Возвратитесь в цветы Посвящение Андрею и Зое

ГЕФСИМАНСКИЕ САДЫ
(ТРИЛОГИЯ)
Часть третья – ВОЗВРАТИТЕСЬ В ЦВЕТЫ
пьеса (12+), Одноактная драма.
3 мужские роли и 2 женские

             Аннотация.
  Борис Пастернак и Андрей Вознесенский. Учитель и единственный ученик. Дружба мэтра стихосложения и мальчика - «льва со щенком», как уверяли злопыхатели, предопределила дальнейшую судьбу юного поэта:
«Судьба, как ракета, летит по параболе. Обычно во мраке и реже по радуге. Идут к своим правдам, по-разному храбро. Червяк - через щель, человек – по параболе».

«Забирайте ваш паспорт и убирайтесь вон, господин Вознесенский! И езжайте, езжайте к чёртовой бабушке», - так пытался выслать его из страны Никита Хрущев за стихотворение «Крона и корни». Но поэт, не смотря ни на какие гонения, остается верен своим корням и любимой женщине – Озе, жене, верной подруге и музе Зое Богуславской, которая на протяжении всей жизни поддерживает в творчестве, выхаживает после тяжелых потрясений и болезней и спасает его от всех невзгод. Гимном и девизом их неиссякаемой любви становятся поэмы «Юнона и Авось» и «Миллион алых роз».

Вознесенскому удается привезти из Швеции Диплом Лауреата Нобелевской премии для передачи потомкам Пастернака и создать музей в Переделкино для сохранения памяти о великом учителе, ведь «Люди временно смертны. И этим бессмертны. Возродитесь в цветы».

Действующие лица:

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
ОЗА (ЗОЯ БОГУСЛАВСКАЯ), жена Андрея Вознесенского
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА НЕЙГАУЗ, вдова Бориса Пастернака
НЕИЗВЕСТНЫЙ ПРОХОЖИЙ, дачник
 
КАРТИНА 1 (2 июня 1960, день похорон Бориса Пастернака в Переделкино).

На заднике сцены - забор-штакетник с табличкой «ул. Павленко, д3». Из-за забора видна дача Пастернака, ярко освещенная лучами солнца. Из дома с большими паузами слышатся трагические звуки музыкальных произведений Шопена, Скрябина, Чайковского в исполнении Святослава Рихтера, Марии Юдиной, Станислава Нейгауза.

Ясный летний день. Появляется Андрей Вознесенский с букетом алых роз и небольшим томиком стихов Пастернака. Медленно, склонив голову, подходит к калитке, заглядывает вглубь сада и возвращается обратно. Садится на скамейку неподалеку и плачет. Из калитки грузно ступая, выходит Зинаида Николаевна Нейгауз в траурной черной одежде, подходит к Вознесенскому, гладит его по голове и вздрагивающим плечам.

ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА (тихо, вполголоса). Андрюша, Андрюшенька. Ну, что ты... что ты... Надо держаться. Пойдем в дом. Пойдем. В гостиной уже столько народу собралось... Все самые близкие и родные, соседи, кто не побоялся. И Паустовский, и Каверин, и Окуджава... А люди все идут и идут... с Борисом проститься. Целыми толпами от станции пешком с утра идут. Хотя официально ведь не объявляли, где и когда...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (качая головой). От народа ничего не скроешь, Зинаида Николаевна. Люди все чувствуют, и от сердца к сердцу передают. Это же не кто-нибудь, а великий и почитаемый ими Пастернак. (Передает Зинаиде Николаевне цветы и целует ей руку).
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА. Скоро очередная электричка подойдет, и совсем будет не пройти и не продохнуться. (Откуда-то слышны нервные гудки автомобилей). - Слышишь, гудят? Никто из тех, кто на автомобиле, подъехать не могут... Пойдем, пойдем, милый.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (с горечью). Да, нам машину тоже пришлось поодаль бросить, ближе не подобраться. А местные стукачи уже номера переписывают, чтобы сразу доложить, кому надо. Подонки! А рядом с домом какой-то японец забрался прямо на трансформаторную будку с надписью «смертельно, не влезай - убьет» и на кинокамеру для западных СМИ снимает, кто из деятелей искусств на похороны приехал. На все готовы, лишь бы скандал и шумиху раздуть. Ничего не боятся ни смерти, ни Божьего гнева. Сначала Нобелевской премией в гроб человека вогнали, а теперь и упокоиться ему не дают. А потом и святое таинство прощания, и народную любовь в протесты и демонстрации против власти превратят. Из всего фарс готовы сделать.
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА (обреченно машет рукой). А-а-а! Креста на них нет! Только какая теперь разница... Хуже уже не сделают. Куда уж хуже. Пойдем, пойдем, милый.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (навзрыд). Не могу. Ноги не слушаются... ЕГО там нет! ЕГО нигде нет! А есть страшная пустота... Какая-то страшная пустота на огромной даче, до отказа переполненной людьми.
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА. Пойдем. Он ведь считал тебя единственным своим учеником. А злопыхатели потом скажут – «а был ли мальчик»? Где этот неблагодарный подмастерье, возомнивший себя учеником? Может, испугался и предал?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А мне все равно, что скажут. (С горечью читает строчки из своего стихотворения):
Несется в поверья верстак под Москвой,
а я подмастерье в его мастерской.
- Да и кто меня осудит? Моя душа сама знает, кого любить, а кого нет. А ОН ведь видит и чувствует, что я здесь, что я приехал. И я это чувствую. Всю ночь с его книгой не расставался и без конца перечитывал строчки дарственной надписи (читает вслух).
- Андрюша, Ваши мысли, Ваши вкусы, Ваши движения и пожелания так часто совпадают с моими, — большая радость и поддержка мне. Верю в Вас, в Ваше будущее.

- И этой ночью ЕГО вера меня согревала... и немного притупила боль утраты (закрывает лицо ладонями, далее с грустью). – Знаете, это была даже не дружба льва с собачкой, вернее льва со щенком. Может быть, ОН любил во мне себя, не знаю... Себя – подростка, когда-то прибежавшего в ученики к Скрябину, так же, как и я, четырнадцатилетним школьником, – к Пастернаку.
Вы спросите, как мы понимали друг друга? Борис Леонидович был человеком монолога и, попав в опалу, все выплескивал на меня, а я просто открывал рот и слушал. Что-то, конечно, понимал, но и отставал от его поэтических ассоциаций очень сильно. Но ЕГО больше нет... Нет…(снова рыдает).
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА. Ну... ну, полно, Андрюша, полно (садится рядом на скамейку и обнимает Вознесенского за плечи). Какая у Вас у поэтов все-таки конституция слабая. Борис всегда считал тебя утонченной и возвышенной натурой (с тоской). - А я вот, всю жизнь мужа боготворила, а его стихи так и не научилась любить и понимать.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Не наговаривайте на себя, Зинаида Николаевна. Вы же музыкант, и музыку сердцем чувствуете и понимаете, как никто. А стихи – это музыка слов. Слышите, как ваш Стасик играет в память о НЕМ? Душа в клочья разрывается.
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА (со вздохом). Может, ты и прав, Андрюша. У Стасика ведь два отца. И как ни странно, гены поэта Пастернака, которого он всегда любил, как родного, и пианиста Нейгауза в такую минуту словно соединились. Он впитал в себя, в свою плоть и музыку, и стихи. (После некоторого молчания). - Пойдем, пойдем, милый. Скоро гроб выносить будут, Литфондовский автобус должен вот-вот подъехать. (Встает и берет Вознесенского за руку).
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (твердо). Нет, в дом не пойду. Я лучше в саду посижу. В его «Гефсиманском саду», который Борис Леонидович так любил, и где его душа сейчас витает.
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА. Ну, как знаешь...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Простите меня, простите. И на кладбище я тоже не пойду. Не хочу слушать фальшивых речей от тех, кто ЕГО травил и довел до могилы. Я думаю, что многие писательские расправы друг над другом начинаются с вроде бы искренних слов: «поименно вспомним всех, кто не с нами». А неплохо бы про тех, кто «с нами»! Кто не подличал! Нужно просто не забывать – тогда и положительной энергии в нашем мире прибудет.
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА. Согласна с тобой, Андрюша. Однако тех, кто с нами - немало! Хотя и подлецов тоже вокруг хватает...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Бедняги, они даже не догадываются, что поэзия не прощает предательства. Эти глупцы и сейчас не понимают, что понесут не хоронить, а понесут короновать.
И я обещаю, я клянусь, Зинаида Николаевна, что сделаю все, чтобы сохранить корни. Сохранить память о Пастернаке и его наследие для потомков. (Снова целует руку Зинаиде Николаевне, решительно встает со скамейки). - Да, да… понесут короновать!
ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА (со слезами). Я в тебя верю, мой мальчик.

Андрей Вознесенский и Зинаида Николаевна вместе проходят через калитку.
Вознесенский оборачивается и останавливается один за забором. Откуда-то доносятся шум толпы и крики: «а-а-а, осторожно, осторожно, не надо так напирать. Посторонитесь - автобус не может подъехать... Давайте понесем гроб на кладбище на руках. Тут недалеко... Расступитесь, расступитесь…»

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (с грустью). Да, так и напишу - несли не хоронить, несли короновать! (Шум стихает. Андрей, погрузившись в свои мысли, расхаживает вдоль забора и читает вслух):
Зияет дом его.
Пустые этажи.
В столовой никого.
В округе не души.
Леса роняют кроны.
Но мощно под землей
Ворочаются корни
Корявой пятерней.
Уходит в глубину сада.

КАРТИНА 2 (ноябрь 1963 года)
 
Скромно обставленная комната Андрея Вознесенского: возле стены узкая кровать. У окна небольшой письменный стол, по обеим сторонам многочисленные полки. На стене висит дисковый телефон.

Входит Андрей Вознесенский в домашней одежде, ложится на кровать. Забросив руки за голову, отрешенно смотрит куда-то вверх. Потом встает, подходит к телефону, кому-то пытается позвонить. Доносятся длинные гудки. Не дозвонившись, снова ложится в постель. Опять вскакивает, снимает трубку и с раздражением крутит диск телефона.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (громко в трубку) Зоя! Оза! Ты меня слышишь?

Появляется Зоя Богуславская в плаще, с шелковым платочком, повязанным вокруг шеи. В руках - авоська апельсинов и полные продуктов сумки. Кладет их на пол. Из авоськи вываливаются апельсины, которые раскатываются по комнате.
 
ОЗА (поднимая апельсины). Слышу, слышу.

Андрей Вознесенский оборачивается и от неожиданности бросает трубку, которая остается висеть, раскачиваясь на шнуре. Начинает тоже собирать апельсины, подходит с ними к Зое и порывисто ее обнимает. Апельсины со стуком вываливаются из его рук. Андрей и Зоя стоят, прижавшись друг к другу, посередине комнаты. Из телефонной трубки слышны протяжные гудки.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (нежно). Я так рад. Так рад, что ты пришла, Оза.
ОЗА. Почему Оза?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Перевернутая Зоя. Оза. Муза. Роза... Аве, Оз-за. Нравится?
ОЗА. Романтично.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Я так рад, что ты пришла, Оза.
ОЗА. Разве я могла сейчас не прийти?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Но откуда ты узнала?
ОЗА. Сарафанное радио. В Кремле ведь было много народу. Слухи мгновенно по всей Москве поползли, как только закрытая встреча Хрущева с советской «интеллигенцией» закончилась. Но я хочу от тебя услышать, как все случилось на самом деле.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Давай не сейчас. Я так рад, что ты просто пришла, что ты со мной, Зоя. Ты – теперь главное в моей жизни. А на остальное - наплевать. (Осыпает лицо Зои поцелуями).
ОЗА (слегка отстраняясь). Нет, тебе надо выговориться, обязательно выговориться и успокоиться. Я чувствую, как до сих пор дрожат твои руки.
 
(Подходит к столу, кладет на него собранные с пола апельсины, торопливо снимает плащ и бросает на спинку стула. Затем идет к телефону, вешает на рычаг трубку, возвращается к Вознесенскому, берет его за руку и подводит к кровати).

- Ну вот. Давай присядем.
Зоя и Андрей садятся на краешек постели. Зоя крепко обнимает Андрея за плечи.
ОЗА. Рассказывай, какое стихотворение ты прочитал, что вызвало такую гневную реакцию?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Никакое... Когда я начал свое выступление... Я только и
успел произнести – «как и мой любимый поэт, мой учитель Владимир Маяковский,
 я не член Коммунистической партии...»
ОЗА. О, Господи!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Но он тут же в неистовстве закричал: "Забирайте ваш паспорт и убирайтесь вон, господин Вознесенский!" Я пытался спокойным голосом несколько раз перебить...  - «дайте мне договорить. Дайте мне договорить...»
ОЗА (взволнованно теребит кончики шелкового платка). О, Господи! Не могу поверить, что руководитель страны мог опуститься до такого… Кричать на поэта, не дать ему даже слова сказать?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да. Его страшный вопль так и слышится, так и звенит в моих ушах. Под аплодисменты большей части зала он вопил: «Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки, а морозы…
ОЗА (тихо, как бы про себя вторит). Морозы? Морозы?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да, да. Морозы. А если с подробностями, то все было еще омерзительней. Он орал под гром оваций: «Ишь ты, какой Пастернак нашёлся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чёртовой бабушке. Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам!»
ОЗА. К чертовой бабушке? К своим хозяевам? Как низко!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Знаешь, сейчас мне уже кажется, что Хрущев давно готовился, чтобы меня унизить и прилюдно уничтожить. А меня нарочно на эту встречу для этого и пригласили. О моем присутствии на похоронах Пастернака, которого признали на Западе, Никите, разумеется, сразу же доложили. И с тех пор он только ждал случая и искал подходящий повод.
ОЗА. Пожалуй.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. И Хрущев со своими приспешниками не так глуп, чтобы не понять, что мой сборник и стихотворение «Крона и корни» вовсе не о Толстом, а о Пастернаке (Далее возбужденно).
- Кажется, его все во мне раздражает и бесит - и мои многочисленные публикации, и поездки зарубеж. Особенно в Америку, где я встречался не только с видными деятелями культуры, но и приватно с братьями Кеннеди, и даже с Мерлин Монро… Ему-то за бугром никто не оказывал столь теплого приема. А я - как кость в горле.
ОЗА. Да уж… (С горькой иронией произносит строчки из стихотворения Вознесенского):
В Америке, пропахшей мраком,
Камелией и аммиаком…
Пыхтя, как будто тягачи,
За мною ходят стукачи…

- Хрущев, похоже,  не прощает таких откровений…
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Но только выгнать меня из страны он не посмеет. Слишком уж большой общественный резонанс. И если бы меня все-таки осмелились выслать из страны, как Солженицына, то я бы, наверное, застрелился на границе. (Вполголоса читает отрывки из своего стихотворения «Монолог Мерлин Монро):
Невыносимо без рощ осиновых,
невыносимо самоубийство,
но жить гораздо невыносимей!
ОЗА (продолжает вслед за Вознесенским дальше):
идет всемирная Хиросима,
невыносимо,
невыносимо все ждать, чтоб грянуло, а главное —
необъяснимо невыносимо,
невыносимо горят на синем
твои прощальные апельсины…
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Только я не слабая баба, как Мерлин Монро. И давно не тот мальчик, которого можно запугать… А сам я никогда Родину не предам и не уеду ни за какие гонорары…
ОЗА. Ты у меня патриот, и ужасно храбрый, Андрюшка (ласково треплет Вознесенского по щеке).
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А давай-ка по апельсинчику, леди Богуславская… Как хорошо, что ты принесла апельсины, Оза. Символ солнца и счастья. (Целует Зою в щеку)
ОЗА (с улыбкой). Кто я или апельсины?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (со смехом). И ты и они.
 
Зоя подходит к столу, чистит фрукты, приносит Вознесенскому на тарелке. Кладет ему на колени, сама садится рядом на кровати.

ОЗА. Давай, налегай на «символ счастья».
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (откладывая тарелку в сторону). Скажи, ты останешься?
ОЗА. Не сегодня, не сейчас. Тебе нужно отдохнуть, прийти в себя. Да и с Борисом надо сначала развестись. Но я обещаю, что буду приходить каждый день. Каждый день! И никогда тебя не оставлю. Я всегда буду рядом.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Я знаю… Я чувствую, что вот теперь, теперь мы будем, наконец-то, вместе. Ты, я и Леня. (С горькой усмешкой). Хоть какое-то благо (извини, звучит, как кощунство) от Хрущевской выволочки. Получается, что это он нас соединил... Навеки, надеюсь (целует руки Зое).
ОЗА. Какая странная ирония судьбы. Я об этом и не подумала. Если бы не Хрущев…
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (в ответ читает строчки из поэмы «Параболическая баллада»).
Судьба, как ракета, летит по параболе
Обычно во мраке и реже по радуге
Идут к своим правдам, по-разному храбро
Червяк - через щель, человек – по параболе.

ОЗА. Как я люблю эти твои стихи... (снова обнимает Андрея). Физики и лирики... (Лукаво). - А все-таки чувствуется, что ты архитектор по образованию, Андрюшка. Парабола... Как красиво.
Ой, да ты весь опять дрожишь. Это стресс, стресс. Плохо? Да? У меня валидол есть в сумочке. (Хочет встать).
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Сиди. Сиди, пожалуйста.
ОЗА. Не надо храбриться.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Мне уже лучше. С утра тошнило немного. А сейчас хорошо, когда ты рядом. Я так тебя люблю.
ОЗА. И я. Когда увидела тебя сейчас…, таким бледным, с трясущимися руками…, поняла, что между нами не просто дружба и взаимопонимание. Я вдруг так отчетливо почувствовала, что тоже люблю и переживаю за тебя, как за самого близкого и родного мне человека. Я никогда не предам, как те, что кричали в Кремле вчера на приеме – «продажник, предатель». И это - люди, называющие себя интеллигенцией, люди, называющие себя друзьями...
И еще поняла, что очень нужна тебе, нужна, как данность. Как жена, как чистая рубашка, как тишина для твоей работы.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А я давно это понял. Столько раз влюблялся, как мальчишка, а полюбил всерьез, по-настоящему, когда встретил тебя, единственную.
Знаешь, я так мечтаю с тобой и Леней перебраться в Переделкино, поближе к корням, к Пастернаку. И все хвори и хандра - прочь. Там две комнаты писателя Баруздина должны вроде освободиться. Как-нибудь втроем разместимся… В одной, правда, дети жарили шашлык и дырку в полу прожгли… Оза, не побоишься бытовухи, бедности, неустроенности?
ОЗА (с притворным возмущением). Кто я! Уж если я решилась оставить отца Ленечки, к тому же, благополучного профессора математики, доктора технических наук, и связать свою жизнь с опальным поэтом…, без гроша в кармане, то, что мне какая-та дыра! (Радостно). Давай, по параболе, Андрюшка! Вместе! По радуге!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (запихивая дольку апельсина в рот, со смехом). Жнаю, Жнаю. Ты самая мужественная женщина на свете. Может, еще и за это я так тебя  люблю… Отважная, надежная. Роза моя. Оз-за (Целует Зою в губы).

КАРТИНА 3 (Дача Вознесенского в Переделкино, 30 мая 1979, поздний вечер).

Уютно обставленная комната-столовая с большой свисающей на цепи люстрой с шестью плафонами. На окнах - кремовые шторы, возле окна – обеденный стол, покрытый белой скатертью. Рядом - приставной столик, на котором стоит пишущая машинка. На подоконнике – цветы. В углу на тумбочке – большой портрет Бориса Пастернака. На стенах рисунки - знаменитые видеомы Вознесенского. На стеллажах - книги, памятные подарки.

Входит Зоя Богуславская в строгом костюме и начинает что-то сосредоточенно печатать, периодически поглядывая в окно. Появляются Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Зоя перестает печатать.

ЕВТУШЕНКО. Добрый вечер, Зоя Борисовна.
ОЗА. А-а, явились, наконец, друзья-соперники. Добрый вечер, Женя. Что так поздно? Опять устроили соревнование в Доме творчества - кто из вас первый поэт?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да нет, Зоюшка. Нас сегодня обоих обскакал Володя Высоцкий. Мы-то его никем раньше считали. А он сначала всех на бильярде обыграл, а потом такой «нерв выдал»... Как начал читать свои стихи, да еще под гитару...
Публиковаться ему надо. Так ведь не дадут, сволочи. Он же не в фаворе у власти, если только Роберт со своими связями поможет. А вот публика Высоцкого обожает. Представляешь, никак не хотели отпускать. Под завязку еще и мою «Песню Акына» из «Антимиров» исполнил. Прямо кровь в жилах застывает. Теперь уже все думают, что это не я, а Володька сам стихи написал.
ОЗА. А ты что ревнуешь? Володя – пронзительный, самобытный актер. Его хриплый, взнервленный, будто порванный голос... людей просто завораживает.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (пожимая плечами). Ревную, не ревную... Но все ж таки мне это не очень приятно.
ЕВТУШЕНКО (с ехидцей). А вы я вижу тоже страстная поклонница Высоцкого, Зоя. (Кивая на Вознесенского). - А как же ваш любимый, такой ранимый «пастернаковский» мальчик?
ОЗА. Господи, еще один ревнивец нашелся! Да вы с Андрюшкой собирали полные стадионы фанатов в конце шестидесятых! Разве может кто-нибудь затмить вашу славу? Не понимаю, что Вы только не поделили, и почему перестали вместе выступать? Вы же - как два ключа к одному замку в одной двери, причем оба ключа — разные. А оба! Оба открывали дверь эпохи! И у каждого - свое пространство, отличное от другого. Своя ниша.
Но время идет, мои дорогие мальчики, и возможно, что Высоцкий-поэт откроет своим ключом... другую эпоху - эпоху восьмидесятых.
ЕВТУШЕНКО (с ухмылкой). Любопытное наблюдение про ключи, Зоя Борисовна. Интересно, что сказал бы об этом Эйнштейн? А самый башковитый слесарь, случись ему разбираться с таким замком на трезвую голову, спился бы немедленно от таких завихрений.
(Все трое смеются).
ОЗА. А давайте все вместе чайку попьем, а?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Спасибо. Что-то не хочется. Я... я к себе пойду. Еще поработаю немного. А вы можете почаевничать и без меня (направляется к лестнице).
ЕВТУШЕНКО. А я с удовольствием (садится за стол). Горло неплохо бы промочить, а то голос после долгого выступления подсел (покашливает).
ОЗА (в спину Вознесенскому). Андрюша! Ну ты что, обиделся, в самом деле? Вернись! Поздновато уже для работы. И тебе свой волшебный голос тоже не мешало бы поберечь и горлышко прочистить.

(Вознесенский возвращается и с понурым видом садится рядом с Вознесенским. Зоя хлопочет, ставит чашки на стол, наливает чай. Потом усаживается напротив друзей- соперников.)

ОЗА. Андрюша, ну, хватит дуться. А помнишь, как Джеки..., Жаклин Кеннеди... Онасис... была влюблена в твой гипнотический голос.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ну зачем ты сейчас, Зоя...
ОЗА. А почему нет? Знаете, Женя, Джеки буквально следовала за ним повсюду, бывала на всех его концертах - и в Америке, и даже в Европе. И всегда сидела на первом ряду. Ловила каждое его слово. Думаю, это была влюбленность в звук его голоса, вернее, в звук русской поэзии и ее особенной ритмики.
ЕВТУШЕНКО (с некоторым раздражением). Наслышан. Но думаю, что в те годы для всех американцев публичные чтения, да и все русские, были тогда в новинку.
ОЗА (не обращая внимания на колкости Евтушенко). Ну не скажите, Женя.
(С некоторым пафосом). – Она, и не только она, называла Андрюшку русским гением, с удовольствием фотографировалась с ним для прессы, а он специально для нее делал переводы на английский.
ЕВТУШЕНКО (насмешливо). Неужели?
ОЗА. Она же - рафинированная европейка, прекрасно образованная и с безошибочностью вкуса... А Россия была ее непреходящей страстью.
(Евтушенко с возмущением вскакивает с места).
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (смущенно). Зоя! Ты преувеличиваешь. И, по-моему, тоже немного ревнуешь. Джеки – для меня всего лишь одна из судьбоносных дам в жизни. Правда..., особо звездная... такая эдакая «судь-ба-ба» (смеется).
ОЗА (шутливо грозит пальцем). Ну уж, ну уж... Еще скажи, что ты не был в ответ влюблен... Ты даже подарил первой леди свою любимую видеому – «Бабочку Набокова», которая Джеки так понравилась. Но, к счастью, впоследствии мадам Онасис любезно разрешила выставлять ее на выставках, чтобы и другие могли полюбоваться этим шедевром. Так бабочка у нас пока и осталась и кочует с выставки на выставку. (Обращаясь к Евтушенко).
- А Вы видели нашу красавицу? Сейчас принесу (встает с места, подходит к Евгению и мягко осаживает за плечи).
- Сидите, сидите. Женя. Я сама. Ах, вот она... На стене висит. Смотрите, какая прелесть. Андрюшка у нас новатор – Рембо российского футуризма. Надо же до такого додуматься – соединить живопись и стихи. Видео... мы. Видеомы. Правда, классно? Какой взрыв фантазии, сгусток энергии и экспрессии!
ЕВТУШЕНКО (с некоторой обидой). Да, недурно. И вообще, у вас тут на даче очень мило, так уютно, стильно. Несмотря на колоссальную писательскую и общественную занятость, Вы – прекрасная хозяйка, Зоя Борисовна. Не знаю, как у Жаклин..., а у Вас безупречный вкус и (глядя на Вознесенского) выбор.
ОЗА. Спасибо, Женечка.
ЕВТУШЕНКО. Ну, я, пожалуй, пойду. Поздно. Спасибо за чай и также (с некоторой издевкой) столь интересный рассказ о «русском гении» и об Америке. Я, кстати, только позавчера оттуда приехал.
ОЗА. Ну Вы и ревнивец, Женя. А я-то думала, что Вы с Андрюшкой, наконец, помирились... раз сегодня вместе пришли.
ЕВТУШЕНКО. А мы собственно никогда и не ссорились. Просто мы разные, как Вы сами успели заметить, и у каждого свое поэтическое пространство. Да и нечего нам теперь делить (глядя в упор на Вознесенского):
Сизый мой брат,
Истрепали мы перья,
Люди съедят нас двоих у огня
Не потому ль
Что стремление быть первым
Ело тебя,
Пожирало меня.
(Встает и собирается уходить).
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Жень, постой (подходит к Евтушенко). Я вот что... Я хотел предложить... Знаешь, у меня хрустальная мечта – сделать музей Пастернака на его даче. Поможешь по бюрократической части? У тебя же сейчас вроде неплохие контакты там... наверху?
ЕВТУШЕНКО. Лады. Попробую. Сделаю, что смогу, если депутатом, конечно, стану.

Евтушенко и Вознесенский бьют по рукам. Евтушенко уходит.

ОЗА. Ну вот и помирились..., стареющие ребята.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да, нет Зоюшка. Это скорее деловой союз ради благородного дела. Не могу поверить, что когда-то по молодости дружили. А потом были, как пять пальцев на одной руке – я, Женька, Белла, Роберт, Булат. Но Женька – первый, кто отпочковался.
ОЗА. Меняются времена, меняются роли...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Не могу простить, что это он поливал уязвленной грязью своих товарищей в прессе: Васю Аксенова, Беллу Ахмадулину, ну и меня конечно. Как совковые жены через партком! Иногда же он бывает в нашей стране, не все время живет в Америке. Приехал — набери телефон, позвони мне или Белле, если что-то не нравится...
ОЗА. Ай, Андрюшка, ты уж слишком категоричен. Разве может быть объективен поэт к поэту?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Нет, не в поэзии дело. У него самого есть хорошие стихи, которые можно любить и даже запоминать. Хотя ни Тарковский, ни Бродский его не признают и считают, что поэт он очень плохой, а человек еще худший. Просто Женька всегда хотел, чтобы его любили. Любили! И Хрущев, и Брежнев... И девушки.
ОЗА. Но это естественное желание всякого мужчины. Что, скажешь, не так?
(Вознесенский пожимает плечами).
ОЗА (с грустью). Да, у Жени тяжелый характер. И с Беллой в былые годы не сложилось, не склеилось. (С хитрецой). Думаешь, он до сих пор простить не может, что она когда-то ушла к тебе?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да все давным-давно быльем поросло. У меня ведь тоже с ней не срослось, и влюбленность прошла, но зато осталось товарищество и крепкая дружба. Впрочем... в чем-то, может, ты и права. Ревнивый Евтушенко никому не прощал ухаживаний за своей женой. (Со смехом). - И все Белкины букеты от поклонников, включая и мои алые розы, скармливал переделкинским козам Маргариты Алигер. Одно слово Гангнус! Хоть и фамилию эту отцовскую на более благозвучную материнскую - Евтушенко поменял.
ОЗА (хохоча). Бедные розы. И бедные козы...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А что же ты, милая, мои розы-то не жалела?
ОЗА. Какие розы? А-аа.  Это те, что ты мне на каждом причале дарил во время путешествия на пароходе? Как и где ты только умудрялся их доставать? Безумный мальчишка!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (лукаво). У меня были свои секреты... Только все равно не помогло растопить твое сердце замужней женщины.
ОЗА. Еще как помогло. Помогло, когда на последней пристани вдруг сказал, что больше не будешь их дарить, и я тебя никогда не увижу. Знаешь, как я тогда испугалась? (Обнимает и целует Андрея).
ОЗА (после некоторого молчания). А давай, Андрюш, пройдемся перед сном по нашей улице, вдоль Неясной поляны, подышим. Посмотрим, что там, на соседней даче Пастернака делается. И Бог с ним, с другом-врагом и с его розами!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А давай! Ты у меня самая лучшая! (обнимает Зою за плечи и декламирует):
Всяко было — и дождь и радуги,
горизонт мне являл немилость.
Изменяли друзья злорадно.
Сам себе надоел, зараза.
Только ты не переменилась.

(Зоя и Андрей уходят).

КАРТИНА 4 (дача Вознесенского в Переделкино - бывшая дача Константина Федина, по соседству с Дачей Пастернака, декабрь 1988 г.)

Кабинет Вознесенского на втором этаже дачи. Поздний вечер.
Вознесенский сидит за большим деревянным столом и работает на компьютере.
 
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (тихо, сам с собой). Марина Цве-та-ева. Цвета... Ева. Хм. Цветы – это мазохисты. Им нравится умирать. Кто это сказал?
Не бывает цветов ядовитых... Не бывает цветов ядовитых
Есть лекарственные...
Возвратитесь к тюльпанам,
Как к Малым Голландцам...

Так. Хорошо. Эта – похожа на ирис. А та – на вьюнок. А вот эта – на лилию. А вот Вам и подсолнух...

Неожиданно появляется Евгений Евтушенко в верхней одежде.
 
ЕВТУШЕНКО. Здорово, старик. Не помешал? Извини, что в пальто. Зоя-то меня в дом впустила, а вот наверх – отказалась. Чудом прорвался. Говорит, ты страшно занят. Но я всего на минутку.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да нет, ничего. Я на сегодня уже заканчиваю. Присаживайся.
ЕВТУШЕНКО. Ну как – привез?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А как же. Уже и Диплом успел сыну Евгению Пастернаку передать. Он ужасно обрадовался. А медаль Нобелевского лауреата за отца сам лично потом в шведской академии получит, как только выезд разрешат.
ЕВТУШЕНКО. Старик, ты – гений!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Я же поклялся семье моего учителя восстановить справедливость. И просто сдержал свое слово при первой возможности... (Задумывается и вдруг вполголоса под нос произносит):
Живите искренно.
Живите ирисно.
Возвратитесь... Нет... Возродитесь в цветы...
Люди временно смертны.
И этим бессмертны.
Возродитесь в цветы.
(Словно очнувшись) Извини, Жень. Строчки будущей поэмы в голове крутятся, крутятся... О чем это мы с тобой? Ах да. Про Пастернака... Жаль только, что Зинаида Николаевна не дожила до этого дня. Ну, а у тебя как дела?
ЕВТУШЕНКО. Навожу мосты. Принципиальное согласие властей получено. Но думаю, что раньше девяностого года официально открыть музей не удастся.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Отлично. Спасибо. Как раз к столетию Пастернака и получится. Всяких дел еще невпроворот. И надо же по крупицам собрать утраченное.
ЕВТУШЕНКО. Да, тяжелая у тебя миссия.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ничего. Кое-что уже удалось найти и вернуть. И это вовсе не миссия. Как бы пафосно ни звучало, но я делаю это по велению сердца. А знаешь, я сегодня ночью во сне с ним разговаривал, как наяву.
ЕВТУШЕНКО. С кем?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. С учителем.
Мой гений сквозь мрак, разрывающий душу,
сказал, как судьбу подытожил:
«Я счастлив торжеству вашему, Андрюша.
Я рад, что до него дожил».
ЕВТУШЕНКО. По-моему, ты переработал, старик. Зоя права – что касается стихов, ты действительно одержимый. Кстати, она какая-то бледная, взволнованная, на себя не похожа.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. А ты разве не читал? Во многих газетах писали. Целый час с ножом, к горлу приставленным, простояла. Все уговаривала грабителей взять что угодно... и уйти по добру по здорову. И уговорила... А меня позвать побоялась. За меня побоялась, понимаешь. Думала, вступлю с ними в драку и пострадаю.
ЕВТУШЕНКО. Повезло тебе с Зоей.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ох, дура моя рисковая... Себя не пожалела. А что если... И как же я без нее...
ЕВТУШЕНКО (хлопая Вознесенского по плечу). Ладно. Пойду. Кстати, шикарно у вас тут, на новой даче. Здесь, кажется, Федин, когда-то жил. С виду скромно, а внутри... Вот, бандиты и позарились. Много взяли?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да нет, не очень. Они в искусстве не разбираются, им только деньги были нужны. Пойдем. Я провожу. У нас, как видишь, небезопасно.

Евтушенко и Вознесенский вместе уходят.



КАРТИНА 5 (30 мая 1993 года, раннее утро)

На заднике сцены - дощатый забор с табличкой «ул. Павленко, д.4». Из-за забора видна дача Вознесенского.

Из калитки выходит Андрей Вознесенский в спортивном костюме. Следом босиком выбегает Зоя Богуславская в ночной рубашке и небрежно наброшенном сверху халатике.
ОЗА (встревожено). Андрюша! Ну куда ты опять в такую рань? Шесть утра!

(Вознесенский оборачивается).

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (тихо, про себя).
Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить необутая выйдешь.
(Обращаясь к Зое). А ты куда босиком? Иди сейчас же в дом, Оза. Простудишься.
ОЗА. Ничего. Я закаленная. А вот тебе нужно поберечься. Утро сегодня такое прохладное. Тебе же вчера нездоровилось.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ранним утром лучше думается, Зоюшка. На свежую голову. Пойду прогуляюсь по пастернаковскому полю. Ты же знаешь, что я «пишу ногами».
ОЗА. И на кладбище снова пойдешь?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да. 30 мая - очередная годовщина со дня смерти учителя.  Хочу выговориться, кое-что обсудить, посоветоваться..., как обычно, а потом  немного по лесу погулять.
ОЗА (со вздохом). А-аа. Смотри, не задерживайся. К завтраку придешь? Я так беспокоюсь, когда ты исчезаешь надолго..., неизвестно куда. А сегодня что-то особенно тревожно, не могу оставаться дома одна.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Да ничего со мной не случится. И почему неизвестно? Я только туда и обратно. Не надо волноваться и переживать понапрасну. (С подозрением). А может, ты опять меня ревнуешь? Я ведь сказал тебе уже однажды – «ты можешь меня ревновать только к стихам. Никогда я от тебя не отступлю, ни на шаг, потому что никакой другой... для меня такой... не существует». Запомни это на всю жизнь. (Обнимает Зою и крепко целует).

Вознесенский уходит. Зоя возвращается в дом.
Откуда-то доносится лай собак. Снова появляется тяжело ступающий Вознесенский в сопровождении незнакомого мужчины, который ведет его под руку.
 
НЕИЗВЕСТНЫЙ. Осторожно. Осторожно. Вот, кажется, пришли. (Громко). Зоя Борисовна! Зоя Борисовна! Беда!

(Из дома выбегает Зоя в строгом деловом костюме. Вознесенский падает ей на руки).

ОЗА. Господи, что случилось?!
НЕИЗВЕСТНЫЙ. На него напала целая свора собак. Откуда они вдруг здесь взялись? Я неподалеку в огороде копался. Слышу... остервенелый такой лай. Подбежал с лопатой. А они уже набросились и Андрей Андреича прямо на дороге с ног сбили. Насилу отогнал. Но искусали, похоже, очень, очень сильно.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (слабым голосом). Я думал, они поиграть хотели. Такие милые..., на мою первую Джульбу похожи. Я начал махать им руками...
ОЗА. Молчи, молчи, Андрюша. Давай, потихонечку, потихонечку... Сейчас скорую вызовем. (Обращаясь к Неизвестному). Спасибо Вам. Помогите мне его до дома довести. Мне, кажется, он теряет сознание.
 
(Неизвестный подхватывает Вознесенского с другой стороны. Зоя, Вознесенский и Неизвестный медленно двигаются от калитки к дому.)

ЗОЯ. Я не верю, что это случайность. У нас бродячих собак давно здесь не водится. Не исключаю, что их специально привезли и натравили. Надо срочно в институт Склифосовского звонить.

КАРТИНА 6 (Дача Вознесенского в Переделкино, 10 февраля 2005 года)

Кабинет Вознесенского на втором этаже дома. Вечер.
Вознесенский в элегантном костюме с шелковым шейным платком и окровавленной повязкой на голове сидит за большим деревянным столом, напряженно смотрит в экран компьютера, печатает и отправляет какие-то сообщения. На полу – огромная корзина с алыми розами.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Вот, черт. Опять зависло... А нет... Ушло, ушло, Слава Богу.
Куда несешься ты? Дай ответ! – В INTERNET! (Смеется).

Входит Зоя Борисовна в домашней стильной одежде с подносом в руках, на котором стоят бульонная и чайная чашки.

ОЗА. Ну что, «гражданин Соединенных чатов», может, протертого супчика или чайку? Тебе нужно побольше жидкого. (Ставит поднос на стол). Давай, маленькими глоточками, чтобы больное горло не раздражать и не поперхнуться.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Спасибо милая. Но мне уже пора идти.

(Встает с кресла, делает неуверенные шаги, пошатывается, и возвращается на место)
 
ОЗА. Боже мой, куда!? Зачем? Посмотри на себя! Ты же совсем не можешь передвигаться! Тебе мало презентации в Париже? Опять упадешь! И на этот раз одной разбитой головой может не кончиться! Хочешь шею себе свернуть?
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ничего со мной не случится. Ну..., пошатнулся немного. Пока работал, спина затекла, и ноги чуть-чуть занемели. Сейчас разойдусь. (Снова встает с кресла и переминается с ноги на ногу).
ОЗА. С ума сошел!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Но, Оза! Я не могу не пойти. Сегодня же 115 лет со дня ЕГО рождения! Тут всего два шага. Ничего со мной не случится.
ОЗА. Нет! Андрюша, пожалей себя!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Но, Оза. Я так хочу прочитать на публике «Возвратитесь в цветы».
ОЗА. Ты ведь уже читал парижанам...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Так это французы... Что они понимают...? А мне нужно увидеть глаза наших слушателей. Почувствовать их дыхание. И как бы ни был технологичен сегодняшний новый мир, в нем всегда должно быть место живому общению с поэзией, проявлению эмоций каждой тонко чувствующей, родной души.
 (Уверенно направляется к выходу. Зоя перегораживает ему путь, растопыривая руки).
ОЗА. Андрюша! Ну, меня пожалей, прошу! Я себе никогда не прощу, что тебя отпустила...
ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Любимая, но ты же всегда меня понимала...

Пусть шоссе пролетает точильными
Искрами,
Есть одна в мире истина:
«я+ты».

ОЗА. Нет! Только через мой труп!
ВОЗНЕСЕНСКИЙ (мягко отстраняя Зою). Значит, через твой труп! (Уходит).

Зоя стоит в растерянности, бессильно опустив руки. Вдруг замечает корзину с розами, приготовленную Вознесенским к празднованию юбилея Пастернака, хватает ее и подбегает к окну. Распахивает с ожесточением заклеенную раму и выбрасывает корзину вниз.

ОЗА. Андрюшка, родной! Ты забыл цветы! Лови!

Звучит негромко первый куплет песни «Миллион алых роз» на стихи Андрея Вознесенского в исполнении Аллы Пугачевой.

Миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна видишь ты,
Кто влюблен, кто влюблен и всерьез.
Твою жизнь превратит в цветы.