Кройщик. школа

Глава Ludus discendi.
(перевод с лат. яз. — начальная школа)
С бабками у меня всегда был напряг.
Особенно когда ты учишься в школе.
Знаете, что сделал, будучи взрослым: проник на территорию родной школы, напоил сторожа, и покурил в школьном туалете.
В святая святых, когда советские педагоги, грудью закрывали заслоны супротив неформальной молодёжи.
Конечно в форточку, как это мило и смешно.
Здоровый парень изгибается под потолком туалета, взобравшись на подоконник, втихаря курит в сложенную горстью ладонь.
Аккуратно пуская дым в открытую форточку.
Естественно под покровом ночи.
Всё — гештальт закрыт.
Ещё в школе, понял: что лучше стать выдающимся отщепенцем, чем просто никем.
В то время, рос в не совсем обеспеченной семье.
Отца не было, отчим ушел из семьи, вскоре после рождения брата, не платил алименты. Мать работала на двух работах, чтобы как-то содержать: себя, бабушку, меня, маленького брата.
Хотя ещё бабушка получала пенсию.
Не было телевизора, не было магнитофона, у меня не было ничего, кроме дранных сандалий. Хотя другие сверстники, красовались в дорогих кроссовках «адидас» или «пума».
Однажды бабушка, не знаю как, наверно по ветеранской квоте, приобрела в магазине «универмаг» кроссовки.
Они были очень красивыми: оранжевые полоски по бокам, белая натуральная кожа, широкие шнурки, рифлёная подошва.
Какоё-то производство латвийской фирмы, там ещё название читалось по-иностранному. Только вот с размером случилась оплошность. Примерил их, говорю:
— Большие??!!
— Ничего, ничего, это на вырост. Подрастёшь, будет впору, — успокаивала бабушка, гладя меня по голове.
Я плакал, уткнувшись в родное плечо.
— Подрастешь, поплачь, ничего, вырастешь…
Эти кроссовки были 43 размера.
Мерил, ходил в них, правда, по квартире.
Мои ступни утопали в них, не помогали даже крепко завязанные шнурки. Выглядел в них словно волк из мультфильма «ну погоди».
Только волк мог куда-то шлепать, а я нет.
Через несколько лет бабушка их продала на рынке.
Какому-то верзиле, из деревни, у которого тот же размер:
Конечно, не вырос до 43 размера, только до 41, и то с половиной.
Почему плакал? От обиды и огорчения, ведь хотел стать человеком, которые ходят в нормальной обуви.
Мне стукнуло 12 лет, не мог ходить, — не было обуви.
Зима, весна, не мог ходить. Так, только до школы, где учился в пятом классе, и обратно домой.
Были резиновые калоши, в них и ходил на улице.
Зимой на ноги приходилось надевать толстые шерстяные носки.
А в самой школе бегал в хлопчатобумажных кедах.
— А ты укради, — посоветовал один одноклассник.
— Как? — удивился.
— Заходишь в раздевалку, бери что хочешь. Вот часы там нашел, — он с гордостью показал наручные часы, они были с металлическим браслетом, в позолоченном корпусе.
Тотчас же он их спрятал в карман школьного пиджачка.
— Слышь, только это лучше на перемене делать, когда обед.
Вахтерша спит, или уходит в сторожку,— поделился он мудростью.
Когда наступила большая перемена на обед, направился в раздевалку. Я не ходил в столовую. Уже тогда обеды в школьной столовой стали платными, то ли три рубля в месяц, то ли пять.
Мать не могла заплатить за них, и ел, что собрали дома в пакет, или голодал, сидя одиноко на подоконнике.
Меня поймали за руку, когда шарил по карманам чужой одежды в поисках наживы. Вахтерша всё же не спала, бойкая бабища на мою беду оказалась. Случай обошёлся мне моральной поркой на педсовете, экзекуцией дома.
Естественно, одноклассники выказывали некоторую брезгливость, считая меня нищетой и оборванцем, жалким отбросом общества. Уже тогда, в школе ощущалось сильное расслоение на богатых и бедных: у мальчиков наручные часы, электронные с браслетом, марки «монтана» или «сейко» с мелодиями, у девочек висели в ушках золотые серёжки.
Я хотел походить на них, и в тоже время нет.
Они с детства были приручены к достатку в обеспеченной семье, обеды и ужины, вечерний уют возле телевизора.
У них были крутые вещи, джинсы, кроссовки, кассеты, пластинки. Ближе к выпуску из школы, мопеды и мотоциклы, на которых они с шиком подъезжали прямо к входу.
Мы вырастали, а значит, вырастали потребности.
У кого-то мелкие, у кого-то большие, вплоть до того, как бы завалить красивую девчонку одноклассницу в постель.
Кроме того, с каждым классом выше, увеличивалась потребность возвыситься над ровесниками, унизить кого-то.
Например, в шестом классе меня подставили на уроке труда.
Сам трудовик ушёл в кандейку: то ли пить чай, то ли читать газету. Парней оставил, мол, сами разберётесь.
Там надо было точить из деревяшек.
Я мучился. И один мальчик говорит:
— Вот ножик, возьми, стругай.
С радостью принял нож. Работа пошла быстрей.
Вдруг что-то отвлекло меня: то ли шум, то ли потасовка.
Конечно, подбежал ближе, а ножик оставил, возле моего места.
А потом вернулся, глядь — ножа нет. Он пропал.
Розыски ни к чему не привели, никто не сознавался, кто его прикарманил. Пацаны изображали полное неведение и непричастность к пропаже.
Мальчик Владик Драган, хозяин ножа, тоже отбрехивался в голос, рвал на себе одежды, натурально показывая оскорбленную честность: «я его не забирал, он же у тебя в руке был. Теперь ищи сам как хочешь!»
«Труды» были последними уроками в тот день.
Пацаны давно разошлись по домам, а Владик оставался.
При нём в третий раз перерыл помещение, заглядывая всюду: под верстаки, под станки, под стулья и парты.
Рылся среди мусора, всё было бесполезно.
Пропавший нож был дорогой, в смысле по деньгам.
Складное лезвие, красивая перламутровая ручка.
Он не по «40 коп», а по три рубля и 20 копеек аж, в универмаге так стоил, с ценником на витрине.
Тот мальчик и оценил его так потом, когда мы вместе вышли из школы, я Владику заявил с обречённым видом, что никак невозможно найти злополучный нож: «тогда гони три рубля Голубь, два дня даю, иначе не жить тебе сука…»
Конечно, всё было подстроено заранее, чтобы развести меня на деньги. Осознал вечером того дня: нож, сам по себе никак не мог исчезнуть. Значит, кто-то из класса приложил к этому руку.
Это с трудом дошло до моего сознания, что кто-то так может поступить очень нехорошо со своим же одноклассником.
А Владика считал своим другом, ведь мы жили в одном доме, почти в соседних подъездах.
Не верилось, что он так мог подло сделать
Но деваться некуда, надо раздобывать деньги.
Денег у меня не было, да и откуда им взяться.
У меня даже копилки с мелочью не имелось.
Я думал вечер, думал ночь.
Утром придумал, — наврать бабушке.
Будто наша классная учительница срочно собирает деньги, на что-то дорогое, именно по три рубля с каждого.
На что, — сейчас уже не помню обмана: то ли на подарок, то ли на концерт. Так и сделал, перед уходом в школу.
Бабушка, немного поворчав, выдала из кошелька несчастные три рубля. После первого урока, на перемене, подошел к Владику и швырнул ему в руки эту бумажку. Гордо повернулся и убежал прочь.
Через несколько дней в школе прошло родительское собрание.
На нем мама поинтересовалась, на что пошли деньги.
«Классная» крайне удивилась, сказала, что в этом месяце сбора денег не было. Мой обман вскрылся, получил в наказание «ремня» от отчима. Мне пришлось признаться, куда ушли деньги.
Так по цепочке, подстава Владика вскрылась, нож никуда не пропадал, он находился среди пацанов, потом вернулся к хозяину.
Владик получил тоже «ремня» от отца, а бабушка вернула обратно «трёшку» в кошелёк. В итоге, никто никому не был должен.
Но до конца ученичества в школе, Владика я ненавидел лютой ненавистью.
Перед седьмым годом учебы в школе, в наш подъезд заселился один мальчик, с семьей. Папа, мама, все дела.
Как раз он стал учиться именно в моём классе.
Фамилия его была — Сосалин.
Не знаю, может его предки такие водились.
Только отгадайте с трех раз, какую кличку ему выдали?
Вот! Никакую. Честно говоря, сам был в шоке:
Как так: новичка ведь сам бог велел дрючить!
Но все его звали Саша и Саша, на уроках, на перемене, в моём дворе. Это бесило меня больше всего на свете.
Я с кличкой, да все пацаны с кличками, а он нет.
Пытался придумывать ему сам клички: Сосел, Сосна, Сосулька, Сосун, Сосулед.
Конечно, он знал об этом, ведь мы жили в одном подъезде.
Поэтому отношения у нас с ним сложились не очень дружеские.
Когда на уроке его вызывали к доске, то призывал:
— О, Сосел пошел!
Рассчитывая на смешки и всё такое прочее.
Но нет, Сосалин шёл к доске, что-то чертил там мелом, что-то говорил нам и учительнице.
При этом смотря мне в глаза как бы с укоризной, вроде телепатически говоря:
«Ну зачем ты так. А ведь мог стать моим другом»
Понятное дело, то есть вы не понимаете, какой он был.
То есть сам тоже ни черта не понимал в жизни.
Сосалин, можете себе представить молодого Юпитера, или Аполлона. На его фоне, даже Марат Мирсаяпов, наша классная икона красоты, вдруг померк.
Он был красив как бог или боги, даже красивее их двух вместе взятых, красивее молодого Алена Делона.
Девчонки пищали от восторга, когда он с ними говорил, или просто смотрел сквозь них. Нет, не преувеличиваю, даже приуменьшаю, тот эпатаж.
Возле моего подъезда, прямо под моими окнами, а мы жили на первом этаже, после уроков образовывалось целое собрание.
Там были почти все, из моего класса.
Харизма, —  тогда узнал это слово из одной умной книжки.
Даже когда он не выходил из квартиры или где-то находился, весь класс продолжал тусоваться под моими окнами, видно надеясь, что их кумир, наконец-то объявиться своим поклонникам.
Я не мог ни спать, ни есть.
Ни выйти на улицу, ни поиграть с пацанами во дворе в футбол.
Прятался за занавесками, наблюдая за классом.
Знал, что если выйду туда, то предстоит очередное унижение.
Это была пытка, молился всем богам, чтобы они избавили меня от этого кошмара. Марат Мирсаяпов тоже исхудал, он даже постриг чудесные черные волосы, в которых он походил на актера индийского кино.
О да, и чудо свершилось, Сосалины, срочно съехали, забрали сына ребенка, продали квартиру.
Почему — не знаю. Нет, хотя догадываюсь.
Куда —  тоже не знаю, и знать не хочу.
После этого отъезда, а Сосалин проучился лишь одну четверть школьного года, вся женская, тьфу, девическая половина класса была в черном трауре. Они  все плакали и рыдали.
Даже некоторые учительницы, особенно молодые, утирали слёзы.
А что я? Я злорадствовал. На уроках, когда учителя объявляли перекличку, и начиналась буква «С», то выкрикивал:
— Эй, а где же Сосалин? Вы забыли назвать Сосалина. Сосалин, выходи, не прячься под партой.
В общем, в таком духе. Марат Мирсаяпов заиграл лицом, щёки порозовели, волос стал лосниться. А то был сухим и ломким.
Ведь теперь он стал номер один по красоте.
Никто с этим не спорил, и не собирался, кроме как Вити Филохова. Его перевели к нам из другой школы, в мой класс, после того случая с изнасилованием.
Над ним надругался взрослый мужчина, педофил.
Насильника поймали, потом посадили.
А его перевели в мой седьмой класс под буквой «Д».
Д — наверняка означает дебилы.
«7Д» — уже сборище дебилов и недоумков.
И вот в полной растерянности: как так — его не гнобят, не обзывают нехорошими словами, Сосалина тоже.
А надо мной тогда развернулся настоящий «буллинг», в полном смысле этого слова.
Андрей Фаттахов, Андрей Скороход, здоровяки из класса, они желали унизить себе подобного. На переменах, они силой затаскивали меня в туалет, расстегивали ширинки штанов, требовали, чтобы им сосал.
Конечно, вырывался, выбегал из туалета с безумными глазами.
И шел жаловаться, директору, завучу, учительницам.
Но меня никто из них, ни желал слушать.
Это невозможно описать словами что чувствовал и переживал.
Стал думать крепко-крепко, что делаю не так в этом мире.
А потом… Потом много было чего.
На восьмом году учёбы, меня выгнали из моего класса.
Точнее, сам не ходил на уроки.
Прогуливал на улице, или сидя в городской библиотеке за книгой.
Педагоги решили меня, наконец, оставить в покое, чтобы на следующий год прошёл восьмой класс повторно.
Как сказать, не я это придумал: «прогуливать и остаться на второй год, так будет лучше для всех».
Это подсказал новый учитель по физике, Рафаэль Максютович
Он устроился в нашу школу, когда перешёл в седьмой класс.
До этого, в шестом классе, физику в школе, вела женщина «физичка». Я и последовал его совету.
Он стал одиозной личностью в школе: его никто не любил, ни ученики, ни коллеги, ни начальство.
Наверно поэтому его выперли со старого места работы.
Считался правдорубом, почитал академика Сахарова, также в ответ не любил людей и общество, в котором ему пришлось жить.
Жил он в «хрущевке», в квартире, где было маленькое всё, вплоть до унитаза и ванной.
Так вот, историю поведала бабушка.
Хотя тут надо немного рассказать предисторию.
Раньше, бабушка с мамой жили в старом районе городе.
В «хрущёвке», в доме, построенном ещё при жизни того генсека.
Там и появился на свет, кстати.
Через несколько лет бабушка получила другую квартиру, в новом районе. Мы переехали туда, где проживали тоже в «хрущёвке», но дом был построен по другому проекту, а сами квартиры были просторнее. Потом когда в школе объявился новый учитель, обмолвился об этом дома.
«А как зовут его?» — спросила бабушка. Я ответил.
«Так это ж наш бывший сосед, где мы жили раньше, когда ты совсем маленький был», — заохала, потом усмехнулась, принялась вспоминать случай.
Возле той, старой «хрущевки», в которой жил физик, как и возле тысяч других «хрущёвок», раньше у подъездов стояли по две скамейки. Они были разного вида и образца.
Так вот: однажды учитель, взял да обмазал лавки, возле своего подъезда, своим же дерьмом.
Бабушка не упомянула мелкие подробности.
Но как понимаю: физик навалил на газету «труд» с килограмм, свернул добро в кулёк, вышел на улицу ночью, и обмазал ровным слоем шоколада.
Идеальное преступление.
Хотя нет, он признался, что это совершил именно он, — тут явка с повинной.
Зачем, — по его словам, чтобы бабушки, не сидели возле его подъезда, не трындели, не сплетничали целыми днями.
Видно они его уже достали вконец.
Как я его понимаю сейчас, будучи в возрасте, а не глупым школьником.
И «курицы», это от него перенялось, в этом он был абсолютно прав, как показала сама практика.
Честно говоря, точно также поступил на его месте, если жил бы в то время и в тех же условиях.
Измазал бы скамейки дерьмом, взамен того, что люди мажут тебе на лицо, или за твоей спиной.
Только они словесно, а я физически.
А моя бабушка, ведь она была из клана тех же «куриц», конечно, вставала на сторону бедных старушек, которых выгнали из собственного подъезда.
Уже говорил, что учителя по физике, никто не любил, в том числе и моя бабушка, но его любил я. Глупой любовью ученика к учителю, ведь он обладает великой возможностью: передать знания и сделать из мальчика взрослого мужа.
Но, с самого начала возникло недопонимание всего происходящего.
Физичка, в прошлом году, давала предмет спустя рукава, ставила оценки за красивые глазки. У всего класса были «пятёрки» и «четверки» за год. Когда пришёл новый учитель, то «неуды» посыпались градом на всех.
Каждый выходил из положения по-разному: для кого-то нанимали репетиторов, отличники зубрили домашние задания.
Лично для меня физика казалась тяжёлой вещью, по многим причинам: неусвоенный толком прошлый курс, заумный учебник, сам учитель во время урока объяснялся тихо-тихо.
Поэтому Рафаэль Максютович, весь год ставил «неуды» в журнал напротив моей фамилии, «двойки» в дневник.
Я злился, от этого ещё больше забросил физику.
Перед летними каникулами, меня оставили непереведённым в следующий класс, из-за «неудов» по предмету.
Назначили наказание: ходить летом в школу на занятия, пытаться пересдать, вроде написание «контрольных» и «лабораторных» работ. В случае даже если заработаю «трояк» в общей сложности, то меня переведут.
Если нет, то нет, остаюсь на второй год.
Я с жаром приступил к битве за перевод.
Дело не в том, что меня подгоняла мать или бабушка, совсем нет.
Мне не хотелось оставаться на второй год, это было позорным явлением, внушаемой со стороны общества и педагогов, от директора до завуча.
Как-то раз, перед каникулами, на школьном складе макулатуры, я нашел одну странную книжку. Она была старой и толстой.
Дело было так: раньше учеников заставляли сдавать макулатуру, по 20 килограмм в месяц.
У всех учителей имелся ручной бизмен, которым они взвешивали кипы связанных бечевкой газет и журналов. Прочим  бумажным мусором, попадались даже рулоны обоев.
И учителя взвешивали, потом записывали в специальный журнал: кто приносил много по весу, тех они хвалили и ставили хорошие оценки, а кто нет, — того били ногами.
Это образное сравнение. Просто словами, они пытались зачем-то перекроить детские мозги.
Глупая попытка, хотя современная педагогика так и кишит манипулированием и тем, что называю «кроением» личности.
Будто от этого кто наберет и сдаст больше макулатуры, он в жизни станет хорошим человеком и членом общества.
Существовала газета для школьников «пионерская правда», которая регулярно писала о неких мальчиках, которые сдавали по двадцать тонн в ученический год. Репортаж, фотографии, — я тихо охреневал. Где можно достать двадцать тонн макулатуры…
Школьнику, обычному, простому.
Для меня это виделось так: тот героический школьник, живет возле огромного, всесоюзного склада макулатуры.
У него есть папа, завсклад того склада.
Ночью папа дает ему ключи от склада, грузит макулатуру на самосвал и вывозит втихаря в укромное место.
А утром, тот школьник, с белозубой улыбкой победителя, как у Гагарина, вместе с папой, въезжают на склад и вываливают на поддон, где взвешивают груз, эту гору макулатуры.
Гром аплодисментов, вспышки камер, журналисты.
Меня раньше мучил вопрос; ну зачем?
Это же жульничество чистой воды!
Хотя интересно: где же они сейчас, те герои репортажей «пионерской правды»?
Где они, кем выросли, чем занимаются.
Неужели они стали лучше, чем я?
Хотя от той правды, которая печаталась в «правде», вряд ли они стали лучше и правдивей.
Везде обман и ложь, это хорошо тогда усвоил, из тех страниц газеты «пионерской правды».
Так вот: учительница после уроков доверила нам ключи от школьного склада, чтобы мы отнесли макулатуру, принесённую за неделю. Её было килограмм сто или двести, в общем много.
Но что такое, для десятка пацанов, среди которых был я.
Пацаны открыли склад, перенесли макулатуру, стали копаться в залежах, в поисках чего-то интересного.
Конечно, они все искали журналы, или газеты с девками, где они с голыми сисями и попами. По школьным слухам, в нашем складе один мальчик нашёл журнал «плейбоя».
Вот что значит кому-то повезло!
Все они теперь в ажиотаже рылись, в поисках эротики.
Стояла пыль столбом в железном ангаре от десятка жадных рук и пальцев, переворачивающих всё и вся.
Тогда и нашёл, ту книжку, старую и толстую.
Точнее сказать, она прилетела мне сама под ноги.
Её швырнул в меня одноклассник, Фаттахов Андрей:
— На Голубь, это тебе.
— Не ссы, будешь ботаном в квадрате, когда прочитаешь.
Его подпевалы дружно заржали шутке.
Что мог сделать, ему и им.
О, как бы смог сейчас пояснить на деле тем пацанам из детства, что такое ненависть, когда можно превратить мозги в фарш.
Я их ненавидел, а они меня презирали и унижали, как личность и как человека, считая меня вроде бессловесного животного, в которого позволяется плевать.
Наверно в этом таится вся суть педагогики, тоже перекроить мозги заблудшей овце из стада.
Будь как все, — главный слоган того времени.
Но не хотел быть как все, или сподобиться ими же.
Я подобрал книгу и ушёл домой, к бабушке и маме.
Она оказалась учебником по физике, написанным некто Сахаровым.
В ней был изложен полный школьный курс по предмету вплоть до 10 класса, даже первый курс института: азы сопромата, квантовой и ядерной физики, — логарифмы, интегралы.
Всё оказалось легким и простым, когда в начале лета открыл книгу, стал читать в первый раз тот странный учебник с главной страницы. Задачки, примеры, стал щелкать как орешки.
Формулы, константы, отлетали назубок из моего рта.
Я проверял сам себя, с помощью бабушки.
Сейчас есть учебники Перельмана, но это плагиат, и совсем не то.
А тогда не знал, что на свете есть ученый Сахаров, который создал этот волшебный учебник.
Потом он попал в опалу, в изгнание, его труды сожжены и уничтожены, а сам полностью засекречен.
Правда, или ложь, — она всегда губит человека.
В общем, в то лето здорово подготовился с помощью этого учебника, к внеочередным занятиям.
Они должны пройти в начале августа.
Наступил август. Как было условлено, в назначенный час, пришел в школу, в класс физике, показал, на что гожусь.
Учитель не мог поверить.
— Как ты это сделал? — спросил он, устав гонять меня по предмету каверзными вопросами.
— Да вот книгу читал, — показал тот учебник, принесённый мной на занятие.
— Дай посмотрю, — попросил он.
Я придвинул учебник к нему. Он взял его в руки, бережно полистал.
— Угу, понятно. Сахарова уважаю. И тебя тоже, — добавил он.
Так мы стали друзьями. Хотя не так: это отношение нормального учителя к своему ученику.
Зачет получил сразу, но всё равно весь август честно отходил на занятия, ради общения и бесед. Оставался вопрос: что дальше.
Тогда он посоветовал, оставаться на второй год.
— И как это сделать?
— Забей на уроки, не ходи и всё. Занимайся самообразованием.
Можешь приходить ко мне домой. Тебе и литературу подготовлю правильную.
— А через год всё наладиться, — прибавил он с усмешкой, явно намекая на мое отставание в росте и в весе от остальных однокашников.
Это был самый ценнейший совет за всю мою жизнь: заниматься самообразованием. Изучать физику, химию, биологию, анатомию, — как есть. Так и поступил. «Русс. яз» нафиг, «литру» нафиг, алгебру нафиг, геометрию туда же.
География, история, астрономия, иностранный язык, под вопросом.
Ещё было рисование и черчение.
Хотя на них присутствовал, иногда.
Эти предметы не доставляли мне особой злости, также ценности для выживания в будущем.
Про отставание в развитие, что могу сказать.
В первом классе я был самым сильным и здоровым мальчиком.
Мог бы колотить, ставить раком, гнобить всех, если бы этого хотел. Но после начальных классов ситуация изменилась коренным образом, стал самым мелким в классе. Не рос, и всё тут.
Детские врачи, не понимали в чем дело.
Теперь-то понимаю, что это была особенность моего организма и психики. Мозг приказал не расти, тело выполнило приказ.
Почему так случилось? Кто его знает. Хотя знаю.
Но это стыдно. Мама нашла нового папу, привела его в нашу семью. Новому папе, доставляло удовольствие наказывать меня.
Гладить мои ягодицы, тискать яички, наклонять лицом к волосатому животу и ниже к паху во время наказания, где пряталось среди волос нечто чудовищное и ужасное, состоящее из мяса и кожи. Правда, оно пока пряталось под огромными трусами, туго натягивающее материю.
— Ничего, ничего скоро ты подрастёшь, — бормотал он, тиская ягодицы, пытаясь всунуть указательный палец в мой маленький анус. Я не мог рассказать об этом ни маме, ни бабушке.
Наверно, некоторые знают, как это бывает в жизни, когда в семьях появляется отчим, с садистскими наклонностями.
Мне пришлось приказать самому себе: не расти.
Наверно никто не сможет представить себе, какой стресс испытывал в школе, а потом стресс когда приходил домой после уроков.
Как не свихнулся в то время, хрен его знает.
То есть свихнулся, но совсем в другую сторону.
Ещё спасло чтение книг, их я глотал запоем.
Дома была собрана приличная библиотека, из томов классиков и книг по искусству. Немного детской литературы.
Потом школьная библиотека, когда там было всё прочитано, то наступил черед городской библиотеки.
Уже говорил про случай в военкомате, этому предшествовало одно первое дельце «кройщика», когда заставил отчима исчезнуть из нашего дома. Из моей жизни тоже.
Не буду говорить, что сделал, ведь это был неосознанный поступок, неопытного ученика.
Проще говоря, сыграл на его слабости, то есть страхе перед пауками, арахнофобия называется.
Вселил ему в мозг, что у нас дома сплошные пауки шляются, тарантулы всюду. А мать, представил ему в роли паучихи, «черной вдовы». Я про них книжку читал тогда. Вот  так получилось.
Но тогда сам не понял, как это у меня так вышло.
Честно говоря, иногда бываю признателен (заочно), отчиму и всем моим однокашникам, за то, что со мной приключилось.
Иначе кем бы стал, — мелким приказчиком.
А так романтика: украл, выпил, в тюрьму. Да кто он, простой инженеришко на заводе, а ты вор…
Это из той комедии, которую все знают.
А когда отчим потерялся, то природа взяла свое, постепенно стал набирать рост и вес. Но время было упущено, превратился в  самого мелкого школьника среди одноклассников.
По мере моего взросления, пытался проделывать психические штуки над обидчиками из моего класса.
К примеру семья Сосалиных.
Своего рода это тоже была школа, только другая, где совершенствовал и оттачивал свои навыки будущего Кройщика.
Уже тогда стал понимать, что люди, — они как есть.
Их нельзя всех изменить сразу в один миг, чтобы они сделались добрыми пушистиками.
Можно конечно, но это вызовет очень большие подозрения, когда целый класс, раз и всё, почему-то видоизменился.
Поэтому ничего не предпринимал.
По мелочи делал пакости.
Ничего личного, это бизнес и моя начальная школа.
Где учился выживать и причинять людям боль в ответ.
Хотя понимал, что мне требуется помощь опытного наставника в этом деле кроением чужих мозгов.
Стал бояться самого себя, своей неуправляемой силы, что не смогу однажды сдержаться, и натворю нехорошие вещи.
С ужасом представлял будущее, где меня ждет палата в психиатрической лечебнице.
Но к кому мог обратиться, чтобы не сойти за сумасшедшего?
Правильно, к учителю по физике.
К тому времени, ходил к нему в гости домой, за литературой.
Однажды, собрался с духом, во время домашнего чаепития на тесной кухне, поведал о своих странностях и страхах.
Разумеется, попросил совета: как мне жить дальше.
Вообще и в частности, не сойти с ума самому, и так далее.
Понимаете в чем секрет: весь мир состоит из таких как я
(подобным мне), и таких же «одноклассниках», которые выросли, стали вполне себе благополучными семьянинами.
Рафаэль Максютович молчал, внимательно выслушивая мою исповедь, хотя он вовсе не походил на священника.
Пожилых лет, неприметная внешность: ни бороды, ни усов, ни лысины. Маленький рост, повседневная серая одежда.
Есть такой гоголевский персонаж, Беликов, из «человека в футляре». Можно представить учителя на его месте.
Голос  был тихий, сухой, невыразительный.
Когда учитель говорил, то приходилось прислушиваться.
И в тоже время вслушиваться в слова, которые скрывали в себе некоторую важность и мудрость, обращённые к внимательному слушателю.
Лишь глаза: острые, умные, проницательные.
Они выделялись на лице, совершенно не подходя к нему.
Но пока они существовали, с этим приходилось мириться тому, кто смотрел не на его спину в помятом пиджаке, а прямо в лицо. Сложившийся образ «человека в футляре», — кардинально менялся при этом, шёл вразрез с борзым представлением о нём.
— А представь себе, если бы один некто имел возможность стать рыбой. Но, с мозгами, как у человека. Что можно извлечь из этого постулата, как думаешь? — приступил он, посверкивая маленькими глазками из-под очёчков, называемых пенсне, которые немного скатились вниз по носу.
К тому моменту чаепитие наше подошло к точке, мы переместились из кухни в зал, где примостился на диване, а Рафаэль Максютович развалился в кресле.
— Не знаю, учитель. Тут две возможности как поступить: можно стать рыбой, можно и не стать.
— То есть оставаться человеком? — уточнил он.
— Ну да.
— Хм, и зачем это нужно, если он и так человек?
Я вздохнул, с учителем было трудновато общаться на равных в полемике. Он ставил меня в тупик некоторыми вопросами, которые на первый взгляд казались пустяком.
— Можно стать.
— И что ему тогда делать?
— Не знаю.
— Ладно, давай по-другому: вот обычная  рыба, с мозгами как у тебя к примеру. Она же может существовать, правильно?
Плавать в воде среди остальных рыб, быть гораздо умнее их.
То есть жить в той среде вполне комфортно, для себя. Так?
Кивнул, соглашаясь.
— Теперь представь человека, с мозгами как у рыбы. Сможет ли он комфортно существовать в нашей среде?
— Конечно нет. Его место будет где-то в дурдоме.
— Правильно. То есть, делаем вывод: рыба-человек может жить
А человек-рыба уже нет.
Его глаза насмешливо блеснули.
— Теперь вернемся к рыбе-человеку. Допустим, рыба живёт там,  в воде, в море или в океане, — неважно. Что ей делать конкретно, среди остальных рыб, не таких как она?
— Нуу можно плавать везде, изучать мир, наблюдать за ним.
— Это понятно. Что ещё?
— Не знаю. Может стать царём рыб, то есть царицей, — выпалил сгоряча.
— Допустим. И как это совершить? Если рыбы тупые, они не могут понять, что она хочет от них добиться.
Я поморщил лоб.
— Наверно, сделать как-то так, чтобы остальные рыбы, сделались как та умная рыба. Хотя бы немного чтобы поумнели, или часть из них.
— Возможно, возможно, — учитель задумчиво побарабанил пальцами по деревянной ручке старого кресла.
— Проблема в том, хватит ли у маленькой рыбки силёнок на это. Понимаешь, укучи?
— Да учитель.
— Мда, если же она этого не сможет, то её ожидает жизнь в абсолютном одиночестве, в своем мирке, или же ей остаётся одна дорога, на суп к рыбаку…
Учитель замолчал, тоже молчал, подавленный перспективой у несчастной рыбки. Он потом негромко проронил:
— Послушай, уже поздно. Приходи через неделю.
Мне нужно подумать, как тебе помочь.
Я кинулся в коридорчик, обиженный и расстроенный.
От этого ещё больше нервничая, что моя последняя надежда умерла, так и не успев проснуться.
Была зима. Я надевал зимние вещи, путаясь в них: шарф повязал задом наперед, шапка налезла сбоку, шнурки на ботинках завязал кое-как. Учитель вышел в коридор, наблюдая за мной, изредка похмыкивая, или откашливаясь во время моего одевания.
— У тебя слишком много движений, — произнес он как-то небрежно, вроде ни к кому не обращаясь.
— Умственных тоже. Ты не экономишь себя, КПД в минусе.
Если так будет продолжаться дальше, ты растратишь себя впустую.
Наконец справился со шнурками, поднял взгляд на него, — я смотрел на него почти вровень, к тому времени хорошо подрос, глаза в глаза. Во мне бушевала ярость, обида, ненависть, выплёскиваясь через мои глаза, посылая нервные импульсы, которые сгорали вокруг нас невидимыми искрами.
Учитель уловил это состояние:
— Ого, и что, тоже меня переделаешь?!
— Давай, я готов! Сделай это! Я жду! — продолжал напирать Рафаэль Максютович. Мне пришлось отвести взгляд.
Я был сломлен, при всём желании уже ничего бы не вышло, понимал точно: он говорит Правду, вправду хочет перекроить себе мозги, прямо сейчас, не боясь последствий.
— Я не могу, — признался.
— А хотел?
— Да.
Учитель цокнул языком, то ли с досадой, то ли с разочарованием.
— Ты должен научиться делать взлом башки, в любом месте, при любых условиях, на любых людях. Тогда ты будешь на коне, а не под ним!
Он пробормотал вроде пословицы на башкирском языке, а я перевёл у себя в уме, хотя и не знал этого языка.
— Ты понял, укучи?
— Да.
— Тогда иди.
Был вечер. Я брёл домой, не видя дорог, не замечая никого вокруг: ни людей, ни зданий, ни автобусов, ни машин, отрешённый от всей действительности. Мысли метались в голове черным веером:
«Жизнь перемалывает костяной кочергой.
Нас, наверно нас.
Хотел вот только узнать: люди – звери, Или как.
Их стоить замечать, или надо пройти мимо.
Да совсем не об этом
Просто как самому жить здесь, вот прямо здесь. Но не вышло…»
В последующие дни пришёл в себя, да и время было такое; школа, учеба. Времени было достаточно, чтобы поразмыслить над тем, что говорил учитель.
Беседа про рыбу, странное прощание, — теперь-то понимаю, что учитель играл с огнем, исполняя цирковой трюк, похожий на тот когда человек кладёт голову в пасть льву. Возможно, всё бы повернулось бы по-другому, не отведи тогда взгляд.
В ту неделю ходил в школу, прилежно учился, на уроках физики виделся с учителем.
Он не вызывал меня к доске, не проверял домашние задания, от «контрольной» вышло освобождение, — казалось будто для него я пустое место.
Только когда по окончанию урока проходил мимо учительского подиума, уходя из класса, он искоса смотрел на меня, точно интересуясь непонятно чем.
Я замечал, кривил рот в нарочитой улыбке.
Отвечая в ней, без слов: «да, всё норм…»
Неделя прошла, но не пошел к нему домой.
Зачем, — думал, —  и чем он сможет мне помочь, кроме дурацкой болтовни ни о чем. К чему тогда ходить зря?..
Зима прошла, за ней быстрая весна, но всё оставалось по-прежнему, учитель сохранял «статус кво»: нейтралитет и непринужденность.
Можно было наверно растянуть эти скороспелые дни на вечность, но молодость торопит, она не всегда довольна.
Поэтому дни пролетали как мгновения ока.
Тогда, школьное образование было преимущественно восьмилетним, а 9 и 10 классы давались тем, кто желал дальше поступать в институты.
При мне, в основном, подростки уходили из школы после 8 класса: в училища, или в техникумы.
Учиться повторно в восьмом классе мне было гораздо легче, и в плане учёбы, также  с новыми младшими одноклассниками.
Выше, физически сильнее, ведь был старше их на целый год.
Да, бывали стычки и драки, но это были уже мелочи, о которых не стоит даже упоминать.
Перед экзаменами после 8 класса, когда мои некоторые бывшие одноклассники были уже после 9 класса, мы иногда пересекались, учитель знаком показал мне чтобы остался после урока.
Он был последним в тот день.
Я повиновался, молча ожидая, что будет дальше: извинения, напутствия в первый путь взрослой жизни, или что-нибудь в этом роде. Мы остались в классе совсем одни.
Учитель подошёл к двери, запер её на ключ.
Потом без слов стал собирать на лабораторном столе странную конструкцию. Затем стал говорить.
— Это опыт для 10 класса, — сообщил он. — Ты же в восьмом.
— Но для тебя исключение.
— Вот смотри.
Я подошёл ближе к столу.
Конструкция состояла из двух стеклянных шаров размеров в футбольный мяч, расположенных на небольшом расстоянии.
Шары обмотаны медными спиралями и проводами.
Учитель что-то нажал, где-то загудело, а в промежутке между шарами появилось синеватое свечение, с чуть потрескиванием.
— Опыт Черевиченко-Степанова, — гордо заявил учитель. —
Здесь сто миллионов вольт, а может больше. Зависит от выходной мощности трансформатора, который усилил. Ну как?
(потом на основе этого опыта, были сделаны те самые «китайские лампочки»)
Я заворожено смотрел на явленное чудо физики, отзываясь:
— Красиво, я в учебнике читал про этот опыт, но к чему, учитель?
— К чему… знаешь ли ты историю, укуче?
Когда-то, в 13 веке, на британских островах, жил один человек, по имени Роджер Бэкон. Так вот: жил он долго и счастливо, а самое главное оставил после себя много научных трудов: по физики, по истории, по культуре. В том числе по алхимии.
Бэкон сам изобрёл порох, может раньше китайцев.
Просто скрывал изобретение, взял да зашифровал состав пороха.
Видимо боялся за человечество, которое потом придумает ружья, патроны, бомбы, пулеметы, пушки...
В общем, Бэкон был человеком очень неглупым, скрытным и таинственным.
Но кроме алхимии и всего прочего, он рассматривал такие явления, которые ты называешь «кроением».
Только он называл это немного по-другому, — проникновение себя в мыслях в образ другого субъекта.
У него было много времени, когда он сидел запертым в темнице, чтобы уяснить некоторые обстоятельства…
— Первое и самое главное… , — но учитель прервал рассказ, обращаясь ко мне.
— Подойди, поставь руку между шарами.
Я подошёл ещё ближе к столу, почти вплотную, но руку не протягивал: ведь там миллионы вольт электричества.
— Ты боишься?
— Немного. А что случиться с тем человеком, который так сделает?
— Не знаю. Возможно, что ничего не случиться. Бэкон утверждал, что уникальному человеку нужен толчок, некоторая инициация сознания, эфирных волн, которые похожи вот на эти…
Рафаэль Максютович рукой показал на шары, между которых  свечение пускало малюсенькие молнии.
— Он имел в виду электрические волны, радиоволны, и, в общем то, тебя. Так что давай, будешь естествоиспытателем науки.
Учитель усмехнулся.
— Готов?
— Да.
— Не бойся.
Я закрыл глаза, прежде чем, протянуть руку в свечение, которое вспыхнуло, заиграло радугой всеми цветами, обвило мои пальцы и унесло куда-то вдаль.
***