Дорога на Одессу

Главы из романа "ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН".

 1.
Пыльный солнечный луч, проникший сквозь мутное стекло, осветил чердак. В углу валялись старые валенки, рыбацкая сеть, и две удочки. Скрипнула дверь сарая.
 Белокурая курчавая голова, со сбитой фуражкой, показалась на чердаке. Линии рта были мужественны и в то же время - детски нежны. На приподнятой верхней губе темнел крохотный пушок, оттеняя белизну кожи.
Увидев перед собой направленный наган, голова спросила:
     - Кто таков?
     - А ты кто такой?
     - Я Петька...
Незнакомец спрятал наган.
     - Давай, Петька, поднимайся на чердак. Ты первый человек которого я вижу за последние сутки.
Немного осмелев, Петька поднялся на чердак, уселся на сено, не отводя пристального взгляда от незнакомца в форме кадета без погон.
     - Петя, ты меня не бойся.
     - Да, тут не будешь бояться, когда перед твоим носом наган пляшет...- промычал Петька.
     - Прости, я просто сам испугался, когда услышал как ты вошёл в сарай.
     - А вас как зовут?
     - Маман называли Николаша, гувернантка - Николя, а сестрёнка называла Ники.
     - Николаша, а как вы здесь оказались?
     - Я третьи сутки добираюсь из Питера в Одессу. Под Ростовом поезд был разграблен бандой, промышлявшей разбоями. Машиниста поезда и помошника убили. Мне чудом удалось избежать той же участи.
     - А, что вас подтолкнуло к такому рискованному путешествию?
     - Умираю, кушать хочу!
 Петька пулей метнулся из сарая в дом. Через минуту он принёс большую кружку молока, белый хлеб и кусок курицы, но незнакомец уже спал беспробудным сном. Петька долго сидел рядом с ним, гладил его волосы и тихо улыбался. Он на секунду ощутил тончайший аромат Николкиных волос и, весь изогнувшись, раздувая ноздри, вдохнул волнующий запах свежего сена. Он словно боялся, что это прекрасное видение исчезнет. Новое, доселе неведомое чувство наполняло его душу.
     - Барин, барин, поешьте, потом отдохнёте,- шептал Петька, тормоша Николку за плечо.
Петька с улыбкой смотрел на него, с завидным аппетитом поглощавшего принесённую еду. Он был на редкость красивый юноша со светлыми волосами и тёмно-синими глазами, статный и тонкий.

     - Петя, спасибо за еду. Всё было вкусно.
     - Николаша, можно вас спросить?
     - Валяй, Петь.
     - А, что это у вас за шрам над левой бровью.
     - Это, Петюня, мы дрались с кадетами из старшего курса. За это я попал на чёрную доску. Чем очень расстроил отца.
     - Что это за доска такая?
     - В помещениях рот имелись красные доски для показа на них фамилий отлично учившихся кадетов и черные — для нерадивых, или, как у нас любили говорить, “дурных кадет”. На каждого кадета была заведена аттестационная тетрадь, куда вносились хорошие и дурные поступки кадетов, их характеристика и меры для исправления плохих наклонностей.
     - Теперь понятно. И как дрались, сильно?
     - До первой крови...
     - А, кто ваш отец?- не унимался Петька.
     - Мой отец полковник. Он командовал Георгиевской гренадерской ротой охраны Зимнего дворца. У нас в роду все были военными. Когда к нам в дом ночью пришли сотрудники Че-Ка, мама и сестра меня спрятали, а отца арестовали. Я не знаю, что отец шепнул маме, но на утро мама собрала меня в дорогу. В Одессе живёт её брат с семьёй. Мы каждый год ездили к ним отдыхать. Она позвонила другу отца и он тайно вывез меня к вокзалу. В поезде он дал на "лапу" проводнику и меня устроили в купе первого класса.
В купе находились два пассажира. У окна на диване с бархатной обивкой сидела дама в шляпке с вуалью и читала буклет. Напротив сидел прилично одетый мужчина. Я поздоровался и влез на верхнюю полку.
 Перед Ростовом вагон резко дёрнулся и поезд остановился. Я выглянул из окна вагона. Озверевшая толпа, пешие и на лошадях, со свистом и  гиканьем  окружила  поезд. По вагону прокатился  грубый шум голосов и  сапог. 
Мадам  вскрикнула  и  забилась  в  угол купе,  как  курица, увидевшая нож.
     - Ваше благородие, не ходите, убьют!
Послышались крики:   
     - Милостивые государи!  Это грабеж! Я не позволю!
В соседнем купе кричала женщина:
     - Что вы делаете, господа, побойтесь  бога! 
Но не было ответа на эти вопросы. Слышались тупые удары и выстрелы.
Николка замолчал.
     - Ну, что дальше-то было?- настаивал Петька.
     - Потом... в купе ворвался бандит с обрезом, вырвал у мадам сумочку и стал срывать с неё золотые серёжки... Я не выдержал и выстрелил..., бандит упал, а я выпрыгнул из окна вагона, затем побежал к лесополосе. Слышал, как по мне стреляли. Одна пуля просвистела рядом. День и ночь я шёл, обходя хутора и деревни. Так я шёл по  степи,  мимо  возбужденных  гражданской  войной станиц, почти не встречаясь  с  людьми. С каждой верстой всё труднее было идти. Видимо, когда прыгал с вагона на насыпь, подвернул ногу.  Идя по степи, я ноздрями услышал  запах  печеного  хлеба,  - значит, в той стороне хутор. Вскоре услышал, как забрехали собаки. Проголодавшись и выбившись из сил, залез к вам в сарай.

 Верхушка лестницы подрагивала на фоне лунного света. Вот появились голова и плечи Петьки.
     - Николаша, можно мне лечь с тобой?- шёпотом спросил Петька,- а-то в курене душно.
     - Ложись,- ответил в темноту Николя, отодвигаясь.
* * *

 2.
 Они проговорили до серой зорьки. Вскоре они заснули. Пробудившись, Петька не выразил ни удивления, ни беспокойства, и, прежде чем заговорить, начал ласкать руку Николаши между своих ладоней.
     - Поспите еще, вам некуда торопиться. Мы с отцом с утра едем на базар, а потом я к вам загляну.
 Пока Петька спускался, лестница подрагивала на фоне рассветного неба, затем замерла. Послышался едва уловимый скрип двери сарая и абсолютная тишина снова заполнила двор, пока не пришло время нарушить её звукам нового дня.
 Ради ночи, которая кончалась, ради сна и пробуждения, грубоватости и нежности, смешанных в одно, ради ласкового нрава этого, ещё вчера неизвестного парня, Николка готов был на всё. Возникало чувство, о происхождении которого он старался не задумываться.
 Невозможно было отказать этим глазам, живым, как ртуть, светлым, то и дело меняющим своё выражение и всегда таким чистым, что, казалось, сквозь них можно заглянуть прямо в эту юную душу.
 Уже слышались хуторские петушиные переклики. Набирающий силу рассвет,  делал утро нереальным.

  Боль в ступне не давала покоя. Внезапно возникая, острая колючая судорога гнула, крючила пальцы левой стопы, изуверски крутя жилы, поднимаясь по всему телу.
  Петька появился на чердаке, когда солнце стояло высоко.
     - Петя, помоги мне снять сапог. Нет никаких сил терпеть боль,- почти простонал Николка.
Петька сел напротив левой ноги Николаши и потихоньку стянул сапог. Картина была неприглядная. Опухшая стопа синюшного цвета.
     - Да, Николаша, дела плохи. Надо тебя показать отцу. Он делает хорошие растирки. Сам страдает от болей в суставах.
     - Петь, я три дня не мылся. Мне бы на речку искупаться.
     - Давай я тебя вечером отведу на Дон, а завтра всё расскажу отцу.

 У реки пахло илом, прелой хвоей и пресным бархатисто-мягким запахом дождя.
Он тихо плыл вдоль крутых берегов в поисках места, где он мог выбраться из воды. Собрав его одежду, Петька шёл берегом к тому месту, где Николка должен был выйти на берег..
  Выйдя на пологий берег, он присел на корточки, пристально озираясь по сторонам и напряжённо прислушиваясь, инстинктивно чувствуя незримую опасность.
 Поздно возвращались они в усадьбу. Надышавшись росой, свежестью степи, полевых цветов и трав, осторожно поднялись они по лестнице в темноту чердака. Мухи сонно и недовольно гудели под крышей. В Петьке, в его казацкой простоте, во всей его прекрасной и жалкой душе, было очарование и редкий шарм.
   В голубоватом полусвете ночи  Николка смотрел на спящего Петьку и никак не мог привести свои мысли в порядок, потому что они были слишком сумбурными и их было слишком много. Атмосфера привнесённая Петькой, помогала ему забыть про своё недомогание. Ощущение, что он застрял между прошлым и будущим не покидало его. С тем благоразумием, которое у него всегда прекрасно уживалось с безумной отвагой, он обдумывал, как ему действовать дальше. Дворянская кровь текла в нём.

* * *

3.
 
 Всплывающее из-под горы, из-за Дона, солнце ещё только начинало шарить своими первыми лучами по степи, подкрашивая листья кукурузы.
     - Николаша, айда в дом,- Петька резко мотнул пшеничным чубом,- я всё рассказал отцу. Родители ждут нас.
Петька завёл Николашу в горницу, придерживая под руку. Николаша повернулся к образам и перекрестился.
     - Здоровы будьте, хозяева,- обратился он к Петькиному отцу.
     - И вам не хворать. Кто таков будете?- спросил Тимофей Ильич гостя.
     - Унтер-офицер Николай Гринёв, Иванов сын.
     - Тимофей Ильич Ярмин,- представился хозяин,- бывший сотник. Милости просим к нам. Петька нам о вас всё рассказал. Мы люди простые, казачьего рода. Доброму гостю всегда рады. Мать, накрывай стол,- распорядился  хозяин,- Петька, после обеда баньку затопишь, а потом я посмотрю вашу ногу.
Старый казак не замечал или не обращал внимания на странное напряжение, возникшее между его сыном и гостем, склонив голову в молитве.
  Приезжему человеку всегда не так-то просто бывает заручиться доверием у людей в новом, незнакомом для него месте, к тому же заручиться доверием у казаков, которые никогда не спешат открывать кому-нибудь душу.

     - Николаша, у тебя красивая фигура,- обозначил Петька, когда они разделись в предбаннике, где было приготовлено чистое бельё, сложенное стопкой, белая косоворотка и синие штаны с красными лампасами. Он произнёс эти слова сдавленно, с придыханием, выдавая себя с головой.
     - Да, Петя. Я занимался фехтованием, гимнастикой и танцами. Это всё входило в обязательную программу обучения в корпусе.
Обнаженный Николаша был великолепен!  Пропорции его тела были просто идеальны. Кроме того, он не был излишне «накачан», как человек, не покидающий спортивный зал. Он излучал ауру неукротимой мужественности.  Петька смотрел на него таким взглядом, от которого его сердце то сладко замирало, то начинало биться с удвоенной силой.

  После бани Тимофей Ильич осмотрел ногу Николаши. Надавливая на припухшие места стопы, он вынуждал его закусывать губу от боли. Затем, растерев ногу настойкой с резким запахом, Тимофей Ильич туго перебинтовал стопу полоской льняной ткани.
     - Николаша, сейчас вам лучше лежать. Не стоит нагружать ногу.
     - Спасибо вам.
     - Ну-ну, рано ещё благодарить. Мундир ваш жена выстирает. Да и красоваться здесь в нём небезопасно. Может Че-Ка из губернии нагрянуть с продразвёрсткой. Казаки не довольны. Мы до сих пор не поймём, за что нам быть: за революцию или за те земли, которые революция у нас отымает, за те табуны лошадей, которых мы растили, а у нас их забирают...
 
 Напарившись в баньке, Николаша полудремал, полугрезил: вместе с возвращением к нормальной жизни  в  нем  пробуждалась  любовь  к себе,  глубоко  запрятанная,   принципиально   им   осуждаемая.   В этом полуфантастическом мире он будто собирал свои воспоминания, самые  добрые, самые невинные, самые любовные, - то, что человек за свою жизнь теряет  по пути, и часто безвозвратно. Любовь к себе приходила к нему, как  здоровье.
 После того как его голова коснулась подушки, прошло не более десяти секунд и он забылся беспробудным сном. А вот теперь его стали одолевать и такие сны, что, пробудившись под скирдой или под лесополосой от ударов собственного сердца, он долго не мог ощутить себя, и время своей жизни. Где он и когда мог очутиться там, где очутился?

 Петька осторожно опустился на кровать, чтобы не потревожить Николашу. Ему хотелось полюбоваться им вот таким, расслабленным и умиротворённым, дышавшим почти беззвучно. Завиток волос упал на его лицо и он нежно убрал его. Рука задержалась и погладила лицо. Всё в этом парне притягивало Петьку, начиная с волнующего аромата и заканчивая голосом и теми редкими фразами на французском языке добавлявшими ему шарма.
 В доме было темно и тихо, будто там не обитала ни одна живая душа.

* * *

 4.
  Послышался легкий шум, шум столь интимный, что он мог возникнуть в недрах его собственного тела. Николаша открыл глаза. У его ног сидел Петька, положив голову ему на колени, словно преданный пёс. Скупой свет утренней зари делал черты его лица невнятными. Он гладил его волосы и думал о том, что то чувство, которое он испытывал в данный момент, его самое глубокое чувство из тех, которые он когда-либо испытывал.

  Через два дня Николаша уже ходил без посторонней помощи. Опухоль сошла. Боль напоминала о себе при быстрой ходьбе или беге. Петька брал его с собой в ночное стеречь коней.
 Костёр горел ярко, раздвигая ночь, и тогда белая лошадь, гулявшая по лощине, поднимала голову, замирала и вслушивалась в ночную тишину.
     - Ну иди, иди в табун, Зорька,- окликнул её Петька.
Он встал и подошёл к лошади.
     - Ну чего ты, на самом деле. Иди.
Лошадь ткнулась мордой ему в плечо и заперебирала тёплыми шершавыми губами.
     - Не гони её, пусть тут погуляет,- отозвался Николаша, выкатывая палочкой чёрный кругляшок картофелины из мерцающих углей,- красивая лошадь. И жеребята у неё должны быть красивыми.
Печеная картошка из ночного костра пахла детством.
 Ночь пошла на убыль, и далеко в полях уже не робко узкой полосой закурился, поднимаясь всё выше и выше, розовый туман.
     - Петь, мне уже пора собираться в дорогу,- сказал Николаша, проглотив последний кусочек картошки.
     - Уже? Так скоро?- огорчённо спросил Петька.
     - Да, я себя хорошо чувствую. Спасибо Тимофею Ильичу.

     - Петька, возьмёшь двух лошадей и проводишь Николашу на станцию.
     - Ты, мила душа, поезжай, - сказал на прощанье Тимофей Ильич и протянул  ему руку,- сегодня должен проходить поезд до Екатеринослава, оттуда до Одессы рукой подать.
 Петька, не успевший дохлебать миску жирных щей со свининой,  встал и пошел в конюшню.
 Застоявшаяся кобыла весело бежала размашистой рысью, звонко цокая по дождевым лужам. День был ненастный и теплый. Со свистом носился ветер. Разорванные, черно-лиловые облака низко опускались на землю.
Они придержали своих лошадей, чтобы удобнее было проехать мимо по узкой тропке.
     - Николаша, ты хорошо держишься в седле,- похвалил Петька.
     - Да, Петя, хоть я и не казак, но мне приходилось ухаживать за лошадьми, даже принимать участие в скачках.

 Спрыгнув с лошади, которая тут же опустила голову и стала щипать траву, Петька неслышно подошёл к Николаше и сел рядом так близко, что их плечи почти соприкасались.
     - Там станция,- показал рукой Петька между двумя буграми.
 Николка прощался с человеком, который слишком многое внёс в его жизнь, слишком много в ней подкорректировал.
     - Петь, ты как?
- Нормально,- буркнул он, пожав плечами,- это ничего… Ты не переживай. Ерунда это все. Я справлюсь, - тихо, почти шепотом сказал он.
     - Я так тебе благодарен...
     - За что?
     - За то, что произошло между нами. Это было замечательно.
  На секунду понимающий взгляд Петьки встретился с его взглядом, после чего он снова опустил глаза. Он любил его той первой любовью, которая случается порой ещё в детстве, она всегда нечаянна и от неё на всю жизнь остаётся светлое воспоминание. Есть, видимо, в сердце такой уголочек, куда ни через годы, ни через десятилетия не проникает житейская муть, где всегда хранится самое лучшее, что может быть в человеке, самое нежное и святое.
Внезапно всё пережитое им за последнее время словно прорвалось на свет, и вот он уже еле сдерживает слёзы. Его переполняли чувства, и только чудом он не сказал ему о своей любви.
     - Николаша, вот возьми,- промычал Петька, протягивая наган,- ты оставил его на чердаке. Береги себя.
 Поддавшись внезапному порыву, Петька наклонился и поцеловал его в щёку. Где-то в глубине его существа появилось то странное чувство, которое преследовало его со времени их первой встречи.
     - Спасибо, Петя. Это память об отце.   
  Обнявшись, они наблюдали через плечи друг друга каждый свою половину мира. Николаша  в последний раз смотрел в сторону хутора, где живут добрые, милые и совершенно бескорыстные люди, которые славятся своим гостеприимством и теплотой своей души.
  Любовь даёт людям возможность сформироваться. Любовь всегда связана с болью, которая помогает познать себя. В любви можно и совершенно забыть о себе, а можно очень сильно любить и не разрушать собственного мира. Всё, что мы переживаем, даётся нам свыше.

* * *
 5.

 В Екатеринославе начальник станции предупреждал, что на половине дороги до Одессы опять сильно  шалят  бандиты,  и  это  будет  последний  поезд, отправляемый на юг.  Ходили поезда непредсказуемо, но обычно достигали пункта назначения.
  Николаша с нетерпением ожидал отправление поезда. Разговоры пассажиров с кондуктором начинали утомлять.
     - Носятся они по степи на телегах, на бричках, - ищут добычи;  жгут  помещичьи  усадьбы, где еще по дурости сидят господа; дерзко нападают на военные  склады,  на спиртзаводы, кружатся около городов. Я возил много из Екатеринослава  вашего  брата. Если в дороге ничего не случится, поезд будет останавливаться лишь для того, чтобы набрать воды или сменить паровоз.
  В поезде жизнь протекала своим чередом. Пассажиры ели, пили и спали, не выходя из вагонов.
  Паровоз свистел, шипел, фыркал, то двигался вперёд, пробиваясь на десятки километров, то останавливался, то снова полз вперёд.
  Мучительны были остановки на полустанках. Замолкнувший  говор  колес,
неподвижность, томительное ожидание.  Машинист  и  кочегар  осматривали
паровоз. Прошло  еще  неопределенное  и  долгое  время,  кондуктор  дал  наконец короткий свисток, паровоз завыл негодующе в пустой степи, и поезд тронулся в сторону Гуляй-Поля. 
  А время шло, безжалостно текли минуты. Солнце склонилось к западу. И всё глуше становился перестук колёс.
  У каждого в душе была мысль: скоро Одесса, что она даст беглецам? Не придется ли бежать и оттуда и если да, то куда? Где-то внутри была маленькая надежда - в Одессе англичане, они хорошие организаторы, они все приведут в порядок...
  До Одессы оставалось три или четыре часа пути. День был теплый. Ярко светило солнце. Воздух был влажный, дул нежный ветерок; чувствовалось близкое присутствие моря, и, несмотря на все беспокойство о будущем, на душе стало веселее.
  Одесса приближалась. Пошли дачные места, большие поселки. Грустно было смотреть на вокзалы: их белые красивые здания облупились, запоганились... Умирали русские железные дороги. А какие они были удобные, какие дешевые. Люди ездили и не боялись крушений.

  На одесском вокзале мелькали погоны, кокарды, выскакивали из шинелей кулаки. Трудно сказать, какой народ смог бы это выдержать, затравленный пёс и тот в безысходности начинает щерить пасть и кусаться.
  Спасая свои жизни, в Одессу хлынули десятки тысяч беженцев из уже занятых большевиками районов бывшей Империи. Они привозили с собою чудовищные слухи о расстрелах, о свирепствах ЧК, об изгнании из собственных домов, о поражениях и предательствах, о крахе «тысячелетней России».
  В это смутное время крупнейший южно-российский порт был сумбурным, суматошным, почти совершенно невозможным для жизни городом, пораженным  анархией. Власти здесь менялись беспрерывно, просто с какой-то опереточной быстротой, – большевики, германцы, гетмановцы, петлюровцы и белые.
  Черноморская  улица морской форпост Одессы.  Мимо нее  проходили
все  пароходы, шедшие  в порт и уходившие из  него.  Шум  ее садов говорил о
разной силе ветра. Дома скрывались в глубине садов за глухими калитками. Переулки приводили на Черноморскую улицу. Она тянулась по краю высокого обрыва над морем. С  Черноморской улицы открывалось море - великолепное во всякую погоду. Слева внизу были хорошо видны Ланжерон и Карантинная  гавань.
 Вдруг недалеко  поднялась стрельба. Стреляли где-то очень близко, но где именно - разобрать было трудно. Ему показалось, что стреляют или на ближайшем дворе, или с чердака темного неосвещенного дома. Среди винтовочных выстрелов ухо улавливало сухое отрывистое щелкание браунингов. Иногда доносилось лязгание затворов. К счастью, пули и осколки летели куда-то в другую сторону.
  Постоянно озираясь, Николаша свернул с Черноморской улицы в Батарейный переулок. Здесь в глубине акаций находился дом его дяди.
     - Николаша, бедный мальчик! Ты добрался. Что с Иваном?- обнимал племянника Константин Львович.
     - Я не видел отца с самого его ареста. Из Питера я уехал на следующий день.
     - Да... да... мама писала.
     - А как у вас здесь?
     - Николаша, в Одессе власть меняется чуть ли не каждый день. Мы давно на чемоданах сидим. В любой момент большевики могут конфисковать и дом и имущество. Вчера в оперном театре такое творилось! Октябрьский переворот колыхнул почву под ногами.
     - Дядя, а где мои милые кузины?- спросил Николаша, когда в гостиную вошла жена дяди.
     - Мы отправили девочек с няней на Кипр. Здесь в Одессе небезопасно.
     - А как же вы?
     - У меня здесь ещё есть дела, Николаша,- обернувшись к окну, ответил полковник,- я надеюсь, что ты сможешь мне быть полезным.
     - Я готов, господин полковник,- отчеканил бывший кадет.
     - Хорошо сказано, мой мальчик! Вы мне нравитесь и я верю вам.
Полковник оказался хорошим пророком.
     - Костя, не стоит мальчика впутывать в политику,- вмешалась в разговор хозяйка дома.
     - Надюша, у этого мальчика большевики арестовали отца и судьба его неизвестна. Они расстреляли Государя Императора и его семью. По тем неполным, отрывочным сведениям, которые доходят до меня, положение тяжелое, но еще не безвыходное. Но оно станет таковым, если мы это допустим, или же добровольно признаем их власть.
  В гостиной воцарилась минутная пауза.
     - Николаша,- обратился дядя к племяннику,- сегодня у нас вечером соберутся высокопоставленные господа. Я хочу представить тебя им.

* * *

Продолжение следует.