походы заканчивались безрезультатно.
Помню, это было в конце 60-х годов, очередь за какими-то «модными» кофточками в Гостиный двор. Она начиналась на Садовой улице от переулка Крылова, шла до Невского проспекта и через угловую лестницу поднималась на второй этаж. Мы с мамой стояли около 2-х часов, иногда меняясь. Периодически по очереди проходил слух о том, что закончились какие-то размеры. В конце концов закончились все размеры и очередь разошлась.
***

Магазины в то время не продавали, а «выбрасывали в продажу», а мы не покупали, а «доставали».

Советская легкая промышленность работала «на удовлетворение потребностей какого-то среднестатистического советского человека». Никто не знал какого.
Для обладателей иностранной валюты и внешнеторговых чеков Банка СССР были открыты магазины «Берёзка» и «Альбатрос». Иностранцы и моряки торговых судов, которые ходили за границу имели возможность приобрести в этих магазинах такие вещи и продукты, которые простому советскому человеку были недоступны. На входе в магазин стояли милиционер и проверяли документы, подтверждающие твое право на владение валютой и чеками.

А еще были специальные магазины для ответственных служащих органов советской власти. В зависимости от должности можно было получить определенное количество «кремлевских рублей» в месяц. Тратить их можно было в течение месяца, после чего они «сгорали». Один из таких магазинов, по словам одного нашего знакомого, который получал такую зарплату, находился на Таврической улице. Во двор въезжали на машине. Охрана закрывала глухие ворота. В этом магазине было всё — весь «дефицит» и даже больше. Почти как в наших современных магазинах. Впускали по пропуску, только по одному человеку (с женой нельзя)!

Все было стабильно и понятно. Неожиданно для нас в середине 1960-х годов магазины стали активно меняться местами, вместо мясного открылась булочная, мясной магазин перебрался на Чайковского через Литейный проспект в то помещение, где раньше был пункт приема от прачечной. Вместо молочного и хлебного подвальчиков после долгого, около двух лет, ремонта, открыли кафе-мороженое. Магазины переезжали, продуктов становилось все меньше. Оставался на месте лишь наш «Гастроном» на углу Литейного проспекта и улицы Петра Лаврова. Все знали, что во время Великой Отечественной войны этот «Гастроном» работал, как закрытый распределитель для работников Министерства внутренних дел. И почему-то считалась, что и после войны в нем продуктов больше и они лучше, чем в других местах. Эта легенда была широко распространена. Люди со всего города ездили за продуктами в наш «Гастроном». От этого очереди росли, но одновременно был повод для гордости: наш «Гастроном» – лучший!
***

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ТРАНСПОРТ

Гужевой транспорт

До начала 1960-х годов хлеб по булочным развозили в фургончиках, которые таскали за собой лошадки. Можно было встретить и подводы на конной тяге, груженные тюками, ящиками. Лошади шли не спеша, абсолютно не обращая внимания на обгоняющие их машины и автобусы. Иногда попадались автомобили с фургончиками. На них было написано «Хлеб», сбоку открывались двери и оттуда выдвигались ящики с хлебом. Однако до начала 1960-х лошадиных повозок было значительно больше.
Мои родители, повинуясь моде, стояли в «очереди на ковер». Стояли около полугода. Наконец получили открытку о том, что очередь подошла. Магазин находился на Невском проспекте недалеко от Владимирского проспекта. Всей семьей мы отправились покупать ковер. В магазине нам сказали, что остались только большие ковры, если не хотим, можем не брать. Как же не брать? Очередь подошла. Ковер свернули в большую трубу, завязали, чтобы не развернулся, и папа пошел искать транспорт. Вскоре он вернулся, взял ковер, и мы вышли из магазина. Перед входом стояла подвода «с лошадиным приводом». Ковер погрузили на подводу, меня посадили прямо на ковер, и процессия двинулась по Литейному проспекту к нашему дому. Мне было 6 лет, я был горд, что вот так еду в телеге, мне казалось, что все смотрят на меня и завидуют.
Ковер оказался, и вправду, очень большим. Его прикрепили к стене у потолка, положили на раскладной диван со спинкой, а то, что было шире дивана, спрятали за шкаф. Ковер был очень красивый.
Когда за год перед этим, тоже по очереди, купили телевизор КВН-49, его тоже привезли на подводе, но я этого не видел – меня оставили дома со старушкой соседкой, ей было тогда уже 58 лет. Я ждал родителей, знал, что они что-то привезут – слово «телевизор» мне тогда было неизвестно. Увидев большую картонную коробку, я был, поначалу, разочарован, но только поначалу.
Телевизор установили. На премьерный просмотр в нашей маленькой комнате собрались жители почти всего дома. Потом смотреть телевизор к нам часто приходили соседи. Почти каждый вечер были гости, что я очень любил.
***
Общественный транспорт

Не помню, когда на улице Чайковского появился троллейбус, кажется в начале 60-х. А вот по Литейному проспекту троллейбусы двух-трех маршрутов ходили все время, как я себя помню. Были любимые автобусы 14 и 26. Они останавливались очень близко от нашего дома. Мы их называли «наше такси». Почему-то запомнился автобус №4. Он ходил по Невскому проспекту.
На автобусной остановке стояла очередь. Когда подъезжал автобус все дисциплинированно входили в единственную расположенную спереди дверь, покупали у водителя билет и проходили в салон. Когда водитель решал, что пассажиров достаточно, он кричал: «мест больше нет!» и захлопывал дверь специальной рукояткой. Мы с мамой, возвращаясь из «Гостиного Двора» на этом автобусе доезжали до Литейного проспекта, а потом пересаживались на трамвай.
***

Трамвай был моим любимым транспортом. На трамвае можно было доехать куда угодно. Стоимость трамвайного билета почти до конца 50-х годов зависела от расстояния. Маршруты были разбиты на тарифные зоны. В центре города тарифные зоны включали в себя 3-4 остановки. Чем дальше от центра, тем тарифные зоны были длиннее. Одна зона стоила 15 копеек. А вот для того, чтобы проехать на трамвае от ул. Чайковского до Невского, надо было заплатить уже 30 копеек. На груди у кондукторов висела планка с катушками разноцветных билетов разной стоимости. Их отрывали по одному, по два и больше иногда целыми ленточками. Эту систему отменили в 56-ом или 57-ом году и поездки на трамвае стали стоить фиксированные 30 копеек. Троллейбусный билет стоил 40 копеек, автобусный 50 копеек. После денежной реформы 1961 года билеты стали стоить соответственно 3, 4 и 5 копеек.
***

Почти до конца 60-х годов по улицам ходили трамваи, которые мы называли «американскими» или «американками». Они были двух типов. У трамваев старого типа, которые ходили по Литейному проспекту, вместо входных дверей были установлены раздвижные решетки. На всякий случай, видимо «чтобы дети не баловались», они были сдвинуты и примотаны проволокой. Площадку от салона отделяла раздвижная дверь.
Мы с друзьями часто ходили пешком на улицу Желябова (Большую Конюшенную) в детский универмаг «ДЛТ». А когда возвращались, на Конюшенной площади садились на трамвай. Без пересадки до дома было не доехать. Поэтому мы, не очень задумываясь о безопасности, доезжали до Литейного проспекта, стоя на площадке. Когда трамвай притормаживал на перекрестке, для того чтобы повернуть в сторону Невского проспекта, спрыгивали с медленно едущего трамвая, перебегали Литейный проспект и вскакивали на другой трамвай, идущий в сторону Литейного моста. Транспорта на улицах было мало, так что обходилось без травматизма. Главное, чтобы постовой милиционер не заметил. А кондукторы, наверное, потому, что мы не входили в салон, редко приставали к нам с требованием оплатить проезд. Но уж если кондуктор направлялся в нашу сторону, приходилось спрыгивать на ходу.
***
Метрополитен
В начале ноября 1955 года открыли первую линию метрополитена от площади Восстания до Автово. Через несколько дней после этого события мы вместе с соседями по коммунальной квартире совершили экскурсию в метро. На трамвае доехали до Московского вокзала и в колонне таких же как мы любопытных пошли в сторону нового здания со шпилем.

Над входными дверям горела большая синяя буква «М». Для того, чтобы войти на станцию, пришлось отстоять довольно большую очередь, которая заканчивалась у касс. Приобретя билеты (детям бесплатно) мы оказались у заборчика, сделанного из толстых хромированных трубок. В заборчике были проходы, у проходов стояли женщины в форменной одежде синего цвета и фуражках с красным верхом. Они рвали билеты и кидали их в большие хромированные урны. Дальше был эскалатор. Люди подходили к нему. Некоторые смело вставали на ступеньки, другие щупали бегущую ленту ногой, отскакивали, на них давили вновь подошедшие, которым не терпелось оказаться на эскалаторе. Я смело встал на ступень и тут же упал. Случилась небольшая суматоха, папа меня поднял и взял на руки. Так мы спустились вниз на станцию. По залу бродили такие же, как и мы, зеваки. Подходили и уезжали почти пустые поезда. У нас почему-то не возникла мысль сесть в поезд и поехать на другую станцию. Погуляв около получаса, мы поднялись наверх и полные впечатлений пошли пешком домой.

Площадь Восстания была далеко, пользоваться метро было неудобно. Да и ездить особенно было некуда. Поэтому в следующий раз я оказался в метро только в 1958 году, когда открыли станцию Чернышевская.

C 1965 по 1967 годы, когда Литейный мост закрыли на ремонт, два года для того, чтобы добраться до Финляндского вокзала приходилось спускаться в метро и ехать одну остановку до площади Ленина.
***
Надеюсь, мне удалось в общих чертах рассказать о жизни в Ленинграде в середине прошлого века. Давно это было. Хотелось бы, чтобы это было кому-то интересно.